Годы жизни ключевского в о. Страница Троицкого списка Русской Правды

Ключевский Василий Осипович (1841 – 1911 гг.)

Российский историк, академик, почетный академик Петербургской Академии Наук.

Родился в селе Вознесенское Пензенской губернии в семье рано умершего сельского священника. Детство Ключевского прошло в жестокой нужде. Преодолев свое заикание, трудности учения, с отличием окончил в 1856 г. Пензенское духовное училище и поступил в духовную семинарию.

В 1861 г Ключевский, раздумав быть священником, покинул семинарию и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, который окончил в 1865 г. со степенью кандидата и был оставлен на кафедре для подготовки к профессорскому званию.

Первая монография Ключевского «Сказания иностранцев о Московском государстве» свидетельствовала о его огромной трудоспособности и интересе к истории быта. Ключевский по совету своего преподавателя С.М. Соловьева для магистерской диссертации взял тему «Древнерусские жития святых как исторический источник», над которой работал шесть лет, изучив около 5 тыс. житий, что, по мнению его оппонентов, являлось научным подвигом.

Ключевский пришел к выводу, что жития - ненадежный исторический источник и часто не соответствуют реальной жизни причисленного к лику святых. Этот труд позволил Ключевскому приобрести богатый источниковедческий опыт.

В 1871 г. ему предложили занять кафедру в Московской духовной академии, а на следующий год начать чтение лекций на Высших женских курсах.

Вскоре Ключевский приобрел славу изумительного лектора и в 1879 г. после смерти С.М. Соловьева занял его место в Московском университете. В 1872 г. Ключевский начал десятилетнюю работу над докторской диссертацией «Боярская дума Древней Руси». Наряду со специальным курсом «Истории сословий в России», исследованиями, посвященными социальной тематике («Происхождение крепостного права в России», «Подушная подать и отмена холопства в России», «Состав представительства на земских соборах древней Руси»), истории культуры XVIII и XIX вв., Ключевский создал главный труд жизни «Курс русской истории», в котором изложил свою концепцию исторического развития России. С1902 г. и до конца жизни Ключевский готовил его к изданию и переизданию.

Помимо преподавательской и исследовательской работы, Ключевский в 1887-1889 гг. был деканом историко-филологического факультета и проректором.

В 1900 г. он был избран действительным членом Академии наук, но это не изменило его жизнь. В 1900-1910 гг. стал читать курс лекций в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, где его слушателями были многие выдающиеся художники.

Ключевский умер в Москве в 1911 г. Похоронен на кладбище Донского монастыря.

28 января 1841 (село Воскресеновка Пензенской губернии, Российская империя) - 25 мая 1911 (Москва, Российская империя)

Василий Осипович Ключевский – виднейший русский историк либерального направления, «легенда» отечественной исторической науки, ординарный профессор Московского университета, ординарный академик Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (сверх штата) по истории и древностям русским (1900), председатель Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете, тайный советник.

В.О. Ключевский

О В.О.Ключевском написано так много, что, кажется, совершенно невозможно вставить и слова в грандиозный мемориал, воздвигнутый легендарному историку в мемуарах современников, научных монографиях коллег-историков, популярных статьях энциклопедий и справочников. Практически к каждому юбилею Ключевского выходили целые сборники биографических, аналитических, историко-публицистических материалов, посвящённых разбору той или иной стороны его творчества, научных концепций, педагогической и административной деятельности в стенах Московского университета. Ведь во многом благодаря его стараниям, российская историческая наука уже во второй половине XIX века вышла на совершенно новый качественный уровень, впоследствии обеспечивший появление трудов, заложивших основы современной философии и методологии исторического познания.

Между тем, в научно-популярной литературе о В.О.Ключевском, а особенно в современных публикациях на Интернет-ресурсах, даны лишь общие сведения о биографии знаменитого историка. Весьма разноречиво представлены и характеристики личности В.О.Ключевского, который, безусловно, являлся одним из самых выдающихся, неординарных и замечательных людей своей эпохи, кумиром не одного поколения студентов и преподавателей Московского университета.

