Андре Грин – Синдром Мёртвой Матери: конспект лекции Драгунской Л.С. Синдром мёртвой матери

Работы Андре Грина были созданы под впечатлением от работ Hery Ey, который работал там с 1925 по 1965 год. В 1956 году он начал четырехлетний анализ с Морисом Буве. После смерти Буве он провел анализ с Жаном Малле, а затем с Кэтрин Парат. Он участвовал в семинарах Лакана в течение семи лет.

6. Концепт «белый психоз» находится в переводе на сайте psihoanalitiki.kiev.ua.

Биография Андре Грина

Андре Грин родился в 1927 году в Египте. В 1946 году, уже увлеченный психиатрией, он отправился в Париж, чтобы изучить медицину, завершив экзамены по психиатрии в 1953 году. Он установил связи с больницей Св. Анны, уникальным центром того времени для междисциплинарных встреч между психиатрами, психологами и антропологами.

В 1965 году, после завершения тренингового анализа, Грин стал членом Парижского психоаналитического общества (SPP), президентом которого он был с 1986 по 1989 год. С 1975 по 1977 год он был вице-президентом Международной психоаналитической ассоциации, а с 1979 года до 1980 Freud Memorial Professor в Университетском колледже Лондона. Он был избран почетным членом Британского психоаналитического общества.

Две главные темы пронизывают сочинения Грина: актуальность отцовства, вытекающего из работ Лакана, а другая – озабоченность взимоотношениями с матерью, сформированная из личного опыта Грина и работ Винникотта и Биона.

В течение своей жизни Грин провел мастерски и научный диалог с философами, учеными и антропологами. В этой работе есть многочисленные мысли, такие как связь между удовольствием жизни и возвращением вытесненного, или феномен ретроактивной реверберации (упреждающее оповещение) в аналитическом слушании. Основные темы его работы сосредоточены на теории аффектов, теории представления и языка, работе отрицательного (с его созвездием таких понятий, как “мертвая мать”, “нарциссизм смерти”, “белый психоз” и “отрицательная галлюцинация”), нарциссизм и пограничные состояния, объективационная функция, риангуляция и метапсихологическая теория временности. Кроме того, он написал ряд работ по прикладному психоанализу. По словам Грина, целью психоаналитического процесса является не столько осознание, сколько осознание бессознательного.

В 1975 году Грин заявил: «Аналитический объект не является ни внутренним (анализанта или аналитика), ни внешним (того или другого), но он находится между ними». В сеансе аналитический объект похож на третий объект, продукт встречи анализируемого и аналитика.

Грин предполагает, что в некоторых школах мысли, где анализ ограничивается интерпретацией переноса, существует ограниченная аналитическая задача, которая наносит ущерб свободе и спонтанности дискурса и представляет собой возврат к внушению. Он считал, что все интерпретации происходят в контексте переноса (le cadre du transfert), даже если они не ссылаются на него. Более того, весь материал в любом анализе содержит элементы, относящиеся к разным временным измерениям.

В аналитическом процессе аналитик сталкивается с фундаментальным опытом бедствия (hilflosigkeit) у пациента. Контрперенос аналитика восприимчив к следам, оставленным этими инфантильными переживаниями. Предлагая пациенту отказаться от механизмов контроля, аналитическая ситуация может оживить травматическую ситуацию.

Андре Грин был одним из самых важных психоаналитических мыслителей нашего времени и создал свою собственную теорию психоанализа. Эта теория включает в себя фрейдистскую метапсихологию, но еще больше подталкивает психоаналитическое мышление к теории психотических конфигураций и теории того, что не достигло представления или не представлено. Мышление связано с отсутствием, а также с сексуальностью. Психоаналитическую структуру Андре Грина можно рассматривать как теорию градиентов(частей), где общая теория важнее любой из ее частей. Любой из терминов может представлять целое, но это все, что нужно учитывать.

Rosine Perelberg 2015, перевод и редакция СлободянюкЕ. А.

Работы Андре Грина на английском языке:

Green, A. (1975). Orestes and Oedipus. Int. Rev. Psycho-Anal., 2:355-364.

Green, A. (1986). The Dead Mother. In On Private Madness. London: The Hogarth Press and The Institute of Psychoanalysis, pp. 142-173.

Green, A. (1997). The Intuition of the Negative in Playing And Reality. Int. J. Psycho-Anal., 78:1071-1084.

Green, A. (1998b). The Primordial Mind and the Work of the Negative. Int. J. Psycho-Anal., 79:649-665.

Green, A. (2000). The Central Phobic Position. Int. J. Psycho-Anal., 81:429-451.

Green, A. (2004). Thirdness and Psychoanalytic Concepts. Psychoanal. Q., 73:99-135.

Books:

Green, A. (1986). On Private Madness. London: The Hogarth Press and The Institute of Psychoanalysis.

Green, A. (1999a) The Work of the Negative. London: Free Association Books.

Green, A. (1999b). The Fabric of Affect in Psychoanalytic Discourse. London: Routledge and The New Library of Psychoanalysis.

Green, A. (2001). Life Narcissism, Death Narcissism. . London: Free Association Books.

Green, A. (2002). Time in Psychoanalysis. London: Free Associations Books.

Green, A. (2002). Idées Directrices pour une Psychanalyse Contemporaine. Paris: PUF.

Green, A. (2011). Illusions and Disillusions of Psychoanalytic Work. London: Karnac.

Green, A. (2011). The Tragic Effect: The Oedipus Complex in Tragedy. Cambridge: Cambridge University Press.

Green, A. and Kohon, G. (2005). Love and its Vicissitudes. London: Routledge.

Начинаю цикл статей о феномене мертвой дочери как результате патологических отношений в паре мать-дочь. В этой начальной статье я остановлюсь на первом участнике этой пары, описав феномен «мертвой» матери и выделив типологию таких матерей. Также предлагаю свою модель «психологического рождения», основанную на своем терапевтическом опыте.

Часть 1.

Рука, качающая колыбель,
правит миром…

Отношения с матерью могут
быть гармоничными,
а могут быть сложными
или враждебными.
Но они никогда
не бывают нейтральными.

Большинство базовых потребностей ребенка направлено именно к родителям. Родители – это та «почва», на которой появляется новый росток жизни, и от ее качества во многом будет зависеть дальнейший его рост.

Я буду рассматривать не все детско-родительские отношения, а лишь отношения в паре мать-дочь, которые приводят к формированию комплекса мертвой дочери. Конкретно в этой статье речь пойдет о матери и ее роли в психологическом рождении ребенка в целом и дочери в частности.

ФУНКЦИИ МАТЕРИ

Еще одной, не менее важной функцией матери, является ее непосредственное участие в психологическом рождении ребенка. Очевидно, что для того, чтобы состоялось рождение ребенка, мать должна сама быть живой. Сказанное в полной мере относиться как к рождению физическому, так и психологическому. Для того, чтобы психологическое рождение состоялось, мать должна быть сама психологически живой.

И здесь мы сталкиваемся с некоторой сложностью, связанной с определением понятия психологической жизни-смерти. Что касается признаков жизни-смерти физической, с этим все более-менее понятно. Когда же речь заходит о жизни-смерти психологической и о их критериях, то здесь все не так ясно. Очевидно лишь то, что эти феномены разные: можно быть физически живым, но психологически мертвым, «как бы живым».

Определению этого феномена и его критериев во многом и будет посвящен цикл моих статей. А пока вернемся к выше высказанной идее, что для того чтобы состоялось психологическое рождение ребенка, его мать сама должна быть психологически живой.

И еще один важный тезис: психологическое рождение – это не одноразовый акт, по сравнению с рождением физическим. Я буду рассматривать три таких ключевых момента в жизни ребенка, связывая их с появлением у него новых форм идентичности.

«МЕРТВАЯ» МАТЬ

Это мать, которая остаётся в живых физически, но она мертва психологически, потому что по той или иной причине впала в депрессию (например, из-за смерти ребёнка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно любимого матерью); или это может быть так называемая депрессия разочарования из-за событий, которые происходят в собственной семье или в семье родителей (измена мужа, переживание развода, вынужденное прерывание беременности, насилие, унижение и т.п.).

Я думаю, что феномен мертвой матери значительно шире рассматриваемого Грином «комплекса мертвой матери». Суть такой матери, на мой взгляд, в ее неспособности удовлетворять какую-то жизненно важную в определенный период развития ребенка потребность, что приводит к невозможности рождения у него новых форм идентичности и фиксации его личностного развития.

Ведь потребности ребенка в матери не исчерпываются лишь его потребностью в эмоциональном контакте с ней. Они (потребности) непосредственно привязаны к определенному этапу его личностного развития и тем задачам, которые стоят перед ребенком на этом этапе.

Действительно, потребность в близком эмоционально-телесном контакте является важнейшей для ребенка-младенца, и неспособность матери поддержать эту потребность приводит к серьезным проблемам в его развитии. В психоанализе описаны последствия фрустрации такого рода потребности, наиболее серьезным из которых является феномен госпитализма, описанный Р. Шпицем. Думаю, что описанный Грином «комплекс мертвой матери» связан именно с обсуждаемой потребностью ребенка.

Однако вышеназванная потребность не является доминирующей уже для ребенка трехлетнего возраста, и тем более для подростка. Ребенок на каждом возрастном этапе решает свои специфические задачи развития, связанные с удовлетворением определенных потребностей.

Причем, есть некоторые общие задачи, касающиеся обоих родителей, и у каждого из родителей есть свои специфические задачи. Так, у отца, к примеру, есть свои отцовские задачи по отношению к сыну и по отношению к дочери. Сказанное в равной мере относится к материнским задачам. И далеко не всегда родители готовы откликаться на значимые потребности их детей из-за дефицита своих личностных качеств-функций.

Я в своей статье остановлюсь лишь на специфических задачах матери по отношении к дочери и тех материнских дефицитах, которые приводят к проблемам в развитии идентичности их дочерей.

Прокол в функциях у матери может быть как тотальный, так и локальный, касающийся лишь неспособности поддержать определенные потребности ребенка. Подчеркну, что речь здесь идет именно о неспособности матери, а не о ее нежелании удовлетворять потребность ребенка. Такая мать не в состоянии дать то, что нужно ее ребенку, так как у нее этого просто нет.

В силу своих собственных проблем такая мать оказывается неспособна поддержать психологические задачи развития своей дочери. Причем, именно те задачи, которые не смогла сама решить на определенном этапе своего собственного развития в отношениях со своей матерью.

Очевидно, что «мертвая мать» - это мать с психологическими проблемами. Таковыми могут быть высокий уровень тревоги, страх перед жизнью, страх смерти (увядания физической красоты), низкая самооценка, непринятие своей женственности, сексуальности. Часто мать в отношениях с дочерью использует ее для решения своих проблемных задач жизни.

Мертвая мать – мать, фрустрирующая значимую для развития ребенка потребность и неспособная поддерживать его новую рождающуюся идентичность.

ЭТАПЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО РОЖДЕНИЯ

• Основная задача развития.

• Ведущая потребность.

• Этап формирования идентичности.

Таким образом, можно выделить ключевые этапы в развитии ребенка, для которых будет характерно специфическое сочетание задач-потребностей, в рамках которых появляется возможность рождение нового Я или новой идентичности.

Я выделяю три таких ключевых этапа в формировании новой идентичности, сравнимых по значимости с новым психологическим рождением.

1 этап. Витальная идентичность. (Я есть). Основная задача развития – признание матерью права ребенка на жизнь. Основная потребность ребенка - потребность в принятии и безусловной любви. (Мама, обними меня).

2 этап. Индивидуальная идентичность. (Я такой/такая). Основная задача развития – признание матерью права ребенка на индивидуальность. Основная потребность ребенка – потребность в сепарации-индивидуации. (Мама, отпусти меня).

3 этап. Гендерная идентичность. (Я такой мужчина/такая женщина). Основная задача развития ребенка – признание матерью права на мужскую/женскую индивидуальность. Основная потребность ребенка в поиске самоидентичности, в первую очередь – гендерной. (Мама, оцени меня).

Первые два этапа являются универсальными. Здесь мать и отец выполняют схожие задачи в развитии ребенка и являются взаимодополняемыми. На этих этапах в случае отсутствия либо дефицита какой-либо материнской функции отец, либо другой член семьи может ее компенсировать. На третьем этапе у матери и отца появляются специфические задачи-функции и они становятся не взаимозаменяемы.

Ниже предлагаемая типология «мертвых» матерей привязана непосредственно к определенному этапу развития идентичности ребенка.

Отвергающая мать - неспособная принимать и любить своего ребенка безусловно и в силу этого не поддерживающая развитие и рождение его Витальной идентичности - Я есть.

Удерживающая мать - не способная поддержать сепарацию ребенка и в силу этого не поддерживающая развитие и рождение его Индивидуальной идентичности - Я такой.

Конкурирующая мать - неспособная поддержать потребность ребенка в поиске женской самоидентичности, и в силу этого не поддерживающая развитие и рождение Гендерной идентичности дочери - Я такая девушка/женщина!

Для иллюстрации выделенных типов матерей я буду обращаться к сказочным историям и описывать их на примере сказочных персонажей, в которых наиболее ярко можно увидеть психологический портрет одного из выделенных мной типов и отношений в паре «мать-дочь». В качестве таких историй выступят следующие: «Морозко», «Рапунцель»,

* - В квадратных скобках везде - текст, добавленный научным редактором П. В. Качаловым.

Посвящается Катрин Пара

Если бы понадобилось выбрать только одну черту явного различия между тем, как проводят психоанализ сегодня и как, насколько мы можем себе это представить, его [проводили] * в былое время, то все, вероятно, согласились бы, что оно [это различие] сосредоточено вокруг проблематики горя.

Именно на это и указывает заголовок данного очерка: мертвая мать. Однако, дабы избежать всякого недоразумения, я уточню, что эта работа не рассматривает психические последствия реальной смерти матери; но скорее [трактует вопрос] о некоем имаго, складывающемся в психике ребенка вследствие материнской депрессии, [имаго], грубо преображающем живой объект, источник жизненности для ребенка, - в удаленную атоничную, почти безжизненную фигуру; [имаго], очень глубоко пропитывающем инвестиции некоторых субъектов, которых мы анализируем; и [имаго], тяготеющем над их судьбой и над их будущим - либидинозным, объектным и нарциссическим. Мертвая мать здесь, вопреки тому, что можно было бы ожидать, - это мать, которая остается в живых; но в глазах маленького ребенка, о котором она заботится, она, так сказать, - мертва психически.

Последствия реальной смерти матери - особенно если эта смерть является следствием суицида - наносят тяжелый ущерб ребенку, которого она оставляет после себя. Симптоматика, которая здесь развивается, непосредственно увязывается с этим событием, даже если в дальнейшем психоанализ и должен обнаружить, что непоправимость такой катастрофы не связана причинно лишь с той связью мать-ребе-нок, которая предшествовала смерти. Возможно, случится так, что и в этих случаях можно было бы описать тип отношений, близкий к тому, о котором я собираюсь говорить. Но реальность потери, ее окончательный и необратимый характер изменили бы задним числом и предшествующие отношения с объектом. Поэтому я не стану обсуждать конфликты, связанные с этой ситуацией. Также я не буду говорить об анализах тех пациентов, которые искали помощь психоаналитика по поводу явно депрессивной симптоматики.В действительности для анализантов, о которых я собираюсь рассказать, в ходе предварительных бесед совершенно не характерно выдвигать на первый план среди причин, побуждающих их пойти на психоанализ, какие бы то ни было депрессивные черты. Зато психоаналитиком сразу же ощущается нарциссическая природа упоминаемых [ими] конфликтов, имеющих черты невроза характера и его последствий для [их] любовной жизни и профессиональной деятельности.

Эта вступительная часть ограничивает методом исключения клинические рамки того, о чем я собираюсь трактовать. Мне надо кратко упомянуть некоторые ссылки, которые были вторым источником - мои пациенты были первым - моих размышлений. Дальнейшие рассуждения во многом обязаны тем авторам, которые заложили основы всякого знания о проблематике горя: Зигмунд Фрейд, Карл Абрахам и Мелани Кляйн. Но главным образом на путь меня навели новейшие исследования Дональда Винникотта", Хайнца Кохута 2 , Николя Абрахама 3 и Марьи Торок 4 , а также Ги Розолато 5 .

Итак, вот отправные постулаты для моих рассуждений:
Психоаналитическая теория в своем наиболее общепринятом виде признает два постулата: первый - это постулат потери объекта как основного момента структурирования человеческой психики, в ходе которого устанавливается новое отношение к действительности. С этих пор психика будет управляться принципом реальности, который начинает главенствовать над принципом удовольствия, хотя и его [принцип удовольствия] она [психика], впрочем, тоже сохраняет. Этот первый постулат представляет собой теоретическую концепцию, а не факт наблюдения, так как оное [наблюдение] показало бы нам скорее последовательную эволюцию, чем мутационный скачок. Второй общепризнанный большинством авторов постулат - [постулат] о депрессивной позиции, в различной интерпретации у тех и у других. Этот второй постулат объединяет факт наблюдения с теоретическими концепциями Мелани Кляйн и Дональда Винникотта. Следует подчеркнуть, что эти два постулата связаны с общей ситуацией [удела человеческого] и отсылают нас к неизбежному событию онтогенеза. Если предшествующие нарушения в отношениях между матерью и ребенком затрудняют и переживание [потери объекта] и преодоление [депрессивной позиции], [то даже] отсутствие таких нарушений и хорошее качество материнского ухода не могут избавить ребенка от [необходимости переживания и преодоления] этого периода, который для его психической организации играет структурирующую роль.Впрочем, есть пациенты, которые, какую бы [клиническую] структуру они не представляли, кажется, страдают от персистирования симптомов депрессии, более или менее рекуррентной и более или менее инвалидизирующей, но, кажется, выходящей за рамки нормальных депрессивных реакций, таких, от которых периодически страдает каждый. Ибо мы знаем, что игнорирующий [свою] депрессию субъект, вероятно, более нарушен, чем тот, кто переживает ее [депрессию] от случая к случаю.

Итак, я задаюсь здесь следующим вопросом: "Какую можно установить связь между потерей объекта и депрессивной позицией, как общими [исходными] данными, и своеобразием [описываемого] депрессивного симптомокомплекса, [клинически] центрального, но часто тонущего среди другой симптоматики, которая его более или менее маскирует? Какие [психические] процессы развиваются вокруг этого [депрессивного] центра? Из чего строится этот [депрессивный] центр в психической реальности [больного]?"

Мертвый отец и мертвая мать

Основываясь на интерпретации фрейдовской мысли, психоаналитическая теория отвела главное место концепции мертвого отца, фундаментальное значение которого в генезе Сверх-Я подчеркнуто в "Тотем и табу". Эдипов комплекс здесь рассматривается не просто как стадия либидинозного развития, но как [внутрипсихическая] структура; такая теоретическая позиция обладает своей внутренней цельностью. Из нее проистекает целый концептуальный ансамбль: Сверх-Я в классической теории, Закон и Символика в лакановской мысли. Кастрация и сублимация, как судьба влечений, внутренне связывают этот ансамбль общими референциями.

Мертвую мать, напротив, никто никогда не рассматривал со структурной точки зрения. В некоторых случаях на нее можно найти отдельные намеки, как в анализе [творчества] Эдгара По у Мари Бонапарт, где речь идет о частном случае ранней потери матери. Но узкий реализм [авторской] точки зрения накладывает [и] здесь [свои] ограничения. Такое пренебрежение [мертвой матерью] невозможно объяснить, исходя из эдиповой ситуации, поскольку эта тема должна была бы возникнуть либо в связи с Эдиповым комплексом девочки, либо в связи с негативным Эдиповым комплексом у мальчика. На самом деле дело в другом. Матереубийство не подразумевает мертвой матери, напротив; что же до концепции мертвого отца, то она поддерживает референции предков, филиации, генеалогии, отсылает к первобытному преступлению и к виновности, из него проистекающей.

Поразительно, однако, что [психоаналитическая] модель горя, лежащая в основе излагаемой концепции, никак не упоминает ни горе по матери, ни горе по отнятию от груди. Если я упоминаю эту модель, то не только потому, что она предшествовала нижеизложенной концепции, но и потому, что следует констатировать отсутствие между ними прямой связи.

Фрейд в работе "Торможение, симптом и тревога" релятивизировал кастрационную тревогу, включив ее в серию, содержащую равным образом тревогу от потери любви объекта, тревогу перед угрозой потери объекта, тревогу перед Сверх-Я и тревогу от потери покровительства Сверх-Я. При этом известно, какую важность он придавал проведению различий между тревогой, болью и горем.В мои намерения не входит подробно обсуждать мысли Фрейда по данному вопросу - углубление комментария увело бы меня от темы - но хочу сделать одно замечание. Есть тревога кастрационная и тревога вытеснения. С одной стороны, Фрейд хорошо знал, что наряду и с одной и с другой существуют много как иных форм тревоги, так и разных видов вытеснения или даже прочих механизмов защиты. В обоих случаях он допускает существование хронологически более ранних форм и тревоги, и вытеснения. И все-таки, в обоих случаях именно они - кастрационная тревога и вытеснение - занимают [у Фрейда] центральное место, и по отношению к ним рассматриваются все иные типы тревоги и различные виды вытеснения, будь то более ранние или более поздние; фрейдовская мысль показывает здесь свой [двоякий] характер, [в осмыслении психопатологии] столь же структурирующий, сколь и генетический. Характер, который проступит еще более явно, когда он [Фрейд] превратит Эдипа в первофантазию, относительно независимую от конъюнктурных случайностей, образующих специфику данного пациента. Так, даже в тех случаях, когда он [Фрейд] констатирует негативный Эдипов комплекс, как у Сергея Панкеева", он [Фрейд] будет утверждать, что отец, объект пассивных эротических желаний пациента, остается, тем не менее, кастратором.

Эта структурная функция [кастрационной тревоги] подразумевает концепцию становления психического порядка, программируемого первофантазиями. Эпигоны Фрейда не всегда следовали за ним по этому пути. Но кажется, что французская психоаналитическая мысль в целом, несмотря на все разногласия, последовала в этом вопросе за Фрейдом. С одной стороны, референтная модель кастрации обязывала авторов, осмелюсь так выразиться, "кастратизировать" все прочие формы тревоги; в таких случаях начинали говорить, например, об анальной или нарциссической кастрации. С другой стороны, давая антропологическую интерпретацию теории Фрейда, все разновидности тревоги сводили к концепции нехватки в теории Лакана. Я полагаю, однако, что спасение концептуального единства и общности в обоих случаях шло во вред, как практике, так и теории.

Показалось бы странным, если бы по этому вопросу я выступил с отказом от структурной точки зрения, которую всегда защищал. Вот почему я не стану присоединяться к тем, кто подразделяет тревогу на различные виды по времени ее проявления в разные периоды жизни субъекта; но предложу скорее структурную концепцию, которая организуется вокруг не единого центра (или парадигмы), а вокруг, по крайней мере, двух таких центров (или парадигм), в соответствии с особенным характером каждого из них, отличным от тех [центров или парадигм], что предлагали до сих пор.

