"бог сохраняет все".

Смирнова Т. С.

М.: Сретенский монастырь, 2016. - 208 с.

ИС Р16-614-0539

ISBN 978-5-7533-1248-8

Скромное, без затей, название книги Татьяны Смирновой имеет подзаголовок, не вынесенный на первую страницу обложки: «О Промысле Божием, милующем нас, непонимающих Его любви», то есть о действии Бога, о Его любви и о нас, нашей сердечной слепоте, а также о том, как эта любовь делается очевидной и несомненной - о той жемчужине, узнав о которой, искатель жемчуга продает все, что имеет, ради ее приобретенья (см. Мф. 13:45-46). Последнее раскрывается на протяжении всей книги - уникального свидетельства об этой любви, явленной через отца Иоанна (Крестьянкина) и излучающей свой свет и после ухода старца, в частности - через эти «Записки».

«Оглядываясь назад, теперь я не сомневаюсь, что этот Божий руководитель был в моей жизни и до того, как я начала это понимать. Но Господь с младенцами бережно острожен и деликатен во весь период, пока они только играют в жизнь. Кстати, “играть в жизнь” - это выражение отца Иоанна, которое я часто слышала от него», - читаем во вступлении. И далее автор говорит о себе: «Я заигралась надолго. Главным руководителем моим было мое “я”. “Я хочу”, “мне интересно”, “мне нравится”. Никакого насилия над собой мое “я” категорически не признавало. Да что насилие, оно даже здравое суждение частенько отвергало. Все подчинялось этому тирану, всемогущему и безрассудному “я” ».

Типичная ситуация, в этих признаниях каждый узнает себя, а особенно - «творческая натура», «человек искусства», чей талант объективно, по факту, делает его не таким как прочие люди. Так, с рассказа о себе, начинается разговор о Промысле. Прежде, чем начать говорить об отце Иоанне, Татьяна Сергеевна пишет о своих первых и последующих шагах к вере и Церкви, начиная с 1965 года, о вызванных этим трудностях во взаимоотношениях с родными и о собственных переживаниях. Все это сразу создает доверительное отношение между читателем и автором. Дистанция между ними исчезает, возникает живой интерес и сопереживание юной художнице, которой шаг за шагом предстоит отказаться от всех своих творческих амбиций, а вслед за ними - и всех вообще житейских радостей и пойти совершенно особенным узким путем. Путем не только письмоводителя, но и соработника едва ли не самого известного и самого любимого в православном народе старца. При этом найден (или подсказан свыше?) безошибочно верный тон повествования, захватывающего с самого начала и прочитываемого до конца на одном дыхании. Я бы даже дерзнул сравнить его с приключенческим романом с учетом изначального смысла слова «приключение», которое мы встречаем и в Новом Завете: Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного (1 Пет. 4:12). И мне кажется, именно такой и должна быть сегодняшняя церковная литература мемуарного жанра; «Записки» видятся для нее образцом во всех отношениях, включая стиль, слог, обнаруживающий не только безупречный вкус, но и несомненный дар слова: самый взыскательный литературный критик не найдет к чему здесь придраться с чисто художественной точки зрения.

Вот несколько примеров искусного - часто не без юмора и самоиронии - обращения со словом: «В душе, готовой поверить в батюшку, удовлетворенно зажило сомнение». Или: «Нас было двое, ожидающих встречи с батюшкой: маленькая старушка дореволюционного образца и я - вполне современный человек. Отец Иоанн, выпорхнув со второго этажа, весело поприветствовал нас обеих, повлек за собой в приемную, заявив, что секретов у нас не будет». А вот о первой встрече старца и его будущего письмоводителя: «Мерцание лампад у икон; изредка таинственно тихое явление монашеской фигуры; стройное, где-то вдали звучащее пение. После службы, слушая звон и наблюдая за всем происходящим, я увидела, как из храма буквально выкатилась толпа и направилась через площадь. Неожиданно шествие приостановилось, и от него легкой, скользящей походкой по направлению ко мне пошел монах. Подойдя вплотную и глянув на меня добрыми глазами, он произнес: “А я ведь тоже Христова невеста!”. Я не помню своих чувств в тот момент, но то, что ответила, врезалось в сознание: “Ну, вы-то Христова невеста, а мне-то какое дело!”». Вот - из той же поездки, чуть ранее - описание архиерея: «Архиерей в розовом, кисельного цвета облачении, усеянном блестками, напоминал большой бисквитный торт, и это стало последней каплей моего истощившегося терпения».

Никакой вызывающей тошнотворное ощущение фальши елейности, никаких нагоняющих зевоту прописей и нравоучений в этой книге нет и в помине, и это сочетание свидетельствующей о себе без пафоса и экзальтации, без авторитарного тона духовности в сочетании с безупречной художественностью и аристократической простотой изложения производит впечатление подлинного чуда. Да и может ли быть иначе? Чем как не чудом - полным сомнений, смятения и скорбей - была вся жизнь Татьяны после той встречи с «Христовой невестой»?

«Никто в жизни ни до, ни после мне не радовался так, как радовался батюшка в тот мой приезд » - вспоминает Татьяна вторую встречу со старцем, через год после первой. Две судьбы соединяются в одну и художнице, а после реставратору открывается совсем иная высшая стезя, о которой она не могла предполагать, - открывается совсем иной мир, Царство Божие во всей свой постигаемой лишь очищенным сердцем красоте. К ней-то она теперь приобщает и нас, читателей.

Святой наших дней и его воспитанница, письмоводитель и больше чем письмоводитель. Вот одно из поразительных воспоминаний, относящихся к тому времени когда автор, ставшая по благословению и молитвам отца Иоанна, не художницей, а реставратором, уже будучи в Псково-Печерском монастыре некоторое время работала иконописцем вместе с архимандритом Зеноном:

«Готовя меня к этой работе, отец Иоанн совершил надо мной чин посвящения в иконописцы. По мистическому откровению, данному отцу Иоанну, в башне, примыкающей к Никольской церкви, начали созидать придел в честь игумена монастыря преподобномученика Корнилия. <…> Но работать там мне пришлось недолго, обстоятельства отозвали меня, передав в полное распоряжение отца Иоанна. Неведомо кто, где и как решил мою участь. Не без боли в душе пришлось оставить блеснувшую было надежду стать иконописцем. А в сознание надолго внедрились помыслы: “Зачем надо было совершать чин посвящения? Опять в отношении меня какие-то новые неведомые планы. Сначала во мне уничтожили художника, потом реставратора, теперь - не родившегося еще иконописца. А дальше-то что? Не были ли все эти этапы ошибкой на моем жизненном пути? Опять забудь все приобретенное, опять иди в какую-то неведомую «обетованную землю»”. Но как всегда спокойный ответ батюшки: “Детка, у Бога ошибок не бывает. И кто из нас дерзнет с Ним спорить? Раньше ты занималась реставрацией икон, теперь будешь помогать мне реставрировать души” ».

Душа - та же икона (образ Божий), реставрировать которую может лишь Господь при согласии на такую реставрацию самого человека. Церковь в этом смысле - реставрационная мастерская, где Промысл Божий восстанавливает души в их первозданной красоте посредством руководимых Им духовных наставников, в данном случае - отца Иоанна, одного из искуснейших реставраторов нашего времени. А Татьяна Сергеева - его помощница, соработница не только старца, но и действующего через него Господа. И - свидетельница происходящего. И как тут не вспомнить евангельское будете ловцами человеков (Мк. 1:17)? И что выше этого призвания?

Дар художника, реставратора, иконописца при этом не отнимается, а возводится на новую немыслимую высоту. И разве не икона святого наших дней написанная Татьяной Смирновой книга?

Вспоминаются строки Бродского об Анне Ахматовой:

Бог сохраняет всё, особенно - слова
Прощенья и любви как собственный свой голос.

Эта книга, в которой мы видим не только отца Иоанна, но и многих других (в частности несколько страниц посвящено Ярославскому и Ростовскому митрополиту Иоанну (Вендланду)) и есть эти слова прощенья и любви которые мы слышим из уст духовного наставника автора. «Записки письмоводителя старца» - лучший из попавшихся мне современных учебников жизни во Христе на примере ее главного героя. Можно сказать, что это - «о Промысле Божием, милующем нас, не понимающих Его любви», но можно и дополнить. Книга затрагивает столько тем, что одно упоминание о них уведет нас далеко за предписанные рецензии границы. Да, о Промысле и разнообразии его проявлений. А еще - о смирении, этом по Исааку Сирину, одеянии Божества, свойстве не человеческом, а божественном, о даре смирения и его красоте. Красоте Православия-как-любви. Красоте с большой буквы - Той, что уже спасла на Голгофе и продолжает спасать отвергший и отвергающий ее мир. Предельно насыщенное, живое, искреннее и что-то меняющее в каждом, кто ее прочтет, свидетельство. И которое, нет сомнения, написано не без молитвенного участия отца Иоанна - по Промыслу Божию, о чьей неизменной любви к нам и свидетельствует Татьяна Смирнова…

О герое книги

АРХИМАНДРИТ ИОАНН (в миру Иван Михайлович Крестьянкин; 11 апреля 1910 - 5 февраля 2006) - один из наиболее почитаемых старцев Русской Православной Церкви в конце XX - начале XXI веков.

Был восьмым и последним ребенком в семье орловских мещан. С детства прислуживал в храме, был послушником у известного Орловского архиепископа, будущего священномученика Серафима (Остроумова). Уже в возрасте шести лет был пономарем, затем исполнял обязанности иподиакона. В двенадцать лет впервые высказал желание быть монахом. В 1929 году окончил среднюю школу, а затем получил профессиональное образование на бухгалтерских курсах. В 1932 году переехал в Москву. В 1944 году стал псаломщиком в московском храме Рождества Христова в Измайлове. С января 1945 года - диакон, в октябре 1945 года экстерном сдал экзамены за курс духовной семинарии, и 25 октября 1945 года Патриарх Алексий I рукоположил его во иерея. Много проповедовал, пользовался любовью прихожан, но находился на плохом счету у органов советской власти, в том числе из-за нежелания сотрудничать с ними. Учился на заочном секторе Московской духовной академии, однако незадолго до защиты кандидатской работы, в апреле 1950 года был арестован и осужден по статье 58-10 («антисоветская агитация») на семь лет лишения свободы. 15 февраля 1955 года досрочно освобожден. После освобождения служил в Псковской епархии, состоял в причте псковского Троицкого собора. Активность недавно вышедшего из заключения священника вызвала недовольство властей, ему вновь угрожало уголовное преследование. Тогда, в 1957 году, он был вынужден покинуть Псков и продолжить служение в Рязанской епархии. 10 июня 1966 года принял монашество. Постриг совершил Глинский старец схиигумен (впоследствии - схиархимандрит) преподобный Серафим (Романцов), служивший после разгрома Глинской пустыни в городе Сухуми. С 1967 года до своей кончины жил в Псково-Печерском монастыре. С 1970 года - игумен, с 1973 года - архимандрит. Уже спустя год после того, как о. Иоанн поселился в обители, к нему стали приезжать верующие за советом и благословением. До самого последнего времени он отвечал на письма множества людей со всех концов мира. Часть из них были опубликованы - вышло несколько изданий «Писем архимандрита Иоанна (Крестьянкина)», широкую известность публикации его проповедей и другие книги, в том числе «Опыт построения исповеди».

В последние годы жизни тяжело болел, практически не вставал с постели. Похоронен в пещерах Псково-Печерского монастыря.

(c) Иосиф Бродский.

"Как жизнь забывчива, как памятлива смерть."

(c) Анна Ахматова.

"Мы шли к ней не за похвалой, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов. <...> Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в её присутствии ты как бы отказывался от себя, от того душевного, духовного - да не знаю уж, как это там называется - уровня, на котором находился, - от "языка", которым ты говорил с действительностью, в пользу "языка", которым пользовалась она. Конечно же, мы толковали о литературе, конечно же, мы сплетничали, конечно же, мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем сознании всплывает одна строчка из того самого "Шиповника": "Ты не знаешь, что тебе простили..." Она, эта строчка, не столько вырывается из, сколько отрывается от контекста, потому что это сказано именно голосом души - ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле адресована всему миру, она - ответ души на существование. Примерно этому - а не навыкам стихосложения - мы у неё и учились."

Бродский познакомился с Анной Ахматовой 7 августа 1961 года. Бродскому был двадцать один год, Евгению Рейну, который привёз младшего товарища в ахматовскую "будку" в Комарове, двадцать пять. Паломничество молодых поэтов к корифеям Серебряного века было делом обычным. Необычным в визите двух молодых людей 7 августа 1961 года было то, что один из них, Иосиф, совершенно не ощущал себя паломником к святилищу пророчицы, слабо представлял себе, кто такая эта литературная старушка, к которой они едут, и вообще поехал за компанию, прокатиться за город. Как вспоминал он позднее: "Самое интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. До меня как-то не доходило, с кем я имею дело, тем более, что Ахматова хвалила мои стихи, а похвалы меня не интересовали. Меня - как человека недостаточно образованного и недостаточно воспитанного не очень-то интересовали все эти авторы и обстоятельства."