Отчасти это невнимание можно объяснить тем, что основные биографические труды о Ключевском (М.В. Нечкина, Р.А.Киреева, Л.В. Черепнин) создавались в 70-е годы XX века, когда в классической советской историографии «путь историка» понимался преимущественно как процесс подготовки его научных работ и творческих свершений. К тому же в условиях господства марксистско-ленинской идеологии и пропаганды преимуществ советского образа жизни нельзя было открыто сказать, что и при «проклятом царизме» человек из низов имел возможность стать великим учёным, тайным советником, пользоваться личным расположением и глубоким уважением императора и членов царской семьи. Это в какой-то мере нивелировало завоевания Октябрьской революции, в числе которых, как известно, декларировалось завоевание народом тех самых «равных» возможностей. Кроме того, В.О.Ключевский во всех советских учебниках и справочной литературе был однозначно причислен к представителям «либерально-буржуазной» историографии – т.е. к классово чуждым элементам. Изучать частную жизнь, реконструировать малоизвестные грани биографии такого «героя» никому из марксистских историков и в голову бы не пришло.

В постсоветское время считалось, что фактографическая сторона биографии Ключевского достаточно изучена, и поэтому не имеет смысла к ней возвращаться. Ещё бы: в жизни историка нет скандальных любовных похождений, интриг по службе, острых конфликтов с коллегами, т.е. никакой «клубнички», которая могла бы заинтересовать среднестатистического читателя журнала «Караван историй». Отчасти это верно, но в результате сегодня широкой общественности известны лишь исторические анекдоты о «скрытности» и «излишней скромности» профессора Ключевского, его злобно-ироничные афоризмы, да противоречивые высказывания, «надёрганные» авторами различных околонаучных публикаций из личных писем и воспоминаний современников.

Однако современный взгляд на личность, частную жизнь и коммуникации историка, процесс его научного и вненаучного творчества подразумевает самоценность этих объектов исследования как части «историографического быта» и мира русской культуры в целом. В конечном итоге жизнь каждого человека складывается из взаимоотношений в семье, дружеских и любовных связей, дома, привычек, бытовых мелочей. А то, что кто-то из нас в результате попадает или не попадает в историю как историк, писатель или политик – случайность на фоне всё тех же «бытовых мелочей»…

В данной статье мы хотели бы обозначить основные вехи не только творческой, но и личной биографии В.О. Ключевского, рассказать о нём, как о человеке, проделавшем весьма трудный и тернистый путь от сына провинциального священнослужителя, нищего сироты к вершинам славы первого историка России.

В.О.Ключевский: триумф и трагедия «разночинца»

Детские и юношеские годы

В.О. Ключевский

В.О. Ключевский родился 16 (28) января 1841 года в селе Воскресенском (Воскресеновка) под Пензой, в бедной семье приходского священника. Жизнь будущего историка началась с большого несчастья – в августе 1850 года, когда Василию ещё не было десяти лет, его отец трагически погиб. Он отправился на рынок за покупками, а на обратном пути попал в сильную грозу. Лошади испугались и понесли. Отец Осип, не справившись с управлением, очевидно, упал с воза, от удара о землю потерял сознание и захлебнулся потоками воды. Не дождавшись его возвращения, семья организовала поиск. Девятилетний Василий первым увидел мёртвого отца, лежащего в грязи на дороге. От сильного потрясения мальчик начал заикаться.

После смерти кормильца семья Ключевских переехала в Пензу, где поступила на содержание Пензенской епархии. Из сострадания к неимущей вдове, которая осталась с тремя детьми, один из друзей мужа отдал ей для проживания маленький домик. «Был ли кто беднее нас с тобой в то время, когда остались мы сиротами на руках матери», - писал впоследствии Ключевский сестре, вспоминая голодные годы своего детства и отрочества.