Вполне обоснованно считается, что кастрационная тревога структурирует весь ансамбль тревог, связанных с "маленькой вещицей, отделенной от тела", идет ли речь о пенисе, о фекалиях или о ребенке. Этот класс [тревог] объединяется постоянным упоминанием кастрации в контексте членовредительства, ассоциирующегося с кровопролитием. Я придаю большее значение "красному" аспекту этой тревоги, нежели ее связи с парциальным объектом.

Напротив, когда речь заходит о концепции потери груди или потери объекта, или об угрозах, связанных с потерей или с покровительством Сверх-Я, или, в общем, обо всех угрозах покинутости, контекст никогда не бывает кровавым. Конечно, все формы тревоги сопровождаются деструктивностью, кастрация тоже, поскольку рана - всегда результат деструкции. Но эта деструктивность не имеет ничего общего с кровавой мутиляцией. Она - траурных цветов: черная или белая. Черная, как тяжелая депрессия; белая, как те состояния пустоты, которым теперь так обоснованно уделяют внимание.

Моя гипотеза состоит в том, что мрачная чернота депрессии, которую мы можем законно отнести за счет ненависти, обнаруживающейся на психоанализе депрессивных больных, является только вторичным продуктом, скорее, следствием, чем причиной "белой" тревоги, выдающей потерю; [потерю], понесенную на нарциссическом уровне.

Я не стану возвращаться к тому, что полагаю уже известным из моих описаний негативной галлюцинации и белого психоза, и отнесу белую тревогу или белое горе к этой же серии. "Белая" серия - негативная галлюцинация, белый психоз и белое горе, все относящееся к тому, что можно было бы назвать клиникой пустоты или клиникой негатива, - является результатом одной из составляющих первичного вытеснения, а именно: массивной радикальной дезинвестиции, оставляющей в несознательном следы в виде "психических дыр", которые будут заполнены реинвестициями, [но эти реинвестиции станут только] выражением деструктивности, освобожденной таким ослаблением либидинозной эротики.

Манифестация ненависти и последующие процессы репарации суть вторичные проявления центральной дезинвестиции первичного материнского объекта. Понятно, что такой взгляд меняет все, вплоть до техники психоанализа, поскольку [теперь ясно, что всякое] самоограничение [психоаналитика] при истолковании ненависти в структурах с депрессивными чертами приводит лишь к тому, что первичное ядро этого образования навсегда остается нетронутым.

Эдипов комплекс должен быть сохранен как незаменимая символическая мат-Рица, которая навсегда остается для нас важнейшей референцией, даже в тех случаях, когда говорят о прегенитальной или преэдиповой регрессии, ибо эта референция имплицитно отсылает нас к аксиоматической триангуляции. Как бы глубоко не продвинулся психоанализ дезинвестиций первичного объекта, судьба человеческой психики состоит в том, чтобы всегда иметь два объекта и никогда - один; насколько бы далеко ни заходили попытки проследить концепцию первобытного (филогенетического) Эдипова комплекса, отец, как таковой, присутствует и там, пусть даже в виде своего пениса (я подразумеваю архаическую концепцию Мелани Кляйн отцовского пениса в животе матери). Отец, он - здесь одновременно и с матерью, и с ребенком, и с самого начала. Точнее, между матерью и ребенком. Со стороны матери это выражается в ее желании к отцу, реализацией которого является ребенок. Со стороны ребенка все, что предвосхищает существование третьего, всякий раз, когда мать присутствует не полностью, и [всякий раз, когда] инвестиция ребенка ею, не является ни тотальной, ни абсолютной; [тогда, всякий раз], по меньшей мере, в иллюзиях, которые ребенок питает в отношении матери до того, что принято называть потерей объекта, [все это] будет, в последействии, связано с отцом.

Таким образом, можно понять непрерывность связей между этой метафорической потерей груди, [последующей] символической мутацией отношений между удовольствием и реальностью (возводимой последействием в принципы), с запретом инцеста и с двойным изображением образов матери и отца, потенциально соединенных в фантазии гипотетической первосцены, задуманной вне субъекта, в которой субъект отсутствует и учреждается в отсутствие [своего] аффективного представления, что [зато потом] порождает [его] фантазию, продукцию [его] субъективного "безумия".

К чему эта метафоричность? Обращение к метафоре, незаменимое для любого существенного элемента психоаналитической теории, [становится] здесь особенно необходимым. В предыдущей работе я отмечал существование у Фрейда двух версий потери груди. Первая версия, теоретическая и концептуальная, изложена в его статье об "отнекивании" Фрейд здесь говорит [о потери груди], как об основном, уникальном, мгновенном и решающем событии; поистине можно сказать, что это событие [впоследствии] оказывает фундаментальное воздействие на функцию суждения. Зато в "Кратком очерке психоанализа" он занимает скорее описательную, чем теоретическую позицию, как будто занялся столь модными ныне наблюдениями младенцев. Здесь он трактует данный феномен не теоретически, а, если можно так выразиться, "повествовательно", где становится понятно, что такая потеря есть процесс постепенной, шаг за шагом, эволюции. Однако, на мой взгляд, описательный и теоретический подходы взаимно исключают друг друга, так же как в теории взаимно исключаются восприятие и память. Обращение к такому сравнению - не просто аналогия. В "теории", которую субъект разрабатывает относительно самого себя, мутационное истолкование всегда ретроспективно. [Лишь] в последействии формируется та теория потерянного объекта, которая так и обретает свой характер основополагающей, единственной, мгновенной, решающей и, осмелюсь так сказать, сокрушительной [потери].Обращение к метафоре оправдано не только с диахронической точки зрения, но и с синхронической. Самые ярые сторонники референций груди в современном психоанализе, кляйнианцы, признают теперь, смиренно добавляя воды в свое вино, что грудь - не более чем слово для обозначения матери, к удовольствию некляйнианских теоретиков, которые часто психологизируют психоанализ. Нужно сохранить метафору груди, поскольку грудь, как и пенис, не может быть только символической. Каким бы интенсивным не было удовольствие сосания, связанного с соском или с соской, эрогенное удовольствие властно вернуть себе в матери и все, что не есть грудь: ее запах, кожу, взгляд и тысячу других компонентов, из которых "сделана" мать. Метонимический объект становится метафорой объекта.

Между прочим, можно заметить, что у нас не возникает никаких затруднений рассуждать сходным образом, когда мы говорим и о любовных сексуальных отношениях, сводя весь ансамбль, в общем-то, довольно сложных отношений, на копуляцию пенис - вагина и соотнося [все] пертурбации [этого ансамбля] с кастрационной тревогой.

Понятно тогда, что, углубляясь в проблемы, связанные с мертвой матерью, я отношусь к ней как к метафоре, независимой от горя по реальному объекту.

Комплекс мертвой матери

Комплекс мертвой матери - откровение переноса. Основные жалобы и симптомы, с которыми субъект вначале обращается к психоаналитику, не носят депрессивного характера. Симптоматика эта большей частью сводится к неудачам в аффективной, любовной и профессиональной жизни, осложняясь более или менее острыми конфликтами с ближайшим окружением. Нередко бывает, что, спонтанно рассказывая историю своей личной жизни, пациент невольно заставляет психоаналитика задуматься о депрессии, которая должна бы или могла бы иметь место там и в то время в детстве [больного], [о той депрессии], которой сам субъект не придает значения. Эта депрессия [лишь] иногда, спорадически достигавшая клинического уровня [в прошлом], станет очевидной только в переносе. Что до наличных симптомов классических неврозов, то они имеют второстепенное значение, или даже, если они и выражены, у психоаналитика возникает ощущение, что анализ их генеза не даст ключа к разгадке конфликта. На первый план, напротив, выступает нарциссическая проблематика, в рамках которой требования Идеала Я непомерны, в синергии либо в оппозиции к Сверх-Я. Налицо ощущение бессилия. Бессилия выйти из конфликтной ситуации, бессилия любить, воспользоваться своими дарованиями, преумножать свои достижения или же, если таковые имели место, глубокая неудовлетворенность их результатами.

Когда же психоанализ начнется, то перенос открывает иногда довольно скоро, но чаще всего после долгих лет психоанализа единственную в своем роде депрессию. У психоаналитика возникает чувство несоответствия между депрессией переноса (термин, предлагаемый мною для этого случая, чтобы противопоставить его неврозу переноса) и внешним поведением [больного], которое депрессия не затрагивает, поскольку ничто не указывает на то, чтобы она стала очевидна для окружения [больного], что, впрочем, не мешает его близким страдать от тех объектных отношений, которые навязывает им анализант.

Эта депрессия переноса не указывает ни на что другое как на повторение инфантильной депрессии, характерные черты которой я считаю полезным уточнить.

Здесь речь не идет о депрессии от реальной потери объекта, [то есть], я хочу сказать, что дело не в проблеме реального разделения с объектом, покинувшим субъекта. Такой факт может иметь место, но не он лежит в основе комплекса мертвой матери.Основная черта этой депрессии в том, что она развивается в присутствии объекта, погруженного в свое горе. Мать, по той или иной причине, впала в депрессию. Разнообразие этиологических факторов здесь очень велико. Разумеется, среди главных причин такой материнской депрессии мы находим потерю любимого объекта: ребенка, родственника, близкого друга или любого другого объекта, сильно инвестированного матерью. Но речь также может идти о депрессии разочарования, наносящего нарциссическую рану: превратности судьбы в собственной семье или в семье родителей; любовная связь отца, бросающего мать; унижение и т. п. В любом случае, на первом плане стоят грусть матери и уменьшение [ее] интереса к ребенку.

Важно подчеркнуть, что, как [уже] поняли все авторы, самый тяжелый случай - это смерть [другого] ребенка в раннем возрасте. Я же особо настоятельно хочу указать на такую причину [материнской депрессии], которая полностью ускользает от ребенка, поскольку [вначале ему] не хватает данных, по которым он мог бы о ней [этой причине] узнать, [и постольку] ее ретроспективное распознание [остается] навсегда невозможно, ибо она [эта причина] держится в тайне, [а именно], - выкидыш у матери, который в анализе приходится реконструировать по мельчайшим признакам. [Эта] гипотетическая, разумеется, конструкция [о выкидыше только и] придает связность [различным] проявлениям [аналитического] материала, относимого [самим] субъектом к последующей истории [своей жизни].

Тогда и происходит резкое, действительно мутационное, изменение материнского имаго. Наличие у субъекта подлинной живости, внезапно остановленной [в развитии], научившейся цепляться и застывшей в [этом] оцепенении, свидетельствует о том, что до некоторых пор с матерью [у него] завязывались отношения счастливые и [аффективно] богатые. Ребенок чувствовал себя любимым, несмотря на все непредвиденные случайности, которых не исключают даже самые идеальные отношения. С фотографий в семейном альбоме [на нас] смотрит веселый, бодрый, любознательный младенец, полный [нераскрытых] способностей, в то время как более поздние фото свидетельствуют о потере этого первичного счастья. Всё будет покончено, как с исчезнувшими цивилизациями, причину гибели которых тщетно ищут историки, выдвигая гипотезу о сейсмическом толчке, который разрушил дворец, храм, здания и жилища, от которых не осталось ничего, кроме руин. Здесь же катастрофа ограничивается [формированием] холодного ядра, которое [хоть и] будет обойдено в дальнейшем [развитии], но оставляет неизгладимый след в эротических инвестициях рассматриваемых субъектов.

Трансформация психической жизни ребенка в момент резкой дезинвестиции его матерью при [её] внезапном горе переживается им, как катастрофа. Ничто ведь не предвещало, чтобы любовь была утрачена так враз. Не нужно долго объяснять, какую нарциссическую травму представляет собой такая перемена. Следует, однако, подчеркнуть, что она [травма] состоит в преждевременном разочаровании и влечет за собой, кроме потери любви, потерю смысла, поскольку младенец не находит никакого объяснения, позволяющего понять произошедшее. Понятно, что если он [ребенок] переживает себя как центр материнской вселенной, то, конечно же, он истолкует это разочарование как последствие своих влечений к объекту. Особенно неблагоприятно, если комплекс мертвой матери развивается в момент открытия ребенком существование третьего, отца, и если новая инвестиция будет им истолкована как причина материнской дезинвестиции. Как бы то ни было, триангуляция в этих случаях складывается преждевременно и неудачно. Поскольку либо, как я только что сказал, уменьшение материнской любви приписывается инвестиции матерью отца, либо это уменьшение [ее любви] спровоцирует особенно интенсивную и преждевременную инвестицию отца как спасителя от конфликта, разыгрывающегося между ребенком и матерью. В реальности, однако, отец чаще всего не откликается на беспомощность ребенка. Вот так субъект и [оказывается] зажат между: матерью - мертвой, а отцом - недоступным, будь то отец, более всего озабоченный состоянием матери, но не приходящий на помощь ребенку, или будь то отец, оставляющий обоих, и мать и дитя, самим выбираться из этой ситуации.

После того как ребенок делал напрасные попытки репарации матери, поглощенной своим горем и дающей ему почувствовать всю меру его бессилия, после того как он пережил и потерю материнской любви, и угрозу потери самой матери и боролся с тревогой разными активными средствами, такими как ажитация, бессонница или ночные страхи, Я применит серию защит другого рода.

Первой и самой важной [защитой] станет [душевное] движение, единое в двух лицах: дезинвестиция материнского объекта и несознательная идентификация с мертвой матерью. В основном аффективная, дезинвестиция эта [касается] также и [психических] представлений и является психическим убийством объекта, совершаемым без ненависти. Понятно, что материнская скорбь запрещает всякое возникновение и [малой] доли ненависти, способной нанести еще больший ущерб ее образу. Эта операция по дезинвестиции материнского образа не вытекает из каких бы то ни было разрушительных влечений, [но] в результате на ткани объектных отношений с матерью образуется дыра; [все] это не мешает поддержанию [у ребенка] периферических инвестиций [матери]; так же как и мать продолжает его любить и продолжает им заниматься, [даже] чувствуя себя бессильной полюбить [его] в [своем] горе, так изменившем ее базовую установку в отношении ребенка. [Но] все-таки, как говорится, "сердце к нему не лежит". Другая сторона дезинвестиции состоит в первичной идентификации с объектом. Зеркальная идентификация становится почти облигатной после того, как реакции комплиментарности (искусственная веселость, ажитация и т. п.) потерпели неудачу. Реакционная симметрия - по типу [проявления] симпатии [к ее реакциям] - оказывается [здесь] единственно возможным средством восстановления близости с матерью. Но не в подлинной репарации [материнского объекта] состоит реальная цель [такого] миметизма, а в том, чтобы сохранить [уже] невозможное обладание объектом, иметь его, становясь не таким же, как он [объект], а им самим. Идентификация - условие и отказа от объекта, и его в то же время сохранения по каннибальскому типу - заведомо несознательна. Такая идентификация [вкупе с дезинвестицией] происходит без ведома Я-субъекта и против его воли; в этом [и состоит ее] отличие от иных, в дальнейшем [столь же] несознательно происходящих, дезинвестиций, поскольку эти другие случаи предполагают избавление [субъекта] от объекта, [при этом] изъятие [объектных инвестиций] обращается в пользу [субъекта]. Отсюда - и ее [идентификации] отчуждающий характер. В дальнейших объектных отношениях субъект, став жертвой навязчивого повторения, будет, повторяя прежнюю защиту, активно дезинвестировать [любой] объект, рискующий [его, субъекта] разочаровать, но что останется для него полностью несознательным, так это [его] идентификация с мертвой матерью, с которой отныне он будет соединен в дезинвестиции следов травмы.

Вторым фактом является, как я [уже] подчеркивал, потеря смысла. "Конструкция" груди, которой удовольствие является и причиной, и целью, и гарантом, враз и без причины рухнула. Даже вообразив себе выворачивание ситуации субъектом, который в негативной мегаломании приписывает себе ответственность за перемену, остается непроходимая пропасть между проступком, в совершении которого субъект мог бы себя упрекнуть, и интенсивностью материнской реакции. Самое большее, до чего он сможет додуматься, что, скорее, чем с каким бы то ни было запретным желанием, проступок сей связан с его [субъекта] образом бытия; действительно, отныне ему запрещено быть. Ввиду уязвимости материнского образа, внешнее выражение деструктивной агрессивности невозможно; такое положение [вещей], которое [иначе] бы толкало ребенка к тому, чтобы дать себе умереть, вынуждает его найти ответственного за мрачное настроение матери, буде то [даже] козел отпущения. На эту роль назначается отец. В любом случае, я повторяю, складывается преждевременная триангуляция, в которой присутствуют ребенок, мать и неизвестный объект материнского горя. Неизвестный объект горя и отец тогда сгущаются, формируя у ребенка ранний Эдипов комплекс.

Вся эта ситуация, связанная с потерей смысла, влечет за собой открытие второго фронта защит.Развитие вторичной ненависти, которая не является [продолжением] ни первичной, ни фундаментальной; [вторичной ненависти], проступающей в желаниях регрессивной инкорпорации, и при этом - с окрашенных маниакальным садизмом анальных позиций, где речь идет о том, чтобы властвовать над объектом, осквернять его, мстить ему и т. п.

Аутоэротическое возбуждение состоит в поиске чистого чувственного удовольствия, почти что удовольствия органа, без нежности, без жалости, не обязательно сопровождаясь садистскими фантазиями, но оставаясь [навсегда] отмеченным сдержанностью в [своей] любви к объекту. Эта [сдержанность] послужит основой будущих истерических идентификаций. Имеет место преждевременная диссоциация между телом и душой, между чувственностью и нежностью, и блокада любви. Объект ищут по его способности запустить изолированное наслаждение одной или нескольких эрогенных зон, без слияния во взаимном наслаждении двух более или менее целостных объектов.Наконец, и самое главное, поиск потерянного смысла структурирует преждевременное развитие фантазматических и интеллектуальных способностей Я. Развитие бешеной игровой деятельности происходит не в свободе играть, а в принуждении воображать, так же как интеллектуальное развитие вписывается в принуждение думать. Результативность и ауторепарация идут рука об руку в достижении одной цели: превозмогая смятение от потери груди и сохраняя эту способность, создать грудь-переноску, лоскут когнитивной ткани, предназначенный замаскировать дезинвестиционную дыру, в то время как вторичная ненависть и эротическое возбуждение бурлят у бездны на краю. Такая сверхинвестированная интеллектуальная активность необходимо несет с собой значительную долю проекции. Вопреки обычно распространенному мнению, проекция - не всегда [подразумевает] ложное суждение. Проекция определяется не истинностью или ложностью того, что проецируется, а операцией, заключающейся в том, чтобы перенести на внешнюю сцену (пусть то сцена объекта) расследование и даже гадание о том, что должно быть отвергнуто и уничтожено внутри. Ребенок пережил жестокий опыт своей зависимости от перемен настроения матери. Отныне он посвятит свои усилия угадыванию или предвосхищению.

Скомпрометированное единство Я, отныне дырявого, реализуется либо в плане фантазии, открывая путь художественному творчеству, либо в плане познания, [служа] источником интеллектуального богатства. Ясно, что мы имеем дело с попытками совладания с травматической ситуацией. Но это совладание обречено на неудачу. Не то что бы оно потерпело неудачу там, куда оно перенесло театр [военных] действий. [Хотя] такие преждевременные идеализированные сублимации исходят из незрелых и, несомненно, [слишком] торопливых психических образований, я не вижу никакого резона, если не впадать в нормативную идеологию, оспаривать их подлинность [как сублимаций]. Их неудача - в другом. Эти сублимации вскроют свою неспособность играть уравновешивающую роль в психической экономии, поскольку в одном пункте субъект остается особенно уязвим - в том, что касается его любовной жизни. В этой области [любая] рана разбудит [такую] психическую боль, что нам останется [только] наблюдать возрождение мертвой матери, которая, возвращаясь в ходе кризиса на авансцену, разрушит все сублимационные достижения субъекта, которые, впрочем, не утрачиваются [насовсем], но [лишь] временно блокируются. То любовь [вдруг] снова оживит развитие сублимированных достижений, то [сами] эти последние [сублимации] попытаются разблокировать любовь. На мгновение они [любовь и сублимация] могут объединять свои усилия, но вскоре деструктивности превысит возможности субъекта, который [субъект] не располагает необходимыми инвестициями, [ни] для поддержания длительных объектных отношений, [ни] для постепенного нарастания глубокой личной вовлеченности, требующей заботы о другом. Так [всякая] Попытка [влюбиться] оборачивается [лишь] неизбежным разочарованием либо объекта, либо [собственного] Я, возвращая [субъекта] к знакомому чувству неудачи и бессилия. У пациента появляется чувство, что над ним тяготеет проклятье, проклятье мертвой матери, которая никак не умрет и держит его в плену. Боль, это нарциссическое чувство, проступает наружу. Она [боль] является страданием, постоянно причиняемым краями [нарциссической] раны, окрашивающим все инвестиции, сдерживающим проявления [и] ненависти, [и] эротического возбуждения, и потери груди. В психической боли [так же] невозможно ненавидеть, как [и] любить, невозможно наслаждаться, даже мазохистски, невозможно думать. Существует только чувство неволи, которое отнимает Я у себя самого и отчуждает его [Я] в непредставимом образе [мертвой матери].

Маршрут субъекта напоминает погоню за неинтроецируемым объектом, без возможности от него отказаться или его потерять, тем более, без возможности принять его интроекцию в Я, инвестированное мертвой матерью. В общем, объекты [данного] субъекта всегда остаются на грани Я - и не совсем внутри, и не вполне снаружи. И не случайно, ибо место - в центре - занято мертвой матерью.

Долгое время психоанализ этих субъектов проводился путем исследования классических конфликтов: Эдипов комплекс, прегенитальные фиксации, анальная и оральная. Вытеснение, затрагивающее инфантильную сексуальность [или] агрессивность, истолковывалось безустанно. Прогресс, несомненно, замечался. Но для психоаналитика оный [прогресс] был не слишком убедителен, даже если анализант, со своей стороны, пытался утешить себя, подчеркивая те аспекты, которыми он мог бы быть доволен.

На самом деле, вся эта психоаналитическая работа остается поводом к эффектному краху, где все [вдруг] предстает как в первый день, вплоть до того, что [однажды] анализант констатирует, что больше не может продолжать себя обманывать, и чувствует себя вынужденным заявить о несостоятельности [именно] объекта переноса - психоаналитика, несмотря на [все] извивы отношений с объектами латеральных переносов, которые [тоже] помогали ему избегать затрагивания центрального ядра конфликта.

В ходе этих курсов лечения я, наконец, понял, что оставался глухим к некоторой [особенности] речи моих анализантов, о [смысле] которой они предоставляли мне догадаться. За вечными жалобами на злобность матери, на ее непонимание или суровость ясно угадывалось защитное значение этих разговоров, [а именно], от сильной гомосексуальности. Женской гомосексуальности у обоих полов, поскольку у мальчика так выражается женская часть личности, час-то - в поисках отцовской компенсации. Но я продолжал себя спрашивать, почему эта ситуация затягивалась. Моя глухота касалась того факта, что за жалобами на действия матери, [за] ее поступками, вырисовывалась тень ее отсутствия. Действительно, жалоба на [неизвестную] X была направлена на мать, поглощенную либо самой собой, либо чем-то другим, недоступную, неотзывчивую, но всегда грустную. Мать немую, буде даже [при этом] говорливую. Когда она присутствовала, она оставалась безразличной, даже когда мучила ребенка своими упреками. [И] тогда ситуация представилась мне совсем по-другому.