"Как-то раз произошла замечательная сцена. Мы сидели у неё на веранде, где имели место все разговоры, а также завтраки, ужины и все прочее, как полагается. И Ахматова вдруг говорит: «Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои стихи». Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до известной степени, задним числом, она была права. То есть в те первые разы, когда я к ней ездил, мне, в общем, было как-то не до её стихов. Я даже и читал-то этого мало. В конце концов я был нормальный молодой советский человек. «Сероглазый король» был решительно не для меня, как и «перчатка с левой руки» — все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие её стихи, более поздние."

Дальнейшая история отношений Бродского и Ахматовой хорошо известна, "...в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял - знаете, вдруг как бы спадает завеса - с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли её фразу, то ли поворот головы — и вдруг всё стало на свои места. Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, еще и потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются. В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином — человеком в христианском смысле этого слова, — нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому. Взглянув на неё, понимаешь, как Россией могла управлять императрица… Именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами… В ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счёты. Она просто могла многому научить.

«Полторы комнаты» в доме Мурузи в Санкт-Петербурге, где с 1955 года жили Бродские в понедельник на этой неделе стали местом паломничества почитателей поэта. Мне казалось весь Петербург собрался на презентацию книги Валентины Полухиной «Эвтерпа и Клио Иосифа Бродского. Хронология жизни и творчества». Три десятилетия профессор Килского университета Валентина Платоновна Полухина отдала верному служению на биографической и творческой ниве пятого российского нобелевского лауреата. Это шестнадцатая книга автора, труды и дни Бродского, тщательно выверенные по российским и американским архивам. Самая важная страница в бродсковедении перевернута, теперь ее осталось только дополнять. Кто пойдет следом с такой книгой-справочником будет значительно легче. Нет, издание разом не проглотить, это как введение в жизнь поэта, и как справочник одновременно. И не случайно предпослан 640-страничному изданию эпиграф из Иосифа Александровича «Какое-то апреля. Хаос в датах…». Чтобы не случилось именно такого хаоса – именно этому служит книга.

А вчера в «Российской газете», сотрудничавшей в подготовке этого издания, тоже состоялась встреча с Валентиной Полухиной, издателем Андреем Олеаром, поэтом и переводчиком из Томска и зам.главного редактора «Российской газеты» Юрием Лепским .

А. ОЛЕАР. Валентина Полухина сегодня представила самую честную книгу, и я горжусь, я рад, что в этом ей помогал. Там всё абсолютно объективно.

Предыдущее издание, содержало, в особенности лосевский вариант, признаки самоцензуры. Там не присутствовало то, что Фонду наследственного имущества показалось неважным и ненужным. Я уже кому-то говорил, что биография Иосифа Александровича, как говорил Высоцкий, «Неужели обужен, неужели я такой… Нате смерьте! – Неужели такой я вам нужен после смерти?». Поэт, как мне кажется, то, что он делает в этой жизни, меньше всего ориентируется на то, чтобы быть, как бы это сказать, на то, чтобы удовлетворять чьим-то конкретным вкусам.

Поэзия вообще создается по совершенно другому основанию. Поэт иногда сам не понимает, куда ведёт его та самая первая строка, которую он выловил из лингвистического шума и которая, как клубок, который он разматывает, как клубок из недр самого языка, в котором всё содержится.

Поэтому чрезвычайно важно, как я думаю, говорить сейчас о том, каким Бродский был на самом деле. Не создавать мифов. Он творил свой собственный миф, но мы помним о том, что поэты наивны. Они знают всё о людской природе и устают от предсказуемости людей. Они считают, что можно что-то сконструировать, что-то придумать. Но все эти мифы потом рассеиваются, как дым на ветру времени. И большое время культуры, оно, смыв все многочисленные следы, которыми испещрён вот этот великий пляж, по которому мы все ходим, поэты оставляют такие следы, которые волны времени не смывают.

И чрезвычайно важно, помимо всего прочего, дать потомкам, которые не знали Бродского, не видели его, дать представление о том, каковы были основания, мотивы, которые лежали в основе тех или иных стихотворений. Если мы не будем знать контекста, Полухина абсолютно права, мы очень многие смыслы не прочтём. А смыслы, как говорил Бродский: «Поэзия – безнадёжно семантический вид искусства». И вот эта борьба за новые смыслы, как говорил, борьба за новое зрение – это основная задача художника. И я считаю, что Валентина Полухина в этом смысле работает прежде всего на прояснение тех смыслов, которые Бродский создавал всей своей жизнью, всем своим творчеством, и эти смыслы как раз и являются достоянием большого времени культуры.

А.ОЛЕАР - Это книга иркутского исследователя Ирины Иннокентьевны Плехановой. Замечательно сказала по поводу этой книги Полухина, я попросил её написать blurb, аннотацию на обложку. И сама Полухина шутит, конечно, кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, потому что наши замечательные исследовательницы поменялись этими blurb’ами, и они достаточно комплементарны, но не потому, что они хотели сделать друг другу приятное, а потому что и та, и другая, я считаю их наряду с Лосевым самыми сильными исследователями творчества Бродского. Только Ирина Иннокентьевна Плеханова – она литературовед. И это философский дискурс в творчество поэта. А Валентина Платоновна – она лингвист, она великолепный систематизатор, коллектор, и, в общем-то, как говорил Ю.Лепский, если бы у него была возможность дать ей государственную премию за то, что она сделала для русской культуры, для русской поэзии, возвращая, насаждая в этой культуре Бродского, он бы это сделал, и я присоединяюсь к нему. Я считаю, что ей давно пора вернуть российское гражданство и присудить ей самые высокие государственные награды новой России. Если бы меня кто-нибудь когда-нибудь об этом спросил, я бы сказал это, мог бы озвучить на любом уровне.

М. ПЕШКОВА - Дальнейшие планы в направлении Бродского?

А. ОЛЕАР - Как говорит Валентина Полухина, когда мы публикуем очередную её книгу – ну всё, он меня уже просит, наверное, оставить его в покое. А потом проходит какое-то время после очередной презентации, после каких-то очередных рецензий оказывается, что ещё очень многое не сделано, не сказано, не найдено, и никто, кроме неё, не в состоянии этого сделать, потому что уникальный, честный, не политкорректный, но абсолютно честный подход к исследовательскому делу говорит нам о том, что настоящая работа ещё только начинается.

Раскрываю «Российскую газету» каждый раз с надеждой увидеть статью Юрия Лепского о Бродском, или вокруг него - это стало таким личным условным рефлексом. Книгу Юрия Михайловича «В поисках Бродского» дарила всем друзьям со словами: «Правда, ведь вы поедете в Венецию к поэту?». После летних вакаций все трогательно благодарили и кланялись. На презентации в Доме Мурузи нас хватило на легкое приветствие, ибо в присутствии друзей Бродского – Якова Гордина, ведшего презентацию, выступивших с воспоминаниями Эру Коробову, Татьяну Никольскую, Константина Азадовского, Михаила Мильчика - хотелось с ними поговорить, вот и оставили беседу с Юрием Михайловичем на два дня спустя .

М. ПЕШКОВА - Как вы пришли к Бродскому? Как случилось так, что и книга родилась, вышедшая именно у вас, в «Российской газете», и все публикации «Российской газеты» - они всегда идут подписанные вами. Поняла, что Бродский – это тот, кто занимает ваш ум наряду с сыном, а, может быть, даже и больше?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Правда. Вы знаете, как было? У нас в 1990 году появилась маленькая книжечка Бродского дома. Стихов. Я взял…

М. ПЕШКОВА - Не таллиннская ли с котом?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Нет, нет. Она маленькая такая, знаете, как перекидной календарь. Я взял её, почитал стихи, пожал плечами и поставил книжечку обратно, сказав – боже мой, о чём мы говорим? Это не для меня, во всяком случае.

Прошло два года. И однажды на книжной ярмарке мне попалась книжка… Бродского «Меньше единицы» - Less than one. Я купил, потому что это было издательство «Независимой газеты», которое я очень уважал. Думаю – ну, ладно. Купил, прилёг на диванчик вечером и очнулся ночью глубокой, абсолютно потрясённый, с меня слетела вся спесь.

Я понял, знаете, я всегда сравниваю, есть литература, в которую ходишь, как в землянку. Ты всё время согбенный. У тебя потолок ниже твоего роста. А есть литература, в которой потолок – небеса. И так легко дышится, и так высоко, и надо тянуться, тянуться и тянуться. В общем, я был потрясён абсолютно. Вот, с этого всё и началось. А потом уже были стихи. Потом я уже потихонечку… ну, глупый, поэтому поэзии не знал, не увлекался так особенно, но, вот, поэтому так трудно пришлось. Но слава Богу, что всё как-то удачно разрешилось.

М. ПЕШКОВА - По моим подсчётам это уже третья книга «Российской газеты», посвящённая Бродскому, да?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Так оно и есть.

М. ПЕШКОВА - Как обстоят дела с книгой, которую, я так поняла, вы намерены совместно делать с Людмилой Штерн – «Бродский в Нью-Йорке»?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Надо выбраться туда. Мы договорились, что я приеду и она возьмёт неделю свободного времени, и мы будем кататься по Нью-Йорку, Анн-Арбору. Но надо выбраться.

М. ПЕШКОВА - Малыш не пускает?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Единственный, кто действительно не пускает – это Юрка. Потому что, вот, сегодня, например, он разбил всю свою мордашку. Вся в зелёнке, вся. Но он такой весёлый и замечательный, он не обращает на это внимания. Я не могу. У меня всё сердце кровью обливается.

М. ПЕШКОВА - Сколько малышу уже?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Три года.

М. ПЕШКОВА - Самый возраст.

Ю. ЛЕПСКИЙ - Да, да, да.

М. ПЕШКОВА - Я хотела спросить – читаете ли вы вашему сыну детские стихи Бродского?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Ну, вот, «Буксир» - да. «Буксир» читаем. Он, надо сказать, что-то чует, что-то чует. Не могу сказать, что он мне притащил «Буксир» и сказал – папа, прочитай ещё раз. Такого не было. Но он слушает. Это очень важно. Есть вещи, которые он не слушает. А это слушает. Слушает «Ёжика в тумане» и смотрит. И для меня это важно. То есть я думаю, что лучше прочитать ребёнку десять раз «Ёжик в тумане» или «Буксир», чем тысячу раз читать всякую лабуду типа «кошка лапкой» или «собачка хвостиком», вот.

М. ПЕШКОВА - А какие стихи Бродского наиболее близки вашему сердцу? Вот, то, что называется – сразу легло и лежит. И с ними не хочется расставаться никогда. Идёшь, их мурлычешь, перед сном сам себе читаешь.

Ю. ЛЕПСКИЙ - «Письма римскому другу». С этой вещью вообще была удивительная история. То есть у нас вся семья была заражена письмами. И мы общались этими строчками просто. СМС-ки били таким образом: «Нынче ветрено и волны с перехлёстом». И так далее, и так далее.

М. ПЕШКОВА – «Лучше жить в провинции у моря».

Ю. ЛЕПСКИЙ - Ну, да, да, да, да. «И ворюга мне милей, чем кровопийца».

М. ПЕШКОВА - Что бы вам хотелось издать, если бы вы оказались издателем?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Из Бродского?

М. ПЕШКОВА - Да. Вы не планируете такое в «Российской газете» - издать своё избранное Бродского? Бродского «Российской газеты» , что называется.

Ю. ЛЕПСКИЙ - У нас есть некоторые планы на этот счёт. Но я человек суеверный, тем более что издательство «Российской газеты» - это не моя вотчина. Поэтому, Майя, я не скажу.

Затем мы говорили о документальных фильмах с участием Бродского, и вспомнили ленту 1991-го года «О четырех поэтах», ленту, созданную актрисой, женой Бенгта Янгфельдта, шведского друга и переводчика поэта Еленой Янгфельд-Якубович, читающей его стихи и исполнявшей «Песенку о свободе» .

В картине Бродский говорит о Пастернаке, о Цветаевой, об Ахматовой и о Мандельштаме. «На мой вкус – сказал Юрий Лепский, - это лучший фильм. Огромное количество лент. Володя Макарихин(один из авторов фильма-спектакля «Разговор перед лицом молчания» по мотивам поэмы Бродского «Горбунов и Горчаков) привёз, показал, дал диск с американским фильмом, который был снят после вручения нобелевки. Там есть очаровательный эпизод, когда Бродский говорит с Уолкоттом. И они друг над другом подшучивают и язвят по поводу друга друга. Роскошный эпизод. У меня такое подозрение, что они до конца не понимают, с кем имеют дело. Да, да, да».

М. ПЕШКОВА – Некоторые ныне здравствующие парижане жалеют о том, что они в своё время оказались не столь открытыми и не познакомились с Бродским. Может быть, Париж мог бы на какое-то время стать его пристанищем?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Мне очень жаль, что так рано ушёл Петя Вайль. Последние годы они были очень дружны и дружили семьями. И я благодарен судьбе, что мы с Петей успели погулять по Венеции Бродского. Он рассказал потрясающую вещь. До сих пор есть Петин архив, там написано «Бродский», на вот такой толщины папке. Я вообще думаю, что это взрывные архивы.