В духовном училище, куда его отдали учиться, Ключевский заикался так сильно, что тяготил этим преподавателей, не успевал по многим основным предметам. Как сироту, его держали в учебном заведении лишь из жалости. Со дня на день мог встать вопрос об отчислении ученика по причине профнепригодности: школа готовила церковнослужителей, а заика не годился ни в священники, ни в пономари. В создавшихся условиях Ключевский мог и вовсе не получить никакого образования – у его матери не было средств на обучение в гимназии или приглашение репетиторов. Тогда вдовая попадья слезно умолила заняться с мальчиком одного из учеников старшего отделения. История не сохранила имени этого одарённого юноши, который сумел из робкого заики сделать блестящего оратора, впоследствии собиравшего на свои лекции многотысячную студенческую аудиторию. По предположениям самого известного биографа В.О.Ключевского М. В. Нечкиной, им мог быть семинарист Василий Покровский – старший брат одноклассника Ключевского Степана Покровского. Не будучи профессиональным логопедом, он интуитивно нашёл способы борьбы с заиканием, так что оно почти исчезло. В числе приёмов преодоления недостатка был такой: медленно и отчётливо выговаривать концы слов, даже если ударение на них не падало. Ключевский не преодолел заикания до конца, но совершил чудо - непроизвольно возникавшим в речи маленьким паузам он сумел придать вид смысловых художественных пауз, дававших его словам своеобразный и обаятельный колорит. Впоследствии недостаток превратился в характерную индивидуальную чёрточку, придавшую особую притягательность речи историка. Современные психологи и имиджмейкеры намеренно используют подобные приёмы для привлечения внимания слушателей, придания «харизматичности» образу того или иного оратора, политика, общественного деятеля.

В.О. Ключевский

Долгая и упорная борьба с природным недостатком также содействовала прекрасной дикции лектора Ключевского. Он «отчеканивал» каждое предложение и «особенно окончания произносимых им слов так, что для внимательного слушателя не мог пропасть ни один звук, ни одна интонация негромко, но необыкновенно ясно звучащего голоса,» - писал об историке его ученик профессор А. И. Яковлев.

По окончании уездного духовного училища в 1856 году В.О.Ключевский поступил в семинарию. Он должен был стать священником – таково было условие епархии, взявшей на содержание его семью. Но в 1860 году, бросив учёбу в семинарии на последнем курсе, молодой человек готовится к поступлению в Московский университет. Отчаянно смелое решение девятнадцатилетнего юноши определило в дальнейшем всю его судьбу. На наш взгляд, оно свидетельствует не столько о настойчивости Ключевского или цельности его натуры, сколько о присущей ему уже в юном возрасте интуиции, о которой говорили впоследствии многие его современники. Уже тогда Ключевский интуитивно понимает (или догадывается) о своём личном предназначении, идёт наперекор судьбе, чтобы занять именно то место в жизни, которое позволит полностью реализовать его стремления и способности.

Надо думать, что судьбоносное решение об уходе из Пензенской семинарии далось будущему историку нелегко. С момента подачи заявления семинарист лишался стипендии. Для крайне стеснённого в средствах Ключевского потеря даже этих небольших денег была весьма ощутима, однако обстоятельства вынуждали его руководствоваться принципом «или всё - или ничего». Сразу после окончания семинарии поступать в университет он не мог, потому что обязан был бы принять духовное звание и находиться в нем не менее четырёх лет. Стало быть, оставить семинарию нужно было как можно скорее.

Дерзкий поступок Ключевского взорвал размеренную семинарскую жизнь. Духовное начальство возражало против отчисления успешного ученика, фактически уже получившего образование за счёт епархии. Своё прошение об увольнении Ключевский мотивировал стеснёнными домашними обстоятельствами и слабостью здоровья, но всем в семинарии, от директора до истопника, было очевидно, что это лишь формальная отговорка. Семинарское правление написало доклад пензенскому архиерею, преосвященному Варлааму, но тот неожиданно наложил положительную резолюцию: «Ключевский не совершил еще курса учения и, следовательно, если он не желает быть в духовном звании, то его и можно уволить беспрепятственно». Лояльность официального документа не совсем соответствовала истинному мнению архиерея. Ключевский впоследствии вспоминал, что на декабрьском экзамене в семинарии Варлаам назвал его дураком.

Денег на дорогу в Москву дал дядя И.В.Европейцев (муж сестры матери), поощрявший в племяннике желание учиться в университете. Зная, что молодой человек испытывает огромную благодарность, но одновременно и душевное неудобство от дядиной благотворительности, Европейцев решил немного схитрить. Он подарил племяннику «на память» молитвенник с напутствием обращаться к этой книге в трудные минуты жизни. Между страниц была вложена крупная ассигнация, которую Ключевский нашёл уже в Москве. В одном из первых писем домой он писал: «Я уехал в Москву, крепко надеясь на Бога, а потом на вас и на себя, не рассчитывая слишком много на чужой карман, что бы там со мной ни случилось».