Мертвая мать унесла [с собой] в дезинвестицию, объектом которой она была, сущность любви, которой она была инвестирована перед своим горем: свой взор, тон своего голоса, свой запах, память о своей ласке. Потеря физического контакта повлекла за собой вытеснение памятного следа от ее прикосновений. Она была похоронена заживо, но сама могила ее исчезла. Дыра, зиявшая на ее месте, заставляла опасаться одиночества, как если бы субъект рисковал рухнуть туда с потрохами. В этом отношении я теперь полагаю, что holding о котором говорит Винникотт, не объясняет того ощущения головокружительного падения, которое испытывают некоторые наши пациенты; это [ощущение], кажется, гораздо более связано с тем переживанием психической недостаточности, которое для души подобно тому, чем для физического тела является обморок.

Вместе с инкапсуляцией объекта и стиранием его следа дезинвестицией, происходит первичная идентификация с мертвой матерью и трансформация позитивной идентификации в негативную, то есть идентификация не с объектом, а с дырой, оставляемой [после себя] дезинвестицией. И как только, время от времени, для заполнения этой пустоты избирается новый объект, она [пустота] [тут же] наполняется внезапно манифестирующей аффективной галлюцинацией мертвой матери.Все наблюдаемые [данные] организуются вокруг этого ядра с троякой целью:1)поддержание Я в живых: ненавистью к объекту, поиском возбуждающего удовольствия, поиском смысла;
2) воскрешение мертвой матери: заинтересовать ее, развлечь, вернуть ей вкус к жизни, заставить ее смеяться и улыбаться;
3) соперничество с объектом горя в преждевременной триангуляции.

Этот тип пациентов создает серьезные техническое проблемы, о которых я не стану здесь распространяться. Я отсылаю по этому вопросу к своей работе о молчании психоаналитика..

Боюсь, что правило молчания в этих случаях только затягивает перенос белого горя матери. Добавлю, что кляйнианская техника систематической интерпретации деструктивности вряд ли принесет здесь много пользы. Зато позиция Винникотта, как она сформулирована в статье "Использование объекта"2, кажется мне [более] адекватной. Но боюсь, что Винникотт недостаточно оценил важность сексуальных фантазий, особенно первосцены, о которых пойдет речь ниже.

Замороженная любовь и ее превратности: грудь, Эдипов комплекс, первосцена

Амбивалентность - основная черта инвестиций у депрессивных больных. Как она проявляется в комплексе мертвой матери? Когда я выше описывал аффективную дезинвестицию, затрагивающую также и [психические] представления, [дезинвестицию], следствием которой является ненависть, это описание было неполным. Очень важно понять, что в структуре, которую я описал, неспособность любить связана с амбивалентностью и переизбытком ненависти лишь в той мере, в какой им предшествует любовь, замороженная дезинвестицией. Объект до некоторой степени находится в зимней спячке, хранится в морозильнике. Операция эта произошла неведомо для субъекта, и вот каким образом. Дезинвестиция - это изъятие инвестиций, совершаемое предсознательно. Вытесненная ненависть является результатом разъединения влечений, всякий разрыв связей, ослабляя либидинозную эротическую инвестицию, имеет следствием освобождение деструктивных инвестиций. Изымая свои инвестиции, субъект воображает, что возвращает инвестиции в свое Я, за неимением возможности вложить их в другой объект, заместительный объект, [но он] не знает, что он здесь покидает, что он сам отчуждает себя от своей любви к объекту, впадающему в забвение первичного вытеснения. Сознательно он считает, что у него - нетронутые запасы любви, доступные для новой любви, как только представится случай. Он заявляет себя готовым инвестировать новый объект, если тот окажется пригодным для любви и если он сам почувствует себя тем любимым. Первичный объект предполагается не принимаемым более в расчет. На самом деле, он столкнется с неспособностью любить, не только в связи с амбивалентностью, но и в связи с тем фактом, что его любовь навсегда осталась в залоге у мертвой матери. Субъект богат, но он ничего не может дать, несмотря на свою щедрость, потому что он не располагает своим богатством. Никто у него не отнимал его аффективной собственности, но он ею не пользуется.

В ходе переноса защитная сексуализация, до сих пор бывшая в ходу, всегда включающая [в себя] интенсивные прегенитальные удовлетворения и замечательные сексуальные достижения, резко спадает, и анализант обнаруживает, как его сексуальная жизнь уменьшается или исчезает, сводясь практически к нулю. По его мнению, речь не идет ни о торможении, ни о потере сексуального аппетита: вот просто больше никто [ему] не желанен, а если кто-то случайно [и покажется желанным] - [то тогда этот] он или [эта] она вас не желает. Обильная, разбросанная, разнообразная, мимолетная сексуальная жизнь не приносит больше никакого удовлетворения.

Остановленные в своей способности любить, субъекты, находящиеся под владычеством мертвой матери, не могут более стремиться ни к чему [другому] кроме автономии. Делиться [с кем бы то ни было] им запрещено. И одиночество, которое доселе избегалось, как ситуация тревожная, меняет знак. Был минус - становится плюс. Сначала от него бежали, теперь его ищут. Субъект вьет себе гнездо. Он становится своей собственной матерью, но остается пленником своей стратегии выживания. Он думает, что отправил свою мертвую мать в отставку. На СА-мОм деле, она оставляет его в покое лишь в той мере, в какой ее саму оставляют в покое. Пока нет претендента на [ее] наследство, она может спокойно позволить своему ребенку выживать, уверенная в том, что она - единственная, кто владеет [его] недоступной любовью.Это холодное ядро жжет как лед и как лед же анестезирует, но пока оно ощущается как холод - любовь остается недоступна. Это едва ли только метафоры. Эти анализанты жалуются, что им и в зной - холодно. Им холодно под кожей, в костях; укутанные в свой саван, они чувствуют, как смертельный озноб пронзает их насквозь. [Внешне] все происходит так, как если бы ядро любви, замороженное мертвой матерью, не помешало дальнейшему развитию в направлении Эдипова комплекса, и сходным образом [внешне кажется], что эта фиксация была преодолена в дальнейшей жизни индивида. Эти субъекты и в самом деле ведут более или менее удовлетворительную профессиональную жизнь, женятся, заводят детей. На время все кажется в порядке. Но вскоре повторение конфликтов приводит к тому, что они терпят неудачу в обеих существенных сферах [человеческой] жизни - в любви и в работе: профессиональная жизнь, даже если она сильно инвестирована, разочаровывает, а супружеская сопровождается серьезными нарушениями в области любви, сексуальности и аффективного общения. Во всяком случае, именно последнего и не хватает больше всего. Что до сексуальности, то она зависит от более или менее позднего проявления комплекса мертвой матери. Оная [сексуальность] может быть относительно сохранной, но лишь до некоторой степени. Любовь, наконец, не всегда, не полностью удовлетворена. Она либо, в крайнем случае, совсем невозможна, либо, в лучшем случае, всегда более или менее искалечена или заторможена. Не надо, чтоб ее было слишком: ни слишком любви, ни слишком удовольствия, ни слишком наслаждения, в то же время родительская функция, напротив, сверхинвестирована. Впрочем, эта функция чаще всего бывает инфильтрирована нарциссизмом. Дети любимы при условии достижения ими тех нарциссических целей, которых самим родителям достичь не удалось.Отсюда понятно, что если даже Эдипова ситуация сложилась и даже преодолена, комплекс мертвой матери сделает ее особенно драматичной. Материнская фиксация помешает дочери иметь когда-нибудь возможность инвестировать отцовское имаго, не опасаясь потери материнской любви, или [если] любовь к отцу глубоко вытеснена, помешает избежать переноса на отцовское имаго существенной части характеристик, спроецированных с матери. Не с мертвой матери, а с ее противоположности, фаллической матери, структуру которой я [уже] пытался описать.

Мальчик же спроецирует сходное [фаллическое] имаго на свою мать, в то время как отец [для него] явится объектом мало структурирующей гомосексуальности, что делает из отца недоступный персонаж, согласно принятой терминологии - безликий, уставший, подавленный, побежденный этой фаллической матерью. Во всех случаях происходит регрессия к анальности. В анальности субъект не только регрессирует от Эдипова комплекса назад во всех смыслах слова, упираясь в анальность, он также защищается от оральной регрессии, к которой [его] отсылает мертвая мать, поскольку комплекс мертвой матери и метафорическая потеря груди всегда перекликаются. Почти всегда мы также находим защиту реальностью, как если бы субъект испытывал потребность цепляться за данные восприятия как за [нечто] действительно нетронутое какой бы то ни было проекцией, поскольку он [так] далеко не уверен в различии между фантазией и реальностью, которые он [так] старается держать раздельно. Фантазия должна быть только фантазией - то есть мы сталкиваемся почти что с отнеки-ванием2 от психической реальности.

Огромная тревога развивается [всякий раз], когда фантазии накладываются на реальность. [Когда] субъективное смешано с объективным, у субъекта возникает впечатление психотической угрозы. Порядок должен быть поддержан любой ценой, посредством структурирующей анальной референции, которая позволяет продолжить функционирование расщепления и особенно удержать субъекта в стороне оттого, что он узнал о своем несознательном. Это и значит, что его психоанализ скорее позволяет ему понять других, чем яснее взглянуть на себя самого. Отсюда - и неизбежное разочарование в ожидаемых результатах психоанализа, очень при этом инвестируемого, чаще всего - нарциссически.Мертвая мать отказывается умирать второй смертью. Много раз психоаналитик говорит себе: "Ну, на этот раз - все; она точно умерла, эта старуха; он (или она) сможет, наконец, жить; а я - немного вздохнуть". [Но] случись в переносе или в жизни ничтожнейшая травма - и она придаст материнскому имаго новую жизнеспособность, если можно так выразиться. Она - воистину тысячеглавая гидра, и всякий раз кажется, что ей перерезали глотку. А отрубили лишь одну из ее голов. Где же шея этого чудовища?

Распространенный предрассудок требует идти еще глубже: к примордиальной груди. Это ошибка; основная фантазия связана не с ней. Ибо так же как [только] отношение со вторым объектом в Эдиповом комплексе ретроактивно обнаружит, что этим комплексом [уже] был поражен первичный объект - мать; так же и экстирпация ядра комплекса [мертвой матери] невозможна фронтальной атакой на оральные [объектные] отношения. Решение следует искать в прототипе Эдипова комплекса, в его символической матрице, которая и позволяет этому комплексу возникать. Комплекс мертвой матери выдает, таким образом, свой секрет: я уже упомянул фантазию первосцены.

Современный психоанализ, чему немало свидетельств, понял, правда, с запозданием, что, если Эдипов комплекс остался необходимой структурной референцией, определяющие условия Эдипова комплекса следует искать не в его генетических предшественниках - оральных, анальных и фаллических, рассматриваемых [к тому же] под углом референций реалистических, поскольку оральность, анальность и фалличность зависят отчасти от реальных объектных отношений, ни тем более в генерализованной фантастике их структуры, как у Мелани Кляйн, но в изоморфной Эдипову комплексу фантазии - [фантазии] первосцены. Я настаиваю на том, что первосцена - это фантазия, чтобы ясно отмежеваться от позиции Фрейда, как она изложена в случае Сергея Панкеева, где Фрейд ищет в целях [своей] полемики с Юнгом доказательств ее реальности. Ибо чем так важна первосцена: не тем, что субъект был ее свидетелем, но как раз обратным, а именно, тем, что она разыгрывалась в его отсутствии.

В том особом случае, который нас занимает, фантазия первосцены имеет капитальное значение. Ибо [в ней] по случаю встречи структуры с конъюнктурой, которая разыгрывается меж двумя объектами, станет возможным наведение субъекта на памятные следы, ведущие к комплексу мертвой матери. Эти памятные следы были вытеснены посредством дезинвестиции. Они, так сказать, продолжают томиться внутри субъекта, у которого от периода, относящегося к комплексу, сохраняются лишь парциальные воспоминания. Иногда - покровное воспоминание, с виду невинное - это все, что от него осталось. Фантазия первосцены не только реинвестирует эти руины, но [и] придаст новой инвестиции [им] новые свойства, из-за которых произойдет настоящее воспламенение, предание оной [психической] структуры огню, который в последействии вернет [наконец] комплексу мертвой матери [его] значимость.Всякое воспроизведение этой фантазии представляет собой проективную актуализацию, [где] проекция имеет целью временное облегчение нарциссической раны. Проективной актуализацией я называю процесс, посредством которого проекция не только избавляет субъекта от внутренних напряжений, проецируя их на объект, но [и] представляет собою повторное переживание, а не припоминание, [то есть] актуальные повторения [пережитого], травматичные и драматичные. Как [в этом плане обстоит дело] с фантазией первосцены в рассматриваемом нами случае? С одной стороны, субъект оценивает непроходимость отделяющей его от матери дистанции. Эта дистанция заставляет его ощутить ярость своего бессилия установить контакт, в самом строгом смысле, с объектом. С другой стороны, субъект чувствует себя неспособным пробудить эту мертвую мать, оживить ее, вернуть ей жизнь. Но на этот раз объект-соперник, вместо того чтобы удерживать мертвую мать в переживаемом ею горе, становится тем третьим объектом, который оказывается, против всех ожиданий, способным вернуть ее к жизни и доставить ей удовольствие наслаждения.

Здесь-то и возникает та возмутительная ситуация, которая реактивирует потерю нарциссического всемогущества и вызывает ощущение своего несоизмеримого либидинозного убожества. Понятно, что реакция на эту ситуацию повлечет за собой серию последствий, которые могут проявиться изолированно или группами.
1. Персекуторное [переживание] этой фантазии и ненависть к обоим [родительским] объектам, которые обретают [психическую] форму в ущерб субъекту.
2. Классическое истолкование первосцены как сцены садистической, где самое главное - что мать либо не наслаждается, а страдает, либо если и наслаждается, то помимо воли, принуждаемая отцовским насилием.
3. Вариант вышеописанной ситуации, где наслаждающаяся мать из-за этого становится жестокой, лицемеркой, притворщицей, кем-то вроде похотливого чудовища, где она превращается скорее в Сфингу из Эдипова мифа, нежели в мать Эдипа.
4. Альтернирующая идентификация с обоими [родительскими] имаго: либо с мертвой матерью в ее неизменном состоянии, либо [с нею же], предающейся эротическому возбуждению садомазохистского типа; [или] с отцом, обидчиком мертвой матери (некрофильская фантазия), или [же с отцом], поправляющим [ее настроение и здоровье] через половые сношения. Чаще всего субъект переходит, по настроению, от одной из двух идентификаций к другой.
5. Эротическая и агрессивная делибидинизация [первичной] сцены в пользу интенсивной интеллектуальной деятельности, нарциссически восстанавливающей [субъекта] перед [лицом] такой запутывающей ситуации, где поиск вновь утраченного смысла приводит к формированию [инфантильной] сексуальной теории и стимулирует экстенсивную "интеллектуальную" деятельность, восстанавливающую раненое нарциссической всемогущество, жертвуя [при этом] либидинозными удовлетворениями. Другое решение: художественное творчество - опора фантазии самодостаточности.
6. Отнекивание от всей фантазии целиком с типичной инвестицией невежества в отношении всего, что касается сексуальных отношений, при этом у субъекта сочетается пустота мертвой матери и стирание [первичной] сцены.

Фантазия первосцены становится центральной осью [психической] жизни субъекта и в своей тени скрывает комплекс мертвой матери. Она [эта фантазия] развивается в двух направлениях: вперед и назад. Вперед - она является предвосхищением Эдипова комплекса, который в этом случае будет пережит согласно схеме защит от тревожной фантазии первосцены. Три анти-эротических фактора, то есть: ненависть, гомосексуальность и нарциссизм - объединят свои усилия ради неудачи Эдипова структурирования.

Назад - отношение к груди явится предметом радикального перетолкования. Именно в последействии она [грудь] становится [столь] значимой. Белое горе мертвой матери отсылает к груди, которая, с виду [кажется], нагружена разрушительными проекциями. На самом деле, речь идет не столько о злой груди, которая не дается, сколько о груди, которая, даже когда дается, есть грудь отсутствующая (а не потерянная), поглощенная тоской по отношениям [с объектом] скорби.

Грудь, которую невозможно наполнить, [и которая не может] наполнять [сама]. Вследствие этого, [всякая] реинвестиция счастливого отношения с грудью, предшествовавшего развитию комплекса мертвой матери, отмечена здесь знаком эфемерности, катастрофической угрозы и даже, осмелюсь так выразиться, [знаком] ложной груди, носимой ложным 5е/Д кормящей ложного младенца.Это счастье было обманкой. "Меня никогда не любили" становится новым девизом, за который цепляется субъект и который он постарается подтвердить в своей дальнейшей любовной жизни. Понятно, что [мы здесь] имеем дело с невозможным горем, и что поэтому метафорическую потерю груди становится невозможно переработать [психически]. Следует добавить уточнение об оральных каннибальских фантазиях. Вопреки тому, что происходит при меланхолии, здесь нет регрессии к этой фазе [оральной]. Мы [здесь] главным образом сталкиваемся с идентификацией с мертвой матерью на уровне орального отношения [с объектом] и с защитами, которые оно [оральное объектное отношение] вызывает; субъект в высшей степени опасается либо [еще] более полной потери объекта, либо поглощения [себя] пустотой.Анализ переноса по всем этим позициям позволит найти первичное счастье, предшествовавшее появлению комплекса мертвой матери. Это отнимает много времени, и нужно будет не раз заново возвращаться [к этому комплексу], прежде чем выиграть дело, то есть прежде чем белое горе и его перекличка со страхом кастрации позволят выйти на повторение в переносе счастливого отношения с матерью, наконец-то живой и [наконец-то] желающей отца. Этот результат достигается анализом той нарциссической раны, которую материнское горе наносило ребенку.

Особенности переноса

Я не могу [слишком] распространяться о технических последствиях [для анализа] тех случаев, когда в переносе можно выделить комплекс мертвой матери. [Сам] этот перенос обнаруживает заметное своеобразие. Психоанализ сильно инвестирован пациентом. Наверно, следует сказать, что психоанализ - более чем психоаналитик. Не то чтобы последний совсем не был [инвестирован]. Но эта инвестиция объекта переноса, при всем кажущемся наличии всей либидинозной гаммы, тональность ее глубоко укоренена в нарциссической природе. Несмотря на выразительные признания, окрашенные аффектами, часто весьма драматизированными, это выражается в тайной неприязни. Оная [неприязнь] оправдывается рационализациями типа: "Я знаю, что перенос - это обманка и что с вами, в действительности и во имя ее, ничего нельзя, так чего ради?" Эта позиция сопровождается идеализацией образа аналитика, который хотят и сохранить как есть и соблазнить, чтобы вызывать у него интерес и восхищение.

Соблазнение имеет место в интеллектуальном поиске, в поиске утраченного смысла, успокаивающем интеллектуальный нарциссизм и создающем такое изобилие драгоценных даров психоаналитику. Тем более что вся эта деятельность сопровождается богатством [психических] представлений и замечательным даром к самоистолкованию, который, по контрасту, оказывает так мало влияния на жизнь пациента, которая если и меняется, то очень мало, особенно в аффективной сфере.Язык анализанта часто характеризуется той риторикой, которую я [уже] описывал ранее в связи с нарциссизмом", [а именно] - повествовательным стилем.

Его роль состоит в том, чтобы тронуть психоаналитика, вовлечь его, призвать его в свидетели в рассказе о конфликтах, встреченных вовне. Словно ребенок, который рассказывал бы своей матери о своем школьном дне и о тысяче маленьких драм, которые он пережил, чтобы заинтересовать ее и заставить ее сделать ее участницей того, что он узнал в ее отсутствие.

Можно догадаться, что повествовательный стиль мало ассоциативен. Когда же ассоциации возникают, [то] они [получаются] одновременны скрытному [душевному] движению отвода [инвестиций], а это значит, что все происходит, как если бы речь шла об анализе другого, на сеансе не присутствующего. Субъект прячется, ускользает, чтобы не дать аффекту повторного переживания захватить [себя] более, чем воспоминанию. Уступка же этому [повторному переживанию] повергает [субъекта] в неприкрытое отчаяние.

Действительно, в переносе можно обнаружить две отличительные черты; первая - это неприрученность влечений: субъект не может ни отказаться от инцеста, ни, следовательно, согласиться с материнским горем. Вторая черта - несомненно, самая примечательная - заключается в том, что анализ индуцирует пустоту. То есть, как только аналитику удается затронуть [какой-то] важный элемент ядерного комплекса мертвой матери, субъект ощущает себя на мгновение опустошенным, бело-матовым, как если б у него [вдруг] отняли объект-затычку, [отняли бы] опекуна [у] сумасшедшего. На самом-то деле, за комплексом мертвой матери, за белым горем матери угадывается безумная страсть, объектом которой она была и есть, [страсть], [из-за] которой горе по ней [и] становится невозможно пережить. Основной фантазией, на которую нацелена вся [психическая] структура субъекта [становится]: питать мертвую мать, дабы содержать ее в постоянном бальзамировании. То же самое анализант делает с психоаналитиком: он кормит его психоанализом не для того чтобы помочь себе жить вне анализа, но дабы продлить процесс оного [психоанализа] до бесконечности. Ибо субъекту хочется стать для матери путеводной звездою, [тем] идеальным ребенком, который займет место идеализированного умершего - соперника, неизбежно непобедимого, потому что не живого; [ибо живой] - значит несовершенный, ограниченный, конечный.

Перенос есть геометрическое место сгущений и смещений, перекликающихся между фантазией первосцены, Эдиповым комплексом и оральными [объектными] отношениями, которые представлены двойной записью: периферической - обманчивой и центральной - подлинной, вокруг белого горя мертвой матери. [Обманчива] по сути [и] потеря с матерью контакта [подлинного контакта], который тайно поддерживается в глубинах души, и все попытки замены оного [тайного контакта] объектами-заместителями обречены на неудачу.Комплекс мертвой матери оставляет психоаналитика перед выбором между двумя техническими установками. Первая - это классическая техника. Она несет [в себе] опасность повторения отношения с мертвой матерью в молчании. Боюсь, что если комплекс [мертвой матери] не будет обнаружен, [то] психоанализ рискует потонуть в похоронной скуке или в иллюзии наконец обретенной либидинозной жизни. В любом случае, впадения в отчаяние долго ждать не придется, и разочарование будет горьким. Другая [установка], та, которой я отдаю предпочтение, состоит в том, чтобы, используя рамки [психоанализа] как переходное пространство, делать психоаналитика объектом всегда живым, заинтересованным, внимающим своему анализанту и свидетельствующим о своей [собственной] жизненности теми ассоциативными связями, которые он сообщает анализанту, никогда не выходя из нейтральности. Ибо способность анализанта переносить разочарование будет зависеть от степени, в которой он будет чувствовать себя нарциссически инвестированным психоаналитиком. Так что необходимо, чтобы оный [психоаналитик] оставался постоянно внимающим речам пациента, не впадая в интрузивные истолкования. Устанавливать связи, предоставляемые предсознательным, [связи], поддерживающие третичные процессы, без их шунтирования, без того, чтобы сразу идти к несознательным фантазиям, не значит быть интрузивным. А если пациент и заявит о таком ощущении [интрузивности истолкований], то очень даже можно ему показать, и не травмируя [его] сверх меры, что это [его] ощущение играет роль защиты от удовольствия, переживаемого [им] как пугающее.

