Айтматов чингиз плаха сколько страниц. Читать книгу «Плаха» онлайн полностью — Чингиз Айтматов — MyBook

Вслед за коротким, легким, как детское дыхание, дневным потеплением на обращенных к солнцу горных склонах погода вскоре неуловимо изменилась – заветрило с ледников, и уже закрадывались по ущельям всюду проникающие резкие ранние сумерки, несущие за собой холодную сизость предстоящей снежной ночи.

Снега было много вокруг. На всем протяжении Прииссыккульского кряжа горы были завалены метельным свеем, прокатившимся по этим местам пару дней тому назад, как полыхнувший вдруг по прихоти своевольной стихии пожар. Жутко, что тут разыгралось – в метельной кромешности исчезли горы, исчезло небо, исчез весь прежний видимый мир. Потом все стихло, и погода прояснилась. С тех пор, с умиротворением снежного шторма, скованные великими заносами горы стояли в цепенеющей и отстранившейся ото всего на свете стылой тишине.

И только все настойчивей возрастающий и все прибывающий гул крупнотоннажного вертолета, пробирающегося в тот предвечерний час по каньону Узун-Чат к ледяному перевалу Ала-Монгю, задымленному в ветреной выси кручеными облаками, все нарастал, все приближался, усиливаясь с каждой минутой, и наконец восторжествовал – полностью завладел пространством и поплыл всеподавляющим, гремучим рокотом над недоступными ни для чего, кроме звука и света, хребтами, вершинами, высотными льдами. Умножаемый среди скал и распадков многократным эхом, грохот над головой надвигался с такой неотвратимой и грозной силой, что казалось, еще немного – и случится нечто страшное, как тогда – при землетрясении…

B какой-то критический момент так и получилось – с крутого, обнаженного ветрами каменистого откоса, что оказался по курсу полета, тронулась, дрогнув от звукового удара, небольшая осыпь и тут же приостановилась, как заговоренная кровь. Этого толчка неустойчивому грунту, однако, было достаточно, чтобы несколько увесистых камней, сорвавшись с крутизны, покатились вниз, все больше разбегаясь, раскручиваясь, вздымая следом пыль и щебень, а у самого подножия проломились, подобно пушечным ядрам, сквозь кусты краснотала и барбариса, пробили сугробы, достигли накатом волчьего логова, устроенного здесь серыми под свесом скалы, в скрытой за зарослями расщелине близ небольшого, наполовину замерзшего теплого ручья.

Волчица Акбара отпрянула от скатившихся сверху камней и посыпавшегося снега и, пятясь в темень расщелины, сжалась, как пружина, вздыбив загривок и глядя пeрeд собой дико горящими в полутьме, фосфоресцирующими глазами, готовая в любой момент к схватке. Но опасения ее были напрасны. Это в открытой степи страшно, когда от преследующего вертолета некуда деться, когда он, настигая, неотступно гонится по пятам, оглушая свистом винтов и поражая автоматными очередями, когда в целом свете нет от вертолета спасения, когда нeт такой щели, где можно было бы схоронить бедовую волчью голову, – ведь не расступится же земля, чтобы дать укрытие гонимым.

В горах иное дело – здесь всегда можно ускакать, всегда найдется где затаиться, где переждать угрозу. Вертолет здесь не страшен, в горах вертолету самому страшно. И однако страх безрассуден, тем более уже знакомый, пережитый. С приближением вертолета волчица громко заскулила, собралась в комок, втянула голову, и все-таки нервы не выдержали, сорвалась-таки – и яростно взвыла Акбара, охваченная бессильной, слепой боязнью, и судорожно поползла на брюхе к выходу, лязгая зубами злобно и отчаянно, готовая сразиться, не сходя с места, точно надеялась обратить в бегство грохочущее над ущельем железное чудовище, с появлением которого даже камни стали валиться сверху, как при землетрясении.

На панические вопли Акбары в нору просунулся ее волк – Ташчайнар, находившийся с тех пор, как волчица затяжелела, большей частью не в логове, а в затишке среди зарослей. Ташчайнар – Камнедробитель, – прозванный так окрестными чабанами за сокрушительные челюсти, подполз к ее ложу и успокаивающе заурчал, как бы прикрывая ее телом от напасти. Притискиваясь к нему боком, прижимаясь все теснее, волчица продолжала скулить, жалобно взывая то ли к несправедливому небу, то ли неизвестно к кому, то ли к судьбе своей несчастной, и долго еще дрожала всем телом, не могла совладать с собой даже после того, как вертолет исчез за могучим глетчером Ала-Монгю и его стало совсем не слышно за тучами.

И в этой воцарившейся разом, подобно обвалу космического беззвучия, горной тишине волчица вдруг явственно услышала в себе, точнее внутри чрева, живые толчки. Так было, когда Акбара, еще на первых порах своей охотничьей жизни, придушила как-то с броска крупную зайчиху: в зайчихе, в животе ее, тоже почудились тогда такие же шевеления каких-то невидимых, скрытых от глаз существ, и это странное обстоятельство удивило и заинтересовало молодую любопытную волчицу, удивленно наставив уши, недоверчиво взирающую на свою удушенную жертву. И настолько это было чудно и непонятно, что она попыталась даже затеять игру с теми невидимыми телами, точь-в-точь как кошка с полуживой мышью. А теперь сама обнаружила в нутре своем такую же живую ношу – то давали знать о себе те, которым предстояло при благополучном стечении обстоятельств появиться на свет недели через полторы-две. Но пока что понародившиеся детеныши были неотделимы от материнского лона, составляли часть ее существа, и потому и они пережили в возникающем, смутном, утробном подсознании тот же шок, то же отчаяние, что и она сама. То было их первое заочное соприкосновение с внешним миром, с ожидающей их враждебной действительностью. Оттого они и задвигались в чреве, отвечая так на материнские страдания. Им тоже было страшно, и страх тот передался им материнской кровью.

Прислушиваясь к тому, что творилось помимо воли в ее ожившей утробе, Акбара заволновалась. Сердце волчицы учащенно заколотилось – его наполнили отвага, решимость непременно защитить, оградить от опасности тех, кого она вынашивала в себе. Сейчас бы она не задумываясь схватилась с кем угодно. В ней заговорил великий природный инстинкт сохранения потомства. И тут же Акбара почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность – потребность приласкать, пригреть будущих сосунков, отдавать им свое молоко так, как если бы они уже были под боком. То было предощущение счастья. И она прикрыла глаза, застонала от неги, от ожидания молока в набухших до красноты, крупных, выступающих двумя рядами по брюху сосцах, и томно, медленно-медленно потянулась всем телом, насколько позволяло логово, и, окончательно успокоившись, снова придвинулась к своему сивогривому Ташчайнару. Он был могуч, шкура его была тепла, густа и упруга. И даже он, угрюмец Ташчайнар, и тот уловил, что испытывала она, мать-волчица, и каким-то чутьем понял, что происходило в ее утробе, и тоже, должно быть, был тронут этим. Поставив ухо торчком, Ташчайнар приподнял свою угловатую, тяжеловесную голову, и в сумрачном взоре холодных зрачков его глубоко посаженных темных глаз промелькнула какая-то тень, какое-то смутное приятное предчувствие. И он сдержанно заурчал, прихрапывая и покашливая, выражая так доброе свое расположение и готовность беспрекословно слушаться синеглазую волчицу и оберегать ее, и принялся старательно, ласково облизывать голову Акбары, особенно ее сияющие синие глаза и нос, широким, теплым, влажным языком. Акбара любила язык Ташчайнара и тогда, когда он заигрывал и ластился к ней, дрожа от нетерпения, а язык его, разгорячась от бурного прилива крови, становился упругим, быстрым и энергичным, как змея, хотя попервоначалу и делала вид, что это ей, по меньшей мере, безразлично, и тогда, когда в минуты спокойствия и благоденствия поcлe сытной еды язык ее волка был мягко-влажным.

В этой паре лютых Акбара была головой, была умом, ей принадлежало право зачинать охоту, а он был верной силой, надежной, неутомимой, неукоснительно исполняющей ее волю. Эти отношения никогда нe нарушались. Лишь однажды был странный, неожиданный случай, когда ее волк исчез до рассвета и вернулся с чужим запахом иной самки – отвратительным духом бесстыжей течки, стравливающей и скликающей самцов за десятки верст, вызвавшим у нее неудержимую злобу и раздражение, и она сразу отвергла его, неожиданно вонзила клыки глубоко в плечо и в наказание заставила ковылять много дней кряду позади. Держала дурака на расстоянии и, сколько он ни выл, ни разу не откликнулась, не остановилась, будто он, Ташчайнар, и не был ее волком, будто он для нее не существовал, а если бы он и посмел снова приблизиться к ней, чтобы покорить и ублажить ее, Акбара померилась бы с ним силами всерьез, не случайно она была головой, а он ногами в этой пришлой сивой паре.

25 мая 2011 overquoting
\ Запрос Плаха перенаправляется сюда. На эту тему нужна отдельная статья." />

«Пла́ха» - роман киргизского cоветского писателя Чингиза Айтматова, изданный впервые в 1986 году в журнале Новый мир. Роман рассказывает о судьбах двух людей - Авдия Каллистратова и Бостона Уркунчиева, судьбы которых связаны с образом волчицы Акбары, связующей нитью книги.

Герои

Первой и второй частей:

• Авдий Каллистратов - главный герой первых двух глав романа. Ищет «ревизию Бога», фигуру «Бога-современника с новыми божественными идеями».
• Петруха - один из двух «подельников» Авдия, участвовавших в сборе наркотиков.
• Ленька - второй, и самый молодой из наркоперевозчиков.
• Гришан - главарь банды, прототип «антихриста» у Ч. Айтматова.
• Обер-Кандалов - руководитель охоты на сайгаков, главарь людей, которые распнут Авдия.
• Инга Фёдоровна - единственная любовь Авдия.

• Бостон Уркунчиев - передовик производства, рассматриваемый многими соседями как кулак.
• Базарбай Нойгутов - антипод Бостона, пьяница и тунеядец, но считавшийся «человеком принципиальным, неподкупным» .
• Кочкорбаев - парторг.