По мнению некоторых биографов, комплекс личной вины перед матерью и младшими сёстрами, оставленными в Пензе, преследовал знаменитого историка на протяжении долгих лет. Как свидетельствуют материалы личной переписки Ключевского, с сёстрами Василий Осипович сохранил самые тёплые отношения: всегда стремился им помогать, опекать, участвовать в их судьбе. Так, благодаря помощи брата, старшая сестра Елизавета Осиповна (в замужестве – Вирганская) смогла воспитать и дать образование семерым своим детям, а после смерти младшей сестры Ключевский принял двух её детей (Е.П. и П.П. Корневых) в свою семью и воспитал их.

Начало пути

В 1861 году В.О.Ключевский поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Ему выпало трудное время: в столицах кипели почти революционные страсти, вызванные манифестом 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян. Либерализация буквально всех сторон общественной жизни, модные идеи Чернышевского о «народной революции», которые буквально носились в воздухе, смущали молодые умы.

В годы учёбы Ключевский старался держаться в стороне от политических споров в студенческой среде. Скорее всего, у него просто не было ни времени, ни желания заниматься политикой: он приехал в Москву учиться и, кроме того, нужно было зарабатывать деньги уроками, чтобы содержать себя и помогать семье.

По мнению советских биографов, Ключевский одно время посещал историко-философский кружок Н.А. Ишутина, но эта версия не подтверждается ныне изученными материалами личного архива историка. В них есть указание на тот факт, что Ключевский был репетитором некоего гимназиста Ишутина. Однако это «репетиторство» могло иметь место ещё до поступления Ключевского в Московский университет. Н.А. Ишутин и Д.В.Каракозов являлись уроженцами Сердобска (Пензенская губерния); в 1850-е годы они обучались в 1-ой Пензенской мужской гимназии, а семинарист Ключевский в тот же период активно подрабатывал частными уроками. Возможно, Ключевский возобновил знакомство с земляками в Москве, но каких-либо достоверных сведений об его участии в Ишутинском кружке исследователями не обнаружено.

Московская жизнь, очевидно, вызывала интерес, но одновременно порождала в душе молодого провинциала настороженность и недоверие. До отъезда из Пензы он нигде не более не бывал, вращался в основном в духовной среде, что, безусловно, затрудняло «адаптацию» Ключевского к столичной реальности. «Провинциальность» и подсознательное неприятие бытовых излишеств, считающихся нормой в большом городе, остались с В.О.Ключевским на всю его жизнь.

Бывшему семинаристу, вне сомнения, пришлось пережить и серьёзную внутреннюю борьбу, когда он двигался от религиозных традиций, усвоенных в семинарии и семье, к научно-позитивистским. Ключевский прошёл этот путь, изучая труды основоположников позитивизма (Конта, Миля, Спенсера), материалиста Людвига Фейербаха, в концепции которого его более всего привлёк преобладающий интерес философа к этике и религиозной проблеме.

Как свидетельствуют дневники и некоторые личные записи Ключевского, результатом внутреннего «перерождения» будущего историка стало его постоянное стремление дистанцироваться от окружающего мира, сохраняя в нём своё личное пространство, недоступное для посторонних глаз. Отсюда – не раз отмеченный современниками показной сарказм, язвительный скептицизм Ключевского, его желание лицедействовать на публике, убеждая окружающих в собственной «сложности» и «закрытости».

В 1864-1865 годах Ключевский завершил курс обучения в университете защитой кандидатского сочинения «Сказания иностранцев о Московском государстве». Проблема была поставлена под влиянием профессора Ф.И. Буслаева. Кандидатское сочинение получило очень высокую оценку, и Ключевский был оставлен при кафедре стипендиатом для подготовки к профессорскому званию.

Работа над магистерской диссертацией «Жития святых как исторический источник» затянулась на шесть лет. Поскольку Василий Осипович не мог оставаться стипендиатом, по просьбе его учителя и наставника С.М. Соловьева он получил место репетитора в Александровском военном училище. Здесь он проработал с 1867 года шестнадцать лет. С 1871 года он заменил С.М.Соловьева в преподавании курса новой всеобщей истории в этом училище.