И так понятно, что [именно] пассивность здесь конфликтуализирована: пассивность или пассивизация - как первичная женственность, [как] женственность, общая матери и ребенку. Белое горе мертвой матери будет общим телом их усопшей любви.Как только психоанализ вернет к жизни, по меньшей мере - парциально, ту часть ребенка, что идентифицировала себя с мертвой матерью, произойдет странный выверт. Вернувшаяся жизнеспособность останется жертвой захватывающей-иден-тификации. То, что затем происходит, простому истолкованию не поддается. Давнишняя зависимость ребенка от матери, в которой малыш еще нуждается во взрослом, подвергается инверсии. Отныне связь между ребенком и мертвой матерью выворачивается наизнанку. Выздоровевший ребенок обязан своим здоровьем неполному поправлению вечно больной матери. [И] это выражается в том, что теперь мать сама зависит от ребенка. Мне кажется, что это [душевное] движение отличается от того, что обычно описывают под именем поправления. На самом деле речь идет не о положительных действиях, связанных с угрызениями совести [за ее неполное поправление], а просто о принесении этой жизнеспособности в жертву на алтарь матери, с отказом от использования новых возможностей Я для получения возможных удовольствий. Психоаналитику тогда следует истолковать анализанту, что все идет к тому, как если бы деятельность субъекта не имела больше другой цели, кроме как предоставления на психоанализе возможностей для толкований - [и] не столько для себя, сколько для психоаналитика, как если бы это аналитик нуждался в анализанте - в противоположность тому, как обстояло ранее.

Как объяснить это изменение? За манифестной ситуацией [скрывается] фантазия инвертированного вампиризма. Пациент проводит свою жизнь, питая свою мертвую [мать], как если бы [он] был единственным, кто может о ней позаботиться. Хранитель гробницы, единственный обладатель ключа от [ее] склепа, он втайне исполняет свою функцию кормящего родителя. Он держит [свою] мертвую мать в плену, [и узницей] она становится его личной собственностью. Мать стала ребенком ребенка. Вот так он [сам - пациент - и] залечит [свою] нарциссическую рану.

Здесь возникает парадокс: мать в горе, [или] мертвая [мать], если она [и] потеряна для субъекта, то, по меньшей мере, какой бы огорченной она ни была, она - здесь. Присутствует мертвой, но все-таки присутствует. Субъект может заботиться о ней, пытаться ее пробудить, оживить, вылечить. Но если, напротив, она выздоровеет, пробудится, оживет и будет жить, субъект еще раз потеряет ее, ибо она покинет его, чтобы заняться своими делами и инвестировать другие объекты. Так что мы имеем дело с субъектом [вынужденным выбирать] меж двух потерь: [между] смертью в присутствии [матери] или жизнью в [ее] отсутствии. Отсюда - крайняя амбивалентность желания вернуть матери жизнь.

Метапсихологические гипотезы: стирание первичного объекта и обрамляющая структура.

Современная психоаналитическая клиника стремилась [как можно лучше] описать характеристики самого первичного материнского имаго. Работы Мелани Кляйн в этом плане совершили переворот в теории [психоанализа], хотя сама она больше интересовалась внутренним [психическим] объектом, тем [внутренним объектом], который она смогла себе представить, как из [опыта] психоанализа детей, так и из [опыта] психоанализа взрослых [больных] с психотической структурой, и не принимая во внимание участия [реальной] матери в образовании своего имаго. Из этого [ее - Кляйн] пренебрежения [и] вышли работы Винникотта. Но ученики Кляйн, [даже] не разделяя взглядов Винникотта, признали, начиная с Биона, необходимость приступить к исправлению ее [Кляйн] взглядов на этот предмет. В общем, Мелани Кляйн дошла до крайностей в том, чтобы отнести [всю] относительную силу инстинктов жизни и смерти у младенца - к ансамблю врожденных предиспозиций, без учета, так сказать, материнской переменной. В этом она - продолжательница [линии] Фрейда.

В кляйнианских работах основной упор сделан на проекции, связанные со злым объектом. В определенной мере, это оправдывалось отказом Фрейда в [признании] их достоверности. Много раз [уже] подчеркивалось сокрытие им "злой матери" и его неколебимая вера в почти райский характер отношений, связующих мать и ее младенца. Так что Мелани Кляйн пришлось исправить эту частичную и пристрастную картину отношений мать - дитя, и это было тем легче [сделать], что случаи детей и взрослых, которые она анализировала, - большинство маниакально-депрессивной или психотической структуры - с очевидностью обнаруживали такие проекции. Именно таким образом [возникла] обширная литература, досыта живописавшая эту внутреннюю вездесущую грудь, которая угрожает ребенку уничтожением, расчленением и всякого рода адскими муками, [грудь], которую связывают с младенцем зеркальные [объектные] отношения, от коих [отношений] он [младенец] защищается как может - проекцией. Как только шизоидно-параноидная фаза начинает уступать место фазе депрессивной, оная [депрессивная фаза], современница сочетанной унификации Я и объекта, имеет [своей] основной чертой прогрессивное прекращение проективной активности и [прогрессивный] доступ ребенка к принятию на себя заботы о своих агрессивных влечениях - его, в некотором смысле, "принятие ответственности" за них, которое приводит его к бережному обращению с материнским объектом, к страху за нее, к страху ее потери, с [зеркальным] обращением своей разрушительности на самого себя под влиянием архаической вины и в целях [материнского настроения и здоровья] поправления. Поэтому здесь - [еще] менее чем когда-либо - не встает вопрос об обвинении матери.

В той клинической картине, которую я здесь [описал], могут сохраняться остатки злого объекта, [как] источника ненависти, [но] я полагаю, что тенденции враждебности - вторичны, а первично - материнское имаго, в коем [имаго] оная [мать] оказалась безжизненной [матерью] в зеркальной реакции [ее] ребенка, пораженного горем материнского объекта. [Все] это ведет нас к [дальнейшему] развитию гипотезы, которую мы уже предлагали. Когда условия неизбежного разделения матери и ребенка благоприятны, внутри Я происходит решающая перемена. Материнский объект, как первичный объект слияния, стирается, чтобы оставить место инвестициям собственно Я, [инвестициям], на которых [и] основывается его личный нарциссизм, [нарциссизм] Я, отныне способного инвестировать свои собственные объекты, отличные от первичного объекта. Но это стирание [психических представлений о] матери не заставляет ее действительно исчезнуть. Первичный объект становится рамочной структурой Я, скрывающей негативную галлюцинацию матери. Конечно, [психические] представления о матери продолжают существовать и [еще] будут проецироваться внутрь этой рамочной структуры, на [экранное] полотно [психического] фона, [сотканное из] негативной галлюцинации первичного объекта.

Но это уже не представления-рамки, или, чтобы было понятнее, [это уже не] представления, в которых сливаются [психические] вклады матери и ребенка. Иными словами, это [уже] более не те представления, коих соответствующие аффекты носят характер витальный, необходимый для существования младенца. Те первичные представления едва ли заслуживали названия [психических] представлений. То была [такая] смесь едва намеченных представлений, несомненно, более галлюцинаторных, чем [собственно] представленческих, [такая их смесь] с аффективными зарядами, которую почти можно было бы назвать аффективными галлюцинациями. То было также верно в ожидании чаемого удовлетворения, как и в состояниях нехватки. Оные [состояния нехватки], если они затягивались, сопровождались эмоциями гнева, ярости, [а] затем - катастрофического отчаяния.

Однако стирание материнского объекта, превращенного в рамочную структуру, достигается в тех случаях, когда любовь объекта достаточно надежна, чтобы играть эту роль [психического] вместилища [для] пространства представлений.

Оному пространству [психических представлений] более не угрожает коллапс; оно может справиться с ожиданием и даже с временной депрессией, ребенок ощущает поддержку материнского объекта, даже когда ее здесь больше нет. Рамки предлагают в итоге гарантию материнского присутствия в его отсутствие и могут быть заполнены всякого рода фантазиями, вплоть до фантазий агрессивного насилия включительно, которые [уже] не представляют опасности для этого вместилища. Обрамленное таким образом [психическое] пространство, образующее приемник для Я, отводит, так сказать, пустое поле для [последующего его] занятия эротическими и агрессивными инвестициями в форме объектных представлений. Субъект никогда не воспринимает эту пустоту [психического поля], так как либидо [всегда уже] инвестировало психическое пространство. Оное [психическое пространство], таким образом, играет роль примордиальной матрицы будущих инвестиций.

Однако, если такая травма, как белое горе [матери], случится прежде, чем ребенок смог создать [себе] достаточно прочные [психические] рамки, то внутри Я не образуется доступного психического места. Я ограничено рамочной структурой, но тогда в последнем случае оная [структура] отводит [для Я] конфликтное пространство, пытаясь удержать в плену образ матери, борясь с ее исчезновением, с тоской попеременно наблюдая, как оживают то памятные следы утраченной любви, то [следы воспоминаний] переживания потери, которые, [оживая], рождают впечатление болезненной [душевной] пустоты. Эти чередования воспроизводят очень давний конфликт первичного вытеснения, неудачного в той мере, в которой стирание примордиального объекта [еще] не было переживанием приемлемым или принятым по обоюдному согласию обеих сторон - прежнего симбиоза мать-дитя.

Дискуссии на тему антагонизма между первичным нарциссизмом и первичной объектной любовью, быть может, беспредметны. Все зависит от выбранной точки зрения. То, что третье лицо, наблюдатель, может констатировать первичную объектную любовь [ребенка к матери] сразу же [после рождения] - [этот факт] оставляет мало места для спора. И напротив, трудно себе представить, каким образом эта любовь, с точки зрения ребенка, не была бы нарциссической [любовью]. Несомненно, спор затуманивается различием значений, [вкладываемых в понятие] первичного нарциссизма. Если этим термином хотят обозначить первичную форму [объектного] отношения, когда все инвестиции исходят от ребенка - то [такое определение], пожалуй, отличается [даже] от аутоэротизма, который уже избрал [себе] определенные эрогенные зоны на теле младенца - [и] тогда точно существует первичная нарциссическая структура, характерная для начальных форм инвестиции. Но если наименование первичного нарциссизма оставлять за достижением чувства единства [с матерью], которое появляется [у ребенка] после фазы преобладания фрагментации, - тогда первичный нарциссизм и объектную любовь следует понимать как два различных способа инвестиции с противоположной полярностью. Со своей стороны, я здесь вижу два последовательных момента нашей мифической конструкции психического аппарата. Я склонен думать, что самый ранний первичный нарциссизм смутным образом охватывает все инвестиции, включая первичную объектную любовь, и даже то, что можно было бы симметрично назвать первичной объектной ненавистью, поскольку именно [это] первичное субъект-объектное неразличение [и] характеризует [этот ранний] тип и [это раннее] качество инвестиций. И, таким образом, [только] после того, как разделение [матери и ребенка] свершилось, [тогда и] можно по праву противопоставить более поздний первичный нарциссизм, как означающий единственно инвестиции Я, - [противопоставить, как инвестиции] противоположные объектным инвестициям.

Чтобы дополнить это описание, я добавлю, что предложил различать позитивный первичный нарциссизм (связанный с Эросом), стремящийся к единству и к идентичности, и негативный первичный нарциссизм (связанный с разрушительными влечениями), последний манифестируется не в ненависти по отношению к объекту - оная [ненависть] вполне совместима с замыканием первичного нарциссизма [на себя], - но в тенденции Я к разрушению своего единства и в стремлении [Я] к Нулю. Клинически это проявляется чувством пустоты. То, что мы описали под названием комплекса мертвой матери, позволяет нам понять провалы [в остальном, казалось бы] благополучного развития. Мы присутствуем при неудачном опыте сепарации-индивидуации (Малер), когда юное Я, вместо того чтобы создать [психическое] вместилище для последующих за разделением [с матерью] инвестиций, упорствует в удержании первичного объекта, вновь и вновь переживая свою потерю, что влечет за собой, на уровне спутанного с объектом первичного Я, чувство нарциссического истощения, феноменологически выражающегося в чувстве пустоты, столь характерном для депрессии, которая всегда является результатом нарциссической раны с утечкой либидо. В этот момент, как мы уже условились, все либидо носит отпечаток нарциссизма, так что [эта либидинозная утечка] всегда будет нарциссической потерей, переживаемой на уровне Я.

Объект - "мертвый" (в том смысле, что - не живой, даже если никакой реальной смерти не было); и тем самым он увлекает Я за собой - к пустынной, смертоносной вселенной. Белое горе матери индуцирует белое горе ребенка, погребая часть его Я в материнском некрополе. Питать мертвую мать - это значит поддерживать за печатью тайны самую раннюю любовь к примордиальному объекту, погребенному первичным вытеснением незавершенного разделения меж двух партнеров первичного слияния". Мне кажется, что психоаналитикам будет совсем не трудно признать в описании комплекса мертвой матери знакомую клиническую картину, которая может, однако, отличаться от моей семиологии тем или иным симптомом. Психоаналитическая теория разрабатывается на ограниченном числе наблюдений, [и поэтому] возможно, что я описал что-то, содержащее одновременно и черты достаточно общие, чтобы накладываться на опыт других [психоаналитиков], и черты своеобразные, свойственные [только тем] пациентам, которых анализировал я [сам].

Кроме того, вполне возможно, что этот комплекс мертвой матери, структуру которого я, возможно, схематизировал, может встречаться в более рудиментарных формах. В таких случаях следует думать, что травматический опыт, на который я указывал, был пережит более мягко или позднее, [или] случился в тот момент, когда ребенок был [уже] лучше готов перенести его последствия и был вынужден прибегнуть к депрессии более парциальной, более умеренной и легче переживаемой.

Возможно, удивляет, что я отвожу такую роль материнскому травматизму в [тот] период [развития] психоанализа, когда [авторы] больше настаивают на превратностях внутрипсихической организации и когда [все гораздо] более осторожны [в оценке той] роли, что играет [в нашей жизни] конъюнктура. Как я указывал в начале этой работы, депрессивная позиция является теперь фактом, принятым всеми авторами, какие бы они не давали ей объяснения. В то же время, давно уже описаны депрессивные эффекты раннего разделения матери и ребенка, [впрочем], без констатации однозначного соответствия между тяжестью травмы и депрессивными проявлениями. Ситуация, [описываемая] в комплексе мертвой матери, не может быть ни сведена к уровню общей депрессивной позиции, ни ассимилирована с тяжелым травматизмом реального разделения [с матерью]. В описанных мною случаях не было настоящего разрыва в преемственности отношений мать-дитя. Зато, независимо от спонтанного развития депрессивной позиции, имелся важный вклад матери, нарушавший ликвидацию депрессивной фазы, усложнявший конфликт реальностью материнской дезинвестиции [и] ощутимый ребенком достаточно, чтобы ранить его нарциссизм. Эта клиническая картина, мне кажется, соответствует взглядам Фрейда на этиологию неврозов - в широком смысле слова, - когда психическая конституция ребенка образуется комбинацией его личных наследственных предиспозиций и событий раннего детства.

Фрейд и мертвая мать

Исходной точкой этой работы является современный клинический опыт, вышедший из творчества Фрейда. Вместо того чтобы поступить, как принято, то есть поискать сначала, что в его творчестве подкрепляет новую точку зрения, я предпочел поступить наоборот и оставить эту главу напоследок. По правде говоря, вытеснение снялось у меня почти что в ходе работы, и я вспомнил в последействии то, что у Фрейда связано с [темой] моего доклада". Мою фрейдистскую опору я нашел не в "Горе и меланхолии".

В последней главе "Горе и меланхолии" первого издания, Фрейд рассказывает последний личный сон на тему пробуждения от сновидения.Это сон, называемый [сном] о "милой матери", и это единственный рассказанный им сон из [его] детства, [единственный] как в этом произведении, так и в его опубликованной переписке. В этом смысле душевная глухота Флисса сделала из него [еще] одну из мертвых матерей Фрейда после того, как он [Флисс] был его [Фройда] старшим братом. Дидьё Анзьё, не без помощи предшествующих комментариев Евы Розенфельд и Александра Гринштейна, проделал замечательный анализ [психобиографии Фрейда]. Я не могу здесь входить во все детали этого сна и весьма богатых комментариев, которым он дает место. Я ограничусь напоминанием, что его манифестное содержание изображало "милую мать, уснувшую со спокойным выражением [лица], перенесенную в спальню и уложенную на постель двумя (или тремя персонажами) с птичьими клювами". Сновидец просыпается с плачем и криком, разбудив, в свою очередь, родителей. Речь идет о тревожном сновидении, прерванном пробуждением. Анализ этого сна комментаторами, начиная с самого Фрейда, недостаточно подчеркивает, что речь идет о сновидении, которое не могло сниться, о сне, который мог бы быть сновидением, у которого не могло быть конца и которое нужно было почти сконструировать. Кто из двоих или троих - главное сомнение - присоединится к матери в ее сне? Сновидец, в неопределенности, больше не может этого вынести, он прерывает [сновидение], убивая двух зайцев сразу: и свое сновидение, и сон родителей. Детальный анализ сновидения, как Фрейдом, так и его комментаторами, приводит к соединению двух тем: [темы] смерти матери и [темы] полового сношения. Иначе говоря, мы находим здесь подтверждение моей гипотезе касательно отношений между мертвой матерью, фантазией первосцены и Эдиповьм комплексом, пуская здесь в ход, помимо объекта желания, (двоих или троих) персонажей с птичьими клювами.

Ассоциации проливают свет на происхождение этих персонажей, заимствованных из Библии [в издании] Филиппсона. Исследование Горинштейна позволяет связать это [психическое] представление с 15-й иллюстрацией из этой Библии, подаренной [Зигмунду Фрейду его] отцом, иллюстрацией, которая [и] стала объектом сгущения.

На самом деле, на этой иллюстрации изображены не (первая ассоциация Фрейда) боги с ястребиными головами, но персонажи фараонов Нижнего Египта, я подчеркиваю - Нижнего, тогда как птицы венчают колонны кровати. Я думаю о важности этого сгущения, так как оно перемещает птиц с кровати матери на головы персонажей, которых здесь двое, а не трое. Итак, мать, возможно, наделена птицей-пенисом. Текст, параллельный иллюстрации, - стих "Царь Давид сле-1ует за носилками (Авенира)"3, [текст], который, как отмечает Анзьё, переполнентемами кровосмешения, отцеубийства [и] братоубийства. Эту последнюю тему подчеркну особо.

Анзьё толкует, мне кажется, с полным основанием, двух персонажей [сна] как [психические] представления: Якоба Фрейда, как дедовского образа, и Филиппа, последнего [сводного] брата [Зигмунда] Фрейда, как образа отеческого.

[И] это потому, что, как всем известно, Филипп, родившийся в 1836 году, сам [лишь] на год моложе матери Фрейда и что товарищами для игр у Фрейда были дети Эммануэля, старшего брата Филиппа. Мертвая мать в сновидении имеет вид деда с материнской стороны на его смертном одре 3 октября 1865 года, Зигмунду в то время было девять с половиной лет. Итак, горе матери должно было сказаться на отношениях между Амалией Фрейд и ее сыном. Комментаторы его сна удивлялись неверному датированию, не исправленному Фрейдом. Будто бы он его видел лет в 7 или в 8, то есть за полтора или два года до смерти [своего] деда с материнской стороны, что невозможно. Здесь [комментаторы] ограничиваются исправлением ошибки, не задаваясь более вопросами. Со своей стороны я склонен считать этот ляпсус [с датировкой] откровением, он [ляпсус] приводит меня к выводу, что речь идет не о горе по деду с материнской стороны, а о предшествующем горе.

Значительное расхождение в ошибке - от полутора до двух лет - отсылает меня тогда к другому горю матери: горю по младшему брату Фрейда Юлиусу, родившемуся, когда Зигмунду было 17 месяцев (почти полтора года) [и] умершему, когда ему [Зигмунду] было 23 месяца (почти два года). Отсюда [и] двойное объяснение: двое (или трое) персонажей [сна] суть Якоб [и] Филипп или Якоб, Филипп и Филиппсон - сын Филиппа, Юлиус, потому что в 1859 году, когда Фройду было 3 года, он опасался, что его мать вновь беременна, как няня, и как бы Филипп не засадил ее [мать - как "засадили" в тюрьму вороватую няню] в сундук, "засадил" или, грубо говоря, "[в нее] засадил".

Замечу здесь, кстати, почему юного растлителя, сына консьержки, рассказавшего о половых отношениях, звали Филиппом. Это Филипп совокупляется с Амалией, и это Филиппсон (Юлиус) позволяет Зигмунду понять связь между соитием, деторождением и смертью... Юлиус будет объектом забвения имени художника Юлиуса Музена, на которое Фрейд ссылается в письме к Флиссу от 26 августа 1898 года. Мозен-Мозес-Моисей, мы знаем продолжение, а также настойчивость Фрейда [в том, чтобы сделать] Моисея египтянином, то есть, говоря прямо - не сыном Амалии и Якоба, а [сыном] консьержки или, в крайнем случае - Амалии и Филиппа. Это также проливает свет на покорение Фрейдом Рима, если вспомнить, что он цитирует Тита Ливия по поводу инцестуозных снов Юлия Цезаря.

Я лучше понимаю значимость этого возраста, 18 месяцев, в творчестве Фрейда. Это возраст его внука, играющего в катушку (мертвая мать - воскресшая мать), который в два года умрет и будет причиной сильного горя, хоть и скрываемого. Это также возраст, когда Сергей Панкеев мог бы наблюдать первосцену.

Анзьё делает два наблюдения, которые сходятся с моими собственными выводами. Он указывает, на примере предсознательной проработки Фрейда, на близость между [взглядами] Фрейда и Биона, который выделял, наряду с любовью и ненавистью, знание как [третью] примордиальную референцию психического аппарата - поиск смысла. Наконец он заключает, что следует считать подозрительной настойчивость Фрейда по сведению присущей данному сновидению тревоги, тревоги [по поводу] смерти матери, [сведению этой тревоги] к другим вещам.

У нас остается только одна невостребованная гипотеза, гипотеза орального [объектного] отношения. Другой сон, связанный со сном о "милой матери", отсылает нас к нему [оральному отношению], там, где мать появляется живой: сон о Трех Парках. В этом сне мать Фрейда готовит "knodel" и, пока маленький Зигмунд хочет их съесть, она предлагает ему подождать до тех пор, пока она не будет готова ("речь неразборчива", добавляет Фрейд).

Ассоциации в этом отрывке касаются, как известно, смерти. Но ниже, в отрыве от анализа сновидения, Фрейд возвращается к нему, чтобы написать: "Мой сон о Трех Парках - это сон о голоде, совершенно ясно, но он возвращает потребность в пище к тоске ребенка по материнской груди, и оный [сон] использует невинный интерес, чтоб скрыть под ним [другой интерес], [интерес], который больше него [самого], [интерес], который не может проявить себя открыто". Несомненно, и как отрицать, что [и] контекст приглашает нас к тому же, но здесь также следует проявить подозрительность. О чем следует прежде всего задуматься, так это о тройном образе женщины у Фрейда, воспроизведенном в "Теме о трех шкатулках": мать, супруга (или любовница), смерть. В последние годы много говорилось о цензуре любовницы, моя очередь указать на цензуру, тяготевшую над мертвой матерью. Над матерью гробового молчания.