Сюжет и структура романа

Роман разделён на три части, первые две из которых описывают жизнь Авдия Каллистратова, рано потерявшего мать и воспитанного своим отцом - дьяконом. Поступив в семинарию и столкнувшись с непониманием многими священниками вопроса о развитии идеи Бога и церкви, он задаётся вопросом, на который ответ так и не находит.

Давая оценку этому поступку, Ч. Айтматов пишет о том, что сами мысли и есть форма развития, единственный путь к существованию таких идей.

Первая и вторая части

После ухода из семинарии Авдий устраивается работать в издательство и для написания статьи едет в Моюнкумскую пустыню, чтобы описать развитую там наркоторговлю. Уже в пути он знакомится со своими «попутчиками» - Петрухой и Ленькой. Долго разговаривая с ними, Авдий Каллистратов приходит к выводу, что не эти люди виноваты в том, что нарушают правила, а система:

И чем больше вникал он в эти печальные истории, тем больше убеждался, что все это напоминало некое подводное течение при обманчивом спокойствии поверхности житейского моря и что, помимо частных и личных причин, порождающих склонность к пороку, существуют общественные причины, допускающие возможность возникновения этого рода болезней молодежи. Причины эти на первый взгляд было трудно уловить - они напоминали сообщающиеся кровеносные сосуды, которые разносят болезнь по всему организму. Сколько ни вдавайся в эти причины на личном уровне, толку от этого мало, если не вовсе никакого.

Прибыв на поле для сбора конопли, Авдий встречается с волчицей Акбарой, образ которой является связующей нитью всего романа. Несмотря на возможность убить человека, Акбара не делает этого. После встречи с Гришаном, в вагоне поезда, Авдий призывает всех покаяться и выбросить мешки с наркотиками, но его избивают и выкидывают из поезда. Случайно встретив бывших «товарищей» арестованных за провоз наркотиков, он пытается помочь им, но они не признают его за своего. Затем Авдий возвращается в Москву и только по приглашению Инги Фёдоровны снова возвращается в Моюнкумскую пустынь, где принимает предложение Обер-Кандалова «поохотиться».

Последние часы Авдия мучительны - не стерпев убийства множества животных «для плана», он пытается помешать бойне, и пьяные наниматели распинают его на саксауле. Последними словами Авдия, обращёнными к Акбаре, будут: «Ты пришла…» .

Часть третья

Третья часть описывает жизнь Бостона, живущего в трудный период перехода социалистической собственности в частную. Повествование начинается с того, как местный пьяница крадёт детёнышей волчицы Акбары и, несмотря на все уговоры, продаёт их за выпивку. В этом повествовании рассказывается о несправедливости, которая царила в то время в этих местах. Тяжёлые отношения складываются у Бостона с местным парторгом. Трагически оканчивается судьба Бостона - он случайно убивает собственного сына.

Чингиз Торекулович Айтматов

Роман

Все мы на одной плахе

Плаха – эшафот, место казни.

В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка

Три мира предстают в романе Чингиза Айтматова «Плаха»: мир природы (земля, вода, животные, растения, воздух), мир людей, живущих на этой земле, и мир истории, памяти человеческой, мир ушедших времен (древних греков, египтян, мир Христа, пришедшего на Землю две тысячи лет назад).

Если первые два мира живут в настоящем времени, то третий мир, пребывающий в духовной сфере современного человека, в его памяти, связывает нас с прошлым, недавним и далеким, с тем, что случилось с людьми со времен Александра Македонского, со времен крестовых походов, вплоть до XX века, когда Землю сотрясали две мировые войны, да еще третья, «холодная», чуть было не приведшая к гибели человечества и всего живого на планете.

Мы часто говорим о прошлом как о чем-то ушедшем. На самом деле прошлое никуда не ушло. Оно живет в нашем сознании, в нашей памяти, и человек может называться человеком лишь в том случае, если он обладает этой памятью времени (далекого или близкого), истории, то есть исторической памятью. Она живет в словах, а слова – в памятниках письменности и прежде всего в литературе, в языках народов, живущих на Земле.

Писатель сберегает слова, он сберегает память. Литература много раз напоминала нам, что память – хранилище слов, жизненного опыта, людской мудрости. Вспомним Манкурта, молодого человека из романа Айтматова «И дольше века длится день». Он был лишен памяти и мог бы убить даже родную мать. Можно вспомнить еще и обезьянье племя бандерлогов из книги английского писателя Р. Киплинга, которые бегали по джунглям и кричали, что они самые умные и самые красивые. Они тоже были лишены памяти, иначе бы так не говорили.

Чингиз Айтматов – один из немногих современных писателей, которые воспринимают и изображают мир в его полноте: в единстве природы и человека, в единстве настоящего и прошлого. И даже будущего, потому что память о прошлом всегда обращена в будущее. Каждый народ воплощает свою память в мифологических сказаниях, а мифы не просто сказки: они имеют обыкновение обязательно сбываться – даже через несколько тысячелетий.

Творчество Айтматова интересно еще и тем, что оно несет в себе духовное богатство Востока и Запада. Выросши в лоне европейской культуры, писатель глубоко осознал ценности восточного, азиатского мировосприятия, которое всегда утверждало единство природы и человека, утверждало человека как часть природы, а не как царя природы. Айтматовские повести и романы несут в себе такие духовные ценности, которые противостоят примитивным представлениям рассудочного европейского рационализма (вроде фатального прогресса или обязательной победы добра над злом и т. п.). И в то же время его повести и романы утверждают человеческую свободу выбора между добром и злом, совестливость и сострадание как самые человечные ценности на земле.

Роман «Плаха» начинается с картины гармоничной природы, благодатной тишины, неожиданно нарушаемой гулом крупнотоннажного вертолета, пробирающегося к ледяному горному перевалу Ала-Монгю. От этого гремучего рокота, полного неотвратимой и грозной силы, началась каменная осыпь и страхом наполнилось сердце великолепной синеглазой волчицы Акбары, ожидающей скорого появления детенышей. В тех предгорных местах, где происходит действие романа, таких крупных, красивых степных волков не было, поэтому тамошние чабаны прозвали волчицу Акбарой, то есть Великой.

Айтматов сразу же погружает читателя в трагическую атмосферу Моюнкумской саванны, в которой когда-то, много лет назад, обитали огромные стада антилоп сайгаков, степные волки, птицы. Лишь редкие охотники, вооруженные луками и стрелами, а потом ружьями, отстреливали сайгаков и прочую живность.

Теперь все изменилось: «человекобоги» стали устраивать облавы на машинах, а потом и на вертолетах. «Машины, вертолеты, скорострельные винтовки – и опрокинулась жизнь в Моюнкумской саванне вверх дном…»

Одну из таких облав описывает романист в первой части: обезумевшее от ужаса стадо антилоп, за которыми гонятся на бешеной скорости автомашины с людьми, вооруженными автоматами. То были даже не охотники, а расстрельщики, которые в упор, без прицела поливали свинцом и огнем мчащееся стадо. С воздуха корректировали это смертоубийство вертолетчики; за машинами двигались грузовые фургоны с так называемыми мясниками; они добивали раненых антилоп и загружали машины убитыми и еще полуживыми сайгаками… «Страшно было смотреть на этих людей в облитой кровью с головы до ног одежде…»

В этой сплошной черной реке дикого ужаса, в середине стада, оказалась и Акбара со своим выводком; в кровавом месиве погибают ее уже подросшие волчата. А хищные люди, увидев среди бегущих сайгаков еще и степных волков, только раззадорились.

Так Акбара и ее могучий спутник, волк Ташчайнар, вдруг попадают в мир диких человеческих страстей, людской алчности, бессмыслицы и самоубийственных нравов. А дело было в том, что местное начальство решило выполнить план по мясосдаче таким кровавым способом. Этих «мясозаготовителей» не тревожит, что в ходе беспощадного отстрела будут погублены сотни животных, мирно пасущихся в степи.

Так – гибельно – смыкаются два мира: природы и людей, уничтожающих в своей самонадеянности эту самую природу, частью которой они являются.

* * *

Айтматова конечно же прежде всего интересует мир людей, их отношения. И оказывается, что этот людской мир раздирают извечные страсти: любовь и ненависть, корысть и жестокость, цинизм и бессердечие.

Во второй части романа писатель сталкивает доброго, праведного человека Авдия Каллистратова с миром зла и порока. Авдий – бывший семинарист, перед которым открывалась дорога священнослужителя, но он увлекся ересью в поисках новомыслия, то есть нового современного толкования Христа и христианства. Изгнанный из православного круга веры, Авдий задается целью спасти человечество от греховной скверны и решает «перевоспитать» самых трудных своих современников – наркоманов и отъявленных негодяев. Собирая материал о наркодобытчиках (заготовителях анаши) для местной газеты, Авдий отправляется в предгорные степи Казахстана вместе с группой заготовителей конопли. Его проповедь спасения, наивная и прямолинейная, кончается печально: анашисты избивают его до полусмерти и выбрасывают из вагона мчащегося товарного поезда.

Упрямый Авдий, едва отдышавшись и чуть подлечившийся, снова отправляется в авантюрную поездку – теперь уже с теми «мясозаготовителями», что участвовали в истреблении степных антилоп. Эта поездка тоже заканчивается трагически: «мясники» решают распять незадачливого проповедника на ветвях саксаула.

Описывая историю короткой жизни Авдия, Айтматов приоткрывает третий мир – духовную историю человечества со времен Христа. В размышлениях и видениях Авдия, в его переписке с любимой девушкой Ингой возникает тысячелетняя борьба мудрецов и пророков за спасение человечества, за избавление слабых и грешных людей от корыстных стремлений.

Айтматов касается труднейших тем и вопросов нынешнего бытия: природа и назначение человека; в чем смыcл жизни; возможна ли победа добра над злом… Уже в самом начале романа писатель размышляет, почему до сих пор эти вопросы мучают людей; с тех времен, как «люди стали мыслящими существами, они так и не разгадали извечной загадки: отчего зло почти всегда побеждает добро».