М. ПЕШКОВА – Супруга Вайля не работает с ним?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Нет. Нет. Нет. Она бы и рада, но существует же огромное количество блоков, всё вокруг заминировано, никуда не ступишь, ни вправо, ни влево. Тут же вы получите судебный иск. И, к сожалению, это так… Меня удивляет это, честно говоря, потому что если бы я встретился с госпожой Шелберг (Энн Шелберг – душеприказчица Иосифа Бродского), я бы спросил её – скажите, пожалуйста, что главное в вашей деятельности – чтобы Бродскому было хорошо, или что?

М. ПЕШКОВА - Или Гринбаума?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Или Гринбауму, да, вместе с вами, госпожа Шелберг. Я шокирован их запретами. Как можно было запретить фильм Фокиной «Ангело- почта»?! Как это можно было сделать?! Фильм, снятый с любовью, открывающий новые какие-то черты Бродского. Удивительное дело.

М. ПЕШКОВА – Кстати, о книге Бенгта Янгфельда?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Вы знаете, что для меня ценно в книге Янгфельда? Вот, есть две книги, это Соломона Волкова «Диалоги с Бродским» и книга Янгфельдта «Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском», где есть живой голос поэта. Я узнаю эту интонацию. Для меня остальное неважно. Мне важно, что человек постарался сделать так, чтобы со страницы звучал голос. Для меня это первостепенно. Вот, про Волкова тоже разные вещи говорят, про книгу Волкова, но для меня важны эти словечки Бродского, которые он сохранял, очень бережно относился к этому. «Об ту пору». Он не правит это. И молодец, и правильно делает, потому что звучит живой голос. И стиль мышления, и всё, и всё, и всё.

М. ПЕШКОВА - Так же как и книга Рады Аллой – с цитатой из Бродского «Пойдём по Распаевской».

Ю. ЛЕПСКИЙ - Да, совершенно верно. Есть такие замечательные книги. Кстати, среди этих книжек и книга голландского слависта, друга Бродского Кейса Верхейла «Пляска вокруг вселенной». Мне она очень нравится, я её люблю..

М.ПЕШКОВА. Каким образом в доме Дианы Майерс вы увидели десять или одиннадцать автопортретов Бродского?

Ю. ЛЕПСКИЙ - Был потрясающий случай. Мы идём с Володей Макарихиным и Валентиной Полухиной по Хэмстеду. И она говорит: «Ну вот, это дом, где живёт Диана Майерс, вдова знаменитого переводчика Алана Майерса, одного из лучших переводчиков Бродского. Иосиф помог купить эту часть дома. Она смотрит, и говорит: «Но, к сожалению, окна закрыты. Видимо, её нет дома. Жаль, жаль, жаль». В это время открывается дверь. И пред нашей очами появляется Диана Майерс собственной персоной. Немая сцена. Она вышла за хлебом. Кончилось всё это дело тем, что мы ушли в садик и сидели, разговаривали о Бродском, а потом пошли к ней в дом, и она нашла рисунки Бродского. И письма. И когда она сказала – я хочу это издать, мы с Макарихиным крякнули и подумали – интересно, как это вам удастся, госпожа Майерс?

Вот, тоже, например, у Эры Коробовой блистательная коллекция рисунков Бродского. Я её видел на выставке. Великолепные автографы, замечательные рисунки! У нас есть планы на этот счёт. И мы даже договорились о том, что – а чёрт с ним! Потом ответим за всё. Но издать надо. Потому что это красиво, это талантливо, это замечательно. И без этого нет полного представления о том, что такое Бродский».

На Красноярской ярмарке книжной культуры-2012 2 и 3 ноября дилогия о Бродском будет представлена авторами и издателем. Чем Вам дорог Бродский, а может быть, вовсе не дорог?

Подобающий Ахматовой памятник он воздвиг более двадцати лет спустя, к ее столетию, не в виде «уходящей к тучам каменной вещи» , а горацианский монумент, стихотворение- памятник. Стихотворение было написано в июле 1989 года в Лондоне. По воспоминаниям друга Бродского, профессора Лондонского университета Дианы Майерс, Бродский, узнав о том, что Майерс отправляется в Нотингем на юбилейную ах- матовскую конференцию, накануне ее отъезда неожиданно принес ей это стихотворение. На конференции оно было прочитано А. Г. Найманом. Впервые опубликовано в «Литературной газете» от 16 августа 1989 года. Нижеследующее - это попытка проанализировать, как сделан (Бродским) памятник Ахматовой.

«На столетие Анны Ахматовой» - единственное в обширном жанровом репертуаре Бродского стихотворение, написанное к общественно значимому юбилею, если не считать, конечно, юбилейными рождественские стихи о приближающемся «юбилее» Спасителя: «Скоро Ему две тыщи / лет. Осталось четырнадцать» . Бродский написал около двух десятков стихотворений памяти различных людей. Среди них такие шедевры, как «На смерть друга» , «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (памяти матери), «Памяти отца: Австралия», «Вертумн» (памяти Джанни Буттафава). Кроме элегий на смерть близких ему людей он писал стихи на смерть Роберта Фроста, Т.С. Элиота, Бориса Пастернака («Диалог»), маршала Жукова (см. статью М.Ю. Лотмана в настоящем издании) и даже по поводу таких отдаленных временем смертей, как смерть Евгения Баратынского или Джона Донна. На этом фоне заметно отсутствие поэтического отклика на смерть так много значившей для него лично Ахматовой . Через шесть лет после ее кончины Бродский посвящает ей библейское стихотворение «Сретенье», которое никак не напоминает стихи на смерть. Не принадлежит к этому жанру и стихотворение «На столетие Анны Ахматовой».

«На столетие Анны Ахматовой» отличается от насыщенных интимными воспоминаниями об умершем и эмоциональными медитациями на тему смерти и, как правило, не коротких стихотворений на смерть . Личные воспоминания и мотив непосредственной утраты в нем отсутствуют. Если здесь есть описание Ахматовой, то лишь крайне обобщенное. Некоторые детали стихотворения могут быть соотнесены с ее личностью и биографией - ровный и глуховатый голос, рваный пульс как симптом аритмии, сжигание рукописей, - но эти приметы лишены уникальности.

Эпиграмматическая краткость сочетается с отчетливой композицией. В стихотворении три строфы. Каждая строфа состоит из одного законченного предложения: строфа I - сложноподчиненное предложение, строфа II - сложносочиненно- подчиненное, строфа III - сложноподчиненное. Хотя эта синтаксическая структура усложнена цепочками сочинений, подчинений, инверсиями и обособлениями, логическое развитие темы - просто и опирается на главные предложения в трех строфах-фразах: «(I) Бог сохраняет все, особенно слова прощенья и любви <…> (II) ни из смертных уст звучат отчетливей[.] (III) Великая душа, поклон <…> за то, что их нашла, <…> тебе». Автор выстраивает своего рода диалектическую триаду, где тезису, апроприированному Ахматовой шереметевскому мотто «Deus conservat omnia», противопоставлен посредством сравнительной степени («отчетливей») антитезис: сохраненное Богом о-существляется (или Бог пре-существляется) только в творческом акте смертного человека; синтез: таким образом смертный становится Великой Душой и заслуживает благодарности вселенского масштаба.

Проста и базисная семантическая структура стихотворения. Оно начинается и кончается легко визуализируемыми образами предметного мира. В начале (строки 1–2) дана серия фрагментарных, не связанных между собой ни синтаксически, ни прямой повествовательной логикой картин уничтожения. Инструменты уничтожения: огонь, жернова, секира - больше объектов уничтожения, которые просто малы (страница) или малы на пределе видимого человеческому глазу (зерно, волос). В конце (строки 9-12) тоже возникает картина предметного мира, но уже в глобальном и космическом масштабе. Синтаксически и логически третья строфа - единое высказывание. Его единство обеспечено образом непрерывного движения - через моря к родной земле и ввысь, во вселенную. Семантическую структуру стихотворения в целом таким образом можно назвать «расширяющейся», его динамику сравнить с меняющимся фокусным расстоянием кинокамеры, нацеленной на мельчайшие детали в начале и постепенно переходящей к полю зрения широчайшего охвата. Вспомним, что в концовке «Сретенья» переход Симеона в метафизический мир, победа новообретенного света над «глухонемыми владениями смерти» (ср. здесь «глухонемая вселенная») описаны как «расширение»: «Светильник светил, и тропа расширялась». Сходно и в «Похоронах Бобо»: «Твой образ будет, знаю наперед, / в жару и при морозе-ломоносе / не уменьшаться, а наоборот, / в невероятной перспективе Росси». Поскольку «Сретенье» - это, несомненно, попытка создать средствами поэзии икону , то не исключено, что автор сознательно создает образы обратной перспективы, характерной для иконописи . В более общем плане этот парадокс - один из центральных философских мотивов всего творчества Бродского: житейский человек «меньше самого себя» («less than one»), но человек в словесном творчестве, человек как «часть речи», «больше самого себя» (ср. державинский перевод Горация «часть меня большая», что значит не «большая часть меня», а «часть меня, которая больше меня») . Вся середина стихотворения полностью посвящена слову-звуку-слуху, т. е. именно процессу претворения бессвязной и жестокой действительности в гармонию.

При том, что Бродский использовал, особенно до середины 70-х годов, почти все метрические варианты русской сил- лаботоники, шестистопный ямб у него крайне редок . До интересующего нас стихотворения этим размером (или с преобладанием этого размера) написаны только «Песчаные холмы, поросшие сосной…» (1974), «1867» (1975), «Пятая годовщина» (1977) и «Чем больше черных глаз, тем больше переносиц…» (1986), строфическая форма которых, как показывает Лилли , делает их интонационно не похожими на то, как обычно звучит в русской поэзии александрийский стих. Традиционный александрийский стих, Яб: аабб…, Бродский использовал в эквиритмическом переводе стихотворения Оде- на на смерть друга «Часы останови, забудь про телефон…» (1994). Избранная для юбилейного стихотворения метрическая форма, так называемый элегический александрийский стих (Я6:аБаБ), повторяется только в стихотворении «Письмо в оазис» (1991), которое, на наш взгляд, непосредственно связано со стихами на столетие Ахматовой, по существу они составляют диптих. Учитывая, что вообще стихи в строгих правилах силлаботоники редки в творчестве Бродского после 70-х годов, уникальность метрической основы стихотворения «На столетие Анны Ахматовой» очевидна и является существенным смыслообразующим компонентом.

Метрический контекст стихотворения описан Лилли в посвященной этому вопросу статье. К сказанному Лилли хотелось бы добавить следующие предположения относительно специального иконического значения шестистопного ямба для построения образа Ахматовой. Помимо торжественного тона, подобающего стихотворению-монументу, и четкой цезуры , симметрично разбивающей строки на равные половины, что особенно эффектно выделяет антитезы в зачине, можно предположить еще два компонента в семантической ауре александрийского стиха, привлекшие Бродского: восприятие Ахматовой Мандельштамом как Федры из трагедии Расина («Вполоборота, о, печаль!..») и египетская архаика, запечатленная даже в самом названии этой стиховой формы.

Переводы французских классицистических трагедий и сочиненные по французским образцам русские трагедии XVIII века (Сумароков, Княжнин, Озеров и др.) - едва ли не самая обширная сфера применения александрийского стиха в русской поэзии. Причем в середине и второй половине XX века им активно пользовались не только Заболоцкий и Кушнер ; в количественном отношении, вероятно, несравненно больше александрийских стихов вышло из-под перьев переводчиков, переводивших французских и других классиков для многочисленных советских изданий. Но дело, конечно, не в том, что, посещая заседания секции переводчиков в ленинградском Союзе писателей, Бродский мог до одури наслушаться монотонных двустиший. Клишированное мемуаристами определение облика Ахматовой как «царственного» для Бродского ассоциируется с такими героинями высоких трагедий, как Федра и Дидона , и он достигает эффектной экономии выразительных средств, материализуя царственность образа Ахматовой в трагедийном размере, вместо того чтобы разбавлять лапидарный текст стихотворения прямыми сравнениями.

Однако если первая строка стихотворения с симметрично слабыми вторым и пятым иктом вызывает в памяти читателя строку русского александрийского стиха XVIII века , элегический александрин стихотворения в целом вызывает другие ассоциации - это размер стихотворения Мандельштама «Египтянин» (И), где, между прочим, строка 13: «Тяжелым жерновом мучнистое зерно…» - ср. первую строку разбираемого стихотворения Бродского, который сам говорил, что некоторые стихи из «Камня» и «Tristia», впервые прочитанные в двадцатилетнем возрасте, «крепко засели» в его сознании .

Рассмотрим некоторые особенности ритмической структуры стихотворения. В отношении распределения сильных и слабых иктов она необычна (см. таблицу 1).