Теперь наша трилогия завершена. Вот мы [и] снова возвращаемся к метафорической потере груди, связанной с Эдиповым комплексом или с фантазией первосцены и с фантазией мертвой матери. Урок мертвой матери [состоит] в том, что она также должна однажды умереть, чтобы другая [женщина] была любима. Но эта смерть должна быть медленной и сладкой, чтобы воспоминание о ее любви не стерлось и питало бы любовь, которую она великодушно отдаст той, которая займет ее место.

Итак, мы замкнули круг. В последействии он обретает еще большее значение. Я давно знал эти сновидения [Фрейда], так же как и комментарии, которые им были даны. И то и другое были записаны во мне как значимые следы воспоминаний о чем-то, что смутно мне казалось важным, хоть я [и] сам не знал ни как, ни почему. Эти [памятные] следы были реинвестированы речью некоторых анализантов, которых в данный момент, но не ранее, я смог услышать. Их ли речь позволила мне заново открыть [для себя] письмо Фрейда, [моя ли] криптомнезия прочитанного сделала меня проницаемым для слов моих анализантов? В прямолинейной концепции времени эта гипотеза верна. В свете же последействия верной является другая. Как бы там ни было, в концепции последействия нет ничего более таинственного, чем этот предварительный статус [уже] записанного смысла, который пребывает в психике в ожидании [часа] своего откровения. Так какречь идет именно о "смысле", без коего ничто не может быть записано в психике. Но этот невостребованный смысл не обретает по-настоящему значения прежде, чем, будучи разбужен реинвестицией, возникающей в совсем другом контексте. Что же это за смысл такой? Смысл утраченный и [вновь] обретенный. Было бы слишком приписывать его, [смысл, уже] этой до-значительной [психической] структуре, и в его, [смысла], новообретении [в последействии] - гораздо более от обретения. Быть может, [этот до-значимый смысл есть] смысл потенциальный, которому не хватает только аналитического - или поэтического? - опыта, чтобы стать смыслом истинным.

Грин Андре. Истерия

Если верно, что психиатрия и психопатология являются итогом длительного исторического развития, то, разумеется, верно также, что каждый из ныне хорошо нам известных синдромов имеет свою особую историю. Несомненно, что среди психопатологических синдромов именно на истерии в наибольшей степени отразилось влияние соответствующих периодов времени. Истерия, существование которой можно проследить до древнейших времен, находится, как утверждают, в состоянии исчезновения. Похоже, что истерия уже миновала пик своего социально-исторически обусловленного развития, который пришелся на времена Шарко и от которого Фрейд сумел извлечь пользу. Некоторые коллеги сегодня придерживаются мнения, что истерия является скорее пережитком, который встречается в так называемых примитивных обществах, пережитком, который порой интегрируется в общественные ритуалы, а иногда объявляются “болезнью”. Но соответствует ли это действительности? Разве в нашем индустриальном обществе нет многочисленных видов истерии, сменивших ее прежние формы проявления? Ведь, если верно то, что наши больницы больше не переполнены пациентами, страдающими истерическими припадками, истерическим параличом или контрактурой, полной потерей памяти и сумеречными состояниями, то верно и то, что все психиатры и психоаналитики как и прежде продолжают говорить о феномене, который объявили навсегда исчезнувшим. “Истерический характер” (Klages 1926) встречается необычайно часто. Психиатры и психоаналитики пытаются разобраться в его структуре, но этого недостаточно, поскольку истерию нельзя уже относить исключительно к сфере медицины, к сфере психиатра или аналитика. Антрополог и социолог также претендуют на то, чтобы исследовать механизмы истерии, так что в игру вступают социально-экономические факторы, роль которых оценивается порой весьма по-разному.

Нашей задачей должно стать изучение истерии с психоаналитических позиций. Поэтому все прочие аспекты мы либо оставим в стороне, либо коснемся их мимоходом там, где это будет уместно. Тем не менее обратим здесь внимание читателя на одну из последних работ в журнале “Контроверзы психиатрии” (1968), в которой подробно рассматривается предмет нашей статьи.

Основные проблемы истерии можно сформулировать сегодня следующим образом:

— Как можно обрисовать истерическую структуру с точки зрения симптомов и характера истерии?

— Следует ли относить истерию исключительно к сфере неврозов?

— Играет ли сексуальность как и прежде решающую роль, которую приписывали ей Фрейд и его предшественники в соответствии с древней традицией?

— Каковы взаимосвязи между истерией и другими психопатологическими синдромами, то есть не только между истерией, психосоматикой и психозом, но и между истерией и различными формами психопатии и токсикомании?

— Каковы связи между истерией индивида, с одной стороны, и социальной организацией (культурой и “антикультурой”) — с другой?

ИСТЕРИЯ: ДО ПСИХОАНАЛИЗА И БЕЗ НЕГО

Современная история истерии

Мы не хотим здесь обсуждать четырехтысячелетнюю историю концепций истерии, начиная с кахунского папируса (1900 г. до н. э.), в котором матка описывается как место локализации болезни, и кончая Международным психоаналитическим конгрессом 1973 года, который поставил на повестку дня вопрос о том, как трактовали эту проблему в эпоху Шарко. Ильза Фейт (Veith 1965) обстоятельно рассмотрела историю связанных с этим идей. Мы считаем уместным заняться первыми смутными началами психоанализа у Пюсегара и Месмера, ибо здесь, как мы можем увидеть, понятие переноса в конечном счете является наследием представлений о животном магнетизме (Neyraut 1973). Поездка Фрейда в Париж общеизвестна (см. также статью Ю. фом Шайдта “Фрейд и его время”). По-видимому, там он нашел то, чего ему недоставало в Вене: учителя, наставника. Но вместо того чтобы останавливаться на бесконечно повторяемом анекдоте о том, как Фрейд сообщает изумленному Шарко о своей твердой уверенности в той роли, которую играют “chose genitale” [половые органы (фр.). — Ред.], и втайне оказывается очень удивлен, когда Шарко принимает к сведению это наблюдение в качестве конфиденциального сообщения, было бы лучше подробнее изучить отчет об исследованиях, проведенных Фрейдом в Париже (Freud 1960). Из этого отчета следует, что Фрейд перенял у Шарко не только его строгую форму наблюдения, но и то, каким образом тот систематизировал полученные результаты в соответствии с инспирированной нозографией. Если Фрейд считается отгадчиком загадок бессознательного, то следует подчеркнуть, что смысл этих загадок следует искать не только во взаимосвязях, которые устанавливаются между симптомом и его значением, но прежде всего во взаимосвязях противоречивых значений, объединенных в когерентную совокупность, причем эта когерентность возникает не столько сама по себе, сколько из отношений с другими взаимосвязями противоречивого значения, как например совокупность неврозов навязчивых состояний.

Беглое ознакомление с историей делает свидетельствует: роль сексуальности признавали еще со времен Древнего Египта. Главное открытие Фрейда заключается в том, что он показал, каким образом устанавливается взаимосвязь между половой сферой и психическим аппаратом и как подобная связь через организм, выступающий в роли посредника, переходит в психическую активность. Ему удалось добраться до самых корней истерии и избавить истерию от таинственной ауры, раскрыв инициирующие механизмы. С другой стороны, он подчеркнул относительность той роли, которую играет сексуальность в этом виде неврозов, показав, что и другие виды неврозов могут быть обусловлены сексуально.

Взаимосвязи между истерией, медициной и возникновением психоанализа не вызывают удивление (Pontalis 1973). На первый взгляд представляется вполне естественным, что именно медик открыл и истерию, сняв с нее покров таинственности, и психоанализ. И все же необходимо в какой-то мере дать волю своей фантазии, чтобы представить себе, как в конце XIX века могли выглядеть отношения, складывавшиеся между врачом и истериком. Посмотрим еще раз на те старинные эстампы, на которых изображено торжественное и полное достоинства появление наставника, окруженного толпой внимающих, ему учеников. До асептической атмосферы, которая царит ныне в отношениях между медиком и больным, еще очень далеко. Наставник в то время был своего рода волшебником, так как именно он обладал знаниями и мог с удивительной точностью предсказывать ход предстоящих событий. Но его слабость таилась как раз в этих знаниях. Подлинным церемониймейстером всего процесса был сам истерик. Он привлекал к себе больше внимания, чем наставник. Своими симптомами он очаровывал так, как это делала Пифия, которая напрямую общалась с богами. Истерик должен был покончить со всесилием волшебника и превратить толкователя в простого свидетеля. Это был врач, представитель класса, господствовавшего над всем остальным обществом, член касты, в которой родились и жили отец, сын и внук. Это был человек, которому истерик бросил вызов: “Скажи мне, отчего я страдаю, и исцели, если можешь!” В Париже, как и в Вене, истерик ставит вопрос о вожделении, а тем самым и о том, как общество, используя все средства, упражняется в лживости и подавлении. Лечение истерии, без сомнения, оправдано тем, что истерик “болен”. Однако сквозь эту болезнь вырисовывается проблематика пола, детства, семьи да и общества в целом. И все же нас не следует понимать превратно: мы никоим образом не отстаиваем здесь идею социогенеза истерии; скорее речь идет о представлении, согласно которому истерия и культура неразрывно связаны между собой. Но эта связь возникает благодаря взаимоотношениям между родителями и ребенком, причем родители принадлежат к определенной культуре и сами являются детьми родителей, на которых лежит отпечаток культуры своего времени (см. статью П. Орбана). Без такой двойственной перспективы у нас нет средства, позволяющего объяснить различную частоту проявления истерии в зависимости от конкретного места и времени. Собственно вопрос не сводится к тому, имеет ли место сегодня истерия или она окончательно исчезла. Он сводится к тому, какую форму принимает истерия в конкретных социально-исторических условиях.

Истерия без бессознательного

Прежде чем обратиться к психоаналитическому исследованию истерии, нам необходимо разобраться в некоторых ипотеках, а именно: 1) организмической, 2) социологической и 3) психологической.

Равным образом нам следует четко понимать, о чем именно мы говорим. Представляется вполне правомерным, когда в “чисто дескриптивном” исследовании (Sutter, Scotto, Blumen 1968) мы даем клиническое описание истерии. В действительности же и дескриптивный стиль, и соответствующая классификация свидетельствуют о методологическом выборе теоретического решения. Подобное описание находится под влиянием медицинской модели, в большей или меньшей степени патологофизиологических ссылок (противопоставления физических и психических феноменов, острых и хронических недугов, причем одни из них связываются с нервной системой жизненных и объектных отношений, тогда как другие приписываются вегетативной нервной системе и т.д.). Психиатр пытается ограничить полиморфизм истерии, сводя ее к параметрическим рамкам физической болезни. Однако сегодня хорошо известно, что истерик, если он симулирует болезнь, не придерживается ее закономерностей, поскольку его тело, которым он с нами конфронтирует, проявляет расстройства в соответствии не со своей органической структурой, а с бредовой структурой, которая присуща больному. Представление же, которое он составляет о своем теле, не обязательно связано с его действительной биологической конституцией. Далекий от того, чтобы отрицать реальность истерии, Фрейд нашел здесь возможность разработать концепцию психической реальности. Как нам известно, другие ученые (например, Ж.-Ф. Ф. Бабински) использовали эту перспективу как повод к тому, чтобы вообще отрицать само существование истерии и усматривать в ней лишь эффект внушения: пифиатизм, который можно подавить внушением, усиленным при необходимости с помощью фарадизации. Возникает вопрос: почему психиатр в своем всемогуществе вдруг начинает выступать в качестве палача? Ведь электричество относится к арсеналу того параллельного правосудия, которое любой ценой желает добиться признания и наказания. Меняются стиль и порядок ведения “охоты за ведьмами”, но сущность ее остается неизменной! Пожалуй, это имеет нечто общее с борьбой за власть между исполненным достоинства наставником и истеричным пациентом. Настало время подробнее рассмотреть упомянутые выше ипотеки. 1. Организмическая ипотека. В недавно вышедшем журнале К. Куперник и Ж. Бордес (Koupernik, Bordes 1968) пришли к заключению, что поиски биологического субстрата истерии кончились неудачей. В этой связи нам следует все же вспомнить концепцию Ван Богерта и работы румынской школы, в которых изучались постэнцефалические поражения экстрапирамидной системы и промежуточного мозга. В результате стали говорить о нарушениях “подкоркового психизма”, объяснявшихся опять же поражениями экстрапирамидной системы и промежуточного мозга, которые в настоящее время локализуют в лимбической системе (Омм). Вместе с тем предпринимались попытки разработать подход, который бы отвечал всем нюансам и руководствуясь которым можно было бы диалектически рассмотреть отношения между врожденным и приобретенным, между патологическими и функциональными феноменами. Электроэнцефалография заменила клинико-анатомические исследования (Донгир, Шагасс) с тем, чтобы лишь натолкнуться на признаки “незрелости”, диффузии и чувствительности, возрастающей главным образом при гипервентиляции. Эти не слишком убедительные результаты позволяют разве только увидеть, что пациенты, страдавшие неврологическими приступами или подвергшиеся нейролептической химиотерапии, могут высказывать жалобы, подобные жалобам при истерии.

Возможность наличия связей между эпилепсией и истерией, а в последнее время между истерией и тетанией вызвала бурные дискуссии. И если время истеро-эпилепсии миновало, то в многочисленных недавних публикациях подчеркивается значение аффективных факторов как в преодолении кризисов и организации образа жизни эпилептиков, так и для улучшения самочувствия после прохождения психотерапии.

Какой же вывод мы можем из этого сделать, прежде чем перейдем к другой ипотеке? С практической точки зрения необходимо постоянно иметь в виду, что истерические жалобы пациента могут представляет собой последствие органического поражения. Поэтому важно иметь информацию о подобных взаимосвязях и отыскивать специфические признаки, свидетельствующие о соответствующем поражении. С теоретической точки зрения следует указать на источник методологических ошибок: если психический синдром в определенном количестве случаев связан с неврологическим синдромом, то медицина имеет полное право прийти к выводу о том, что во всех случаях имело место более или менее доказуемое органическое поражение. Эта точка зрения служит аргументом в пользу отказа от специфической психической структурализации. Органическое должно всегда объяснять психическое, существование которого обманчиво. Решение всегда находится в сфере патофизиологических механизмов. Но в таком случае психопатология была не более чем артефактом, продуктом нашего незнания. И наоборот, достойно внимания незнание “органиком” того, как функционирует психический аппарат в особых случаях. Фактически складывается впечатление, что в случаях, когда нет связей, обусловленных поражением организма, имеет место сильное сопротивление представлению, что сосуществование электроэнцефалографических признаков может быть не причиной, а следствием психической активности. В качестве аргумента, подкрепляющего сказанное, здесь следовало бы привести изменение электроэнцефалограммы эпилептика в результате психотерапевтического лечения.

2. Социологическая ипотека (Ellenberger 1968). Формы проявления эпилепсии изменяются в соответствии с социально-историческими условиями. Эта взаимосвязь становится особенно отчетливой, когда речь идет о военных неврозах. Разумеется, активность этнической группы в одних и тех же условиях может проявляться в большей или меньшей степени. Даже если война не представляет собой принудительной деятельности (болезнь югославских партизан, Parin 1948; см. также статью “Психоанализ в Югославии” в т. II), часто можно наблюдать истерию, особенно когда сексуально фрустрированные мужчины вынуждены считаться с исключительно высокими требованиями идеала коллективного Я. Культурные группы, относящиеся не к западным и не промышленно развитым странам, чрезвычайно восприимчивы к подобным влияниям (индусы-солдаты, пуэрториканский синдром); это же относится к лицам из наиболее ущемленных социальных слоев. Впрочем, в определенных культурных группах мы сталкиваемся с истерией и вне военного времени (истерические припадки у эскимосов, “свадебные психозы” в Северной Африке, Югославии и Северной Каролине).

Из этих наблюдений вытекают многообразные следствия: важность социально-экономических условий (тяжесть условий жизни), травматических истерогенных факторов (опасность для жизни в военное время), культурные модели (вынужденные браки), степени социальной терпимости (симпатия, питаемая к истерикам), предрасполагающих индивидуальных факторов (незрелость, психический инфантилизм и т.д.).

В нашей культурной среде Израэль и Гурфин исследовали окружение 2274 истериков. Они также натолкнулись на определенные различия в распространенности истерии у женщин и мужчин. Однако по-настоящему примечательным в данном исследовании является тот факт, что мужчины реагируют на конфликт “отыгрыванием” (acting out) с употреблением алкоголя. Для типичной семейной ситуации истерики характерны следующие признаки: отсутствие отца; мать, оспаривающая позицию отца, когда она, пылая ненавистью, отвергает свою женскую роль и проявляет желание иметь пенис. Важным фактором является терпимость окружения к истерику. Если прибегают к такому средству, как стационарное лечение, то это означает уменьшение терпимости, то есть нетерпимость. Эта “отсылка” к медику, который в данном случае наделен магической и в то же время не имеющей шансов на успех силой, ставит врача в положение, в котором оказанное ему доверие остается иллюзорным, поскольку оно основано на недоверии, с помощью которого пациент хочет сохранить свою тайну и тем самым обеспечить дальнейшее существование своей истерии.

3. Психологическая ипотека. Со времен Пьера Жане развитие психологии ушло далеко вперед. Пожалуй, можно сказать, что после Шарко развитие психопатологии пошло по двум путям. Один путь, которым последовал Фрейд, должен был открыть эпистемологическую область. Другой путь, идти по которому решился Жане, придерживался рамок психологии сознания. Выявлению психической конституции истерика (Janet 1894) не было уготовано никакого будущего, даже несмотря на те перемены, которые вынуждена была претерпеть психопатология, поскольку психология, прибегая к экспериментально-психологическим тестам, стремилась добиться более точного понимания истерической личности, не переходя, однако, границ, исключающих бессознательное. В этом случае симптом и истерическая личность составляют единое целое.

Истерическая личность стала объектом многочисленных исследований. Наиболее полным из них является исследование Т. Лемперьера (Lemperiere 1968) ". В заслугу Лемперьера следует поставить то, что он (после других — см. например: Ljungberg 1957; Stephens, Kamp 1962; Ziegler, Imboden, Meyer 1960) провел различие между истерической личностью и личностью истериков. Это означает, что между истерической личностью и личностью пациентов, ставших жертвой истерической симптоматики, не существует ни малейшего соответствия. Анализ последней из названных категорий пациентов в действительности обнаруживает большое многообразие типов личности. Между истерическими симптомами и истерической личностью имеется одна, хотя и пересекающаяся область, а именно в том случае, если пациенты одновременно проявляют черты истерической личности и истерические симптомы. Явление истерической конверсии2 представляет собой модус декомпенсации, который встречается не только у истериков (истерических личностей). К сказанному следует добавить, что конверсия — это лишь одна из возможных модальностей соматизации (см. статью Я. Бастиаанса).

Конверсия, по-видимому, встречается тем чаще, чем инфантильнее личность. Согласно Лемперьеру, утверждающему, что с наступлением конверсии страх исчезает (“belle indifference” 3), способность к конверсии предполагает “особую ней-робиологическую оснащенность”.

Лазар, Клерман и Армор использовали факторный анализ. Они выявили пять классических доминирующих черт: эмоциональную лабильность, истероидность, эротизацию социальных отношений, эгоцентризм и зависимость. Парадокс полученных данных состоит в том, что оба классических признака, а именно суггестивность и сексуальный страх, неожиданно не обнаруживают между собой корреляции. Согласно Лемперьеру, суггестивность должна коррелировать с оральными чертами личности. Айзенк указал на то, что из всех больных истерики менее всего суггестивны и услужливы. Лемперьер справедливо считает, что отсутствие какой-либо корреляции с чертой “сексуальный страх” следует отнести на счет метода анкетирования, в котором делается акцент на роли вытеснения, а также желании к согласию с группой. Здесь мы наталкиваемся на одно из ограничений психологического исследования, которое сохраняется даже в том случае, если исследование проводится по возможности объективно. Здесь следует также указать на то, что в упомянутом исследовании изучалась исключительно женская истерия.

Для Лемперьера истероидность образует ядро истерической личности. С этим ядром связаны чрезмерная реактивность, склонность к манипулированию, чрезмерная зависимость и постоянное сексуально провоцирующее поведение. У трети подобных истерических личностей эти черты характера с возрастом улучшаются. При наличии дополнительных конверсионных симптомов этот прогноз оправдывается лишь в редких случаях.

В заключение следует также указать на истерию мужчины. В этом случае ядро истерической личности (истероидность) имеет тенденцию проявляться еще более выраженно. Это имеет место прежде всего у военных: последствием являются отчетливые кризисы, панические реакции, попытки самоубийства, шатания с потерей памяти и т.д. У гражданских лиц наблюдается, например, следующее: они терпят неудачу в аферах, о которых хвастливо возвещали, спасаются бегством в болезнь или пьянство, тиранизируют собственную семью. Описан еще один тип — пассивной, зависимой личности, характеризующейся незрелостью и преобладанием женских черт. С. Лисфранк-Фор отмечает, что бегство в болезнь связано с двумя основными установками — либо с радикальным отказом от мужественности, либо со значительной выгодой от болезни.

Сколь ни интересны эти исследования, во всех них можно выявить подход, который оказывается ограниченным постольку, поскольку основой всегда является лишь поведение пациента.

ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСТЕРИИ

Фрейд, конверсионная истерия и ее будущее

Хотя именно Шарко в 1895 году дал Фрейду значительный стимул к тому, чтобы приступить к изучению сексуальности, решающей для него все же оказалась встреча с Брейером, ибо она привела к первым научным дискуссиям еще до опубликования “Очерков об истерии” (1895). Брейер считал, что первостепенное значение имеет гипноидное состояние, как будто угрызения совести не могли открыть доступ к бессознательному. Фрейд же наоборот уже склонялся к идее о примате бессознательного. Здесь нам не нужно еще раз разбирать отдельные фазы, которые привели от гипнокатартического метода к психоанализу, творению самого Фрейда. С полным основанием говорилось об открытии заново психоанализа. Однако следует добавить, что собственно открытием Фрейда было прежде всего открытие вытеснения и бессознательного — не сексуальности вообще, а инфантильной сексуальности. В этом контексте весьма странным является тот факт, что вопреки тем догадкам, которые были высказаны в 1897 году, открытие эдипова комплекса произошло с некоторым опозданием.