Авдий Каллистратов тоже пытался решить эту задачу. Он обращается к евангельской истории, к Христу, также распятому на кресте во имя спасения людей и искупления своими страданиями и своей смертью их грехов и пороков. Авдий обладает обостренным чувством времени, истории и в своих галлюцинациях способен почти физически перемещаться в разные эпохи. Так, незадолго до своей гибели он мысленно перемещается в первый век нашей эры, в Иерусалим, где готовится расправа над Христом. Авдий спешит найти Иисуса на тесных улицах святого города, чтобы предупредить его о близком судилище и казни на Голгофе.

Этот литературный прием – совмещение далеких событий в сознании современного человека – сам по себе творчески интересен и оригинален. Писатель называет такую способность человека историческим синхронизмом; она присуща многим людям в разной степени, так что ничего фантастического в повествовании о судьбе семинариста нет. Наоборот, подобное сопоставление открывает многовековую перспективу духовных поисков нынешнего молодого человека, его пытливой мысли.

А интересуют его – ни много ни мало – вопросы извечные и, судя по всему, неразрешимые. Что есть человек, созданный по образу и подобию Творца? Насколько глубоко в нем коренится животное, злое начало и насколько он человечен?

Почему самонадеянное двуногое животное, возомнившее себя венцом земного творения, жаждущее денег, материального комфорта, власти, называет себя человеком? Можно ли переубедить его словом? «Что есть глагол перед звонкими деньгами? – вопрошает Авдий в отчаянии. – Что есть проповедь перед тайным пороком? Как одолеть словом материю зла?»

В конце XX века, когда была опубликована «Плаха» Айтматова, об этом всерьез задумались крупные русские писатели: Леонид Леонов в романе «Пирамида», Саша Соколов в «Палисандрии», Анатолий Ким в книге «Отец-Лес». (Все эти романы – интереснейшее чтение для любознательного читателя.) Писатели пришли к невеселым выводам, близким к айтматовским размышлениям.

Наблюдая человека в разных жизненных ситуациях, писатели признают, что XX век – пожалуй, самый кровавый и катастрофичный в мировой истории – в значительной мере даже изменил исконную природу человеческую, пробудив в ней низменные инстинкты; упала даже цена человеческой жизни.

Трудно говорить о том, почему стираются грани между добром и злом. У Л. Леонова в «Пирамиде» сказано, что уже отмирает в современном сознании понятие греха и «человечество, преступив рубежи, лавинно вторгается в вожделенное царство безграничной свободы от стеснительных прадедовских запретов». В романе «Плаха» тоже проводится эта мысль: Авдий вспоминает молитву молодой монахини, бывшей детдомовки, о «сомкнутости добра и зла».

Диалоги Христа и Пилата, возникающие в памяти недоучившегося священника Авдия, возвращают нас к событиям двухтысячелетней давности. Тогда Понтий Пилат тоже не поверил Христу, избитому разъяренной толпой, что люди способны отрешиться от своей низменной натуры, от жажды властолюбия. Иисус отвечает ему весьма обстоятельно: «Ты скажешь, так устроен мир. Порок всегда легко оправдать. Но мало кто задумывается над тем, что это есть проклятье рода людского, что зло властолюбия, которым заражены все – от старшины базарных подметальщиков до грозных императоров, – злейшее из всех зол и за него однажды род человеческий поплатится сполна. Погибнут народы в борьбе за владычество, за земли, до основания, до самого корня друг друга уничтожат».

Пилат и Христос ведут диалог подробно, приводя все новые аргументы, хотя в евангельских книгах этот разговор изложен более лаконично. Айтматов оставляет за собой право на художественный домысел, и он действительно многое домысливает, как это делал за полвека до «Плахи» Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Образ Иешуа Га-Ноцри в булгаковском романе серьезно отличается от евангельского Христа. То же самое надо сказать о Христе в романе «Плаха»; это относится и к пониманию Страшного суда, второго пришествия и к суждениям о натуре человека.

Но у Айтматова внешний и внутренний облик Христа, его обстоятельные высказывания оправданы психологически: вся история Христа, его слова и выводы воспроизведены через болезненное сознание страдальца Авдия Каллистратова. (Справедливости ради заметим, что и в романе Булгакова вся история и диалоги Иешуа представлены через роман, написанный Мастером, который тоже имеет право на художественный домысел.)

Устами и откровениями Авдия Айтматов выражает свои тревоги, раздумья о судьбах сегодняшнего человека; а это и составляет самую сущность творчества художника. Тревоги и раздумья отнюдь не легкие.

Может быть, действительно натура человека не способна избавиться от злого начала? Утверждал же древнегреческий философ Сократ, что зло в человеке неистребимо (диалог Платона «Федр»). Об этом же не раз писал Федор Достоевский. В романе «Братья Карамазовы» есть небольшая глава «Легенда о Великом Инквизиторе», в которой Инквизитор прямо говорит Мессии, появившемуся в средневековой Севилье: «Люди оказались слабее и ниже, чем ты думал». И те самые люди, которые недавно внимали проповедям Христа, по мнению Великого Инквизитора, завтра охотно будут подгребать хворост к костру, на котором будет сожжен Мессия.

В самом деле, по силам ли наивному и чистому душой Авдию Каллистратову освободить людей от грехов и пороков, направить отпетых наркозаготовителей Гришана, Петруху, Леньку на путь истины и совести? Может быть, прав был писатель и мыслитель начала XX века Василий Розанов, который осмелился задать рискованный вопрос: не явился ли Христос на Землю слишком рано, когда люди были еще не готовы принять Его заветы? Но вот прошло еще две тысячи лет, а люди остались по сути своей теми же.

Мудрый Чингиз Айтматов не скрывает своего ответа на такой вопрос. Он почти не верит в спасительный финал на Земле.

В разговоре с Пилатом Иисус вспоминает о страшном видении ночью в Гефсиманском саду. Будто остался он один-единственный из мыслящих существ во Вселенной, а на Земле – ни одного живого человека. «… все было мертво, все было сплошь покрыто черным пеплом отбушевавших пожаров, земля лежала сплошь в руинах – ни лесов, ни пашен, ни кораблей в морях, и только странный бесконечный звон чуть слышно доносился издали, как стон печальный на ветру, как плач железа из глубин земли, как погребальный колокол».

Сын человеческий – Христос ужаснулся своей догадке страшной: «Вот расплата за то, что ты любил людей и в жертву им себя принес. Неужто свирепый мир людской себя убил в свирепости своей, как скорпион себя же умерщвляет своим же ядом?»

Об этом задумывается Чингиз Айтматов, писатель, любящий земную жизнь с нежностью ребенка. Он понимает, что мир может погибнуть сам по себе, даже без ядерных бомб и землетрясений. Люди уже немало сделали для того, чтобы подорвать биологические и физические основы своего существования. Уже на грани истощения земные недра, близится время, когда чистый воздух будет продаваться в аптеках, а уссурийским тигрятам или северным оленям негде будет свободно резвиться, когда тающие льды Арктики и океан затопят половину Европы и низменной Сибири и т. д. Можно ли будет назвать такой исход Страшным судом?

Айтматов не собирается запугивать читателя: Страшный суд идет уже давно, вся история человечества и есть Страшный суд. Он, по словам Христа, «давно уже свершается над нами». Не имеют значения ни религиозные войны, ни национальные, ни идеологические различия. И без них, если только продолжать жить на земле так, как живут сейчас миллиарды людей, человечество приближается к краю пропасти… И если бы люди не ведали, что творят! Так нет – великолепно знают, но продолжают творить, а точнее сказать, вытворять.

Две преступные компании повстречались Авдию Каллистратову. Одна – наркозаготовители, другая – «мясники», заготовители сайгачьего мяса под командой Обера-Кандалова. Обе группы исповедуют циничные принципы – не хуже фарисеев во времена Христа. И обе компании представляют людей, находящихся за пределами человечности.

Айтматов расширяет круг своего нравственного исследования, показывая, что бесчеловечные страсти бушуют и среди обычных жителей животноводческого колхоза: конфликты кипят среди чабанов одного аила.

Столкновение бездельника Базарбая с передовым чабаном Бостоном говорит о том, что в самые тяжелые для страны годы шла непримиримая борьба честных тружеников против социальной демагогии и лжи. В романе эта борьба носит характер глубоко личного конфликта двух людей, ненавидящих друг друга. Базарбай разорил логово волчицы Акбары, украл четырех волчат для продажи и, убегая от волков, заехал с ними на зимовье своего лютого врага Бостона. И с тех пор мать-волчица не давала покоя стойбищу Бостона, надеясь отыскать там своих детенышей.

Однажды она решилась на отчаянный шаг – похитить маленького Кенджеша, сына Бостона. В погоне за волчицей, уносившей мальчика на своей спине, Бостон убивает не только Акбару, но и своего сына. Символический акт: убивая волчицу, человек убивает сына.

Так смыкаются природа, человек и евангельская история Христа.

Эти три мира, существующие, казалось бы, раздельно, предстают в романе Чингиза Айтматова огромным единым миром. Это не только художественный мир, созданный фантазией писателя, но мир действительный, реальный. Нарушение гармонии хотя бы в одном из трех миров сказывается на всем пространстве и времени планеты.

И вот суровый вывод: оказывается, все мы – на одной плахе большого мира нашей планеты, несущейся в беспощадной Вселенной.

О художественных достоинствах романа можно говорить много. Даже в самом замысле и композиции этого многосложного романа сказались мастерство и масштаб писательской мысли. Интересно, в частности, как строится речь Христа – по принципу ритмической прозы или, иначе говоря, поэтической речи. Тут, конечно, нет плоской рифмовки, но ритмы выдержаны строго. Кстати, древние греки верили, что поэзия – это язык богов.

* * *

«Плаха» Чингиза Айтматова – это роман-предупреждение. Тревожное предупреждение людям, живущим в начале XXI века. Айтматов поднялся до общечеловеческих проблем и забот.

Здесь уместно несколько слов сказать о том, каким образом мальчик, выросший в небольшом киргизском аиле Шекер в Таласской долине, сумел с годами осмыслить мировой опыт планеты людей. Ведь внешняя биография Айтматова ничем особым не примечательна: после окончания школы – учеба в зооветтехникуме, затем в сельскохозяйственном институте; работал в газетах, с молодых лет печатал рассказы в журналах.