Семья и личная жизнь

В 1869 году В.О.Ключевский вступил в брак с Анисьей Михайловной Бородиной. Это решение стало настоящим сюрпризом, как для родственников, так и для самой невесты. Ключевский первоначально ухаживал за младшими сёстрами Бородиными – Анной и Надеждой, но сделал предложение Анисье, которая была на три года его старше (на момент свадьбы ей исполнилось уже тридцать два). В таком возрасте девица считалась «вековушей» и практически не могла рассчитывать на замужество.

Борис и Анисья Михайловна Ключевские, вероятно, со своими собаками, названными В.О. Ключевским Грош и Копейка. Не ранее 1909 г.

Ни для кого не секрет, что в среде творческой интеллигенции долговременные брачные союзы, как правило, основаны на отношениях единомышленников. Супруга учёного, писателя, известного публициста обычно выступает в качестве бессменного секретаря, критика, а то и незримого для публики генератора идей своей творческой «половины». Об отношениях супругов Ключевских мало что известно, но, скорее всего, они были очень далеки от творческого союза.

В переписке 1864 года Ключевский ласково называл свою невесту «Никсочка», «поверенная души моей». Но, что примечательно, в дальнейшем не зафиксировано какой-либо переписки между супругами. Даже во время отъездов Василия Осиповича из дому он, как правило, просил других своих адресатов передавать Анисье Михайловне сведения о себе. В тоже время Ключевский на протяжении долгих лет вёл оживлённую дружескую переписку с сестрой жены - Надеждой Михайловной Бородиной. А черновики давних писем к другой своей свояченице, Анне Михайловне, по свидетельству сына, Василий Осипович бережно хранил и прятал среди «пензенских бумаг».

Скорее всего, взаимоотношения супругов Ключевских строились исключительно в личной, семейно- бытовой плоскости, оставаясь таковыми протяжении всей жизни.

Домашним секретарём В.О.Ключевского, его собеседником и помощником в работе был единственный сын Борис. Для Анисьи Михайловны, хотя она часто присутствовала на публичных лекциях мужа, сфера научных интересов знаменитого историка оставалась чуждой и во многом непонятной. Как вспоминал П.Н.Милюков, во время его посещений дома Ключевских, Анисья Михайловна лишь исполняла обязанности радушной хозяйки: разливала чай, угощала гостей, никак не участвуя в общей беседе. Сам Василий Осипович, часто бывавший на различных неофициальных приёмах и журфиксах, супругу с собой никогда не брал. Возможно, у Анисии Михайловны отсутствовала склонность к светскому времяпрепровождению, но, скорее всего, Василий Осипович и его жена не хотели причинять себе лишних забот и ставить друг друга в неудобную ситуацию. Госпожу Ключевскую нельзя было представить себе на официальном банкете или в обществе учёных коллег её мужа, спорящих в прокуренном домашнем кабинете.

Известны случаи, когда незнакомые посетители принимали Анисью Михайловну за прислугу в профессорском доме: даже внешне она напоминала обычную мещанку-домохозяйку или попадью. Супруга историка слыла домоседкой, вела дом и хозяйство, решая все практические вопросы жизни семьи. Сам Ключевский, как и всякий увлечённый своими идеями человек, в житейских мелочах был беспомощнее ребёнка.

Всю жизнь А.М.Ключевская оставалась глубоко верующим человеком. В разговорах с друзьями Василий Осипович нередко иронизировал по поводу пристрастия супруги к «спортивным» походам в храм Христа Спасителя, который находился далеко от их дома, хотя рядом была другая маленькая церковь. В одном из таких «походов» Анисии Михайловне стало плохо, и когда её привезли домой, она скончалась.

Тем не менее, в целом складывается впечатление, что в течение многих лет совместной жизни супруги Ключевские сохраняли глубокую личную привязанность и почти что зависимость друг от друга. Василий Осипович очень тяжело переживал смерть своей «половинки». Ученик Ключевского С.Б. Веселовский в эти дни в письме товарищу писал, что после смерти жены старый Василий Осипович (ему было уже 69 лет) и его сын Борис «остались осиротевшими, беспомощными, как малые дети».

И когда в декабре 1909 года появился долгожданный четвёртый том «Курса русской истории», перед текстом на отдельной странице была надпись: «Памяти Анисии Михайловны Ключевской († 21 марта 1909 г.)».