Необходимо вспомнить о том, каким образом Фрейд перешел от травматической теории совращения к теории фантазий о совращении. К сожалению, все обстоит не так просто, поскольку без преувеличения можно утверждать, что психоанализу еще долго придется решать эту проблему. С самого начала в психоанализе имеются спорные теории относительно внутренних и внешних причин возникновения различных психических недугов, которыми страдают ребенок и взрослый. От теории травматического генеза до сих пор так и не отказались; она появляется сегодня в других формах и распространяет сферу сексуальных травм на травмы первого года жизни. Ее вновь можно встретить у многих авторов (например, у Гартманна — “среднеожидаемое окружение” — или у Винникотта — “достаточно хорошая мать”),

В противоположность этому можно, пожалуй, сказать, что Мелани Кляйн выступает в защиту идеи о, так сказать, “эндогенном” происхождении истерии, объясняя психические расстройства непрекращающимися конфликтами между влечением к жизни и влечением к смерти. Что касается этих различающихся взглядов, то Фрейд предусмотрительно, как это было ему присуще, никогда не отказывался от представления о дополнении факторов (конституция плюс приобретенный опыт), хотя до конца своей жизни признавал, что многие деформации Я могут объясняться ранними травмами, случившимися на стадии развития, когда незрелое Я оказывается неспособным войти в ситуацию таким образом, чтобы могли заработать защитные механизмы, достаточно дифференцированные для того, чтобы не нанести ущерба его развитию.

История истерии в контексте психоанализа — это одновременно история парадокса и разочарования.

Мы уже указывали на то, что не было случайностью, что именно медик проник в тайны истерии, хотя в принципе с этой задачей мог справиться, конечно, социолог или теоретик культуры. Истерик ожидает от терапевта двух вещей: во-первых, обозначения своего заболевания как физического недуга, во-вторых, доказательства того, что терапевт в конечном счете потерпит неудачу и будет отвергнут. Вначале он пробуждает у медика желание проводить лечение, чтобы завести затем того в тупик путем (одобряемой, отвергаемой или скрытой) эротизации отношений с терапевтом. Фрейд же уклонился от участия в этой игре и тем самым сумел заманить истерика в его собственную западню. Одновременно ему удалось раскрыть значение и структуру истерических феноменов, пролить свет на их связи с другими клиническими картинами болезни и разработать психоанализ. Фрейд разграничил две сферы: сферу действительных неврозов (ни неврозы страха, ни ипохондрия, ни неврастения не являются составной частью истерии) и сферу неврозов переноса (истерия страха, конверсионная истерия, фобии и неврозы навязчивых состояний). В нашу задачу не входит рассмотрение важности такого разделения и различных форм истерии, описанных самим Фрейдом или вместе с Брейером (гипноидная истерия, ретенционная истерия, истерия страха, конверсионная истерия). В конечном счете неврозы переноса были противопоставлены нарциссическим неврозам (маниакально-депрессивному психозу и шизофрении).

Процесс исторического развития психоанализа должен был сделать парадокс очевидным. После 1917 года конверсионная истерия исчезает из комментариев Фрейда (если не принимать во внимание работы о травматических неврозах). Исключение из этого составляют лишь труды по истории психоанализа. Таким образом, конверсионная истерия является отправной точкой и одновременно точкой соотнесения. Правда, остающаяся часть психопатологии описывается посредством конверсионной истерии, которая в клинической практике в силу социально-исторического развития встречается все реже и реже. Здесь необходимо подчеркнуть, что, хотя истерия продолжает существовать в своей конверсионной форме, чаще всего привлекает к себе внимание истерический характер. Фрейд исходил не из истерической структуры, а из конверсионной истерии. Но мы сегодня знаем, что истерическая структура и конверсионная истерия иногда совпадают. В классической психоаналитической концепции истерия связана с генитальностью, тогда как в современной клинической практике подчеркивается значение догенитальной фиксации, к рассмотрению которой мы еще вернемся. В связи с этим можно задать себе вопрос, следует ли довольствоваться противопоставлением истеро-фобической и компульсивной структур, то есть фаллической фиксации, с одной стороны, и анального расстройства — с другой, и не должна ли переоценка истерии повлечь за собой пересмотра психопатологической систематизации Фрейда.

Разочарование

В классических работах истерия рассматривается как тип болезни, при котором рекомендуется психоанализ. Однако в наши дни приходится часто сталкиваться с тем, что истерия объявляется не подвластной анализу. И все же в “Очерках об истерии” речь идет о пациентках, в отношении которых позволительно спросить, действительно ли все они — больные истерией. К тому же нередко бывает очень просто с помощью позитивного переноса добиться симптоматического излечения. И наоборот, структурные изменения, на которые нацелен психоанализ, зачастую оказываются либо ограниченными, либо слабыми. Не следует ли из этого сделать вывод о том, что для психоанализа было бы лучше, чтобы он признал свое поражение в этой области? Или не следовало бы из этого заключить, что необходимы методические изменения? В любом случае несомненно то, что по отношению к этим вопросам нет полного единодушия. На Международном психоаналитическом конгрессе в Париже четверо его участников и ведущий дискуссии за круглым столом (Берес, Бренман, Грин, Намнум и Лапланш) придерживались различных точек зрения: от классической фрейдовской до четко выраженной кляйнианской позиции. Но все это однозначно показало, что “Истерия сегодня” — такова тема дискуссии — по-прежнему остается неразработанной. Все же прежде чем перейти к рассмотрению работ последнего времени, необходимо кратко обобщить накопленный опыт, которым мы обязаны Фрейду и его последователям.

Фрейдовская теория истерии

Защитные невропсихозы (1893—1896)

“Очерки об истерии” (1893—1895) — результат совместной работы Брейера и Фрейда. Однако собственно фрейдовская теория истерии начинает прорисовываться только с рассмотрением защитных невропсихозов (1894—1896: письмо Вильгельму Флиссу от 1. 1. 1896 г.). В рамках жесткого параллелизма происходит взаимное определение истерии, фобий и невроза навязчивых состояний (Green 1954). Все вместе они образовали область, которая должна была стать сферой для приложения психоанализа. В этот период представлена травматическая теория. Роль травмы обусловлена ее последствиями: расщеплением особым образом оформленного психического ядра. В этом контексте мы должны вспомнить о двухфазной структуру травмы (детство и пубертатный период), причем вторая фаза — это фаза, в которой вспоминается событие. “Истерик страдает от воспоминаний”, и значимость этих воспоминаний определяется тем, что болезненное заклятие прошлого исполняется в теле, измененном пубертатом. Из “досексуального” травматического периода индивид перешел в сферу сексуального; это различие в пережитом является, однако, весьма существенным. Расщепленное психическое ядро управляется специфической психической каузальностью; об этом свидетельствует анализ воскрешенного в памяти. Категория каузальности присуща особому нозографическому классу — защитным не-вропсихозам, в которые первоначально включались как неврозы, так и определенные психозы (паранойя, меланхолия, хронические галлюцинаторные психозы) и которые отличаются от актуальных неврозов, где преобладают неотложные вытеснения. В конечном счете защитные невропсихозы с клинической точки зрения подтверждают наличие бессознательной организации, находящейся в конфликте с Я.

В чем же специфика истерии? Функция истерического симптома состоит в том, что благодаря конверсии ослабевает бессознательное представление. “При истерии обезвреживание невыносимого представления происходит благодаря тому, что сумма его возбркдения превращается в телесное явление, для чего я бы хотел предложить название конверсия” (I, 63) 4. Акцент делается на обязательном отведении и переносе психического конфликта, который теперь разрешается на другом уровне. Тем не менее удовлетворение желания достигается также и в телесной сфере, поскольку при конверсии речь идет о символической соматизации. Соматическая же восприимчивость является средством, с помощью которого происходит удовлетворение желания. Попутно здесь следует заметить, что фобия представляет собой психическое проявление невроза страха, то есть результат действия механизма, противодействующего конверсии, поскольку страх, проявляющийся (в соматической форме) в неврозе страха, а именно в обмене между сознательным и бессознательным, преобразуется и связывается психическим репрезентантом, причем это происходит с различных точек зрения: экономической, динамической и топически-функциональной.

Дора (1901)

По нашему мнению, раздел “Дора” характеризуется отношением между сновидением и истерией, образующим предмет данной публикации. Помимо конверсии, определение которой уже дано, Фрейд описывает роль превращения аффекта, при котором место желания и амнезии занимает антипатия, из-за чего истерик становится столь непонятным. Но прежде всего в этот период описываются три важных факта:

1) перенос;

3) эдипов комплекс, который в том, что касается роли идентификации, характеризуется бисексуальностью и ее последствиями.

Другими словами это означает:

— истерия является сферой преобладания эроса, переноса, эдиповых чувств влюбленности в их бисексуальной форме;

— в результате конверсии истерический симптом создает дефект, через который он метафорично выражается;

— мышление сковывается формами воображения, фантазиями, в которых проявляются разнообразные идентификации.

После опубликования случая Доры 5 появились многочисленные работы, целью которых было исследование причин неудачи Фрейда, а также реальной ценности его теории. Некоторые объясняют эту неудачу недостаточным анализом гомосексуальности, то есть моментом, который позднее признал и сам Фрейд. Как нам известно, на Феликса Дойча (Deutsch 1957) огромное впечатление произвели явные деформации личности Доры, которую он вновь увидел в 1922 году. М. Файн, П. Марта, М. де Мюзан и Ч. Дэвид (Fain et al. 1968) утверждали, что Дора представляла собой случай не истерии, а вторичной истеризации психосоматических расстройств, прогноз которых является менее благоприятным. Как всегда, “малая истерия” представляется нам сегодня в силу временной отдаленности тяжелым неврозом.

Фантазии и истерические приступы (1908—1909)

В 1908—1909 годах Фрейд подготовил две наиболее важные и, без сомнения, завершенные работы об истерии. В статье “Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности” (1908) устанавливается связь между грезами, осознанными и бессознательными фантазиями, мастурбацией и истерическими симптомами. Представление о невыносимой репрезентации травмы, лежащей в основе симптома, дополняется представлением о сгущении многочисленных фантазий. В результате “ассоциативного возвращения” симптом становится их эрзацем.

Работа “Общий взгляд на истерический приступ” (1909) довершает предшествующие наблюдения. В отношении истерических приступов речь отныне идет исключительно о спроецированных и приведенных в действие фантазиях, в которых действие (в драматическом смысле) разыгрывается как пантомима. Но таким образом — как и в сновидении — на пути от фантазии к симптому происходят различные искажения. И так же, как в сновидении, анализ позволяет пролить свет на их причины и значение. Анализ, однако, доказывает: преобладание механизмов сгущения, взаимодействие разного рода идентификаций, наличие противоположных сексуальных ощущений и гомосексуальности в процессе происходящего. Этиология и функция фантазий состоят в том, чтобы обеспечить замену вытесненному инфантильному сексуальному удовлетворению. В действительности здесь имеет место чередование: вытеснение/неудача следует за вытеснением/возвращением вытесненного.

Труды по метапсихологии (1915—1916)

В этих работах Фрейд последний раз обращается к теме конверсионной истерии. Внимание Фрейда привлекает судьба аффективных импульсов, вытеснение которых должна объяснить “belle indifference”. Репрезентант влечения уходит из сознания, принимая форму конверсии. Это — результат сгущения, приводящего к формированию эрзаца. Благодаря ему аффективный нейтрализуется. Правда, такое достижение имеет преходящий характер, так что индивид вынужден создавать новые симптомы.

“Торможение, симптом и страх” (1926)

В этом труде практически не идет речи об истерии — здесь подробно анализируется фобия и в первую очередь Фрейд уделяет внимание проблеме торможения. И хотя данная работа не имеет явного отношения к истерии, однако в той мере, в какой торможение является для Фрейда следствием чрезмерной эротизации несексуальной или десексуализированной функции, можно, пожалуй, предположить, что торможение предшествует конверсии. Более того, многие авторы уже в после-фрейдовский период рассматривают торможение (особенно если оно касается сексуальности) в качестве одной из модальностей по крайней мере некоторых форм истерии. Однажды возникшее торможение наносит ущерб Я. Истерические пациенты (вопреки их собственному мнению) испытывают страх не перед возможной неудачей, а перед желанием, осуждаемым Сверх-Я, то есть Сверх-Я, которое нельзя ввести в заблуждение переносом эротизации на функцию Я.

Заключение

Мы увидели, что Фрейд занимался чуть ли не исключительно генитальной проблематикой истерии. И наоборот, так называемым догенитальным фиксациям внимание практически не уделялось. Анальность и оральность упоминаются только в связи с их функцией топической регрессии. Точно так же и Я лишь в незначительной степени становится предметом тщательного исследования. Сама же конверсионная истерия расценивается Фрейдом как успех, так как в этом случае — в отличие от фобии или навязчивости (см. статью П. Куттера) — экономия неудовольствия является чуть ли не всеобъемлющей.

Истерия с позиции эпигонов — генетическая и структурная точки зрения

Соратники и последователи Фрейда должны были вначале обогатить его представление об истерии, а затем изменить его. Поскольку соответствующая литература весьма обширна, нам предстоит сделать выбор. До поры до времени внимание уделялось симптому, позднее — неврозу, затем — характеру и, наконец, — структуре.

Статья Шандора Ференци “Феномены истерической материализации” (1919) в связи с этим играет классическую роль. Ференци — первый, кто признал важную роль Я в телесном языке истерика. По его мнению, регрессию Я истерика надлежит относить к тому времени, когда организм, чтобы приспособиться к реальности, как раз эту реальность и пытается изменить с помощью магических жестов. Единственное, что делает истерик, — это разговаривает со своим телом, словно факир, играет с ним. Он сексуализирует часть тела, в которой находится симптом. Эта материализация, однако, осуществляет желание с помощью магической фантазии. На основе материи, которой человек располагает в своем теле, ему — подобно художнику, придающему форму материалу в полном соответствии с замыслом, или оккультисту, по простому требованию медиума, представляющему “создание” либо “материализацию” определенных объектов, — удается создать — пусть даже пока еще столь примитивную — наглядную репрезентацию (Ferenczi 1964). Мы видим, что здесь имплицирована регрессивная модальность, которая не довольствуется галлюцинаторным осуществлением желания, подобным тому, которое происходит во сне. Именно Ференци одним из первых поставил под сомнение генитальную фиксацию истерии, поскольку регрессия, рассматриваемая с этой точки зрения, является весьма глубокой. Мы можем сказать, что взгляды Ференци во многом близки взглядам Гроддека. Регрессия в “первобытное состояние”, каким его видит Ференци, имеет определенные последствия для того представления, которое имеется у нас о языке тела и языке в целом. Органическая основа, на которой возникает все символическое в душевной жизни, отчасти проявляется и в истерии.

Символические катексисы телесных функций и так называемая сексуализация предполагают смещение эротического ощущения с полового органа на другие части тела, причем возбуждения сексуальности вновь материализуются (соматизируются). Но, как и прежде, представляет загадку удивительная пластичность, которую выказывает истерик, этот безупречный акробат во всем, что касается желаний и стремлений.

Вильгельм Райх в своей работе “Анализ характера” (Reich 1933) исследовал связь между соматической гибкостью и сексуальным хвастовством истерического характера. Райх объяснил тот глубокий страх, который должен охватывать истерика в процессе полового акта. Поверхностная эротизация, отличающая этих людей, всегда остается лишь тактикой, с помощью которой они противостоят опасности. Эту позицию можно, пожалуй, сформулировать следующим образом: уж лучше обольстить в момент, который выбираешь сам, чем оказаться обольщенным при неожиданном нападении, не располагая временем для выработки защитных стратегий. При эротических встречах истерик пытается опередить своего партнера, ибо он хочет быть ведущим в танце. Он должен держать под контролем происходящее. Истерик стремится не удовлетворению влечения, а к тому, чтобы одолеть партнера. Возникающий застой либидо вынуждает к постоянному повторению. Панцирь характера служит защитой. Парадокс здесь заключается в том, что сама защита по своей природе является сексуальной. В конечном счете сексуализация является наилучшим оружием против сексуальности. Райх отметил также оральную регрессию истерика, наступающую в период депрессии; эта депрессия возникает в результате утраты любви, а еще чаще — вследствие отказа от объекта. Из-за этой давней фиксации сдерживается или становится невозможной сублимация. Но поскольку реактивные образования являются слабыми, панцирь, о котором говорилось выше, оказывается не более чем щитом из картона, не способным защитить человека от стремления к непосредственному генитальному удовлетворению, то форсируемого, то оттягиваемого. Благодаря Райху стало больше известно о грозящем распаде, из-за которого истерическая личность скрывается от внешнего мира. Поскольку клиническая область изменилась, то можно, пожалуй, говорить об истеро-фобическом Я.

Федерн и Фенихель противопоставляли это — здесь они придерживались фрейдовской традиции — компульсивному Я. В своем исследовании Фенихель (Fenichel 1931) 7 вновь обращается к классическим данностям, которые он подвергает дальнейшей разработке. В этой статье нам представляется важной прежде всего идея о необходимости разграничивать моносимптоматическую конверсию и невроз органов, что позволяет понять различие между истерический неврозом и психосоматическим заболеванием. Кроме того, возникает новая нозографическая категория, а именно категория догенитальных конверсии (заикание и тики). Фенихель приписывает важную роль идентификации. В определенном смысле можно сказать, что пластичность тела/ которая является причиной его соматической податливости, возрастает вдвое благодаря психической пластичности, а именно благодаря использованию идентификации, осуществляемой в различных целях. Идентификация может происходить как с соперником, так и с утраченным объектом: две типичные идентификационные модальности, последняя из которых характерна для меланхолии. Поскольку нам известна частота приступов депрессии у истериков, эта связь нас не удивляет.

Хотя Фенихель, по-видимому, остается сторонником классической фрейдовской концепции, в которой фиксация относится к фаллической стадии, он не исключает возможности и более поздних фиксаций. По его мнению, истерикам не удается идентифицировать свое Я со своим телом. Абрахам и он придерживаются той точки зрения, что генитальность исключена из любви и что важную роль играют инцестуозные фиксации. Здесь необходимо вспомнить о том, что и у женщины эти фиксации имеют отношение как к матери, так и к отцу. Что касается женской сексуальности, то недавно проведенные сексологические исследования, в которых изучалась роль клитора и вагины, похоже, делают необходимой новую оценку. Как бы то ни было, на уровне фантазий проблема состоит в том, чтобы расчленить свою половую принадлежность, например, желание иметь пенис (или зависть) — страх перед ролью матери, или желание иметь детей — отношение к материнской груди (зависть) и т.д.

Здесь уместно прояснить влияние представлений Мелани Кляйн. Поскольку, по ее мнению, существует психотическое основание неврозов, вполне логично, что ее представления были ориентированы в направлении, указанном Ференци, то есть в направлении “орализации истерии”, где проблематика пениса была заменена проблематикой материнской груди. В соответствии с этим и либидо играло всего лишь роль приманки, тогда как реальная проблема помещалась в деструктивные влечения. Возобновив анализы фобий “человека-волка” (1932) 8, она описала паранойяльные фобии, возникающие вследствие страхов преследования; эти страхи тесно связаны с деструктивными желаниями, которые проецируются на объект и призывают к отмщению. Это, однако, является заблуждением, поскольку вполне очевидно, что фобии “человека-волка” сегодня рассматриваются уже не как случай невроза, а как пограничное состояние. Впрочем, Фрейд не высказывался по этому поводу — он говорил (1918) об “истории детского невроза” (курсив А. Г.), а не о неврозе взрослого.

Тем не менее под ногами обрело почву представление об “оральной истерии”. Существует немало авторов, которые не являются кляйнианцами, но все же признают существование этого вида истерии (Grunberger 1953; Bouvet 1956; Marmor 1953). Фактически у многих сложилось впечатление, что довольно сложно разделять мнение Фрейда об успешности защиты с помощью конверсионных явлений. Слишком дорого стоит недуг, означающий неудовольствие, в сравнении с тем, что избегается. Ориентированная на приспособление точка зрения, в основе которой лежит принцип реальности, заменяет позицию Фрейда, исходящую из принципа удовольствия. Речь, следовательно, идет не столько о несовместимости обоих положений, сколько об аргументации на двух уровнях. Остается открытым вопрос, на каком уровне происходит фиксация. Осуществляет ли истерик топическую регрессию, если у него проявляются фантазии о поглощении? Или речь идет о динамической регрессии, из которой вытекает наличие оральных фиксаций? На практике вопрос состоит в том, чтобы проводить четкое различие между истерическими неврозами и пограничными состояниями, хотя, вне всякого сомнения, существуют и переходные формы.

Эта дискуссия, признающая примат генетической точки зрения, истоки которой следует искать у К. Абрахама, породила противоположную точку зрения, опирающуюся на примат структурного подхода9 (Лакан и его ученики). В этой позиции является важным разграничение реального, воображаемого и символического. Лишь символическое позволяет понять незримые артикуляции воображаемого. Если истерик “разговаривает со своей плотью” (Lacan 1966), то этот язык надлежит расшифровать через его симптомы; эта позиция совпадает с позицией Фрейда в том отношении, что и он в различных формах истерического симптома наталкивался на аналогичные фантазии и механизмы сновидения. Необходимо также, утверждает Лакан, проводить различие между (физиологической) потребностью, (воображаемым) желанием и (символическим) требованием (у Лакана: besoin, dear, demande). Согласно Лакану, истерик характеризуется желаниями иметь неудовлетворенное желание. При этом кастрация продолжает оставаться в центре истерической проблематики. Фаллос — метафора пениса — и есть объект желаний истерика. Росолато (Rosolato 1962) разработал концепцию, в которой он в основном развивает идеи Лакана. “Фаллос” понимается здесь как символ обретения власти. Ребенок часто является своего рода фаллосом матери, с которым она не может расстаться. Из этого следует, что ребенок является фаллосом. Это полностью относится к истерику, переносящему эту роль на других, для которых он должен быть фаллосом.

С этим тесно связано желание иметь, получить фаллос, сопряженное с риском вновь его утратить. Последнее означает страх кастрации, обращения желания в антипатию и в “желание неудовлетворенного желания”, что позволяет избежать риска.

Вместо этого истерик идентифицируется с желанием другого (как у матери, фаллосом которой должен был быть ребенок) и отсюда возникает чувство никчемности.

В одной из работ о структурной модели истерии в 1964 году я указывал также на значение фаллоса. Кроме того, я попытался показать значение жизни в фантазии в связи с регрессией. Особое внимание мною уделено пробелам (лакунам) в психической структуре, возникающим в результате вытеснения и инверсии аффекта.

Кроме того, мне бросилось в глаза, что регрессия структуры либидо может маскироваться под фобию. В этом случае речь идет либо о псевдофобиях, предполагающих регрессию либидо (например, импульсивные фобии), либо о формообразованиях, предшествующих неврозу навязчивых состояний, либо, если имеют место вытеснения Я, об актуальных неврозах, пограничных случаях, психотических картинах болезни, в которых фобический симптом выглядит как симптом компенсации. Эти соображения подтверждают идею о фобически ограниченной репрезентации.

В контексте психоза переход происходит вследствие перескакивания в лаку-нарной структуре, предполагающей достижение границ одним скачком, но не в результате истощения защитных механизмов. С этим чаще всего сталкиваются в случаях депрессии, сходство которой с истерией объясняется тем, что в обеих структурах преобладают механизмы идентификации.

НОВАЯ ОЦЕНКА ИСТЕРИИ

Работы фрейдовского направления

До сегодняшнего дня коллеги, высказывающиеся по проблемам истерии, придерживают различных позиций. В полемику был вовлечен целый спектр мнений.