Гораздо важнее внутренняя, духовная биография. Благодаря родителям, в раннем детстве Чингиз овладел русским языком, вошел в мир русской культуры. В те же годы его духовной наставницей стала бабушка, подарившая внуку богатство киргизских народных сказаний, легенд и мифов. Она увозила его к себе в горы, на летние кочевки, где проходили киргизские празднества, состязания сказителей-импровизаторов, открывших мальчику музыку родного языка.

В духовном взрослении Айтматова решающими стали драмы и трагедии, которые переживал его народ. Когда Чингизу было десять лет, его отец, Торекул Айтматов, видный партийный работник, подвергся сталинским репрессиям: был арестован и погиб в концлагерях.

Подростком Айтматов встретил Великую Отечественную войну. После окончания шестого класса работал секретарем сельсовета, учетчиком тракторной бригады. Он увидел слезы и голод своих односельчан, работая короткое время налоговым агентом. Это уже не биография, а судьба, которую он разделил со своими земляками. Именно тогда Чингиз начинает осмыслять трагический опыт истории ХХ века.

В последние годы жизни Чингиз Айтматов находился на дипломатической работе в Европе, хотя его призванием по-прежнему оставалась литература.

Владимир Воронов

Часть первая

Вслед за коротким, легким, как детское дыхание, дневным потеплением на обращенных к солнцу горных склонах погода вскоре неуловимо изменилась – заветрило с ледников, и уже закрадывались по ущельям всюду проникающие резкие ранние сумерки, несущие за собой холодную сизость предстоящей снежной ночи.

Снега было много вокруг. На всем протяжении Прииссыккульского кряжа горы были завалены метельным свеем, прокатившимся по этим местам пару дней тому назад, как полыхнувший вдруг по прихоти своевольной стихии пожар. Жутко что тут разыгралось – в метельной кромешности исчезли горы, исчезло небо, исчез весь прежний видимый мир. Потом все стихло, и погода прояснилась. С тех пор, с умиротворением снежного шторма, скованные великими заносами, горы стояли в цепенеющей и отстранившейся ото всех на свете стылой тишине.

И только все настойчивей возрастающий и все прибывающий гул крупнотоннажного вертолета, пробирающегося в тот предвечерний час по каньону Узун-Чат к ледяному перевалу Ала-Монгю, задымленному в ветреной выси кручеными облаками, все нарастал, все приближался, усиливаясь с каждой минутой, и наконец восторжествовал – полностью завладел пространством и поплыл всеподавляющим, гремучим рокотом над недоступными ни для чего, кроме звука и света, хребтами, вершинами, высотными льдами. Умножаемый среди скал и распадков многократным эхом, грохот над головой надвигался с такой неотвратимой и грозной силой, что казалось, еще немного – и случится нечто страшное, как тогда – при землетрясении…

В какой-то критический момент так и получилось – с крутого, обнаженного ветрами каменистого откоса, что оказался по курсу полета, тронулась, дрогнув от звукового удара, небольшая осыпь и тут же приостановилась, как заговоренная кровь. Этого толчка неустойчивому грунту, однако, было достаточно, чтобы несколько увесистых камней, сорвавшись с крутизны, покатились вниз, все больше разбегаясь, раскручиваясь, вздымая следом пыль и щебень, а у самого подножия проломились, подобно пушечным ядрам, сквозь кусты краснотала и барбариса, пробили сугробы, достигли накатом волчьего логова, устроенного здесь серыми под свесом скалы, в скрытой за зарослями расщелине близ небольшого, наполовину замерзшего теплого ручья.

Волчица Акбара отпрянула от скатившихся сверху камней и посыпавшего снега и, пятясь в темень расщелины, сжалась, как пружина, вздыбив загривок и глядя перед собой дико горящими в полутьме, фосфоресцирующими глазами, готовая в любой момент к схватке. Но опасения ее были напрасны. Это в открытой степи страшно, когда от преследующего вертолета некуда деться, когда он, настигая, неотступно гонится по пятам, оглушая свистом винтов и поражая автоматными очередями, когда в целом свете нет от вертолета спасения, когда нет такой щели, где можно было бы схоронить бедовую волчью голову, ведь не расступится же земля, чтобы дать укрытие гонимым.

В горах иное дело – здесь всегда можно ускакать, всегда найдется где затаиться, где переждать угрозу. Вертолет здесь не страшен – в горах вертолету самому страшно. И однако страх безрассуден, тем более уже знакомый, пережитый. С приближением вертолета волчица громко заскулила, собралась в комок, втянула голову, и все-таки нервы не выдержали, сорвалась-таки – и яростно взвыла Акбара, охваченная бессильной, слепой боязнью, и судорожно поползла на брюхе к выходу, лязгая зубами злобно и отчаянно, готовая сразиться, не сходя с места, точно надеялась обратить в бегство грохочущее над ущельем железное чудовище, с появлением которого даже камни стали валиться сверху, как при землетрясении.

На панические вопли Акбары в нору просунулся ее волк – Ташчайнар, находившийся с тех пор, как волчица затяжелела, большей частью не в логове, а в затишке среди зарослей. Ташчайнар – Камнедробитель, – прозванный так окрестными чабанами за сокрушительные челюсти, подполз к ее ложу и успокаивающе заурчал, как бы прикрывая ее телом от напасти. Притискиваясь к нему боком, прижимаясь все теснее, волчица продолжала скулить, жалобно взывая то ли к несправедливому небу, то ли неизвестно к кому, то ли к судьбе своей несчастной, и долго еще дрожала всем телом, не могла совладать с собой даже после того, как вертолет исчез за могучим глетчером Ала-Монгю и его стало совсем не слышно за тучами.

И в этой воцарившейся разом, подобно обвалу космического беззвучия, горной тишине волчица вдруг явственно услышала в себе, точнее, внутри чрева, живые толчки. Так было, когда Акбара, еще на первых порах своей охотничьей жизни, придушила как-то с броска крупную зайчиху: в зайчихе, в животе ее, тоже почудились тогда такие же шевеления каких-то невидимых, скрытых от глаз существ, и это странное обстоятельство удивило и заинтересовало молодую любопытную волчицу, удивленно наставив уши, недоверчиво взирающую на свою удушенную жертву. И настолько это было чудно и непонятно, что она попыталась даже затеять игру с теми невидимыми телами, точь-в-точь как кошка с полуживой мышью. А теперь сама обнаружила в нутре своем такую же живую ношу – то давали знать о себе те, которым предстояло при благополучном стечении обстоятельств появиться на свет недели через полторы-две. Но пока что ненародившиеся детеныши были неотделимы от материнского лона, составляли часть ее существа, и потому и они пережили в возникающем, смутном, утробном подсознании тот же шок, то же отчаяние, что и она сама. То было их первое заочное соприкосновение с внешним миром, с ожидающей их враждебной действительностью. Оттого они и задвигались в чреве, отвечая так на материнские страдания. Им тоже было страшно, и страх тот передался им материнской кровью.

Прислушиваясь к тому, что творилось помимо воли в ее ожившей утробе, Акбара заволновалась. Сердце волчицы учащенно заколотилось – его наполнили отвага, решимость непременно защитить, оградить от опасности тех, кого она вынашивала в себе. Сейчас бы она, не задумываясь, схватилась с кем угодно. В ней заговорил великий природный инстинкт сохранения потомства. И тут же Акбара почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность – потребность приласкать, пригреть будущих сосунков, отдавать им свое молоко так, как если бы они уже были под боком. То было предощущение счастья. И она прикрыла глаза, застонала от неги, от ожидания молока в набухших от красноты, крупных, выступающих двумя рядами по брюху сосцах и томно, медленно-медленно потянулась всем телом, насколько позволяло логово, и, окончательно успокоившись, снова придвинулась к своему сивогривому Ташчайнару. Он был могуч, шкура его была тепла, густа и упруга. И даже он, угрюмец Ташчайнар, и тот уловил, что испытывала она, мать-волчица, и каким-то чутьем понял, что происходило в ее утробе, и тоже, должно быть, был тронут этим. Поставив ухо торчком, Ташчайнар приподнял свою угловатую, тяжеловесную голову, и в сумрачном взоре холодных зрачков его глубоко посаженных темных глаз промелькнула какая-то тень, какое-то смутное приятное предчувствие. И он сдержанно заурчал, прихрапывая и покашливая, выражая так доброе свое расположение и готовность беспрекословно слушаться синеглазую волчицу и оберегать ее, и принялся старательно, ласково облизывать голову Акбары, особенно ее сияющие синие глаза и нос, широким, теплым, влажным языком. Акбара любила язык Ташчайнара и тогда, когда он заигрывал и ластился к ней, дрожа от нетерпения, а язык его, разгорячась от бурного прилива крови, становился упругим, быстрым и энергичным, как змея, хотя попервоначалу и делала вид, что это ей по меньшей мере безразлично, и тогда, когда в минуты спокойствия и благоденствия после сытной еды язык ее волка был мягко-влажным.

В этой паре лютых Акбара была головой, была умом, ей принадлежало право зачинать охоту, а он был верной силой, надежной, неутомимой, неукоснительно исполняющей ее волю. Эти отношения никогда не нарушались. Лишь однажды был странный, неожиданный случай, когда ее волк исчез до рассвета и вернулся с чужим запахом иной самки – отвратительным духом бесстыжей течки, стравливающей и скликающей самцов за десятки верст, вызвавшим у нее неудержимую злобу и раздражение, и она сразу отвергла его, неожиданно вонзила клыки глубоко в плечо и в наказание заставила ковылять много дней кряду позади. Держала, дурака, на расстоянии и, сколько он ни выл, ни разу не откликнулась, не остановилась, будто он, Ташчайнар, и не был ее волком, будто он для нее не существовал, а если бы он и посмел снова приблизиться к ней, чтобы покорить и ублажить ее, Акбара померилась бы с ним силами всерьез, не случайно она была головой, а он ногами в этой пришлой сивой паре. Сейчас Акбара, после того как она немного поуспокоилась и пригрелась под широким боком Ташчайнара, была благодарна своему волку за то, что он разделил ее страх, за то, что он тем самым возвратил ей уверенность в себе, и потому не противилась его усердным ласкам и в ответ раза два лизнула в губы и, преодолевая смятение, которое все еще давало себя знать неожиданной дрожью, сосредоточивалась в себе и, прислушиваясь к тому, как непонятно и неспокойно вели себя еще не народившиеся щенята, примирилась с тем, что есть: и с логовом, и с великой зимой в горах, и с надвигающейся исподволь морозной ночью.