Таблица 1

Сравним распределение сильных иктов (в процентах) в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» с данными, приводимыми Барри Шерром для XVIII столетия и для симметричного шестистопного ямба в XIX веке и в советский период :

В левых полустишиях ударность усилена даже по сравнению с нормой XVIII века и особенно по сравнению с современной нормой, в правых она скорее ослаблена, благодаря эпитетам «усеченный», «из надмирной» и «глухонемой» - на четвертые икты приходятся безударные слоги и предлог «из».

Несомненно семантизированы четыре сверхсхемных ударения. Они все сосредоточены в 3–5 строках и играют роль эмфазы, падая на существительное «Бог» в начале третьей строки, на относящееся к нему же притяжательное местоимение «свой» в конце четвертой строки, затем дважды на местоимение «в них», замечающее «слова», - в начале обоих полустиший пятой строки. Пресуществление Бога в словах поэта - главная тема этого поэтического мемориала.

Для осмысленного ритмического рисунка стихотворения характерно и то, что когда «в них» появляется в третий раз подряд, то уже там, где оно должно быть по метрической схеме: ритм полустишия «и заступ в них стучит» и должен быть регулярным, как бы ритмически иллюстрируя его содержание, равным образом нарушение ритмической регулярности иконично для фраз «в них бьется рваный пульс» и «в них слышен костный хруст».

Начиная третью строку со сверхсхемно-ударного «Бог», Бродский заканчивает ее анжамбеманом, выделяющим слово «слова». Второй анжанбеман, в финале стихотворения, еще эффектнее, поскольку усилен инверсией («тебе благодаря» вместо привычного «благодаря тебе»), а также потому, что анжамбеман, оставляющий предлог в конце строки, особенно экстравагантен. Анжамбеманы на предлогах и союзах вообще trademark Бродского, но здесь мы имеем дело не с «по» или «о», которые не могут быть восприняты как иные части речи, а с предлогом, который омонимичен деепричастной форме глагола «благодарить». Это заставляет строку перекликаться с мотивом благодарности смертного Всевышнему, который был сильно заявлен Бродским в конце стихотворения на собственное сорокалетие, «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980): «Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность», - и в XII «Римской элегии» (1980): «Наклонись, я шепну Тебе на ухо, что-то: я / благодарен за все…» .

Говоря о звукописи стихотворения, Лилли отмечает по одному парономастическому сближению в каждой строфе: (I) зерно - жернова, (II) заступ - стучит, (III) обретший - речи . Вообще же, полное перечисление аллитерационно-ас- сонансных групп и цепочек было бы равносильно переписыванию всего текста, настолько интенсивна его звуковая организация. Наиболее демонстративные звукоповторы: секиры - усеченный, пульс - хруст, хруст - стучит, стучит - что (в характерно петербургском произношении Бродского) - звучат - отчетливей, тленной - земле - вселенной. В третьей строфе из шести полустиший с мужскими окончаниями в пяти окончаниях ударная гласная - а (душа, моря, нашла, благодаря, дар), а рифмующиеся женские окончания в качестве заударных согласных имеют сдвоенное нн, максимально звонкую для русской фонетики назальность: тленной - вселенной. Таким образом в заключительной части стихотворения анаграммируется имя Анна, «сладчайшее для уст людских и слуха» .

Анализ всего консонантного состава текста также обнаруживает определенную авторскую стратегию. Хотя количественно распределение глухих и звонких согласных в первых десяти строках стихотворения приблизительно равномерное - в строках 1, 4, 7, 8, 9 несколько преобладают звонкие, во 2, 5, 6, 10-й глухие, а в 3-й (учитывая оглушение) поровну, - создается почти до самого конца общее впечатление приглушенности (ср. «ровны и глуховаты»), в особенности от непрерывной до самой середины стихотворения аллитерации на с. Тем более по контрасту звонко звучат последние две строки, где на 27 звонких согласных приходится лишь 11 глухих.

В отличие от интенсивных и утонченных ритмико-интонационных фигур и звукописи, 6 рифменных пар незаметны, сами по себе рифмы, что несвойственно зрелому Бродскому, предсказуемы, вплоть до банальной волос - голос . Более оригинальные и броские рифмы нарушали бы строго сбалансированную симметрию стихотворения . Вероятно, неспроста звучит эхо одической традиции XVIII века в тленной - вселенной (например, у Державина в одном лишь «Изображении Фелицы» 16 рифменных пар на - енн[ый]).

Интенсивность звуковой структуры стихотворения неудивительна, поскольку тематически это стихотворение о голосе: метафизическом «гласе Божьем» (строфа I), который материализуется в индивидуально-конкретном человеческом голосе поэта (строфа II; «ровны и глуховаты» - точная физическая характеристика если не ахматовской разговорной речи, то, насколько можно судить по имеющимся записям, ее манеры чтения стихов), устами которого, метафорически, говорит его народ (строфа III). Т. е. «vox populi - vox dei», но только при условии, что имеется поэт, способный «vox populi» артикулировать. Все это, конечно, перекликается с ахматовской собственной концепцией поэтического творчества: ср. о смерти друзей поэтов - «Это голос таинственной лиры, / На загробном гостящей лугу» (о Мандельштаме), «Умолк вчера неповторимый голос…» (о Пастернаке), «Слышится мне на воздушных путях / Двух голосов перекличка» (о Мандельштаме и Пастернаке), о себе - «Многое еще, наверное, хочет / Быть воспетым голосом моим: / То, что, бессловесное, грохочет…», иронически - «Я научила женщин говорить…» и, безусловно для Бродского самое важное, в «Requiem» , где в прозаическом вступлении поэт берется описать (огласить) трагедию своего народа и в эпилоге повторяет: «мой измученный рот, / Которым кричит стомильонный народ…» .

Дикция стихотворения «На столетие Анны Ахматовой» могла бы служить образцовой иллюстрацией к неоднократно цитировавшемуся Бродским «акмеистическому» уроку Рейна: побольше существительных, поменьше других частей речи . Лексика стихотворения по преимуществу именная: 26 имен существительных, 7 личных местоимений (5 из них заменяют слово «слова», 2- имя адресата стихотворения). 11 прилагательных, 2 причастия и 1 числительное выступают как эпитеты и 2 прилагательных («слышен» и «отчетливей») в предикативной позиции. Глаголов же на все стихотворение - 5.

С точки зрения референциальности существительных они сгруппированы таким образом, что возникает драматическое напряжение между конкретными вещами и абстрактными понятиями. Мы намеренно избегаем здесь таких определений этой поэтической ситуации, как «конфликт» и «коллизия», поскольку религиозно-философский сюжет стихотворения как раз направлен на снятие противоречия между вещественно-конкретным и духовно-абстрактным.

Стихотворение начинается с обширной, на две строки, инверсии: даются три антитетические пары предметов, и только в середине третьей строки читатель узнает, что все они являются уточняющими дополнениями к «всё», предметами и в грамматическом, и в эмпирическом смысле, объектами , на которые направлено действие Бога. В каждой из антитез представлены инструмент уничтожения и уничтожаемое, причем степень фигуративности нарочито двусмысленна: поскольку перечень возникает как самое начало текста, неясно - просто ли показывает нам автор некие фрагменты человеческого бытия или «страница» - это метонимия культурного творчества, «огонь» - метафора варварства и т. д. Самый порядок перечисления как бы намеренно вне моральной оценки: уничтожение зерна жерновом выпадает из ряда картин насилия, это естественный процесс в цивилизованной деятельности. Максимально многозначно здесь понятие «слово». Оно одновременно относится и к предметному миру, поскольку речь идет о словах, произносимых индивидуальным человеческим голосом, и к миру всепрощающей божественной любви и вечной памяти. Т. е. это и воспетое Гумилевым слово-Логос, и реально звучащее слово, произносимое голосом с индивидуальными акустическими характеристиками.

Так же снятой представляется здесь оппозиция звука и глухоты-немоты, «надмирной ваты». Есть связь между определением голоса Ахматовой как «глуховатого» в середине стихотворения и вселенной как «глухонемой» - в конце. Конечно, глуховатость голоса - от природы, и в этом смысле человек - «тленная часть» «глухонемой вселенной» («глухонемая вселенная» в этом смысле равнозначна пушкинской «равнодушной природе»). Но следует обратить внимание и на полемическую цитатность такого определения вселенной. Финальные слова стихотворения Бродского не могут не вызвать в памяти два других финала. Во-первых, поэмы Маяковского «Облако в штанах» (1914–1915):

Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо .

Во-вторых, концовка популярнейшего стихотворения Пастернака «Определение поэзии» (1919):

Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная - место глухое .

При всем различии поэтики этих двух спутников-антиподов поэтической молодости Ахматовой, их тексты породнены общей романтической позицией лирического героя - одинокого и противостоящего глухой вселенной. Героиня Бродского, именно в своей поэтической ипостаси, т. е. в той своей части, в которой она «больше самой себя», от вселенной неотъемлема, является ее божественным органом речи.

Бродский познакомился с Ахматовой 7 августа 1961 года . 24 июня 1962 года, торопясь в Комарово поздравить Анну Андреевну с днем рождения , он закончил два стихотворения - «Закричат и захлопочут петухи…» и «За церквями, садами, театрами…», - обращенные к Ахматовой и предназначенные ей в подарок. Годы спустя он назвал оба стихотворения «безнадежными» . В приписке говорилось: «Дорогая Анна Андреевна! Простите, бога ради, поспешность этих стихов. Я напишу Вам гораздо лучше. Просто хотел успеть ко дню Вашего рождения» . Он действительно написал Ахматовой еще два стихотворения (диптих) полмесяца спустя - «Когда подойдет к изголовью…» и «Не жаждал являться до срока…» («Явление стиха»). На день рождения в следующем, 1963 году он прислал Ахматовой стихотворение «Блестит залив и ветер несет…» , 21 мая 1964 года в ссылке написал обращенное к ней стихотворение «В деревне, затерявшейся в лесах…» , наконец, 1–2 января 1965 года - сонет «Выбрасывая на берег словарь…» . Однако, уже составляя «Остановку в пустыне» (первый сборник, составленный самим Бродским) в 1969 году, он включил туда только «Закричат и захлопочут петухи…». Возможно, что Бродский решил сохранить одно из «безнадежных» стихотворений в своем каноне, потому что из него Ахматова взяла строку- эпиграф, «Вы напишете о нас - наискосок…», для стихотворения «Последняя роза»:

Мне Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.

Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить .

Современные комментаторы пишут:

«Самое начало стихотворения Ахматовой есть как бы продолжение, развитие вот этих строк Бродского:

Умирания, смертей, и бытия
соучастник…

В ответ у Ахматовой следует:

Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать…

Подобно композитору, интерпретирующему по-своему тему другого сочинения, Ахматова дает парафраз темы обращенного к ней стихотворения Бродского, ведя речь о том, что в любом измерении своего существования - прошлом, настоящем или будущем - ее долей было, есть и будет вечное соучастие, сопричастие судьбам своих современников, как бы тяжелы они ни были» .

Таким образом в творчестве Бродского закрепляется ассоциативная связь между именем и образом Дидоны и Ахматовой.

Вообще, если проследить развитие поэтики Бродского - от ювенильного периода (приблизительно до 1962 года), который отражен в составленном без участия автора сборнике «Стихотворения и поэмы» (1965), к первой авторизованной книге стихов, «Остановка в пустыне» (1970; составлена в 1969 году), то основную тенденцию можно охарактеризовать как формирование индивидуальной мифопоэтической системы. Как это происходило, иллюстрируется списком ранних стихотворений, которые Бродский не захотел включить в «Остановку в пустыне» . Среди них «Рыбы зимой», «Гладиаторы», «Стихи о слепых музыкантах», «Еврейское кладбище под Ленинградом», «Пилигримы», «Определение поэзии» (все это вещи очень популярные в самиздате и среди первых западных комментаторов творчества Бродского). Как становится особенно понятно теперь, исключались стихи, в которых, пусть даже успешно, использовался образный язык и риторика, общие для двух поколений, учителей и сверстников Бродского (от Б. Слуцкого до Л. Аронзона, В. Британишского, Л. Гладкой). К этому времени Бродский уже достаточно разработал свой собственный образный язык и ощущал своими только тексты, написанные на нем. Словарь этого языка поддается описанию, и в той или иной степени этим занимаются почти все исследователи творчества Бродского. Речь идет, конечно, не об отдельных лексемах, а о семантических единствах, которые могут вербализоваться по-разному, но для удобства каталогизации могут быть обозначены одним ключевым словом или группой наиболее часто употребляющихся в данном значении синонимов. Значение некоторых из этих слов совпадает с общесловарным (например, «пустота») или с традиционной символикой (например, «мотылек, бабочка», также религиозно-мифологические персонажи - «муза», «Одиссей / Эней / скитающийся грек или римлянин», евангельские образы). Но есть среди них и слова, употребляемые Бродским в высшей степени идиосинкратично. Они по существу осмысляются лишь в контексте его собственного творчества («вещь», «мышь») или в контексте усвоенного им историко-культурного прецедента (Овидий: «мрамор / снег»).