Кроме сына Бориса (1879-1944), в семье Ключевских жила на положении воспитанницы племянница Василия Осиповича – Елизавета Корнева (? –09.01.1906). Когда у Лизы появился жених, В.О. Ключевскому он не понравился, и опекун начал препятствовать их отношениям. Несмотря на неодобрение всей семьи, Лиза ушла из дома, спешно вышла замуж и вскоре после свадьбы умерла «от чахотки». Особенно тяжело смерть племянницы переживал Василий Осипович, который любил её, как свою родную дочь.

Профессор Ключевский

В 1872 году В.О. Ключевский успешно защитил магистерскую диссертацию. В том же году он занял кафедру истории в Московской духовной академии и занимал её 36 лет (до 1906 года). В те же годы Ключевский начинает преподавать на Высших женских курсах. С 1879 года - читает лекции в Московском университете. В то же время он заканчивает докторскую диссертацию «Боярская дума Древней Руси» и в 1882 году защищает её на университетской кафедре. С этого времени Ключевский становится профессором четырёх учебных заведений.

Его лекции пользовались огромной популярностью среди студенческой молодёжи. Не только студенты историки и филологи, для которых, собственно, и читался курс русской истории, были его слушателями. Математики, физики, химики, медики - все стремились прорваться на лекции Ключевского. По свидетельствам современников, они буквально опустошали аудитории на других факультетах; многие студенты приходили в университет с раннего утра, чтобы занять место и ждать «желанного часа». Слушателей привлекало не столько содержание лекций, сколько афористичность, живость подачи Ключевским даже уже известного материала. Демократичность образа самого профессора, столь нетипичная для университетской среды, также не могла не вызвать симпатий учащейся молодёжи: все хотели слушать «своего» историка.

Советские биографы пытались объяснить необыкновенный успех лекционного курса В.О.Ключевского в 1880-е годы его стремлением «угодить» революционно настроенной студенческой аудитории. По мнению М.В. Нечкиной, в первой же своей лекции, прочитанной 5 декабря 1879 года, Ключевский выдвинул лозунг свободы:

«Текст именно этой лекции, к сожалению, не дошел до нас, но сохранились воспоминания слушателей. Ключевский, пишет один из них, «полагал, что реформы Петра не дали желаемых результатов; чтобы Россия могла стать богатой и могучей, нужна была свобода. Её не видела Россия XVIII века. Отсюда, так заключал Василий Осипович, и государственная ее немощь.»

Нечкина М.В. «Лекционное мастерство В.О. Ключевского»

В других лекциях Ключевский иронично отзывался об императрицах Елизавете Петровне, Екатерине II, красочно характеризовал эпоху дворцовых переворотов:

«По известным нам причинам... - записывал лекцию университетский слушатель Ключевского 1882 года, - после Петра русский престол стал игрушкою для искателей приключений, для случайных людей, часто неожиданно для самих себя вступавших на него... Много чудес перебывало на русском престоле со смерти Петра Великого, - бывали на нем... и бездетные вдовы и незамужние матери семейств, но не было ещё скомороха; вероятно, игра случая направлена была к тому, чтобы дополнить этот пробел нашей истории. Скоморох явился».

Речь шла о Петре III. Так с университетской кафедры ещё никто не говорил о доме Романовых.

Из всего этого советскими историками делался вывод об антимонархической и антидворянской позиции историка, едва ли не роднившей его с революционерами-цареубийцами С.Перовской, Желябовым и другими радикалами, желавшими во что бы то ни стало изменить существующий порядок. Однако историк В.О.Ключевский ни о чём подобном даже не помышлял. Его «либерализм» чётко укладывался в рамки дозволенного в эпоху государственных реформ 1860-70-х годов. «Исторические портреты» царей, императоров и других выдающихся правителей древности, созданные В.О.Ключевским – лишь дань исторической достоверности, попытка объективно представить монархов как обычных людей, которым не чужды любые человеческие слабости.

Маститый учёный В.О.Ключевский избирался деканом историко-филологического факультета Московского университета, проректором, председателем Общества истории и древностей Российских. Он был назначен учителем сына Александра III великого князя Георгия, не раз приглашался на прогулки с царской семьёй, вёл беседы с государем и императрицей Марией Фёдоровной. Однако в 1893-1894 годах Ключевский, несмотря на личное расположение к нему императора, категорически отказался написать книгу об Александре III. Скорее всего, это не было ни капризом историка, ни проявлением его оппозиционности к власти. Ключевский не видел за собой таланта льстивого публициста, а для историка писать о ещё здравствующем или только что почившем «очередном» императоре – просто неинтересно.