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Чингиз Айтматов
Плаха

Часть первая

I

Вслед за коротким, легким, как детское дыхание, дневным потеплением на обращенных к солнцу горных склонах погода вскоре неуловимо изменилась: заветрило с ледников, и уже закрадывались по ущельям всюду проникающие резкие ранние сумерки, несущие за собой холодную сизость предстоящей снежной ночи.

Снега было много вокруг. На всем протяжении Прииссыккульского кряжа горы были завалены метельным свеем, прокатившимся по этим местам пару дней тому назад, как полыхнувший вдруг по прихоти своевольной стихии пожар. Жутко, что тут разыгралось: в метельной кромешности исчезли горы, исчезло небо, исчез весь прежний видимый мир. Потом все стихло, и погода прояснилась. С тех пор, с умиротворением снежного шторма, скованные великими заносами горы стояли в цепенеющей и отстранившейся ото всего на свете стылой тишине.

И только все настойчивей возрастающий и все прибывающий гул крупнотоннажного вертолета, пробирающегося в тот предвечерний час по каньону Узун-Чат к ледяному перевалу Ала-Монгю, задымленному в ветреной выси кручеными облаками, все нарастал, все приближался, усиливаясь с каждой минутой, и наконец восторжествовал – полностью завладел пространством и поплыл всеподавляющим, гремучим рокотом над недоступными ни для чего, кроме звука и света, хребтами, вершинами, высотными льдами. Умножаемый среди скал и распадков многократным эхом, грохот над головой надвигался с такой неотвратимой и грозной силой, что казалось, еще немного – и случится нечто страшное, как тогда – при землетрясении…

B какой-то критический момент так и получилось: с крутого, обнаженного ветрами каменистого откоса, что оказался по курсу полета, тронулась, дрогнув от звукового удара, небольшая осыпь и тут же приостановилась, как заговоренная кровь. Этого толчка неустойчивому грунту, однако, было достаточно, чтобы несколько увесистых камней, сорвавшись с крутизны, покатились вниз, все больше разбегаясь, раскручиваясь, вздымая следом пыль и щебень, а у самого подножия проломились, подобно пушечным ядрам, сквозь кусты краснотала и барбариса, пробили сугробы, достигли накатом волчьего логова, устроенного здесь серыми под свесом скалы, в скрытой за зарослями расщелине близ небольшого, наполовину замерзшего теплого ручья.

Волчица Акбара отпрянула от скатившихся сверху камней и посыпавшегося снега и, пятясь в темень расщелины, сжалась, как пружина, вздыбив загривок и глядя перед собой дико горящими в полутьме, фосфоресцирующими глазами, готовая в любой момент к схватке. Но опасения ее были напрасны. Это в открытой степи страшно, когда от преследующего вертолета некуда деться, когда он, настигая, неотступно гонится по пятам, оглушая свистом винтов и поражая автоматными очередями, когда в целом свете нет от вертолета спасения, когда нет такой щели, где можно было бы схоронить бедовую волчью голову, – ведь не расступится же земля, чтобы дать укрытие гонимым.

В горах иное дело – здесь всегда можно ускакать, всегда найдется, где затаиться, где переждать угрозу. Вертолет здесь не страшен, в горах вертолету самому страшно. И однако страх безрассуден, тем более уже знакомый, пережитый. С приближением вертолета волчица громко заскулила, собралась в комок, втянула голову, и все-таки нервы не выдержали, сорвалась-таки, и яростно взвыла Акбара, охваченная бессильной, слепой боязнью, и судорожно поползла на брюхе к выходу, лязгая зубами злобно и отчаянно, готовая сразиться, не сходя с места, точно надеялась обратить в бегство грохочущее над ущельем железное чудовище, с появлением которого даже камни стали валиться сверху, как при землетрясении.

На панические вопли Акбары в нору просунулся ее волк – Ташчайнар, находившийся с тех пор, как волчица затяжелела, большей частью не в логове, а в затишке среди зарослей. Ташчайнар – Камнедробитель, – прозванный так окрестными чабанами за сокрушительные челюсти, подполз к ее ложу и успокаивающе заурчал, как бы прикрывая ее телом от напасти. Притискиваясь к нему боком, прижимаясь все теснее, волчица продолжала скулить, жалобно взывая то ли к несправедливому небу, то ли неизвестно к кому, то ли к судьбе своей несчастной, и долго еще дрожала всем телом, не могла совладать с собой даже после того, как вертолет исчез за могучим глетчером Ала-Монгю и его стало совсем не слышно за тучами.

И в этой воцарившейся разом, подобно обвалу космического беззвучия, горной тишине волчица вдруг явственно услышала в себе, точнее внутри чрева, живые толчки. Так было, когда Акбара, еще на первых порах своей охотничьей жизни, придушила как-то с броска крупную зайчиху: в зайчихе, в животе ее, тоже почудились тогда такие же шевеления каких-то невидимых, скрытых от глаз существ, и это странное обстоятельство удивило и заинтересовало молодую любопытную волчицу, удивленно наставив уши, недоверчиво взирающую на свою удушенную жертву. И настолько это было чудно и непонятно, что она попыталась даже затеять игру с теми невидимыми телами, точь-в-точь как кошка с полуживой мышью. А теперь сама обнаружила в нутре своем такую же живую ношу – то давали знать о себе те, которым предстояло при благополучном стечении обстоятельств появиться на свет недели через полторы-две. Но пока что ненародившиеся детеныши были неотделимы от материнского лона, составляли часть ее существа, и потому и они пережили в возникающем, смутном, утробном подсознании тот же шок, то же отчаяние, что и она сама. То было их первое заочное соприкосновение с внешним миром, с ожидающей их враждебной действительностью. Оттого они и задвигались в чреве, отвечая так на материнские страдания. Им тоже было страшно, и страх тот передался им материнской кровью.

Прислушиваясь к тому, что творилось помимо воли в ее ожившей утробе, Акбара заволновалась. Сердце волчицы учащенно заколотилось, его наполнили отвага, решимость непременно защитить, оградить от опасности тех, кого она вынашивала в себе. Сейчас бы она не задумываясь схватилась с кем угодно. В ней заговорил великий природный инстинкт сохранения потомства. И тут же Акбара почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность – потребность приласкать, пригреть будущих сосунков, отдавать им свое молоко так, как если бы они уже были под боком. То было предощущение счастья. И она прикрыла глаза, застонала от неги, от ожидания молока в набухших до красноты, крупных, выступающих двумя рядами по брюху сосцах, и томно, медленно-медленно потянулась всем телом, насколько позволяло логово, и, окончательно успокоившись, снова придвинулась к своему сивогривому Ташчайнару. Он был могуч, шкура его была тепла, густа и упруга. И даже он, угрюмец Ташчайнар, и тот уловил, что испытывала она, мать-волчица, и каким-то чутьем понял, что происходило в ее утробе, и тоже, должно быть, был тронут этим. Поставив ухо торчком, Ташчайнар приподнял свою угловатую, тяжеловесную голову, и в сумрачном взоре холодных зрачков его глубоко посаженных темных глаз промелькнула какая-то тень, какое-то смутное приятное предчувствие. И он сдержанно заурчал, прихрапывая и покашливая, выражая так доброе свое расположение и готовность беспрекословно слушаться синеглазую волчицу и оберегать ее, и принялся старательно, ласково облизывать голову Акбары, особенно ее сияющие синие глаза и нос, широким, теплым, влажным языком. Акбара любила язык Ташчайнара и тогда, когда он заигрывал и ластился к ней, дрожа от нетерпения, а язык его, разгорячась от бурного прилива крови, становился упругим, быстрым и энергичным, как змея, хотя попервоначалу и делала вид, что это ей, по меньшей мере, безразлично, и тогда, когда в минуты спокойствия и благоденствия после сытной еды язык ее волка был мягко-влажным.

В этой паре лютых Акбара была головой, была умом, ей принадлежало право зачинать охоту, а он был верной силой, надежной, неутомимой, неукоснительно исполняющей ее волю. Эти отношения никогда не нарушались. Лишь однажды был странный, неожиданный случай, когда ее волк исчез до рассвета и вернулся с чужим запахом иной самки – отвратительным духом бесстыжей течки, стравливающей и скликающей самцов за десятки верст, вызвавшим у нее неудержимую злобу и раздражение, и она сразу отвергла его, неожиданно вонзила клыки глубоко в плечо и в наказание заставила ковылять много дней кряду позади. Держала дурака на расстоянии и, сколько он ни выл, ни разу не откликнулась, не остановилась, будто он, Ташчайнар, и не был ее волком, будто он для нее не существовал, а если бы он и посмел снова приблизиться к ней, чтобы покорить и ублажить ее, Акбара померилась бы с ним силами всерьез, не случайно она была головой, а он ногами в этой пришлой сивой паре.

Сейчас Акбара, после того как она немного поуспокоилась и пригрелась под широким боком Ташчайнара, была благодарна своему волку за то, что он разделил ее страх, за то, что он тем самым возвратил ей уверенность в себе, и потому не противилась его усердным ласкам, и в ответ раза два лизнула в губы, и, преодолевая смятение, которое все еще давало себя знать неожиданной дрожью, сосредоточивалась в себе, и, прислушиваясь к тому, как непонятно и неспокойно вели себя еще не народившиеся щенята, примирилась с тем, что есть: и с логовом, и с великой зимой в горах, и с надвигающейся исподволь морозной ночью.

Так заканчивался тот день страшного для волчицы потрясения. Подвластная неистребимому инстинкту материнской природы, переживала она не столько за себя, сколько за тех, которые ожидались вскоре в этом логове и ради которых они с волком выискали и устроили здесь, в глубокой расщелине под свесом скалы, сокрытой всяческими зарослями, навалом бурелома и камнепада, это волчье гнездо, чтобы было где потомство родить, чтобы было где свое пристанище иметь на земле.