Итак, почему же Бродский в конце 60-х годов отвергает три из четырех посвященных Ахматовой стихотворений (мы знаем, что в конце жизни он не будет возражать против включения их в ретроспективу)? Во-первых, просто потому, что они, отчасти от спешки, отчасти от литературной неопытности автора, страдают техническими несовершенствами: в них есть необязательные, вставленные для заполнения избранной строфы строки, вплоть до сколков с усредненной советской поэзии («за Россией, как будто не политой / ни слезами, ни кровью моей. // Там, где впрямь у дороги непройденной / на ветру моя юность дрожит» и т. п.), рифмы банальные (сна - весна, дрожит - лежит, непройденной - родина, корабли - земли и т. п.) и просто слабые (театрами - парадными, светятся - крепости, мужеством - замужеством, временем - бременем). В них нет-нет да и проскальзывают рудименты еще слишком юного воображения: так, картина будущего включает в себя «тени яйцевидных кораблей» над Марсовым полем (Марс в сознании молодого поэта - это планета, откуда могут прилететь летающие тарелки). В них попадаются очевидные подражания («смотритель приспущенных век» - ср. у Мандельштама «мастерица виноватых взоров»). Хотя читатель мог бы указать и на многие приметы талантливости и оригинальности в тех же текстах, но для такого взыскательного художника, как Бродский, вышеуказанных огрехов было достаточно, чтобы забраковать ранние стихи. Но, главное, они уже были лишними в утвердившемся мифопоэзисе зрелого Бродского, где многозначное «Дидона» включало в себя и значение «Ахматова» .

Стихотворение «Дидона и Эней» (1969) - своего рода вербальная статуя-аллегория. Подобно тому как неоклассический скульптор мог придать статуе легкие черты сходства с аллегорически прославляемой личностью (как, например, Б. Орловский придал черты сходства с Александром I ангелу на вершине Александрийского столпа), Бродский использует ахматовские знаки выработанного им кода для указания на Ахматову. Сэр Исайя Берлин, конечно, вправе с комическим негодованием отвергать прямые биографические интерпретации: «Какой я Эней, ничего подобного» , - но в контексте книги «Остановка в пустыне» «Дидона» безошибочно указывает на Ахматову. Это одна из трансформаций образа Ахматовой, многократно обреченной на разлуку с мужьями, любовниками, друзьями, сыном. Так же читатель, овладевший поэтическим кодом Бродского, прочтет «Сретенье» (1970). Бродский последовательно отказывается от ранних попыток запечатлеть непосредственный психологический опыт общения с великим поэтом в пользу эмблематического портрета - Дидоны, мифологической маски Ахматовой, пророчицы Св. Анны, ее небесной покровительницы. Решимся указать еще на один текст, в другой, мягко иронической, тональности - «Похороны Бобо» (1972). То, что и это стихи, имеющие в виду Ахматову, вернее, ее отсутствие, понятно только в том же широком контексте. Ключом здесь служит лейтмотивное слово «пустота». В финале пустота вытесняется «новым Дантом», который «склоняется к листу / и на пустое место ставит слово», что является эхом одной строки эпиграфа ко второй части «Поэмы без героя»: «Где Данте шел и воздух пуст» . Несколькими строками выше говорится: «Бобо моя, ты стала / ничем - точнее, сгустком пустоты » (курсив мой. - Л.Л.). Об окончании «безнадежного» стихотворения «Закричат и захлопочут петухи…» Бродский и двадцать лет спустя говорил: «А конец хороший. Более или менее подлинная метафизика» . Напомним, что в конце там: «этот воздух загустевший только плоть / душ, оставивших призвание свое» (курсив мой. - Л.Л.). К мифологической Дидоне и евангельской пророчице прибавляется еще один эмблематический образ, традиционная эмблема метемпсихоза, бабочка. Ведь в стихотворении с эпиграфом из Бродского Ахматова сама говорит о череде смертей и возрождений и желании остановить это мельканье «на полях метемпсихоза» . Странное имя, которое Бродский дает адресату стихотворения, «сгустку пустоты», занявшему место Ахматовой, - апофеоз интертекстуальности. Оно омонимично младенческому «бобо» («больно»), в стихотворении оно ставится в ряд с именами Зизи и Заза, напоминающими нам о женщинах пушкинской эпохи , и оно несомненно намекает на загробную фантасмагорию Достоевского «Бобок» .

Стихотворение 1989 года вбирает в себя весь опыт ахматовской темы в творчестве Бродского. Образ Ахматовой обобщается еще больше даже по сравнению со стихами 1969–1972 годов: воздвигается «памятник нерукотворный», статуя Великодушия наподобие классицистических скульптурных аллегорий Судьбы, Справедливости, Победы и т. п. Одновременно в нем возрождается лирическая форма прямого обращения к Ахматовой со словами признательности и благодарности, как в посланиях 1962–1964 годов .

Остается сказать несколько слов еще об одном стилистическом аспекте стихотворения - архаике. На наш взгляд, архаическая аура текста создавалась автором не только как необходимый компонент неоклассического монумента, но и как по существу важная для создания верного образа Ахматовой. Дело не только в том, что в лексическом составе стихотворения имеются четыре архаизма (секира, уста, тленный, обретший ), а самые «новые» речения (пульс, вата ) появились в русском речевом обиходе еще в XVIII веке. Подобные и даже именно те же самые архаизмы иронически употребляются Бродским и во вполне современном стилистическом контексте (например, о пограничниках в Ленинградском аэропорту: «чуя яйцами холод их злых секир»). То же относится к таким древним словосочетаниям, как «смертные уста» и «дар речи». Но архаичность ощущается и в риторических фигурах. Секира палача, заступ могильщика, хруст костей пытаемого на дыбе, пылающие на костре книги - это образы, принадлежащие глубокой древности и Средневековью, хотя и реальные для тоталитарных режимов XX века. «Зерно», «жернов» принадлежат библейской тропике, не говоря уже о «Бог сохраняет все», парафразе литургического «[Бог] сотвор[яет] вечную память». Модель мира, представленная в стихотворении, тоже архаична не только потому, что это двухуровневый мир, состоящий из физического низа и метафизического верха, но и потому, что физический мир состоит из «четырех стихий»: земли, воды, воздуха и огня, названных прямо или иносказательно в 11, 9,

8 и 1-й строках соответственно.

В ходе нашего анализа возникали имена Мандельштама, Гумилева, Пастернака, Маяковского. Эти интертекстуальные связи здесь представляются несомненными и, скорее всего, сознательными. Вероятно, первые же слова стихотворения у многих читателей вызовут ассоциацию с самым расхожим русским литературным афоризмом XX века - булгаковским «Рукописи не горят». Бродский не любил роман «Мастер и Маргарита», но он, несомненно, учитывал стихотворение «Памяти М. Б-ва», написанное Ахматовой с использованием того же ямбического гекзаметра: «Вот это я тебе взамен могильных роз…», - тем более что это стихотворение составляет часть высоко им ценимого цикла «Венок мертвым» . Возможно, в подтексте первой строки таится также намек на «Путем зерна»

Ходасевича. Совсем уж несомненно присутствие в тексте самого автора. Хотя он и избегает «я», но это он шлет поклон праху поэта, упоминая конкретное биографическое обстоятельство - свою удаленность от родной земли. В этом смысле стихотворение-памятник напоминает памятник другой царственной особе - Екатерине II на Невском проспекте, где пьедестал, на котором стоит императрица, компактно окружен статуями ее наиболее заслуженных сподвижников.

Надпись на воздвигнутом Бродским пьедестале гласит: «Великая душа» (anima magna). Именно великодушие Бродский отмечает как главное достоинство Ахматовой и как главный урок, который он от нее получил , и в своих воспоминаниях:

Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался от себя, от того душевного, духовного - да не знаю, уж как там это называется, - уровня, на котором находился, - от «языка», которым ты говорил с действительностью, в пользу «языка», которым пользовалась она. Конечно же, мы толковали о литературе, конечно же, мы сплетничали, конечно же, мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это: в моем сознании всплывает одна строчка из того самого «Шиповника»: «Ты не знаешь, что тебе простили» . Она, эта строчка, не столько вырывается из, сколько отрывается от контекста, потому что это сказано именно голосом души - ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле адресована всему миру, она - ответ души на существование .

В поэтическом мире Бродского душа обладает привязанностью к месту, где покоится тело: «И душа, неустанно / поспешая во тьму, / промелькнет под мостами / в петроградском дыму…» («Стансы», 1962), душа Джона Донна витает над Лондоном (ср. у А. Солженицына в рассказе «Прах поэта»: «Все нам кажется, что дух наш будет летать над могилой и озираться на тихие просторы»). От тех мест, где витает душа Ахматовой, автор отделен морями. Преимущество нерукотворного памятника перед рукотворным состоит, в частности, в том, что его можно воздвигнуть и на расстоянии.

Набросок И. Бродского «Могила Ахматовой в Саратове»

Примечания:

Эхо. 1978. № 3. С. 26–41. Рец.: Сергеев М. Периодика // Русская мысль. 1978. 21 декабря. № 3235.С. 10.

Иосиф Бродский. Указатель литературы на русском языке за 1962–1995 гг. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1999.

См.: Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 81–88; Bethea DM. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton: Princeton University Press, 1994. Ch. 4. Так же непосредственно связаны с этим стихотворением два эссе Бродского - «1 сентября 1939 года» У.Х. Одена» и «Поклониться тени». - Бродский И. Сочинения / Пер. Е. Касаткиной. СПб.: Пушкинский фонд, 1999. Т. 5. С. 215–274.

Buning J.E. Jurgens and van Schooneveld C.H. The Sentence Intonation of Contemporary Standard Russian as a Linguistic Structure. s"Gravenhage, The Netherlands: Mouton, 1961; Брызгунова ЕЛ Звук и интонация русской речи. М.: Русский язык, 1972; Gardiner D.В. Intonation and Music: The Semantics of Czech Prosody. Bloomington, Ind.: Physsardt, 1980.

Gardiner D.B. Intonation and Music… P. 36.

См.: Scherr B.P. Beginning at the End: Rhytme and Enjambment in Brodsky"s Poetry // Brodsky"s Poetica and Aesthetics / Ed. by Lev Loseff and V. Polukhina. N.Y.: St. Martin"s Press, 1990.

О взглядах Бродского на декламацию см.: Бродский И. Европейский воздух над Россией: Интервью с Анни Эпельбуан // Странник. 1991. № 1. С. 37.

См. у Бетеа (Bethea D.M. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. P. 233–236) краткий, но очень точный анализ этой проблемы.

Уголовный Кодекс РСФСР. М.: Гос. изд-во юридической литературы, 1950. С. 111 (статья 175). Другой рассказ об этом же эпизоде: «Однажды, через несколько времени после похорон, мы - в тот конкретный день это были Бродский и я - пришли на могилу и увидели вместо стоявшего с 10 марта дубового креста нынешний - огромный, кованый, с бесформенной голубкой из светлого металла, прикрепленной ближе к краю поперечины. Сложенная из камня стенка отгораживала могилу от естественно осенявших ее торжественных елей, каменная площадка закрыла землю. Могильный холмик исчез, сравнялся с каменным полом. Казалось, собирались строить склеп, а построили интерьер чего-то. Все это слишком вызывающе противоречило ахматовскому видению-обещанию: «Буду тихо на погосте под крестом дубовым спать». Потом «птичка» пропала, кто-то из принимавших участие в строительстве убрал ее» (Найман А.Г. Четыре стихотворения // «Свою меж вас еще оставив тень…». Ахматовские чтения. Вып. 3. М.: Наследие, 1992. С. 52). И в «Траурных октавах» Д. Бобышева: «Холмик песчаный заснежила крупка, / два деревянных скрестились обрубка; / их заменили - железо прочней. / На перекладину села голубка, / но упорхнула куда-то… Бог с ней! / Стенку сложили из плоских камней. / Все погребенье мимически-жутко / знак подает о добыче своей» (Там же. С. 55–56).

Из «Римских элегий» // Бродский И. Сочинения: В 4 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1994. Т. 3. С. 45.

Там же. С. 97.

Известие о смерти адресата этого стихотворения оказалось ложным.

Поэтому Я. Лилли не прав, ставя это стихотворение в один жанровый ряд со стихами Лермонтова на смерть Пушкина, Пастернака на смерть Маяковского и Ахматовой на смерть Пастернака (Lilly /. The Metrical Context of Brodsky"s Centenary Poem for Axmatova // Slavic and East European Journal. 1993. No. Vol. 37. P. 211–219).

См. об этом в моей статье: Ниоткуда с любовью. - Континент. 1977. № 14. С. 307–331, и Верхейл К. Тишина у Ахматовой // Царственное слово. Ахматовские чтения. М.: Наследие, 1992. Вып. 1. С. 17–20.

См.: Обратная перспектива // Флоренский Павел, священник. Избранные труды по искусству. М.: Изобразительное искусство, 1996. С. 9–71.

Лексема «часть» в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» читается как принадлежащая к идиосинкратическому образному словарю Бродского.

См. статью Барри Шерра в настоящем издании.