Б. Р. Эассер и С. Р. Лассер (Easser, Lasser 1965) после появления классического исследования Ходоффа и Лайонса попытались дать новую оценку истерической личности и досконально исследовать причины чаще всего неудовлетворительных результатов лечения. Было показано, что лица с истерическими нарушениями личности оказывают лечению более сильное сопротивление, чем пациенты, проявляющие лишь истерические симптомы. Складывается впечатление, что истерики являются одновременно и самыми хорошими, и самыми плохими пациентами. В связи с этим возникает желание иметь точные дифференцировки. Эассер и Лассер столкнулись с известными классическим данностями: неудовлетворенностью, желанием обольстительного всесилия, чувствами стыда и унижения в ситуации отвержения, важностью семейных фиксаций (на инфантилизирующей матери, на обольстительном отце, который тем не менее нетерпим к любому пубертатному проявлению сексуальности), компенсаторной трансформацией в фантазии сексуального торможения. В конце Эассер и Лассер выделяют следующие типичные черты истерической личности: эмоциональную лабильность; активное и непосредственное вовлечение во внешний мир из-за выраженного желания быть любимым другими; нетерпимость не только к фрустрации, но и к чрезмерному возбуждению; тесную связь между сильной возбудимостью и возникающими фантазиями.

Этой типичной истерической констелляции Эассер и Лассер противопоставляют истероидный тип. Если истерик представляет собой карикатуру женственности, то истероид — карикатуру истерика. Здесь своей высшей точки достигают стяжательство, агрессивность, эксгибиционизм, мышление категориями соперничества и эгоцентризм. Но если у истерика возникают трудности в отношениях с другими, то проблема истероида заключается в установлении отношения с другими. Здесь мы имеем дело с теми бурными и лишенными оттенков отношениями догениталь-ной структуры, которые были описаны еще Буве (Bouvet 1956, 1960). Для истероидов любые отношения фактически содержат в себе угрозу обоюдного самопоедания. Наверное, мало кто удивится, обнаружив, что материнская фиксация явно преобладает здесь над отцовской. Это означает, что мир фантазий с самого раннего детства ирреалистичнее, идеализированнее и сильнее, чем у других, отрезан от какой-либо их реализации. Во взрослом возрасте снижается эмоциональный контроль и стрессоустойчивость при конфликтах и вместе с тем усиливается угроза депрессии или реакция отыгрывания. Страх отделения становится ярко выраженным, возникают благоприятные условия для оральной регрессии. Если потребность быть любимым не удовлетворяется, окружающий мир становится враждебным миром, в котором велика угроза умереть от изнеможения (Malle 1956). Эти исследования, зачастую в большей степени психологические, чем психоаналитические, способствуют прояснению клинических проблем. Фактически невозможно избавиться от мысли, что истероиды 1965 года весьма схожи с истериками, о которых шла речь в “Очерках” 1895 года. Другие авторы описывают истероидов как пациентов пограничного типа.

Эти наблюдения согласуются с “so called good hysteric” [так называемый доброкачественный истерик (англ.). — Ред.] Э. Р. Цетцель (Zetzel 1968). Автор пытается отличить настоящего истерика (подверженного эдипову комплексу) от ложного, находящегося под сильным влиянием доэдиповых стадий, что делает его малодоступным для анализа.

Что удивляет у многих авторов, так это “обвинительное” отношение К женщинам, тогда как в комментариях по поводу мужской истерии можно обнаружить больше терпимости. Здесь все же необходимо учитывать особенности развития женской сексуальности. Кроме того, авторы создают также впечатление, что в задачу аналитика не входит поиск терапевтических модальностей, которые бы соответствовали нетипичным структурам пациента, и что сам пациент должен адаптироваться к требованиям аналитика. У наиболее тяжелых пациентов Цетцель обнаружила отсутствие в первые четыре года жизни или тяжелую болезнь одного из родителей.

Учитывая подобные представления, не должно удивлять, что многие авторы как и прежде придерживаются фрейдовской концепции истерии (см.: Laplanche 1974) 10. И все же ряд авторов ставит под сомнение позицию Фрейда в вопросе об истерии, пытаясь найти в его трудах следы той идеи о совращении, жертвой которой, что касается истериков, он стал сам. Р. Мэйджор (Major 1974) утверждает: истерик заманивает психоаналитика тем, что льстит ему и дает ему то, что он (аналитик) ищет: подтверждение теории, которую он развил, исходя из своей собственной личности, причем истерик в конечном счете не вписывается в нее и в подходящий момент разочаровывает аналитика опровергающим контрдоводом. Также и Дора ускользнула от Фрейда после того как взлелеяла его желания-грезы. Фрейд сумел втереться в доверие к Доре, выведать ее тайну. Дора же разбиралась в том, как при необходимости провести Фрейда с его чудесными толкованиями, отдав предпочтение беседам с фрау К. Из этого Мэйджор делает вывод, что в подобных случаях речь идет об отношениях, в которых перемешаны очарование и подхалимство, поскольку тот, кто полагает, что находится в положении господина и наставника, всякий раз явно оказывается во власти уступчивой прислуги. Но, как считает Мэйджор, анализ является единственным языком (языком вербальной символизации; см. статью П. Орбана), с помощью которого можно избежать этих случаев аффективного понимания, из-за которых всегда есть шанс пострадать от новой формы суггестии. Истерии же предопределено постоянно рождаться в новой форме, для которой культурная среда поставляет соответствующую экипировку.

Точку зрения, сходную с только что изложенной, мы встречаем в работе Ф. Перье (Perrier 1968), испытавшей на себе влияние идей Ж. Лакана. В ней все же акцент делается скорее на бисексуальности истерика, вернее, на его нерешенном вопросе об отличии мужчины от женщины. Этот вопрос ставится как в отношении переживаний символической кастрации, так и “дилеммы обладания или наличия фаллоса”. В этом смысле можно сказать, что загадкой для истерика является сама женственность, особенно если истерик — женщина. Во всяком случае именно отношение истерика к своему телу создает трудности при анализе. Речь здесь идет не столько о зависти к пенису, сколько о зависти к фаллосу, причем в отношении фаллоса предполагается, что он обеспечивает его владельцу полную власть над желанием. Работа Перье примечательна тем, что в ней достаточно места уделено мужской истерии.

Я. Любчански в одной из своих работ, которую пронизывает исследуемая ею тема, попыталась разработать “экономический принцип в истерии, исходя из представлений о травме в трудах Фрейда” (Lubtschansky 1973). При этом она предприняла попытку преодолеть дилемму “оральная истерия — генитальная истерия”, выдвинув гипотезу о функционировании двух травматических ядер — “одно ядро отвечает за связанные энергии и порождает симптомы, другое ядро отвечает за несвязанные энергии и вызывает специфическое поведение, а именно навязчивое отыгрывание, решительный разрыв отношений, быстрый (лабильный) катексис и быстрое (лабильное) устранение катексиса, попытки самоубийства, а также состояние, которое, если рассматривать в аффективном аспекте, представляет собой депрессивное расстройство настроения”. Истерия, рассматриваемая таким образом, представляет собой историю как смерти, так и любви. Автор весьма убедительно доказывает, что весь фрейдовский труд характеризуется постоянной конфронтацией с травматической этиологией. Этим же способом взаимоувязываются истерия и травматический невроз. И “нормальная” травма от утраты объекта, и последующая работа печали важны, более того, необходимы для психической реальности. Противопоставление травматического и сигнального страха свидетельствует о том, что мы имеем здесь дело с двумя дополняющими друг друга модальностями страха (см. соответствующую статью Д. Айке). Эта работа демонстрирует, что в отношении проблематики истерии можно найти новые решения, если воспользоваться концептуальными инструментами Фрейда, прежде всего теми, которые сам он не всегда в полной мере использовал.

В связи с затронутым Я. Любчански разделением связанной и несвязанной энергии возникает важная проблема. Защитная истерия поднимает вопрос о защите истерика. Концепцию защиты мы встречаем как на начальной стадии развития психоанализа (в представлении о защитных невропсихозах), так и в позднем творчестве Фрейда и в работе Анны Фрейд (в виде защитных механизмов) (А. Freud 1936). В период между ними доминировала теория вытеснения (см. статью В. Шмидбауэра). Поэтому можно задать вопрос: какие взаимосвязи существуют между вытеснением — общим концептом психоанализа — и истерией — особым нозографическим классом? На этот вопрос Фрейд дал ответ в своей работе “Торможение, симптом и страх” (1926). Он допускал, что между вытеснением и истерией, с одной стороны, и изоляцией и неврозом навязчивых состояний — с другой существуют тесные взаимосвязи. Следует ли из этого заключить, что вытеснение является всего лишь модальностью защиты, одной среди прочих? Это еще мягко сказано. Ведь у некоторых авторов вытеснение является одновременно прототипом любой защиты. Однако там, где речь идет об истерии (собственно говоря, о сексуальности), она представляет собой также специфический способ защиты. Сегодня мы хорошо знакомы прежде всего с первичным и вторичным вытеснениями и их разновидностями: отвержением, отрицанием и отречением в психозах и перверсиях. Но все эти разновидности, без сомнения, выполняют единую функцию: связывание свободной энергии и формирование — в каждом случае протекающее по-разному — бессознательного. Не поэтому ли Р. Диаткин (Diatkine 1968) вновь присоединяется к фрейдовской гипотезе, утверждающей, что вытеснение является доминирующим в истерии механизмом? Всякая ссылка на концепцию защиты неизбежно ставит определенные вопросы. Имеется ли хронологическая классификация форм защиты? Как обстоит дело с клиническими формами инфантильной истерии?

С. Лебовичи (Lebovici 1974) попытался очертить эту проблему. В действительности психоаналитический подход в отношении ребенка весьма поучителен. Говорят об инфантильной истерии. Но что такое истерический ребенок? Этот вопрос привлекает к себе особое внимание, поскольку у ребенка конверсия наблюдается лишь в редких случаях. Примечательно то, что здесь имеют дело с историей самой истерии. Например, отношение истерии к симуляции. Имеется в виду симуляция патологического состояния, возникшего из-за нанесения себе телесного повреждения, которое в одном из наблюдавшихся случаев стало причиной гангрены, повлекшей за собой ампутацию. Можно вспомнить также о мифомании, проявляющейся, правда, в менее первертированной форме, чем на границе с галлюцинациями. Обычный семейный роман пронизан вымышленными убеждениями. Однако в соответствии с современным уровнем развития науки об инфантильной истерии судят с точки зрения не столько конверсии, сколько истерического характера. Здесь сталкиваются с ролью оральных фиксации. Подобно Диаткину, Лебовичи усматривает во вторичном вытеснении селективную защиту. Он исследует важный вопрос предрасположенности к истерии. Что озадачивает в расходящихся описаниях (оральность — генитальность), так это выпадение анальности, которая, по-видимому, недостаточно укоренилась. И наоборот, существует преждевременный гиперкатексис сексуальности, слишком ранняя сексуализация, которая, так сказать, переносит на более ранний срок возраст сексуальной идентификации; результатом является слишком ранняя гиперсексуальность и эротизация всего тела, как у взрослых. Выражаясь метапсихологически, мы сталкиваемся с либидинозной перегрузкой, а также с распространением сексуальности, которая выходит далеко за пределы эрогенных зон. Во всяком случае это то, что происходит внешне. Некоторых удивляет прежде всего отсутствие в процессе развития непрерывности и переработки. Одно быстро сменяет другое! Более чем примечательно отрицание агрессивности. Жак Кен в пока еще не опубликованной работе отстаивал гипотезу, что это отрицание истериком необходимо для формирования его идентичности. Для истерика отрицание является единственным средством выдвинуть самого себя, утвердить себя в своей особой идентичности. Но тем самым внешнее желание приспособиться к действительности связывается с фундаментальным отказом, имеющим отношение к сексуальной идентичности истерика. Благодаря этому отрицанию истерик приобретает идентичность, не согласующуюся с его собственным (фактическим) полом.

Как следует понимать эту модель? Лебовичи, подобно Винникотту, среди прочего настаивает на важности интеракций между матерью и ребенком. Одни лишь родительские высказывания не внушают доверия. Что касается роли травм, то они могут оцениваться, как отмечал это Фрейд еще в 1895 году, исключительно ретроспективно. Прежде всего следует вспомнить о том, что по Фрейду первой совратительницей ребенка является мать. Для Ференци ею является языковая путаница, поскольку в язык нежности и ласки ребенка вторгается — принявший форму сексуальности — язык страсти взрослого. Таким образом, для обоих авторов сексуальность должна быть травматической для Я независимо от того, исходит ли она изнутри или преждевременно пробуждается извне. Как бы то ни было, необходимо здесь подчеркнуть, насколько более важным является катексис психической реальности, чем учет реальности внешней. Здесь также происходит формирование ложного Я по Винникотту, того Я, которое соответствует создаваемому матерью образу ребенка, вынуждающему его адаптироваться к внешней реальности и отвергать реальность психическую. Инфантильный невроз взрослого и невроз ребенка — две разные вещи. Примечательно отсутствие непрерывности между проявлениями (симптомами) инфантильного и взрослого неврозов. Будущее истерического ребенка, если не учитывать случаи симуляции, практически неизвестно; это относится прежде всего к ребенку с истерическими симптомами. И наоборот, дети, причисляемые к истерикам из-за их характера, обнаруживают постоянство приобретенных черт.

Работы, инспирированные метапсихологией Кляйн

Совокупность предшествующих работ, как бы они между собой ни различались, укладываются в одну общую идею. Фактически все они находятся в контексте фрейдовской теории истерии, даже если они дополняют или исправляют этот контекст. Теперь мы должны рассмотреть еще одно течение, которое прямо или косвенно связано с теориями М. Кляйн (см. статью Р. Ризенберг в т. III). Однако мы можем прореферировать работы, которыми нам придется заняться, лишь уточнив ряд пунктов. В той мере, в какой концепция истерии учитывает женскую сексуальность, становится ясно, что проблема расщепления во многом перекрывается проблемой, разделяющей психоаналитиков на два лагеря. Фаллическая или оральная фиксация? Пенис или грудь? Эти вопросы, стоящие на переднем плане истерии, еще в 1925—1930 годах были вынесены Джонсом для обсуждения в рамках полемики, которая велась между Веной и Лондоном по вопросам женской сексуальности.

Вспомним о том, что Фрейд в своей работе “О женской сексуальности” (1931) открыл догенитальные корни истерии (см. также: Green 1972). Преобладание женской истерии и распространенность оральных фиксаций можно, пожалуй, объяснить особенностями отношения девочки к своему первичному объекту (груди матери), из-за которого возникают либидинозные, сексуальные, агрессивные и нар-циссические фиксации, важность которых еще более возрастает в силу зеркальных отношения девочка—мать. И наоборот, катектирование мальчика матерью имеет другие последствия. Кроме того, роль, которую играет культура в формировании женской сексуальности и, следовательно, в истерогенезе, обогатила спорный вопрос.

Оригинальные концепции Фэйрбэйрна11 (Fairbairn 1954) схожи с концепциями Мелани Кляйн и одновременно отличаются от них. Он модифицировал классическую концепцию истерии. То, что фрейдовская теория обозначает как вытеснение, Фэйрбэйрн называет диссоциацией. В этом отношении он примыкает к Жане и Блейлеру. Речь здесь скорее идет о расщеплении личности (в кляйнианском значении), чем о вытеснении. Такая замена — не просто игра слов. Как нам известно, Фэйрбэйрн отказался от фрейдовской концепции влечений в пользу концепции объектных отношений. Следовательно, расщепляется не нежелательное влечение, а часть личности. Для этого автора первичная защита заключается в интроекции неудовлетворяющего объекта. Этот объект имеет два аспекта — возбуждающий и отвергающий. У истерика возбуждающий объект чрезмерно возбужден, в то время как отвергающий объект чересчур отвергнут. В результате возникает конфликт между слишком либидинизированным либидинозным Я и крайне подавляющим антилибидинозным. Таким образом конституируется третий, идеальный, объект. В этой концепции интерес представляет тот факт, что она перескакивает через возникающий между психиатрами конфликт (генитальный— оральный). “Сексуальность истерика в своей сути в высшей степени оральна, тогда как его оральность, так сказать, в высшей степени генитальна”. Как мы видим, Фэйрбэйрн не соглашается с временным преимуществом орального перед генитальным. Фактически инфантильная мастурбация, служащая средством самоутешения, характеризуется преждевременной либидинизацией половых органов ребенка. Это, однако, предполагает идентификацию половых органов с возбуждающим объектом. Истерические состояния являются результатом не столько фиксации на определенных фазах развития либидо, сколько специфической техники регуляции внутренних объектных отношений. Впрочем, для Фэйрбэйрна эдипов комплекс уже не является ядерным комплексом, а представляет собой результат развития. Конфликтная ситуация треугольника складывается не между dramatis personae [действующие лица (лат.). — Ред.] семьи, а между центральным Я, возбуждающим объектом и отвергающим объектом.

Что касается конверсии, то ее основная функция состоит в замене личной проблемы телесным состоянием. Она возникает в таком случае, если вытеснение не способно преодолеть конфликт переноса (в широком смысле слова). Очевидно, Фэйрбэйрн не затрагивает структурного различия между истерической и психосоматической конверсиями. В этом смысле конверсионный симптом действует сообразно специфической технике защиты, наподобие заточения внутреннего объекта. Меняя приоритет концептов, Фэйрбэйрн отстаивает точку зрения, что факты, на которых основывается теория эрогенных зон, сами содержит нечто присущее феноменам конверсии. Фэйрбэйрн относится к числу тех немногих авторов, которые подходят к решению проблемы анальности окольным путем параллелизма между функцией анального поведения и отщепления внутреннего объекта. Вместе с тем не остается без внимания и вмешательство одного из родителей при трансформации личной проблемы в телесное состояние — равно как и при приучении к опрятности. Через мать аффективное притязание может превратиться в оральную потребность. Фэйрбэйрн высказывает свое убеждение в том, что либидо гораздо более ориентировано на поиск объекта (object seeking), нежели на поиск удовольствия (pleasure seecing). Данная точки зрения существенно расходится с фрейдовской. У Фэйрбэйрна конверсия представляет собой феномен, который можно было бы назвать корпорализацией поиска объекта. Аутоэротизм лишается доминирующего положения, которое он занимает во фрейдовском психоанализе. Он становится изолированной системой или, лучше сказать, особым каналом, служащим для поиска объекта. Здесь мы имеем дело с матрицей диссоциации.

Эта оригинальная теория, по-видимому, оказала большое влияние на английский психоанализ, особенно на Д. В. Винникотта. Впрочем, можно задаться вопросом, многие ли из пациентов, описанных Винникоттом, не являются представителями истерии, в том виде как она проявляется сегодня. М. Хан, продолжатель направления Винникотта, изучал мотивы неприязни истерика (Khan 1974). Также и он настаивает на преждевременной диссоциации между сексуальным опытом и креативной способностью Я. Истерик испытывает страстное желание получить сексуальный опыт и вместе с тем он удивительным образом не способен жить этим опытом и принять его. Отсюда его неистребимая неприязнь. Согласно Хану, который в данном пункте полностью согласен с Фэйрбэйрном, сексуализация является не чем иным, как признаком крушения аффективных, зависимых от Я отношений. Здесь мы сталкиваемся со столь типичным для истерика поиском идентичности. Неспособный решить проблемы, стоящие перед его Я, он автоматически склоняется к повторяющимся моделям “сексуального решения”. Этот факт бросается в глаза в пубертатный период, так как на этом этапе развития обостряется конфликт между сексуальностью и Я и так как сексуализация в данном случае является самой простой реакцией. Происходит уход в слишком раннюю генитальную сексуальность. Мы сталкиваемся здесь с проблематикой, которая симметричным и противоположным образом соответствует проблематике компульсивного невротика. Однако чем сильнее эта “генитальная” сексуальность пронизана фантазиями и догенитальными побркдениями, тем больше истерик рассматривает себя в качестве жертвы своих влечений и их последствий, “которых он вовсе не желал”. Все поведение истерика проникнуто желанием, что кто-то ему поможет, сделает за него. Но тем самым истерик становится настоящей жертвой извращенца, который, делая из него козла отпущения, удовлетворяет его потребность в невиновности и наказании. И если в конечном счете наступает неизбежный разрыв, истерик осознает то, что он ожидал от этих отношений: неадекватное функционирование Я. В этом смысле над любым отношением к истерику витает злой рок непонимания. Поскольку он находится в ловушке сексуальных желаний, другой человек не слышит просьбы истерика, порождаемые его Я. В действительности же на этом уровне речь идет не столько о страстных желаниях, сколько о потребностях, которые взывают к реакции окрркения. Отсюда также “флирт” истерика с психопатией, которая, по Винникотту, “понуждает окружающих задирать нос”. Это, однако, предполагает переоценку представления о травме. Согласно Хану, существует вполне реальная травма, но не сексуальной природы. Она связана с фрустрацией со стороны матери. Ребенок реагирует на нее в форме самолечения, которое выливается в приносящую утешение гиперсексуализа-цию. Это наблюдение предполагает изменение техники, ориентированной не столько на толкование фантазий и сексуальных или агрессивных желаний, сколько на реальную поддержку ребенка. Ведь ничто не дается истерику легче, чем уход от самого себя. Внутренняя жизнь истерика — это “кладбище отказов”. Поглощение (фаллического) парциального объекта еще более закрепляет отвержение человека (объекта в целом), частью которого этот объект является, поскольку проникновение матери столь опасно.

То, что было изложено Э. Бренманном в рамках дискуссии по проблемам истерии на Международном конгрессе в Париже в 1973 году п, еще больше ориентировалось на толкования М. Кляйн. Для него за сексуальным конфликтом разыгрывается еще один конфликт — конфликт между исполненной страхами угрозой катастрофы и отрицанием этих страхов; но это является признаком борьбы, будь то с ликвидацией Я или с тяжелой депрессией. Мы видим здесь истерика, находящегося в состоянии конфронтации и постоянного душевного разлада. В душе истерик полностью окружен своими примитивными страхами, но все же ему удается конституировать псевдообъект, позволяющий ему избежать психотического распада. В аналитической ситуации терапевтические связи подрываются двумя факторами: демонстративным доказательством того, что зло существует в другом, и потребностью в том, чтобы аналитик разделял с ним идеализацию образа Я. Подобные защитные маневры являются эффективным средством истерика противостоять своему страху катастрофы. Истерик стремится не столько к изменениям, сколько к той выгоде, которую он извлекает из своей истерии. В результате фальсификации истериком своего окружения его орально выраженная зависимость не ничего ему не дает. Используя другого в качестве лекарственного средства, он получает лишь вторичную выгоду от отношений в ущерб своей физической реальности. Предрасположенность к истерии лежит в основе установления ложных объектных отношений. Но это объясняется неспособностью матери управлять страхами и деструктивностью ребенка. Интересно, что Э. Бренманн отводит важное место установке матери, тем самым несколько уменьшая дистанцию между сторонниками и противниками Мелани Кляйн. Он полагает, что матерью владеет страх, который она переносит на ребенка. В результате возникает проективная “цепь соединений”, приводящая к взаимному усилению страхов. Одновременно мать находит всеисцеляющее средство, благодаря которой ребенок чувствует себя в полном порядке. В этом кроется причина истерического отрицания. Поскольку эта концепция построена на психотическом фундаменте, становится понятно, почему анализ истерика столь часто сопряжен с огромными трудностями.