Тем более что Акбара и Ташчайнар были пришлыми в этих краях. Для опытного глаза даже внешне они разнились от их местных собратьев. Первое – отвороты меха на шее, плотно обрамлявшие плечи наподобие пышной серебристо-серой мантии от подгрудка до холки, у пришельцев были светлые, характерные для степных волков. Да и ростом акджалы, то бишь сивогривые, превышали обычных волков Прииссыккульского нагорья. А если бы кто-нибудь увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза – редчайший, а возможно, единственный в своем роде случай. Волчица прозывалась среди здешних чабанов Акдалы, иначе говоря, Белохолкой, но вскоре по законам трансформации языка она превратилась в Акбары, а потом в Акбару – Великую, и между тем никому невдомек было, что в этом был знак провидения.

Еще год назад сивогривых здесь не было и в помине. Появившись однажды, они, однако, продолжали держаться особняком. Попервоначалу пришельцы бродили во избежание столкновений с хозяевами большей частью по нейтральным зонам здешних волчьих владений, перебивались как могли, в поисках добычи забегали даже на поля, в низовья, населенные людьми, но к местным стаям так и не пристали – слишком независимый характер имела синеглазая волчица Акбара, чтобы примыкать к чужим и пребывать в подчинении.

Всему судия – время. Со временем сивогривые пришельцы смогли постоять за себя, в многочисленных жестоких схватках захватили себе земли на Прииссыккульском нагорье, и теперь уже они, пришлые, были хозяевами, и уже местные волки не решались вторгаться в их пределы. Так, можно сказать, удачно складывалась на Иссык-Куле жизнь новоявленных сивогривых волков, но всему этому предшествовала своя история, и если бы звери могли вспоминать прошлое, то Акбаре, которая отличалась большой понятливостью и тонкостью восприятия, пришлось бы заново пережить все то, о чем, возможно, и вспоминалось ей порой до слез и тяжких стонов.

В том утраченном мире, в далекой отсюда Моюнкумской саванне, протекала великая охотничья жизнь в нескончаемой погоне по нескончаемым моюнкумским просторам за нескончаемыми сайгачьими стадами. Когда антилопы-сайгаки, обитавшие с незапамятных времен в саванных степях, поросших вечно сухостойным саксаульником, древнейшие, как само время, из парнокопытных, когда эти неутомимые в беге горбоносые стадные животные с широченными ноздрями-трубами, пропускающими воздух через легкие с такой же энергией, как киты сквозь ус потоки океана, и потому наделенные способностью бежать без передышки с восхода и до заката солнца, – так вот, когда они приходили в движение, преследуемые извечными и неразлучными с ними волками, когда одно спугнутое стадо увлекало в панике соседнее, а то и другое и третье и когда в это поголовное бегство включались встречные великие и малые стада, когда мчались сайгаки по Моюнкумам – по взгорьям, по равнинам, по пескам, как обрушившийся на землю потоп, – земля убегала вспять и гудела под ногами так, как гудит она под градовым ливнем в летнюю пору, и воздух наполнялся вихрящимся духом движения, кремнистой пылью и искрами, летящими из-под копыт, запахом стадного пота, запахом безумного состязания не на жизнь, а на смерть, и волки, пластаясь на бегу, шли следом и рядом, пытаясь направить стада сайгаков в свои волчьи засады, где ждали их среди саксаула матерые резчики, то есть звери, которые бросались из засады на загривок стремительно пробегающей жертвы и, катясь кубарем вместе с ней, успевали перекусить горло, пустить кровь и снова кинуться в погоню; но сайгаки каким-то образом часто распознавали, где ждут их волчьи засады, и успевали пронестись стороной, а облава с нового круга возобновлялась с еще большей яростью и скоростью, и все они, гонимые и преследующие, – одно звено жестокого бытия – выкладывались в беге, как в предсмертной агонии, сжигая свою кровь, чтобы жить и чтобы выжить, и разве что только сам бог мог остановить и тех и других, гонимых и гонителей, ибо речь шла о жизни и смерти жаждущих здравствовать тварей, ибо те волки, что не выдерживали такого бешеного темпа, те, что не родились состязаться в борьбе за существование – в беге-борьбе, – те волки валились с ног и оставались издыхать в пыли, поднятой удаляющейся, как буря, погоней, а если и оставались в живых, уходили прочь в другие края, где промышляли разбоем в безобидных овечьих отарах, которые даже не пытались спасаться бегством, правда, там была своя опасность, самая страшная из всех возможных опасностей, – там, при стадах, находились люди, боги овец и они же овечьи рабы, те, кто сами живут, но не дают выживать другим, особенно тем, кто не зависит от них, а волен быть свободным…

Люди, люди – человекобоги! Люди тоже охотились на сайгаков Моюнкумской саванны. Прежде они появлялись на лошадях, одетые в шкуры, вооруженные стрелами, потом появлялись с бабахающими ружьями, гикая, скакали туда-сюда, а сайгаки кидались гурьбой в одну, в другую сторону – поди разыщи их в саксаульных урочищах, но пришло время, и человекобоги стали устраивать облавы на машинах, беря на измор, точь-в-точь как волки, и валили сайгаков, расстреливая их с ходу, а потом человекобоги стали прилетать на вертолетах и, высмотрев вначале с воздуха сайгачьи стада в степи, шли на окружение животных в указанных координатах, а наземные снайперы мчались при этом по равнинам со скоростью до ста и более километров, чтобы сайгаки не успели скрыться, а вертолеты корректировали сверху цель и движение. Машины, вертолеты, скорострельные винтовки – и опрокинулась жизнь в Моюнкумской саванне вверх дном…

Синеглазая волчица Акбара была еще полуяркой, а ее будущий волк-супруг Ташчайнар был чуть постарше ее, когда пришел им срок привыкать к большим загонным облавам. Поначалу они не поспевали за погоней, терзали сваленных антилоп, убивали недобитых, а со временем превзошли в силе и выносливости многих бывалых волков, а особенно стареющих. И если бы все шло, как положено природой, быть бы им вскоре предводителями стай. Но все обернулось иначе…

Год на год не приходится, и весной того года в сайгачьих стадах был особо богатый приплод: многие матки приносили двойню, поскольку прошлой осенью во время гона сухой травостой зазеленел раза два наново после нескольких обильных дождей при теплой погоде. Корма было много – отсюда и рождаемость. На время окота сайгаки уходили еще ранней весной в бесснежные большие пески, что в самой глубине Моюнкумов, – туда волкам добраться нелегко, да и погоня по барханам за сайгаками – безнадежное дело. По пескам антилоп никак не догнать. Зато волчьи стаи с лихвой получали свое осенью и в зимнее время, когда сезонное кочевье животных выбрасывало бессчетное сайгачье поголовье на полупустынные и степные просторы. Вот тогда волкам сам бог велел добывать свою долю. А летом, особенно по великой жаре, волки предпочитали не трогать сайгаков, благо другой, более доступной добычи было достаточно: сурки во множестве сновали по всей степи, наверстывая упущенное в зимнюю спячку, им надо было за лето успеть все, что успевали другие животные и звери за год жизни. Вот и суетилось вокруг сурочье племя, презрев опасность. Чем не промысел – поскольку всему ведь свой час, а зимой сурков не добудешь – их нет. И еще разные зверушки да птицы, особенно куропатки, шли в прикорм волкам в летние месяцы, но главная добыча – великая охота на сайгаков – приходилась на осень и с осени тянулась до самого конца зимы. Опять же всему свое время. И в том была своя, от природы данная целесообразность оборота жизни в саванне. Лишь стихийные бедствия да человек могли нарушить этот изначальный ход вещей в Моюнкумах…

II

К рассвету воздух над саванной несколько поостыл, и только тогда полегчало – дышать живым тварям стало свободней, и наступил час самой отрадной поры между зарождающимся днем, обремененным грядущим зноем, нещадно пропекающим солончаковую степь добела, и уходящей душной, горячей ночью. Луна запылала к тому времени над Моюнкумами абсолютно круглым желтым шаром, освещая землю устойчивым синеватым светом. И не видно было ни конца, ни начала этой земли. Всюду темные, едва угадываемые дали сливались со звездным небом. Тишина была живой, ибо все, что населяло саванну, все, кроме змей, спешило насладиться в тот час прохладой, спешило пожить. Попискивали и шевелились в кустах тамариска ранние птицы, деловито сновали ежи, цикады, что пропели, не смолкая, всю ночь, затурчали с новой силой; уже высовывались из нор и оглядывались по сторонам проснувшиеся сурки, пока еще не приступая к сбору корма – осыпавшихся семян саксаула. Летали с места на место всей семьей большой плоскоголовый серый сыч и пяток плоскоголовых сычат, подросших, оперившихся и уже пробующих крыло, летали как придется, то и дело заботливо перекликаясь и не теряя из виду друг друга. Им вторили разные твари и разные звери предрассветной саванны…

И стояло лето, первое совместное лето синеглазой Акбары и Ташчайнара, уже проявивших себя неутомимыми загонщиками сайгаков в облавах и уже вошедших в число самых сильных пар среди моюнкумских волков. К их счастью, – надо полагать, что в мире зверей тоже могут быть и счастливые и несчастные, – оба они, и Акбара и Ташчайнар, наделены были от природы качествами, особо жизненно важными для степных хищников в полупустынной саванне: мгновенной реакцией, чувством предвидения на охоте, своего рода «стратегической» сообразительностью, и, разумеется, недюжинной физической силой, быстротой и натиском в беге. Все говорило за то, что этой паре предстояло великое охотничье будущее и жизнь их будет полна тяготами повседневного пропитания и красотой своего звериного предназначения. Пока же ничто не мешало им безраздельно править в Моюнкумских степях, поскольку вторжение человека в эти пределы носило еще характер случайный и они еще ни разу не сталкивались с человеком лицом к лицу. Это произойдет чуть позже. И еще одна льгота, если не сказать привилегия, их от сотворения мира заключалась в том, что они, звери, как и весь животный мир, могли жить изо дня в день, не ведая страха и забот о завтрашнем дне. Во всем целесообразная природа освободила животных от этого проклятого бремени бытия. Хотя именно в этой милости таилась и та трагедия, которая подстерегала обитателей Моюнкумов. Но никому из них не дано было заподозрить это. Никому не дано было представить себе, что кажущаяся нескончаемой Моюнкумская саванна, как ни обширна и как ни велика она, – всего лишь небольшой остров на Азиатском субконтиненте, место величиной с ноготь большого пальца, закрашенное на географической карте желто-бурым цветом, на которое из года в год все сильнее наседают неуклонно распахиваемые целинные земли, напирают неисчислимые домашние стада, бредущие по степи вслед за артезианскими скважинами в поисках новых ареалов прокорма, наступают каналы и дороги, прокладываемые в пограничных зонах в связи с непосредственной близостью от саванны одного из крупнейших газопроводов; все более настойчиво, долговременно вторгаются все более технически вооруженные люди на колесах и моторах, с радиосвязью, с запасами воды в глубины любых пустынь и полупустынь, в том числе и в Моюнкумы, но вторгаются не ученые, совершающие самоотверженные открытия, коими потомкам надлежит гордиться, а обыкновенные люди, делающие обыкновенное дело, дело, доступное и посильное почти любому и каждому. И тем более обитателям уникальной Моюнкумской саванны не дано было знать, что в самых обычных для человечества вещах таится источник добра и зла на земле. И что тут все зависит от самих людей – на что направят они эти самые обыкновенные для человечества вещи: на добро или худо, на созидание или разор. И уж вовсе неведомы были четвероногим и прочим тварям Моюнкумской саванны те сложности, которые донимали самих людей, пытавшихся познать себя с тех пор, как люди стали мыслящими существами, хотя они так и не разгадали при этом извечной загадки: отчего зло почти всегда побеждает добро…