Lilly /. The Metrical Context of Brodsky"s Centenary Poem for Axmatova. P. 213; Лилли не учитывает два более ранних стихотворения 1974–1975 годов.

Ср.: «Всякий раз, когда речь заходит об античности или о трагедийности ситуации или ощущения, Мандельштам переходит на тяжело цезурированный стих с отчетливым гекзаметрическим эхом» (Бродский И. «С миром державным я был лишь ребячески связан…» // Materials from the Mandelstam Centenary Conference. School of Slavonic and East European Studies. London, 1991 / Compiled and edited by R. Aizlewood and D. Myers. Tenafly, N.Y.: Hermitage Publishers, 1994. P. 15).

Lilly /. The Metrical Context of Brodsky"s Centenary Poem for Axmatova. P. 215.

Ср. стихотворение «Дидона и Эней» (Бродский И. Сочинения: В 4 т. Т. 2. С. 163), а также замечания Бродского о цикле Ахматовой «Шиповник цветет», где в И-м стихотворении Ахматова сравнивает себя с Дидоной: «Ромео и Джульетта в исполнении особ царствующего дома. Хотя, конечно, это скорее «Дидона и Эней», чем «Ромео и Джульетта»», и «в ее облике <…> было нечто от странствующей, бесприютной государыни» (Вспоминая Ахматову. Иосиф Бродский - Соломон Волков. Диалоги. М.: Независимая газета, 1992. С. 38 и 47).

См.: Scherr В. Russian Poetry: Meter, Rhythm, and Rhyme. Berkeley: University of California Press, 1986. P. 63. Table 8.

Вспоминая Ахматову. С. 8.

Scherr В. Russian Poetry. P. 63. Table 8.

См. о мотиве благодарности в творчестве Бродского в статье В. Полухиной в настоящем издании.

Lilly I. The Metrical Context of Brodsky"s Centenary Poem for Axmatova. P. 217.

Несмотря на то что рифма волос - голос скомпрометирована известной скатологической поговоркой, она встречается у Бродского и в стихотворении «Я родился и вырос в балтийских болотах, подле…». Об этой отфме у Бродского см.: Левинтон Г. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. СПб.: Звезда, 1998. С. 212.

В частных разговорах Бродский не раз отмечал невыразительность рифм у Ахматовой и Мандельштама.

Собственно, это общее место многих стихотворений, посвященных Ахматовой; см. в кн.: «О, муза плача…». Стихотворения, посвященные Анне Ахматовой. М.: Педагогика, 1991. С. 80. «И мерно, глуховато чуть поете…» (Г. Шенгели, 1943); с. 127, «Послышался мне глуховатый голос…» (В. Азаров, конец 1960-х); с. 136, «глухие ваши речи» (Г. Семенов, 1978). Глухим был голос Ахматовой и по мнению специалиста по произношению Е.П. Гальпериной-Осмеркиной («Свою меж вас еще оставив тень…». С. 8).

Ср.: «Голос - это самое пленительное и неуловимое в человеке. Голос - это внутренний слепок души». - Волошин М. Голоса поэтов // Речь. 1917. 4 июня. Цит. по: Мандельштам О. Камень. Я.: Наука, 1990. С. 236, 356 (примеч.).

О том, как высоко Бродский ценил «Requiem», см.: Вспоминая Ахматову. С. 31–35; также: «The degree of compassion with which the various voices of «Requiem» are rendered can be explained only by the author"s Orthodox faith; the degree of understanding and foigiveness which accounts for this work"s piercing, almost unbearable lyricism, only by the uniqueness of her heart» [ «Степень сострадательности, с которой переданы различные голоса «Requiem"а», можно объяснить лишь православной верой автора, а степень понимания и прощения, создающую пронзительный, почти невыносимый лиризм этого произведения, лишь уникальностью ее души»). - Brodsky J. The Keening Muse // Brodsky J. Less Than One. N.V.: Farrar, Straus, Giroux, 1986. P. 51.

С другой стороны: «If her poems were not exactly the vox populi, it"s because a nation never speaks with one voice» (Brodsky J. Less Than One. P. 42–43).

См., например, интервью, данное Н. Горбачевской для парижской газеты «Русская мысль» (№ 3450. 3 февраля 1983. С. 9), то же в: Бродский И. Большая книга интервью. М.: Захаров, 1999. С. 234.

Ср.: «И потом - океан. Глухонемой простор» («Вид с холма»). - Бродский И. Сочинения: [В 4 т. |. Т. 3. С. 209; «В глухих пучинах» (перевод: Ричард Уилбер, «Животные». - Там же. С. 326). Ср. у Мандельштама знаменитое: «Над морем черным и глухим»; и в раннем стихотворении: «Глухое море, как вино, кипит…» (Манде/гьштам О. Сочинения. М.: Худож. лит., 1990. Т. 1. С. 112 и 274).

Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Худож. лит., 1955. Т. 1. С. 196. - Курсив мой.

Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1990. Т. 1. С. 134. - Курсив мой.

Точная дата приводится Евгением Рейном («Свою меж вас еще оставив тень…». С. 112).

День рождения Ахматовой 23 июня (11 июня ст. ст.), но, вероятно, гости были приглашены 24-го, т. к. в 1962 году 24 июня было воскресенье.

Вспоминая Ахматову. С. 40.

Крайнева Н.И., Сажин В.Н. Из поэтической переписки А.А. Ахматовой // Проблемы источниковедческого изучения истории русской и советской литературы. Л.: Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова- Щедрина, 1989. С. 193.

Бродский И. Сочинения: [В 4 т.). Т. 1. С. 252.

Там же. С. 324. Датировка в: Крайнева Н.И., Сажин В.Н. Из поэтической переписки А.А. Ахматовой. С. 200.

Там же. С. 374. Датировка в: Крайнева Н.И., Сажин В.Н. Из поэтической переписки А.А. Ахматовой. С. 201.

Впервые опубликовано в «Новом мире» (1963. № 1. С. 64); под эпиграфом в этой публикации стояли инициалы И.Б. Во всех последующих публикациях советского времени эпиграф отсутствовал. Исключение составляет составленный Ахматовой сборник, вышедший в 1967 году в переводе на болгарский в Софии; там эпиграф сохранен и подписан: «И. Бродский» (Крайнева Н.И., Сажин В.Н. Из поэтической переписки А.А.Ахматовой. С. 198).

Там же. С. 198–199. Ценное наблюдение, но в риторику исследователей вкралась неточность: судьбу Иродиады вряд ли можно признать тяжелой, разве что в неуместно каламбурном смысле.

Kline G.L. A History of Brodsky"s «Ostanovka v pustyne» and his «Selected Poems» // Modern Poetry in Translation. 1996. № 10. Winter. P. 12.

Летом 1965 года Ахматова писала Бродскому: «Слушаю привезенного [из Англии) по Вашему совету Перселла («Дидона и Эней»). Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя» (Ахматовский сборник. Вып. 1. Bibliotheque russe de Tlnstitute d"Etydes Slaves. T. LXXXV / Ed. S. Deduline et G. Superfin. Paris: Institute d"Etudes Slaves, 1989. P. 223).

Ср.: «Перселла я таскал ей постоянно» (Вспоминая Ахматову. С. 29). Об «ахматовском элементе» в стихотворении Бродского «Дидона и Эней» см.: Верхейл К. «Дидона и Эней» Иосифа Бродского // Поэтика Бродского: Сб. статей / Под ред. Л.В. Лосева. Tenafly, N.Y.: Эрмитаж, 1986.

Бродский И. Сочинения: |В 4 т.] Т. 2. С. 309. Несколько переиначенная Ахматовой строка из Клюева, у которого: «Ахматова - жасминный куст, / Обложенный асфальтом серым, / Тропу утратила ль к пещерам, / Где Данте шел и воздух густ / И нимфа лен прядет хрустальный?» (Клюев И. Сочинения. Miinchen: A. Neimanis Buchvertrieb und Verlag, 1969. Т. 2. С. 259). Бродский постоянно включал Клюева в список лучших русских поэтов XX века наряду с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, Пастернаком и Заболоцким. Ср. также у Ахматовой в стихотворении «Какая есть. Желаю вам другую…», написанном на собственный день рождения в 1942 году: «Придется мне напиться пустотой…» {Ахматова Анна. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1976. С. 292). См. сноску 48.

Вспоминая Ахматову. С. 40.

Из стихотворения Бродского «Лети отсюда, белый мотылек…» (1960). - Бродский И Сочинения: [В 4 т.). Т. 1. С. 42.

Зизи - домашнее имя Зинаиды Вревской (Вульф), подруги Пушкина.

Надо предупредить англоязычных читателей об одной ложной аналогии. У Чеслава Милоша они могут прочесть стихотворение «Bobo"s Metamorphosis», где и имя персонажа, и тема метаморфозы напоминают стихотворение Бродского. Это случайное совпадение. В польском оригинале, а Бродский читал польские стихи по-польски, имя персонажа не Bobo, a Gucio. Кроме того, Бродский начал знакомиться с поэзией Милоша после 1972 года (сообщил Томас Венцлова, от которого Бродский впервые услышал о Милоше).

Сонет «Выбрасывая на берег словарь…» (датировано: «ноябрь - декабрь 1964» в изд.: Бродский И. Сочинения: [В 4 t.J. Т. 1. С. 374; в публикации Н.И. Крайневой и В.Н. Сажина: 1–2 января 1965 г., вероятно, дата отсылки стихотворения Ахматовой. - Крайнева Н.И., Сажин В.Н. Из поэтической переписки А.А. Ахматовой. С. 201) - первый подступ к аллегорическому изображению Ахматовой: Море, осаждающее Календарь, уступает в блеске «седому, серебристому венцу, / взнесенному над тернием и лавром!». Если сама Ахматова в строке, взятой эпиграфом к сонету (из заключительной части цикла «Луна в зените», которая до 1967 года не печаталась и, стало быть, была известна Бродскому от самой Ахматовой), ограничивается метафорой: «Седой венец достался мне недаром…», - Бродский добавляет к эмпирическому определению «седой» поэтический эпитет «серебристый» и развивает метафору в аллегорию: венец Ахматовой выше тернового и лаврового венца. В уничижении тернового венца верующему человеку может послышаться кощунственный оттенок, хотя Бродский, скорее всего, имел в виду более широкое значение, «мученический венец» - ср. «венец терновый» у Лермонтова в «Смерти поэта».

Бродский И. Сочинения: [В 4 т.]. Т. 2. С. 356.

См.: Brodsky J. Less Than One. P. 49.

Об отсутствии между Ахматовой и Бродским отношений «ментор- ученик» в чисто литературном плане см. статью В. Полухиной «Ахматова и Бродский. (К проблеме притяжений и отталкиваний)» в кн.: Ахматовский сборник. Вып. I. С. 143–154. Бродский по отношению к Ахматовой был, если использовать его фразу, «от страстей эдиповых избавлен».

См. сноску 14. - ЛЛ.

Вспоминая Ахматову. С. 48.

Солженицын А. Собрание сочинений. Париж-Вермонт, 1978. Т. 3. С. 167.

УМЕНИЕ ПРОЩАТЬ, УМЕНИЕ ЖАЛЕТЬ»

«Бог сохраняет всё; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос»
(И.А. Бродский «На столетие Анны Ахматовой»)

Иосиф Александрович Бродский, говоря об Анне Андреевне Ахматовой, особенно отмечал одну черту её личности:
«Мы не за похвалой к ней шли, не за литературным признанием или там за одобрением наших опусов. <...> Мы шли к ней, потому что она наши души приводила в движение, потому что в ее присутствии ты как бы отказывался от себя, от того душевного, духовного – да не знаю уж как это там называется – уровня, на котором находился, – от „языка“, которым ты говорил с действительностью, в пользу „языка“, которым пользовалась она. Конечно же мы толковали о литературе, конечно же мы сплетничали, конечно же мы бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правительством. Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем сознании всплывает одна строчка из того самого „Шиповника“: „Ты не знаешь, что тебе простили...“ Она, эта строчка, не столько вырывается „из“, сколько отрывается „от“ контекста, потому что это сказано именно голосом души – ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо строка эта, адресованная человеку, на самом деле адресована всему миру, она – ответ души на существование. Примерно этому – а не навыкам стихосложения – мы у нее и учились»

«Один пример: никто и ничто не научил меня так понимать и прощать все – людей, обстоятельства, природу, безразличие высших сфер, как она»

«Просто то, что эта женщина простила врагам своим, было самым лучшим уроком для человека молодого, вроде вашего покорного слуги, уроком того, что является сущностью христианства».

«Думаю, что более всего я обязан Ахматовой в чисто человеческом отношении. Мне повезло: два-три раза в жизни я сталкивался с душами, значительно более совершенными, чем вашего покорного слуги. Анна Андреевна для меня была, прежде всего, примером духовным, примером нравственным, а потом уже чисто профессиональным. Ей я обязан 90 процентами взглядов на мир (лишь 10 процентов - мои собственные), умением прощать. Может быть, это единственное, чему я как следует научился в нашей жизни».