В 1894 году ему, как председателю Общества истории и древностей российских, пришлось произнести речь «Памяти в бозе почившего государя императора Александра III». Либерально мыслящий историк в этой речи по-человечески искренне сожалел о смерти государя, с которым при жизни часто общался. За эту речь Ключевский был освистан студентами, усмотревшими в поведении любимого профессора не скорбь по усопшему, а непростительный конформизм.

В середине 1890-х годов Ключевский продолжает исследовательскую работу, выпускает «Краткое пособие по новой истории», третье издание «Боярской думы Древней Руси». Шесть его учеников защищают диссертации.

В 1900 году Ключевского избирают в Императорскую Академию наук. С 1901 года он по правилам подаёт в отставку, но остается преподавать в университете и Духовной академии.

В 1900-1910 годы он стал читать курс лекций в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, где его слушателями были многие выдающиеся художники. Ф.И. Шаляпин в своих воспоминаниях написал, что Ключевский помог ему уяснить образ Бориса Годунова перед бенефисом в Большом театре в 1903 году. В воспоминаниях знаменитого певца о знаменитом историке также неоднократно говорится об артистичности Ключевского, его незаурядном таланте привлекать к себе внимание зрителя и слушателя, способности «вжиться в роль» и полностью раскрыть характер избранного персонажа.

С 1902 года Василий Осипович готовит к изданию главное детище своей жизни - «Курс русской истории». Эта работа прерывалась только в 1905 году выездами в Петербург для участия в комиссиях по закону о печати и статусу Государственной думы. Либеральная позиция Ключевского осложнила его отношения с руководством Духовной академии. В 1906 году Ключевский подал в отставку и был уволен, несмотря на протесты студентов.

По уверениям историков-кадетов П.Н.Милюкова и А. Кизеветтера, в конце жизни В.О.Ключевский стоял на тех же либерально-конституционных позициях, что и Партия народной свободы. В 1905 году на совещании в Петергофе он не поддержал идею «дворянской» конституции будущих «октябристов», и согласился баллотироваться в Государственную Думу депутатом от Сергиева Посада. На самом деле, несмотря на все реверансы со стороны лидеров едва народившихся политических партий, политика В.О.Ключевского не интересовала вовсе.

По поводу «партийной принадлежности» Ключевского не раз возникали довольно ожесточённые споры в среде советских историков. М.В. Нечкина однозначно (вслед за Милюковым) считала Ключевского идейным и фактическим членом Партии народной свободы (кд). Однако академик Ю.В. Готье, лично знавший историка в те годы, утверждал, что баллотироваться в Думу от этой партии «старика» едва ли не насильно заставил его сын Борис, и «делать из Ключевского кадетскую фигуру невозможно».

В той же полемике с Нечкиной прозвучала и такая фраза Ю.В. Готье: «Ключевский был в отношении характера и общественной деятельности настоящая "мокрая курица". Я ему так и говорил. Воля у него была только в его произведениях, а в жизни у него никакой воли не было… Ключевский всегда был у кого-нибудь под башмаком.»

Вопрос о фактическом участии или неучастии историка в делах кадетской партии на сегодняшний день утратил свою актуальность. Его депутатство в Государственной Думе не состоялось, но, в отличие от П.Н.Милюкова и Ко, для Ключевского это не имело значения: учёному всегда было чем заняться и где реализовать свой ораторский талант.

«Курс русской истории» и историческая концепция В.О.Ключевского

Наряду со специальным курсом «Истории сословий в России» (1887), исследованиями, посвящёнными социальной тематике («Происхождение крепостного права в России», «Подушная подать и отмена холопства в России», «Состав представительства на земских соборах древней Руси»), истории культуры XVIII и XIX вв. и др., Ключевский создал главный труд своей жизни – «Курс русской истории» (1987-1989. T.I - 5). Именно в нём представлена концепция исторического развития России по В.О.Ключевскому.