Все эти человеческие дела по логике вещей никак не могли касаться моюнкумских животных, ибо они лежали вне их природы, вне их инстинктов и опыта. И, в общем-то, до сих пор пока ничто всерьез не нарушало сложившегося образа жизни этой великой азиатской степи, раскинувшейся на жарких полупустынных равнинах и всхолмлениях, поросших только здесь произраставшими видами засухоустойчивого тамариска, эдакой полутравой, полудеревом, каменно-крепким, крученым, как морской канат, песчаным саксаулом, жесткой подножной травой и более всего тростниковым стрельчатым чием, этой красой полупустынь, и при свете луны, и при свете солнца мерцающим наподобие золотого призрачного леса, в котором, как в мелкой воде, кто – ростом хотя бы с собаку – ни поднял головы, увидит все вокруг и будет виден сам.

В этих краях и слагалась судьба новой волчьей пары – Акбары и Ташчайнара, а к тому времени – что самое важное в жизни животных – они уже имели своих тунгучей-первенцев, троих щенят из выводка, произведенных на свет Акбарой той памятной весной в Моюнкумах, в том памятном логове, выбранном ими в ямине под размытым комлем старого саксаула, близ полувысохшей тамарисковой рощицы, куда удобно было выводить волчат на обучение. Волчата уже держали стоймя уши, обретали каждый свой норов, хотя при играх между собой их уши снова по-щенячьи топырились, да и на ногах чувствовали они себя довольно крепко. И все чаще увязывались они следом за родителями в малые и большие вылазки.

Недавно одна из таких вылазок с отлучкой от логова на целый день и ночь чуть было не кончилась для волков неожиданной бедой.

В то раннее утро Акбара повела свой выводок на дальнюю окраину Моюнкумской саванны, где на степных просторах, особенно по глухим падям и буеракам, произрастали стеблевые травы с тягучим, ни на что не похожим, привораживающим запахом. Если долго бродить среди того высокого травостоя, вдыхая пыльцу, то вначале наступает ощущение необыкновенной легкости в движениях, чувство приятного скольжения над землей, а затем появляется вялость в ногах и сонливость. Акбара помнила эти места еще с детства и наведывалась сюда раз в году в пору цветения дурман-травы. Охотясь по пути на мелкую степную живность, она любила слегка попьянеть в больших травах, поваляться в жарком настое травяного духа, почувствовать парение в беге и потом заснуть.

В этот раз они с Ташчайнаром были уже не одни: за ними следовали волчата – трое нескладно длинноногих щенков. Молодняку надлежало как можно больше узнавать в походах окрестности, осваивать сызмальства будущие волчьи владения. Пахучие луга, куда вела на ознакомление волчица, были на краю тех владений, дальше простирался чужой мир, там могли встретиться люди, оттуда, с той неоглядной стороны, доносились порой протяжно завывающие, как осенние ветры, паровозные гудки, то был враждебный волкам мир. Туда, на этот край саванны, шли они, ведомые Акбарой.

За Акбарой трусил Ташчайнар, а волчата резво носились от избытка энергии и все норовили выскочить вперед, но волчица-мать не давала им своевольничать – она строго следила, чтобы никто не смел ступать на тропу впереди нее.

Места шли вначале песчаные – в зарослях саксаула и пустынной полыни, солнце всходило все выше, обещая, как всегда, ясную, жаркую погоду. Уже к вечеру волчье семейство прибыло к краю саванны. Прибыло в самый раз – засветло. Травы в этом году были высоки – почти по холку взрослым волкам. Нагревшись за день на жарком солнце, невзрачные соцветья на мохнатых стеблях источали сильный запах, особенно в местах сплошных зарослей густ был этот дух. Здесь, в небольшом овражке, волки сделали привал после долгого пути. Неугомонные волчата не столько отдыхали, сколько бегали вокруг, принюхиваясь и присматриваясь ко всему, что привлекало их любопытство. Возможно, волчье семейство осталось бы здесь на всю ночь, благо звери были сыты и напоены – по пути удалось схватить несколько жирных сурков да зайцев и разорить много всяких гнезд, жажду же утолили в родничке на дне попутного оврага, – но одно чрезвычайное происшествие заставило их срочно покинуть это место и повернуть восвояси, к логову в глубине саванны. Уходили всю ночь.

А случилось то, что уже на закате, когда Акбара и Ташчайнар, захмелевшие от запахов дурман-травы, растянулись в тени кустов, неподалеку вдруг раздался человеческий голос. Прежде человека увидели волчата, игравшие наверху овражка. Звереныши не подозревали да и не могли предполагать, что неожиданно появившееся здесь существо – человек. Некий субъект почти голый – в одних плавках и кедах на босу ногу, в некогда белой, но уже изрядно замызганной панаме на голове – бегал по тем самым травам. Бегал он странно – выбирал густые поросли и упорно бегал между стеблями взад-вперед, точно это доставляло ему удовольствие. Волчата вначале притаились, недоумевая и побаиваясь, – такого они никогда не видели. А человек все бегал и бегал по травам, как сумасшедший. Волчата осмелели, любопытство взяло верх, им захотелось затеять игру с этим странным, бегающим как заводной, невиданным, голокожим двуногим зверем. А тут и сам человек приметил волчат. И что самое удивительное – вместо того чтобы насторожиться, подумать, отчего вдруг здесь оказались волки, – этот чудак пошел к волчатам, ласково протягивая руки.

– Смотри-ка, что это? – приговаривал он, тяжело дыша и отирая пот с лица. – Никак волчата? Или это мне почудилось от кружения? Да нет, трое, да такие пригожие, да такие большие уже! Ах вы мои звереныши! Откуда вы и куда? Что вы тут делаете? Меня-то нелегкая занесла, а вы что тут, в этих степях, среди этой проклятой травы? Ну идите, идите ко мне, не бойтесь! Ах вы дурашливые мои зверики!

Неразумные волчата и в самом деле поддались на его ласки. Виляя хвостиками, игриво прижимаясь к земле, они поползли к человеку, надеясь пуститься с ним наперегонки, но тут из овражка выскочила Акбара. Волчица в мгновение оценила опасность положения. Глухо зарычав, она кинулась к голому человеку, розово освещенному предзакатными лучами степного солнца. Ей ничего не стоило с размаху полоснуть его клыками по горлу или по животу. А человек, совершенно обалдевший при виде яростно набегающей волчицы, присел, в страхе схватившись за голову. Это-то его и спасло. Уже на бегу Акбара почему-то переменила свое намерение. Она перескочила через человека, голого и беззащитного, которого можно было поразить одним ударом, перескочила, успев при этом разглядеть черты его лица и остановившиеся в жутком страхе глаза, почуяв запах его тела, перескочила, развернулась и снова перепрыгнула во второй раз уже в другом направлении, бросилась к волчатам, погнала их прочь, больно кусая за репицы и оттесняя к оврагу, и тут столкнулась с Ташчайнаром, страшно вздыбившим загривок при виде человека, куснула и повернула и его, и все они, гурьбой скатившись в овраг, в мгновение ока исчезли…

И тут только тот голый и нелепый тип спохватился, бросился бежать… И долго бежал по степи, не оглядываясь и не переводя дыхания…

То была первая нечаянная встреча Акбары и ее семейства с человеком… Но кто мог знать, что предвещала эта встреча…

День клонился к концу, исходя нещадным зноем от закатного солнца, от накалившейся за день земли. Солнце и степь – величины вечные: по солнцу измеряется степь, насколько оно велико, освещаемое солнцем пространство. А небо над степью измеряется высотой взлетевшего коршуна. В тот предзакатный час над Моюнкумской саванной кружила в выси целая стая белохвостых коршунов. Они летели без цели, самозабвенно и плавно плыли, совершая полет ради полета в той всегда прохладной, подернутой дымкой, безоблачной выси. Летели один за другим в одном направлении по кругу, как бы символизируя тем вечность и незыблемость этой земли и этого неба. Коршуны не издавали никаких звуков, а молча смотрели, что происходило в тот момент внизу, под их крыльями. Благодаря своему исключительному всевидящему зрению, именно благодаря зрению (слух у них на втором месте) эти аристократические хищники были поднебесными жителями саванны, опускавшимися на грешную землю лишь для прокорма и на ночлег.