Г. Панкоу (Pankow 1974) исследовала образ тела при истерическом психозе. Этим она внесла существенный вклад в разграничение истерического и шизофренического психозов. Панкоу проводит различие между первой (обусловленной формой) и второй (обусловленной содержанием) функциями образа тела и делает вывод о том, что в истерическом сумеречном состоянии никогда не возникает угроза чувству целостности тела. “Истерический психоз связан с трудностями идентификации”, причем важное место занимает восприятие тела. Необходимо заметить, что Панкоу усматривает взаимосвязь между структурой семьи и образом тела.

Напоследок мы оставили работу, которая, по нашему мнению, является примечательным достижением современной аналитической литературы. Речь идет о “Методологическом подходе к проблеме истерии” Дж. О. Уиздома (Wisdom 1961). В данном исследовании рассматривается природа истерической символизации. Речь идет о символизации парциальных объектов. Часть символизированного тела вместо того, чтобы использоваться как часть тела, сцепляется с тем, что она символизирует. Тем самым истерик становится неспособным полностью распоряжаться этой частью тела. Подобного рода символ сильно перегружен. Его невозможно заменить тем, что он символизирует. Причина этого в том, что истерик чувствует себя более защищенным символом, чем тем, что он символизирует. В симптоме символизируется травма, причем как угроза, так и реализация желания 13. Следовательно, символическое нарушение функции эквивалентно травме, но не ее последствиям. Любое символическое действие одновременно нацелено на то, чтобы воспрепятствовать удовлетворению желания.

Поскольку собственно использование функции выходит из-под контроля в пользу символического значения, то и символический пенис не может быть заменен использованием реального пениса. Парадокс истерика состоит в том, что сам пенис является фаллическим символом. Эта мысль нуждается в теории второго уровня, которую дает сам Фрейд: конверсию. Травма как дисфункция связана, по Фрейду, с застоем либидо, а именно в соответствии с его теорией “вытеснение — невозможность отвода — телесная символизация”. Для Фрейда эта дисфункция является своего рода удовлетворением. Уиздом же придерживается мнения, что эта попытка удовлетворения терпит крах. Причиной вытеснения, по Фрейду, является эдипов комплекс, эта опорная ось второго уровня психоаналитической теории.

Напротив, центр тяжести работ, появившихся в послефрейдовский период, приходится на догенитальных наклонностях. У авторов, ориентированных на теорию М. Кляйн, вытеснение уступает место шизоидным механизмам. Догенитальные наклонности обнаруживаются в эдиповом комплексе. Тем самым новая оценка истерии требует новой оценки эдипа, как его понимают М. Кляйн и Фэйрбэйрн 14.

Уиздом приходит к заключению: то, чего боится истерик, это не фаллический символ, а символ вагины. Здесь следует вспомнить о том, что для истерика, живущего в мире парциальных объектов, речь идет не столько об отце и матери, сколько о пенисе и вагине. Кроме того, вагина отождествляется с пищей из груди, которая несъедобна из-за таящейся в ней угрозы; ее также нельзя и ассимилировать. Это приводит к парадоксу, в соответствии с которым пенис рассматривается в качестве зачинающего, деструктивного, орального, поглощающего органа. Следовательно, ядерный интроект пениса включает в себя гложущую вагину. Фаллическая фиксация обнаруживает двойственный аспект — деструктивный, поглощающий пенис и феномен “гложущая вагина — грудь — рот”. Но если придерживаться формулировки Ференци, то пенис является фактически пенисом, лишенным всякого смысла. Цель вытеснения — парализовать ядерные интроекты. Замещающее удовлетворение происходит только через проективную идентификацию (а последняя через посредничество реальных или воображаемых других). Фобия, связанная с истерией, представляет собой попытку (осуществляемую через проекцию) vOT-Mcn-wsi -ihöio объекта.. Что касается, отличия от психосоматических синдромов, то в предшествующем случае индивид реагирует на злой объект, поглощая его в истерии.

Эта разъясняющая и основанная на воображении работа страдает, однако, одним методологическим недостатком. Авторский анализ целиком базируется на новой формулировке эдипова комплекса маленького мальчика. Поскольку все статистические данные свидетельствуют о преобладании женской истерии, было бы желательно, чтобы автор разрабатывал свои концепции, исходя из развития женской сексуальности, с которой тесно связана женская истерия. В этом смысле пересмотр представляется нам тем более важным, что женская сексуальность в наши дни является предметом новых интересных оценок (см. статью Н. Шай-несс). Однако мы не сомневаемся в том, что сформулированная Уиздомом точка зрения окажется в этом контексте плодотворной.

СИНТЕЗ

1. Психоанализ в целом проистекает из анализа конверсионной истерии, являющейся отправной точкой открытия Фрейда. В последнее время авторы в известной степени произвели разграничение конверсионной истерии и истерического характера, которые относительно независимы друг от друга.

Истерическая структура представляет собой дефиницию их общего латентного ядра, которое способно проявиться.

2. Роль фаллических фиксаций генитальной истерии (Фрейд) ставится под сомнение современными авторами, которые часто выдвигают идею о догенитальных и прежде всего оральных фиксаций.

В основе этой тенденции лежит тщательный анализ классических картин истерии, а также лучше изученных нетипичных форм истерии, характеризующихся признаками оральной фазы: глубокой зависимостью, токсикофилией, отыгрыванием, депрессивными и суицидальными тенденциями и т.д.

При этом возникает вопрос, не следует ли рассматривать подобные состояния скорее как пограничные, чем формы истерии.

3. Истерическая структура конституируется комплексом представлений и аффектов. Роль, которую играет деятельность фантазии, рассматривается с динамической, топической и экономической точек зрения. Либидинозные и агрессивные импульсы влечений приобретают свой смысл благодаря фантазиям. При этом в результате стимулирования фантазии возникает угроза аффективного усиления влечений, которое вынуждено искать прибежища в симптомах. Что касается всегда живого и особенно интенсивного аффекта, то он может стать самоцелью, из-за чего истерик полностью растворяется в своем аффекте. В таком случае говорят об аффективной булимии. Истерическое желание ведет к неприятной эротизации страха и к наказанию со стороны Сверх-Я.

4. Говорят ли о необходимости модифицировать концепцию Фрейда, помещая конфликт фиксации в догенитальность, или же признают наличие двух (или многих) истерических структур (к этому можно было бы добавить истерические психозы), в любом случае следует соотнести друг с другом эти разнообразные картины болезни, не довольствуясь односторонней генетической точкой зрения. Для меня коренной конфликт истерика кроется в его неспособности через свой сексуальный опыт привести связь с новым объектом, имеющим фаллическое значение, в соответствие с сохранением родительской объектной любви. Чувство потери родительской объектной любви выражается через переживание отделения от первичных объектов (парциальных или целостных), а также через печаль из-за него. Основной сферой выражения этого конфликта является сексуальность, поскольку исполнение сексуального желания, удовлетворение личной" потребности означает преодоление фиксации на родительских объектах — преодоление, которое не может происходить без чувства разлуки и печали. В истерии новые катексисы грозят разрушить старые. Инфантильная сексуальность легко уязвима в силу совершенно неподготовленного вторжения импульсов влечения в Я. Само по себе это является эффектом отделения и расставания, но также отделения и печали из-за отсутствия влечений к родительскому объекту и страха потерять любовь этого объекта и быть им покинутым.

5. Фантазия конституируется в виде катексиса территории Я с целью держать личные стремления объекта на удалении от интериоризированного доныне родительского объекта и одновременно вне его. В то же самое время фантазия закрепляет, хотя и бессознательным образом, в своей ограниченной сфере неотъемлемую связь с желанным родительским объектом (объектом желаний). Однако наличие двух родителей и бисексуальности индивида является причиной того, что в процесс фантазирования не вовлекаются одновременно оба родителя, что невозможно одновременно удовлетворить тому и другому присутствующему в индивиде полу, что объясняется взаимным исключением обоих родителей и сексуальной полярностью в отношении к другому. Важным фактором является амбивалентность индивида в смысле объединения обоих родителей в первосцене, объединения, происходящего в ущерб индивиду, который чувствует себя отстраненным и ненавидит родительскую сексуальность, продуктом которой он является, поскольку становится нежелательным в более поздних сексуальных отношениях. Фантазия, следовательно, сигнализирует одновременно о признании отмены отделения и печали, а также ее отрицания. Позднее, во взрослом возрасте, она служит защитой от каких бы то ни было новых глубоких отношений, таящих в себе опасность поставить под сомнение родительскую фиксацию. В то же самое время она противодействует осуществлению сексуальных стремлений взрослого и автономии, содержащей эти стремления.

Кроме того, фантазия является феноменом, который легче всего мобилизовать при контакте с объектами. Страх оказаться застигнутым врасплох вторжением импульсов влечения, побуждает индивида к антиципаторной эротизации с целью сохранить контроль над объектом. Но таким образом невозможно добиться сексуального удовлетворения. Поэтому истерик постоянно находится в поиске новых эротических отношений, которые непременно должны приносить разочарование. Это объясняется антиципацией утраты (комплекс кастрации), отделением (удалением от объекта) и печалью (отказом от объекта). Эти переживания внушает страх, поскольку способны вызвать деструктивные реакции по отношению к объекту или (в результате инверсии) по отношению к индивиду. Это выражается либо в переживании деперсонализации, либо в попытке самоубийства. Здесь следует подчеркнуть важность отрицания через бегство в (естественный или искусственный) сон, которое зачастую неверно интерпретируется как попытка самоубийства.

7. Таким образом, конверсионную истерию можно понимать как поиск удовлетворения, инвертированного по своему значению и направлению (это означает, что вместо удовольствия, получаемого от внешнего объекта, мы сталкиваемся с неприятным симптомом, заключенным внутри тела), результатом которого является отсутствие насыщения из-за отвода удовольствия. Конверсию можно понимать как особую модальность механизма сгущения. В принявших такую форму фантазиях истерик конденсирует разнообразные идентификации и освоение антагонистических ролей. Однако подобное сгущение — на этом моменте мы настаиваем категорически — является не просто сгущением характерных свойств или представлений, оно прежде всего является сгущением аффектов, способствующих повышению концентрации энергии. Сгущение характерных свойств плюс сгущение (контркатектированных и инвертированных) аффектов равнозначно конверсии. Конверсия поглощает энергию, которая должна быть устранена или расщеплена в самом теле. Этой количественной варианте соответствует качественная варианта, диссоциирующая и упрочающая бессознательное ядро истерии. Но даже если благодаря появлению симптома происходит редукция страха, страх смещается и превращается в страх по поводу — всегда сомнительного — достижения симптома с точки зрения обеспечения защиты.

Сгущение проявляется в качестве механизма, противодействующего как отделению и его аффективным последствиям, так и его специфическим выражениям, которые целиком относятся к утрате объекта. В этом смысле все переживания недостатка находят обоюдный резонанс: данная взаимосвязь простирается от кастрации до утраты груди и наоборот. Отсюда и та аффективная булимии, на которую мы уже указывали. Смещение наверх характеризует топическую регрессию: “в фантазии” вагина уже наделена пенисом, способным найти доступ в тело лишь через ротовую полость; но это как раз тот путь, по которому — по-прежнему в фантазии — происходит оплодотворение. Тем самым фелляция и оральное присвоение груди дополняют друг друга, содействуя осуществлению единственного желания: обладания — фаллического бытия — оплодотворения — в такой последовательности. Ведь истерик и в самом деле может “говорить своей плотью”. Но то, что он желает, не будучи когда-либо удовлетворенным, представляет собой изобилие, которое навсегда избавляет его от недостатка. Неспособный принимать дар другого, истерик живет за счет самопоедания, хотя на первый взгляд складывается впечатление, что он тянет соки из других. Усилия тщетны, ведь ничего из того, что абсорбируется им у другого, он не удерживает — он либо сразу его отвергает, либо эвакуирует, не извлекши из него какой-либо реальной пользы. Вероятность поддержки извне невелика, поскольку он никогда не будет способен осуществить желание обрести счастье через ребенка—пенис—мать или пенис—ребенка—мать. Чего же хочет истерик? Быть ребенком, сосущим грудь, или грудью, которую может сосать ребенок? Здесь нет никакого отделения, поскольку каждое из этих двух состояний является отражением другого и поскольку таким образом возникает отношение целостности.

Тем самым становятся понятными два следствия: десексуализирующая идеализация как желание и поиск совершенного, то есть всеобъемлющего отношения, и приводящее к депрессии их крушение, неизбежное из-за недостаточности другого. Можно задаться вопросом: сможет ли истерик благодаря прогрессу науки, осуждающей в социальном отношении бегство в конверсию, добиться компенсации, выбирая тот же самый путь? И поскольку в силу своей диспозиции он не побуждается ни к действиям (психопатическое ядро), ни к токсикофилии (токсикоманическое ядро), у него, пожалуй, остается лишь депрессивное решение, тем более что истерическая депрессия в отличие от самообвиняющей меланхолической депрессии всегда является обвинением других, и поскольку современная культура рассматривает истерическую депрессию как общепризнанную болезнь цивилизации, объясняя ее более или менее поверхностными причинами, а именно переутомлением, влиянием порождающих страх условий жизни, недостатком возможностей для аффективного обмена в городских общинах и т.д.

8. Истерия была областью мании одержимости. Однако нельзя сказать наверняка, что мы эту область покинули. Присвоение, интроекция и идентификация отсылают нас туда. Мы заменили сверхъестественное объяснение научным, в котором место “духов” заняли образы. В истерии (как, впрочем, и во всех других психопатологических структурах) одержимость двойником или преследователем следует предпочесть тому отчуждению, которое создает невыносимую психическую жизнь, продукт отсутствующего. Специфичность истерии надлежит объяснять тем, что проблемы остаются связанными с половой сферой тела. Из этого мы делаем вывод, что, если во фрейдовской теории господствовала идея о взаимосвязи между истерией и конверсией, то нынешняя теория имеет явную тенденцию к тому, чтобы исследовать связи между истерией и депрессией, эту промежуточную область нарциссических неврозов, лежащую между неврозами переноса и психозами.

а) наличие психотизирующего фактора истерической структуры. С этим фактором сталкиваемся в определенных пограничных состояниях с истерическим аспектом, отличительным признаком которых является постоянная борьба с утратой объекта — борьба, в ходе которой утраченный объект всеми доступными средствами (нимфоманиакальное и мифоманиакальное обольщение, токсикоманиакальное поведение, угроза суицида и т.д.) пытаются заполучить обратно. Психозы деперсонализации, на наш взгляд, также находятся в этих рамкам (см.: Bouvet 1960). Эти состояния могут либо сохранять характер пограничных, либо пероходить в состояния еще более тяжелой декомпенсации;

б) наличие истерического фактора в определенных психозах (см. статью В. Бис-тера в т. И). Огромное множество острых маниакальных психозов обращает на себя внимание как неожиданностью появления, так и эффективностью их лечения, которое все же подвержено периодическим неудачам. Что же касается хронических структур, то некоторые из них (бред отношения и даже параноидная шизофрения) имеют четко выраженный истерический оттенок. В этом последнем случае складывается впечатление, что истероидные формы психоза с точки зрения прогноза являются более благоприятными.

10. Зачастую проводится параллель между истерией и психосоматикой. Подчеркивалось отсутствие — связанной прежде всего с фантазиями — функции представлений (см. статью Я. Бастиаанса в т. II). Здесь речь идет не столько о глобальном, сколько о функциональном недостатке. В психической экономике фантазия уже не играет роль посредника. В тяжелых случаях психосоматический синдром сопровождается действительным нарушением мышления, изменяющим первичный процесс и сопоставимым с признаками отрицания, с которыми приходится сталкиваться в наблюдаемой реальности психозов. Психосоматическое заболевание в этом случае следует понимать как проигрывание внутри (acting in), нацеленное на тело.

Если в заключение мы обратимся к культурным феноменам, свидетелем которых вне своей аналитической работы является сегодня аналитик, но которые вместе с тем он рассматривает все же через косвенную перспективу, то нам следует задаться вопросом, не являются ли ныне определенные факты (например широкая известность, которой обладает эротизм, склонность к наркотикам, более или менее эндемичные вспышки насилия) формами социального выражения истерии. Их анализ, наверное, бы показал, что с точки зрения классической истерической патологии они являются именно тем, что представляет собой поверхностная истеризция по отношению к глубокой эротизации. Первое выставляется напоказ и используется в качестве защиты с тем, чтобы лучше замаскировать второе — то есть страх. Задача аналитика состоит в том, чтобы не допустить втягивания себя в эту игру, точно так же как в свое время этого не должен был позволить истерикам Фрейд. И хотя Фрейд поставил нас на путь решения загадки истерии, сам он отчасти стал жертвой соблазнов обманных игр истерика, маскирующих страх последнего перед пустотой. Без преувеличения можно утверждать, что потребуется еще много труда, чтобга прояснить тайну истерии.

Далекая от того, чтобы навсегда исчезнуть из нашего бытия, истерия приспособилась к нашему времени и как и прежде продолжает существовать среди нас в искаженной форме.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Ср. рецензию важных психопатологических работ и детальное исследование Лемперьера.

2 Под конверсией понимают возникновение телесных недугов как выражение аффективных переживаний.

3 Для истерических пациентов оказалась особенно типичной установка belle indifference, с помощью которой они защищаются от проникновения в их внутреннюю жизнь.

4 Относящаяся к тому времени статья Фрейда (“К вопросу об этиологии истерии”) повторяет формулировки “Очерков об истерии”.

5 Ср. посвященный истерии номер Revue Francaise de Psychoanalyse, 37, 1973.

Основная черта: объект есть, но он погружён в траур.

Печаль матери: любое разочарование → нарциссическая рана [матери – примечания мои ]; трудные условия жизни семьи, любые другие причины → ребёнок вызывает у неё гораздо меньший интерес. Тоска матери переживается ребёнком как катастрофа: любовь матери исчезает без видимых причин за одну минуту.

Ребёнок переживает потерю какой-либо дифференцированности мира: мать рядом, но её эмоциональная включённость ушла. Особо опасно такое декотектирование [разделение, изъятие] в период, когда ребёнок обнаруживает существование третьего [то есть отца, который получает полноценное представительство во внутреннем мире ребёнка].

Самая большая проблема – формальное присутствие матери. И от этого ребёнок «душой перебегает к отцу». Однако чаще всего отец оне отвечает, и ребёнок оказывается между мёртвой матерью и недоступным отцом. Он борется возбуждением и бессонницей, тревогой, кошмарами. Бесполезно → защиты другого рода.

1) Декотектирование материнского образа (отрыв либидо) :

«убийство, совершаемое без ненависти»: ребёнок не может ненавидеть мать, ей и так плохо; от этого будет только хуже.

→ Дыра в бессознательной структуре отношений субъект – мать. «Отношения без сердца»: ребёнок пытается восстановить отношения с мамой путём симпатии. Но это имитация.

→ Расширение ложного Я – притворяется, что любит. А сам внутри ощущает мать как фрустрирующий, холодный объект и сохраняет его каннибалистически, как будто проглатывает его таким [то есть объект интериоризуется – переводится из внешнего во внутреннее – как переводная картинка, без обработки, а не интегрируется], и даже если мать изменит своё отношение, ребёнок не может котектировать [воспринять, принять, присвоить] новый образ.

От матери требуется, чтобы она присутствовала , чтобы она слышала .

2) Потеря смысла :

Ребёнок уверен, что он ответственен за потерю любви матери: мать разлюбила его потому, что он плохой (негативная мегаломания) [мегаломания – самовозвышение, увеличивание своей роли. Негативная м. – с отрицательным знаком: «я худший человек на земле»].

Но несоответствие между своей виной и силой материнской реакции очевидно – вывод: вина в том, что он есть. Маму травмирует сам факт его существования – и ребёнок запрещает себе быть. Перестаёт себя проявлять, чувствовать себя живым, желающим, недовольным. Сам впадает в депрессию, продолжает чувствовать себя виноватым [т.о. пожизненный депрессняк нам всем обеспечен]. После ребёнок находит виновника: это отец. Он виноват в том, что маме плохо → негативное котектирование образа → блокирование любви, возможности жалости, нежности.

Значение отца в эдипов период [тот самый период обнаружения третьего] – забрать из отношений любви и ненависти диады; он ответственен за эротическую судьбу дочери. Отец – спасение и для матери, и для ребёнка. В доэдиповом периоде он – докучливый соперник за любовь матери.

Поиск выхода:

• Раннее интеллектуальное развитие; но в нём нет свободы воображения, это «спазм его», «принуждение мыслить».
• Любое действие – попытка преодоления потери объектом любви → интеллектуальный нарциссизм: ребёнок ощущает себя только интеллектуально. «Цепляние за кусочек когнитивной сущности»: попытки замаскировать чёрную дыру.
• Активное стремление заниматься творчеством. Но это псевдосублимация, так как любой кризис – и все достижения блокируются и обесцениваются. «Боль нелюбви снова выходит на поверхность». И не было никаких успехов.

Эта боль не даёт ребёнку ни любить, ни ненавидеть. Невозможно наслаждаться даже мазохистически, даже думать. – Чувство пленения Я. Место в центре бессознательного занято мёртвой матерью.

Вместо идентификации с объектом – идентификация с дырой, с бездной.

1) Цель: сохранение Я в живых → ненавидеть объект;

2) Поиск эротического удовольствия;

3) Поиск смысла.

Попытка оживить мёртвую мать, вернуть ей вкус к жизни [все виды заигрывания, шутовства, показухи и т.д.!].

Ключевое слово – дезинвестиция: неспособность любить, замороженность, всё объекты заморожены [в норме – инвестиция любви, либидо в объекты]. Любовь к детям возможна: но это нарциссическая любовь.

Партнёры:

Всё делается для того, чтобы объект [взрослой любви] стал фрустрирующим и невозможным – союз с мёртвой матерью восстановлен.

Любовь к себе тоже невозможна (Нарцисс) [отсылка к мифу о Нарциссе]. Разделённая любовь запрещена – в бессознательном.

Все запасы любви такого человека под ипотекой мёртвой матери. Она оставляет их в покое настолько, насколько они сами оставляют её впокое.

Жизнь не приносит удовольствия, больше всего не хватает эмоционального взаимодействия с другими людьми.

Обычно такие люди живут в полном одиночестве. На первых этапах терапии начинают вить гнездо, одиночество становится желанным. Часто жалуются на зябкость.

До определённого возраста работают и любят: это источник разочарования: не живы и не мертвы.

Рекотектирование счастливого отношения к груди [восстановление первичных отношений с матерью] самостоятельно невозможно: «я не могу быть любимым»: человек ищет доказательств.

Психоанализ стремится обнаружить области бессознательного, хранящие воспоминания о счастливом бытии с матерью. Если это произойдёт – она станет живой, чуткой, сектуальной партёршей отца (ребёнок перестанет стараться её утешить и развеселить).

[Источник синдрома – ] нарциссическая рана [матери], которая топит ребёнка в материнском горе.

Две потери:

1) эмоциональное отсутствие матери при её физическом присутствии;

2) физическое отсутствие живой матери.

Возможна ли привязанность, которая состоится?

Мечта человека c cиндромом – Жизнь без человеческой привязанности – ада и кошмара = попытка опоры на чёрную дыру.

Advertisements