ДАНТЕ И АХМАТОВА: ТРАУРНЫЙ КОД

«Опять подошли "незабвенные даты",
И нет среди них ни одной не проклятой»
(Анна Ахматова)

«Данте приговорили к смертной казни 10-го марта, и Ахматова это хорошо знала. И после написания стихотворения эта дата начинает магически проявляться в "тексте жизни". Так, на 10 марта 1937 года выпадает смерть Е.И. Замятина в Париже, на 10 марта 1938 года - арест сына Ахматовой, на 10 марта 1940 года - смерть М.А. Булгакова. Поразительно, но этот ряд траурных дат завершается смертью самой Ахматовой: дата отпевания поэта приходится на 10 марта 1966 года.

Эти нумерологические совпадения нашли отражение в записных книжках поэта. Ср. запись от 10 марта 1963:
День Данта (приговор).
Смерть Замятина (1937) и Булгакова (1940).
Арест Левы (1938).

Через год (10 марта 1964) поэт снова отмечает эти даты: "Сегодня день смерти Замятина (1937), Булгакова (1940), ареста Левы (1938) и приговора Данте".

Поэтому представляется не случайным тот факт, что ряд текстов, созданных Ахматовой в 1940-м году и объединенных поминальной семантикой, помечен 10 марта. Это, во-первых, стихотворение "Маяковский в 1913 году" , приуроченное к десятой годовщине смерти поэта. Во-вторых, стихотворение "Вот это я тебе взамен могильных роз...", написанное в день смерти Михаила Булгакова:
ПАМЯТИ М.А. БУЛГАКОВА
Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донес
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался.
И нет тебя, и все вокруг молчит
О скорбной и высокой жизни,
Лишь голос мой, как флейта, прозвучит
И на твоей безмолвной тризне.
О, кто поверить смел, что полоумной мне,
Мне, плакальщице дней погибших,
Мне, тлеющей на медленном огне,
Всех потерявшей, все забывшей, -
Придется поминать того, кто, полный сил,
И светлых замыслов, и воли,
Как будто бы вчера со мною говорил,
Скрывая дрожь смертельной боли.
(1940. Фонтанный Дом)

В-третьих, поэма-панихида "Путем всея земли", датированная 10-13 марта 1940. И наконец, в-четвертых, заключительное стихотворение ритуального цикла "Реквием" - "Опять поминальный приблизился час…", в финальном комплексе которого указано: "Около 10 марта 1940 г". Очевидно, что эта дата, возводимая автором к "тексту жизни" Данте, в качестве элемента рамы произведений, входящих в "Тростник", становится неким траурным кодом, известным только посвященным.
(См. статью полностью: «УМОЛК ВЧЕРА НЕПОВТОРИМЫЙ ГОЛОС»

В толпе участвовавших 2 июня 1960 г. в похоронах Б.Л. Пастернака чей-то «голос негромко сказал:
– Вот и умер последний великий русский поэт.
– Нет, еще один остался.
Я ждала, холодея, не оборачиваясь, – записывает Л.К. Чуковская.
– Анна Ахматова».

Двух поэтов, Ахматову и Пастернака, соединяло многое: оба выросли как поэты в эпоху Серебряного века, остались на родине после катастрофы 17 года, были гонимы, но сохранили веру в атеистической стране и чувство меры в годы безраздельного царствования соцреализма. «Голосов перекличку» заметила и сама Анна Андреевна в стихотворении 1961 года, написанном уже после смерти Пастернака:
НАС ЧЕТВЕРО
Комаровские наброски

Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены.
О.М.
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Б.П.
О, Муза Плача.
М.Ц.

И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем "места сего"
Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить - этот только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это - письмо от Марины.
1961

«Среди крупнейших поэтов-постсимволистов Ахматова наиболее «классична», так как наиболее ориентирована на другого человека, другую личность. «Есть поэты, которые общаются с культурой, с природой, с Богом - не обязательно через посредство другого. Ахматова же всегда через «ты». «Ты» ей необходимо для выделения гармонии, для осуществления связи с миром. Мандельштам преимущественно, Пастернак исключительно - космоцентричны. У Мандельштама человек присутствует через его дела, культуру. У Пастернака, как отмечала Ахматова, человек начисто отсутствует. В этом отношении Ахматова - полная противоположность Пастернаку, она целиком антропоцентрична...».

Борис Леонидович Пастернак умер в 1960. Ушёл последний близкий Ахматовой поэт её поколения:
Умолк вчера неповторимый голос,
И нас покинул собеседник рощ.
Он превратился в жизнь дающий колос
Или в тончайший, им воспетый дождь.

Первая строка этого стихотворения, уже спустя 6 лет, стала применяться к самой Анне Андреевне. В 1966 г. Н.А. Струве откликнулся на смерть Ахматовой так: «Не только «умолк неповторимый голос», до последних дней вносивший в мир... тайную силу гармонии, с ним завершила свой круг и вся неповторимая русская культура, просуществовав от первых песен Пушкина до последних песен Ахматовой ровно полтораста лет».

Был блаженной моей колыбелью

Был блаженной моей колыбелью
Темный город у грозной реки
И торжественной брачной постелью,
Над которой держали венки
Молодые твои серафимы,
Город, горькой любовью любимый.
Солеёю молений моих
Был ты, строгий, спокойный, туманный.
Там впервые предстал мне жених,
Указавши мой путь осиянный,
И печальная Муза моя,
Как слепую, водила меня.
Нездешние сопровождают тени…
Час горьких дум, о, час разуверений
При свете возникающей луны!

***
В каждом древе распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.

***
Вечерний звон у стен монастыря,
Как некий благовест самой природы…
И бледный лик в померкнувшие воды
Склоняет сизокрылая заря.
Над дальним лугом белые челны

***
Выбрала сама я долю
Другу сердца моего:
Отпустила я на волю
В Благовещенье его.
Да вернулся голубь сизый,
Бьется крыльями в стекло.
Как от блеска дивной ризы
Стало в горнице светло.

***
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар -
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.

***
Дал Ты мне молодость трудную.
Столько печали в пути.
Как же мне душу скудную
Богатой Тебе принести?
Долгую песню, льстивая,
О славе поет судьба.
Господи! я нерадивая,
Твоя скупая раба.

***
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей?
За то, что я верна осталась
Печальной родине моей?
Пусть так. Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть.

***
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребенка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.

***
Мне не надо счастья малого,
Мужа к милой провожу
И довольного, усталого
Спать ребенка уложу.
Снова мне в прохладной горнице
Богородицу молить…
Трудно, трудно жить затворницей,
Да трудней веселой быть.
Только б сон приснился пламенный,
Как войду в нагорный храм,
Пятиглавый, белый, каменный
По запомненным тропам.

***
Мы не умеем прощаться,
Все бродим плечо к плечу.
Уже начинает смеркаться,
Ты задумчив, а я молчу.
В церковь войдем, увидим
Отпеванье, крестины, брак,
Не взглянув друг на друга, выйдем…
Отчего всё у нас не так?
Или сядем на снег примятый
На кладбище, легко вздохнем,
И ты палкой чертишь палаты,
Где мы будем всегда вдвоем.

***
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».

***
Под крышей промерзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю,
Читаю посланья Апостолов я,
Слова Псалмопевца читаю.
Но звезды синеют, но иней пушист,
И каждая встреча чудесней, -
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песне Песней.

***
Я в этой церкви слушала Канон
Андрея Критского в день строгий и печальный.
И с той поры великопостный звон
Все семь недель до полночи пасхальной
Сливался с беспорядочной стрельбой.
Прощались все друг с другом на минуту,
Чтоб никогда не возвратиться…
1920-е годы

***
Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего - в уста.
1946 г. Москва

Анна АХМАТОВА
Кого когда-то называли люди
Цаpём в насмешку, Богом - в самом деле,
Кто был убит - и чьё орудье пытки
Согрето теплотой моей груди...

Познали смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И Прокуратор Рима - все прошли.

Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утёс,
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.

Ржавеет золото и истлевает сталь,
Крошится мрамор - к смерти всё готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней - царственное слово.
(1945)

***
Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящи.

Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил?»
А Матери: «О, не рыдай Мене…»

* * *
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
1938-1940

Н.В.Н.<едоброво>

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

***
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.
1959

***
Вечерние часы перед столом.
Непоправимо белая страница.
Мимоза пахнет Ниццей и теплом.
В луче луны летит большая птица.
И, туго косы на ночь заплетя,
Как будто завтра нужны будут косы,
В окно гляжу я, больше не грустя,
На море, на песчаные откосы.
Какую власть имеет человек,
Который даже нежности не просит!
Я не могу поднять усталых век,
Когда мое он имя произносит.

Ахматова Анна

***
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу – зренье,
Или актеру – голос и движенье,
А женщине прекрасной – красоту?

Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами –
Мы расточать, а не копить.

Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.

***
ПОЭТ
Подумаешь, тоже работа, -
Безпечное это житьё:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за своё.

И чьё-то весёлое ске;рцо
В какие-то строки вложив,

А после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И всё - у ночной тишины.
<11 июля 1959>

ЧИТАТЕЛЬ
Не должен быть очень несчастным
И главное скрытным. О нет! -
Чтоб быть современнику ясным,
Весь настежь распахнут поэт.

И рампа торчит под ногами,
Все мертвенно, пусто, светло,
Лайм-лайта холодное пламя
Его заклеймило чело.

А каждый читатель как тайна,
Как в землю закопанный клад,
Пусть самый последний, случайный,
Всю жизнь промолчавший подряд.

Там все, что природа запрячет,
Когда ей угодно, от нас.
Там кто-то таинственно плачет
В какой-то назначенный час.

И сколько там сумрака ночи,
И тени, и сколько прохлад.
Там те незнакомые очи
До света со мной говорят.

За что-то меня упрекают
И в чем-то согласны со мной...
Так исповедь льется немая.
Беседы блаженнейший зной.

Наш век на земле быстротечен
И тесен назначенный круг.
А он неизменен и вечен -
Поэта неведомый друг.

И песней я не скличу вас,
Слезами не верну,
Но вечером в печальный час
В молитве помяну.

Настигнут смертною стрелой,
Один из вас упал,
И черным вороном другой,
Меня целуя, стал.

Но так бывает раз в году,
Когда растает лед,
В Екатеринином саду
Стою у чистых вод

И слышу плеск широких крыл
Над гладью голубой.
Не знаю, кто окно раскрыл
В темнице гробовой.

Анна Андреевна Ахматова, 1916

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Одно, словно кем-то встревоженный гром,
С дыханием жизни врывается в дом,
Смеётся, у горла трепещет,
И кру;жится, и рукоплещет.

Другое, в полночной родясь тишине,
Не знаю, откуда крадётся ко мне,
Из зеркала смотрит пустого,
И что-то бормочет сурово.

А есть и такие: средь белого дня,
Как будто почти что не видя меня,
Струятся по белой бумаге,
Как чистый источник в овраге.

А вот ещё: тайное бродит вокруг -
Не звук и не цвет, не цвет и не звук, -
Грани;тся, меняется, вьётся,
А в руки живым не даётся.

Но это!.. по капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка - любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.

И я не знавала жесто;че беды;.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.

Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
1913

Не прислал ли лебедя за мною,
Или лодку, или черный плот? –
Обещал, что скоро сам придет.
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою,
Прикоснусь крылом к его плечу,
Мне его еще смеются очи
И теперь шестнадцатой весной.
Что мне делать! Ангел полуночи
До зари беседует со мной.
Февраль 1936
Москва

***
Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно - веселье и оно - страданье.

Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу.

Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращен в мое воспоминанье.

МУЖЕСТВО

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
(23 февраля 1942 г. Ташкент)

***
А ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок

Окаянной души не коснусь,

Чудотворной иконой клянусь,

Я к тебе никогда не вернусь.

***
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяненная блудница,
Не знала, кто берет ее.

Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

ПОСЛЕДНИЙ ТОСТ
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью,-
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.
(27 июня 1934, Шереметьевский Дом)

***
Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул тогда в мое лицо,
Возвратил и силу и свободу,
А на память чуда взял кольцо.
Мой румянец жаркий и недужный
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный встревоженный февраль.
Февраль 1916
Царское село

ЛОТОВА ЖЕНА

Жена же Лотова оглянулась позади его
и стала соляным столпом.
Книга Бытия

И праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый, по черной горе.
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь еще посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.

Взглянула - и, скованы смертною болью,
Глаза ее больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет?
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.
(1922 - 1924)

ОТРАЖЕНИЕ ПЕРВОЕ: НЕГОДУЮЩАЯ ФЕДРА
К 125-летию Осипа Эмильевича Мандельштама

«АХМАТОВА»
В пол-оборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

***
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Все мне забава,-
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?

А ты думал - я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе странный подарок -
Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь,
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь,
И ночей наших пламенным чадом -
Я к тебе никогда не вернусь.

29 августа 1921, Царское Село
Анна Ахматова. Сочинения в двух томах.
Москва, "Цитадель", 1996.