Должно быть, в тот час с той непомерной высоты им были как на ладони видны волк, волчица и трое волчат, расположившиеся на небольшом бугорке среди разбросанных кустов тамариска и золотистой поросли чия. Дружно высунув языки от жары, волчье семейство отдыхало на том пригорке, вовсе не предполагая, что является объектом наблюдения поднебесных птиц. Ташчайнар полулежал в своей любимой позе – скрестив лапы впереди, приподняв голову, он выделялся среди всех мощным загривком и мосластостью, тяжеловесностью телосложения. Рядом, подобрав под себя толстый куцый хвост, чем-то похожая на застывшую скульптуру, сидела молодая волчица Акбара. Волчица прочно упиралась перед собой прямыми сухожильными ногами. Ее белеющая грудь и впалое брюхо с торчащими, но уже утратившими припухлость сосцами в два ряда подчеркивали поджарость и силу бедер волчицы. А волчата, тройня, крутились подле. Их непоседливость, приставучесть и игривость вовсе не раздражали родителей. И волк и волчица взирали на них с явным попустительством: пусть, мол, резвятся себе…

Айтматов Чингиз Торекулович - знаменитый киргизский и российский писатель. Его творчество было отмечено многими критиками, а произведения признавались поистине гениальными. Многие из них принесли автору мировую известность. Роман "Плаха" Чингиз Айтматов (краткое содержание книги, возможно, заинтересует поклонников этого писателя) издал в 1986 году.

Начало произведения, или Волчье семейство

Начинается повествование с описания заповедника, в котором обитает волчья пара. Звали их Акбара и Ташчайнар. Летом волчица родила маленьких волчат. Пришла зима, выпал первый снег, и молодое семейство отправляется на охоту. Волки были неприятно удивлены, когда обнаружили в заповеднике огромное количество людей. Как оказалось, последним было необходимо выполнить план по сдаче мяса, и они решили воспользоваться ресурсами заповедника.

Откуда было это знать волкам? Когда они окружили сайгаков, за которыми охотились, неожиданно появились вертолеты. Сайгаки были и добычей людей. Неслось испуганное стадо, кружили вертолеты, стреляли люди, мчащиеся на "УАЗиках", бежала семья волков... Так начался роман Чингиза Айтматова "Плаха".

Конец охоты, или Новые персонажи

Закончилась погоня. Во время нее погибли маленькие волчата, которых затоптало обезумевшее стадо сайгаков, а одного застрелил человек. Остались только мать и отец, Акбара и Ташчайнар. Уставшие и израненные, они, наконец, добрались до своего логова, но люди и там хозяйничали, как у себя дома. Складывали мясные туши в машины, обсуждали охоту и веселились.

В вездеходе, на котором приехали охотники, лежал связанный человек, которого звали Авдий Калистратов. Он был сотрудником комсомольской газеты. Его статьи очень нравились читателям, в них присутствовала довольно своеобразная манера изложения мысли. Мать молодого человека умерла, когда он был еще маленьким.

Продолжал воспитывать мальчика отец. Но после того как Авдий поступил в училище, скончался и он. Роман "Плаха", краткое содержание которого начиналась с описания стаи волков, заставляет переключить внимание на судьбу этого молодого газетчика и некоторые фрагменты его жизни.

Сотрудник газеты, или Откуда наркотики

После смерти отца Авдия выгнали из казенной квартиры, и он фактически остался на улице. Тогда он принимает решение отправиться в свою первую командировку в Среднюю Азию. Руководством (издательство газеты) ему было поручено проследить, откуда начинается путь наркотиков, которые стремительно распространялись среди молодежи.

Во время этого задания Авдий знакомится с некоторыми молодыми людьми, занимающимися доставкой анаши. Одного из них звали Петя. Ему было около двадцати лет, а второму, по имени Леня, - вообще шестнадцать. Парни ехали в одном поезде с Авдием. Во время пути газетчик узнает многие подробности такого рода бизнеса и постепенно начинает постигать проблемы, которые приводят к возникновению этого ужасного порока - наркомании.

Роман "Плаха" Чингиз Айтматов (краткое содержание уже начало затрагивать эту тему) посвящает ряду таких проблем, о которых многие писатели стараются умалчивать. Во время дальнейшего повествования читатель сам поймет, о чем идет речь.

Дальнейшее знакомство с персонажем

После четырех суток путешествия попутчики, наконец, добрались до места назначения. По дороге Авдий узнает, что операцией руководит некто по прозвищу Сам. Конечно, газетчик его не видел, но зато много услышал о нем. Из чего сделал вывод, что таинственный незнакомец не просто недоверчив, но еще и очень жесток.

Авдий и его новые знакомые, Петя и Леня, отправились в поселок, где и собирались разжиться коноплей. Но перед этим газетчик встретил кареглазую девушку. Она произвела самые приятные впечатления на молодого человека. Встретятся ли они вновь? Пока неизвестно.

В романе не будет останавливаться на таких тонкостях) очень подробно описывает процесс сбора упомянутого выше наркотика. Стоит лишь сказать, что молодые "коммерсанты", набрав полные сумки травы, отправляются в обратное путешествие.

Знакомство с таинственным человеком

Обратная дорога была намного опаснее: сумки, набитые травой, нужно было пронести, не попавшись милиции. Но путешественники удачно добрались до Москвы, а там произошла долгожданная встреча с незнакомцем, которого все называли Сам. На самом деле имя его - Гришан.

Немного пообщавшись с газетчиком, он сразу понял, что тот поехал за товаром не ради наживы. А ради того, чтобы в одиночку исправить то, с чем борются тысячи. У них были совершенно противоположные взгляды на жизнь. Гришан хотел, чтобы Авдий ушел и не морочил голову его поставщикам ненужными им разговорами о Боге и о спасении души. Но газетчик заупрямился. О чем же дальше рассказывает Айтматов? "Плаха", краткое содержание которой четко придерживается описываемых событий, продолжает раскрывать образ работника газеты.

Сдали нервы, или Упрямство Авдия

Вечером Гришан решил раззадорить газетчика и разрешил своим ребятам, которые поставляли ему наркотик, покурить травку. Все с наслаждением затягивались и по очереди предлагали Авдию. Тот прекрасно понимал, что Гришан сделал это специально, чтобы позлить его, но в конце концов не смог сдержаться, вырвал из рук курильщика самокрутку и выбросил. А затем стал высыпать из всех сумок опасное для здоровья содержимое.

Как описал реакцию курильщиков Чингиз Айтматов? "Плаха" - это роман, где довольно четко переданы эмоции не только главного героя, но и тех, кого он пытается наставить на путь истинный. Молодой человек столкнулся со всей жестокостью, на которую только были способны наркоманы. Его нещадно избивали, не жалея сил. А Гришан наблюдал за этой сценой, не скрывая удовольствия. Наконец, окровавленного Авдия сбросили с поезда. Очнулся он от потоков дождевой воды.

Ночевать пришлось под мостом, а утром он увидел, что документы его превратились в мокрый комок, денег практически нет, а своим видом он напоминает обитателя помоек. Но домой было необходимо как-то добраться. Далее роман "Плаха" Айтматова продолжает описывать приключения незадачливого работника газеты.

Дорога домой, или Болезнь молодого газетчика

Попутная машина довезла молодого человека до станции, а там его практически сразу увидели на посту милиции. Хотели арестовать, но приняли за сумасшедшего и отпустили, посоветовав как можно быстрее убираться отсюда. Но газетчику становится плохо, и он попадает в больницу, где снова встречается с кареглазой девушкой. Ее зовут Инга.

Роман "Плаха" Айтматова еще вернется к этой героине. А пока вернемся к нашему бедолаге. Авдий вылечился и вернулся домой. Придя в редакцию газеты, он приносит добытый с таким трудом материал. Но там ему сообщают, что это уже никому не интересно. Более того, он заметил какое-то странное отношение к себе со стороны коллег. Многие отворачивались, и никто не смотрел в глаза.

"Плаха" (Чингиз Айтматов). Краткое содержание по главам, где заканчивается жизнь газетчика

У Инги, оказывается, был маленький сын, с которым она хотела познакомить Авдия. Пришла осень, и молодой человек решил съездить к ней в гости. Но не застал. Вместо нее он нашел письмо, где она сообщает, что вынуждена скрываться от бывшего мужа вместе с ребенком. На вокзале газетчик встречает Кандалова и отправляется с ним в уже знакомый читателю заповедник.

Так, интересно и загадочно, разворачиваются события в романе "Плаха". Чингиз Айтматов (краткое содержание его произведения, наконец, объединило все события) снова переходит к описанию волчьей стаи. Судьба ее не менее трагична, чем жизнь молодого Авдия. Газетчик хотел остановить обезумевших охотников, но те связали его и бросили в машину, а после охоты распяли на сухом дереве.

Там и нашли его молодые волки Ташчайнар и Акбара. Они бродили в поисках своих маленьких детенышей. Утром охотники решили вернуться за Авдием, но тот уже умер. Волки навсегда ушли из заповедника и поселились в камышах. Снова появились на свет детеныши. Но когда стали прокладывать дорогу, камыши сожгли, и малыши погибли. И опять пошли волки искать другое место. Так роман Чингиза Айтматова "Плаха" описывает жизнь бедных животных.

Судьба маленьких волчат

Однажды Базарбай шел домой и услышал в котловане непонятные звуки, как будто плакал ребенок. Он подошел поближе и нашел там маленьких волчат, сложил их в сумку и забрал с собой. Но Ташчайнар и Акбара отправились за ним. На пути у Базарбая был дом колхозника Бостона, в котором он спрятался от преследующих его животных.

Немного переждав, он отправился дальше, а волки остались возле дома Бостона, где продолжали выть каждую ночь, пытаясь найти своих детенышей. Роман "Плаха", краткое содержание которого подходит к концу, очень печально описывает последние события, связанные с парой волков.

В чем виноваты волки

Бостон жалел волков и даже поехал к Базарбаю, чтобы купить у него их маленьких детенышей. Но тот отказался. Вскоре животные стали нападать на жителей, и Бостон понял, что ему придется их застрелить. Но убить удалось только волка. А волчица затаилась. Она долго выжидала и, наконец, отомстила колхознику, украв его ребенка.

Бостон долго не решался выстрелить в Акбару, боясь ранить сына. А когда попал, было уже поздно: мальчик был мертв. Тогда он пошел и застрелил Базарбая, который продал волчат и получил за них отличные деньги. А затем колхозник Бостон сдался милиции. Вот так заканчивает свой роман Чингиз Айтматов. "Плаха", краткое содержание которой не может передать всей трагичности произведения, не оставит равнодушным ни одного читателя. Проблемы, которые автор поднимает в своей книге, и параллели, проведенные между стаей волков и человеческим обществом, актуальны и сегодня. Постарайтесь выделить время и прочесть роман полностью, он того стоит.