***
Господеви поклонитеся
Во святем дворе Его.
Спит юродивый на паперти
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил,
Не набатным, грозным голосом,
А прощаясь навсегда.
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим - в леса Саровские
Стадо сельское пасти,
Анна - в Кашин, уж не княжити,
Лен колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.

***
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек...
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено,
Он ко мне во дворец фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино.
И запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений -
Он погибель мне принесет.
5 января 1956

***
Тот август, как желтое пламя,
Пробившееся сквозь дым,
Тот август поднялся над нами,
Как огненный серафим.

И в город печали и гнева
Из тихой Корельской земли
Мы двое – воин и дева –
Студеным утром вошли.

Что сталось с нашей столицей,
Кто солнце на землю низвел?
Казался летящей птицей
На штандарте черный орел.

На дикий лагерь похожим
Стал город пышных смотров,
Слепило глаза прохожим
Сверканье пик и штыков.

И серые пушки гремели
На Троицком гулком мосту,
А липы еще зеленели
В таинственном Летнем саду.

И брат мне сказал: "Настали
Для меня великие дни.
Теперь ты наши печали
И радость одна храни".

Как будто ключи оставил
Хозяйке усадьбы своей,
А ветер восточный славил
Ковыли приволжских степей.
1915

ЭПИЧЕСКИЕ МОТИВЫ
1
В то время я гостила на земле.
Мне дали имя при крещенье – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в теплом море,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее – губы, а слова –
Как звезды падали сентябрьской ночью.
И стройная меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело,
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук.
Но слов ее я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась.
1913

Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.

Я долго её просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: "Ведь здесь могила,
Как ты можешь ещё дышать?"

Я голубку ей дать хотела,
Ту, что всех в голубятне белей,
Но птица сама полетела
За стройной гостьей моей.

Я, глядя ей вслед, молчала,
Я любила её одну,
А в небе заря стояла,
Как ворота в её страну.

Божий Ангел, зимним утром
Тайно обручивший нас,
С нашей жизни беспечальной
Глаз не сводит потемневших.

Оттого мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки
За оградою чугунной.

Оттого мы любим строгий,
Многоводный, темный город,
И разлуки наши любим,
И часы недолгих встреч.
1914

Я не знаю, ты жив или умер, -
На земле тебя можно искать
Или только в вечерней думе
По усопшем светло горевать.

Все тебе: и молитва дневная,
И бессонницы млеющий жар,
И стихов моих белая стая,
И очей моих синий пожар.

Мне никто сокровенней не был,
Так меня никто не томил,
Даже тот, кто на муку предал,
Даже тот, кто ласкал и забыл.

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

СЕРДЦЕ К СЕРДЦУ...

Сердце к сердцу не приковано,
Если хочешь - уходи.
Много счастья уготовано
Тем, кто волен на пути.

Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую, -
Смерть придёт поцеловать.

Дни томлений острых прожиты
Вместе с белою зимой.
Отчего же, отчего же ты
Лучше, чем избранник мой?

«Песня последней встречи»:

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

Показалось, что много ступеней,
А я знала - их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: "Со мною умри!

Я обманут моей унылой,
Переменчивой, злой судьбой".
Я ответила: "Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…"

Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.

Как пишет О.В. Симченко, Мандельштам в этом стихотворении «...даёт свой портрет Анны Ахматовой ("Ахматова", 1914), опираясь на собственные впечатления от её выступления на поэтическом вечере в кафе "Бродячая собака" (величавая осанка, гортанный голос, читающий стихи) и одновременно оспаривая блоковские представления о ней. Вместо "таинственного и противоречивого обаяния женской красоты" (В.М. Жирмунский) - трагизм женской души, в которой таятся гибельные страсти, грозящие вырваться в любой момент наружу.
Вполоборота, о, печаль!
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос - горький хмель -
Души расковывает недра:
Так - негодующая Федра -
Стояла некогда Рашель.
Вместо испанки Кармен, темпераментной, своевольной и капризной, перед нами античная героиня, внучка бога Солнца - Гелиоса, непреклонная, надменная и страдающая Федра. И "испанская шаль" сменяется "ложно-классической" (этот эпитет употребляется в эстетике по отношению к классицизму и, в частности, к трагедиям Расина), задумчивая грусть и рассеянность - печалью и негодованием…
<…>
Из частых ахматовских упоминаний тоски и печали ("отравная тоска", "выпустить птицу - мою тоску", "печаль преступна и напрасна") более близка Мандельштаму печаль ("О, вещая моя печаль!", "Я печаль, как птицу серую, / В сердце медленно несу"), и он делает это слово "эмблемой" Ахматовой. И она сразу же подхватывает мандельштамовское обращение-определение "о, печаль": "Я недаром печальной слыву" (1914), "Во мне печаль, которой царь Давид / По-царски одарил тысячелетья" (1916).
Образ Ахматовой, созданный Мандельштамом, не только вбирает конкретные впечатления от её облика и отзвуки её поэзии, но и отражает его эстетические взгляды и пристрастия. Тут и увлечение театром Расина и особенно "Федрой" (перевёл её начало), которое сказалось в ряде стихотворений ("Я не увижу знаменитой "Федры..."", "Как этих покрывал и этого убора...", 1915-1916) и в статье "О природе слова" (1922). В стихах передана та же атмосфера скорби и негодования, слышится "расплавленный страданьем" голос и "спадают с плеч классические шали". В статье автор возражает против термина "ложноклассицизм" как "клички, данной школьным невежеством" и снова упоминает "классическую шаль" (окончательно отказавшись от эпитета "ложный"), на этот раз сорванную с плеч Федры И. Анненским, переводившим Еврипида (в том числе "Ипполита") и писавшим трагедии на античные темы. Тут и "формула окаменения", тоже важная в эстетике Мандельштама и означающая вечную красоту, которая воплощается в творениях человека и создаётся из тяжести недоброй": "камень отрицает иго праха", "камнем прикинется плоть", а "плоти причастны слова", и потому первый сборник поэта назван "Камень", и "самое искусство ранний Мандельштам мыслит как начало архитектоники, вносимое художником в неупорядоченный материал жизненных явлений". Тут и "тоска по мировой культуре", осознанная Мандельштамом как акмеистическое и собственное художественное видение мира. Отсюда в мандельштамовском посвящении пересечение и наложение разных временных пластов: "золотой век" эллинизма, век Просвещения, XIX "железный" и XX, впитавший в себя все предыдущие (Федра - древнегреческого мифа, Еврипида и Сенеки, Ж. Расина, Элизы Рашель и Анны Ахматовой).
Если галантно-комплиментарное "романсеро" Блока было отвергнуто Ахматовой, то мандельштамовский "набросок с натуры" (как она его называла), вероятно, её удовлетворил и сопутствовал ей всю жизнь. Так, Федра станет одним из ахматовских, а в черновой редакции "Поэмы без героя" поэтесса даст свой портрет, увиденный глазами младшего собрата:
...Войду сама я,
Шаль воспетую не снимая...
И, как будто припомнив что-то.
Повернувшись вполоборота...
Более того, этот мандельштамовский образ не только был воспринят и усвоен Ахматовой, но в какой-то мере определил в её творчестве развитие лейтмотивов двойничества и зеркальных отражений».

16 февраля, в попразднство Сретения Господня, вспоминается небесная покровительница Ахматовой - Анна Пророчица, а также праведный Симеон Богоприимец.
Православный праздник, связанный с приветствием Христа иудейским миром, называется, кроме "Сретенья", и "Сретенская Анна". Ахматова привыкла праздновать свои именины в этот день, то есть 16 февраля
«Она будет внимательна к датам, неизменно проставляя их под своими стихами, словно отмечая расстояние между ними и золотой серединой года. День рождения и февральский день именин становились вершинами каждого прожитого ею года, и появлялись стихи - рубежные, итоговые, провидческие. Пойдут, закружатся "проклятые" даты, но это будет потом, "после всего".
По желанию матери, Инны Эразмовны, девочку назвали Анной - в честь евангельской пророчицы (потому и будет она говорить о себе: "Я - Анна Сретенская") <...>. Звучный псевдоним - Анна Ахматова - также обязан своим появлением родословной поэта. Прабабушка Прасковья Федосеевна Ахматова, замужем Мотовилова, помнила век Екатерины, а умерла в год смерти Пушкина. В роду у Анны Андреевны - выходцы из старинных дворянских фамилий, известных с XV-XVII веков: Стоговых - из новгородских бояр, Ахматовых (по семейному преданию - от ордынского хана Ахмата, сына Кичимова, о котором писал Н.М.Карамзин), обрусевших татарских князей Чагадаевых. Прадеды поэта по материнской линии находились в дальнем родстве с Денисом Давыдовым, с поэтессой Анной Буниной и Елизаветой Ахматовой - писательницей середины XIX века». (см. текст полностью: «По версии, идущей от Инны Эразмовны, Ахматову назвали Анной в честь бабки с материнской стороны, но и у отца, в жилах которого текла греческая кровь, были основания выбрать именно это имя для новорожденной. Ведь она вздумала родиться в год, когда Россия торжественно, во все колокола, отмечала тысячелетие брака киевского князя Владимира и византийской царевны Анны. К этой символической дате под Севастополем, у самого моря, на берегу Стрелецкой бухты, неподалеку от останков древнего Херсонеса, был наконец-то достроен храм Святого Владимира. Поскольку в городе уже имелся Владимирский собор, новую церковь в народе называли Херсонесской. На смуглые главы этого храма смотрит с крыльца героиня стихотворения Ахматовой «Стать бы снова приморской девчонкой…».

В послереволюционные годы в ахматовской автобиографии появится <...> святая Анна Сретенская, то есть Анна Пророчица. Правда, о том, что ее святая не летняя Анна, а Анна зимняя, то есть Пророчица, Ахматова начала упоминать только тогда, когда местом ее гостевания на земле стал Фонтанный дворец графов Шереметевых, расположенный неподалеку от церкви Анны Пророчицы.

Всё вышеизложенное проще простого объяснить игрой на публику, а то и неадекватностью восприятия действительности. Даже в ближайшем окружении над способностью А.А. наделять «грандиозностью» мелочи быта (пестрый мусор общежития) слегка иронизировали. Она, конечно, догадывалась о пересудах на сей счет, но твердо держала свою линию, продолжая верить, что Провидение метит дорогу нашей жизни, расставляя указатели, которые Пушкин называл «странными сближениями». Странных сближений в ее судьбе и впрямь необъяснимо много» (См. текст полностью: Алла Марченко «Ахматова: жизнь»: Пролог. До всего. Предыстория)

Ахматова Анна

Бессонница

Где-то кошки жалобно мяукают,
Звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
Третий месяц я от них не сплю.

Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
Разве плохо я тебе пою?

Окна тканью белою завершены,
Полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?

Анна Ахматова

Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.
Этих рук никому не согреть,
Эти губы сказали: "Довольно!"

Каждый вечер подносят к окну
Мое кресло. Я вижу дороги.
О, тебя ли, тебя ль упрекну
За последнюю горечь тревоги!

Не боюсь на земле ничего,
В задыханьях тяжелых бледнея.
Только ночи страшны оттого,
Что глаза твои вижу во сне я.

О, есть неповторимые слова,
Кто их сказал - истратил слишком много.
Неистощима только синева
Небесная и милосердье Бога.

Анна Ахматова

Анна Ахматова

Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,

А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.

Так отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.

Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.

Но живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.

И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.

***
Подумаешь, тоже работа, -
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.

И чье-то веселое скерцо
В какие-то строки вложив,
Поклясться, что бедное сердце
Так стонет средь блещущих нив.

А после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.

Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И все - у ночной тишины.

Анна Ахматова

Анна Ахматова

БЕЛОЙ НОЧЬЮ

Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч,
Не знаешь, как, усталая,
Я не решалась лечь.

Смотреть, как гаснут полосы
В закатном мраке хвой,
Пьянея звуком голоса,
Похожего на твой.

И знать, что всё потеряно,
Что жизнь - проклятый ад!
О, я была уверена,
Что ты придешь назад.

Анна Ахматова

И дряхлый пук дерев
Пушкин

А я росла в узорной тишине,
В прохладной детской молодого века.
И не был мил мне голос человека,
А голос ветра был понятен мне.
Я лопухи любила и крапиву,
Но больше всех серебряную иву.
И, благодарная, она жила
Со мной всю жизнь, плакучими ветвями
Бессонницу овеивала снами.
И – странно! – я ее пережила.
Там пень торчит, чужими голосами
Другие ивы что-то говорят
Под нашими, под теми небесами.
И я молчу… как будто умер брат.
18 января 1940
Ленинград

Анна Ахматова

Сказал, что у меня соперниц нет.
Я для него не женщина земная,
А солнца зимнего утешный свет
И песня дикая родного края.
Когда умру, не станет он грустить,
Не крикнет, обезумевши: «Воскресни!» -
Но вдруг поймет, что невозможно жить
Без солнца телу и душе без песни.
...А что теперь?

Анна Ахматова

ПРИМОРСКИЙ СОНЕТ

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...

Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.