Большинство историков-современников считало, что В.О.Ключевский, как ученик С.М.Соловьёва, лишь продолжает развивать концепцию государственной (юридической) школы в русской историографии в новых условиях. Помимо влияния государственной школы, доказывалось воздействие на взгляды Ключевского других его университетских учителей - Ф.И. Буслаева, С.В. Ешевского и деятелей 1860-х гг. - А.П. Щапова, Н.А. Ишутина и т.п.

В своё время советская историография сделала и вовсе необоснованную попытку «развести» взгляды С.М.Соловьёва как «апологета самодержавия» и В.О.Ключевского, стоявшего на либерально-демократических позициях (М.В.Нечкина). Ряд историков (В.И. Пичета, П.П. Смирнов) основную ценность трудов Ключевского увидели в попытке дать историю общества и народа в её зависимости от экономических и политических условий.

В современных исследованиях преобладает взгляд на В.О.Ключевского не только как на продолжателя историко-методологических традиций государственной (юридической) школы (К.Д. Кавелин, Б.Н.Чичерин, Т.Н.Грановский, С.М.Соловьев), но и создателя нового, наиболее перспективного её направления, основанного на «социологическом» методе.

В отличие от первого поколения «государственников», Ключевский считал необходимым ввести в качестве самостоятельных сил исторического развития социальные и экономические факторы. Исторический процесс в его представлении есть результат непрерывного взаимодействия всех факторов (географических, демографических, экономических, политических, социальных). Задача историка в этом процессе сводится не к построению глобальных исторических схем, а к постоянному выявлению конкретного взаимоотношения всех вышеперечисленных факторов в каждый конкретный момент развития.

На практике «социологический метод» означал для В.О. Ключевского тщательное исследование степени и характера хозяйственного развития страны, тесно связанных с природно-географической средой, а также - детальный анализ социальной стратификации общества на каждом этапе развития и тех взаимоотношений, которые возникают при этом внутри отдельных социальных групп (он часто называл их классами). В результате исторический процесс принимал у В.О. Ключевского более объемные и динамичные формы, чем у его предшественников или современников типа В.И. Сергеевича.

Своё понимание общего хода русской истории В.О. Ключевский наиболее сжато представил в периодизации, в которой он выделил четыре качественно различных этапа:

VIII-XIII вв. - Русь Днепровская, городовая, торговая;

XIII - середина XV в. - Русь Верхневолжская, удельно-княжеская, вольно-земледельческая;

середина XV - второе десятилетие XVII в. - Русь Великая, Московская, царско-боярская, военно-землевладельческая;

начало XVII - середина XIX в. - период всероссийский, императорско-дворянский, период крепостного, земледельческо¬го и фабрично-заводского хозяйства.

Уже в докторской диссертации «Боярская дума Древней Руси», явившейся, по сути, развёрнутым социальным портретом боярского сословия, наиболее ярко проявилась та новизна, которую В.О. Ключевский внёс в традиции государственной школы.

В условиях резко обозначившегося на рубеже XIX - ХХ веков расхождения интересов самодержавного государства и общества Ключевский пересмотрел взгляды своего учителя Соловьёва на весь двухвековый отрезок новой истории страны, перечеркнув тем самым результаты последних семнадцати томов его «Истории России» и построенную на них политическую программу отечественного предреформенного либерализма. На этих основаниях ряд исследователей (в частности - А. Шаханов) делает вывод о невозможности отнесения Ключевского к государственной школе в русской историографии.

Но это не так. Ключевский лишь объявляет «новую историю», актуализирует социологическую направленность исторического исследования. По сути, он сделал то, что более всего импонировало запросам молодого поколения историков 1880-х годов: объявляет отказ от предлагаемых извне схем или целей, как западнических, так и славянофильских. Студенты хотели изучать русскую историю как научную проблему, и «социологический метод» Ключевского дал им такую возможность. Учеников и последователей Ключевского (П.Милюкова, Ю. Готье, А. Кизеветтера, М. Богословского, Н. А. Рожкова, С. Бахрушина, А. И. Яковлева, Я. Л. Барскова) часто называют «неогосударственниками», т.к. они в своих построениях использовали всё тот же многофакторный подход государственной школы, расширяя и дополняя его культурными, социологическими, психологическими и прочими факторами.

В «Курсе русской истории» Ключевский дал уже целостное изложение русской истории на основе своего социологического метода. Как ни одно из исторических произведений государственной школы, «Курс» В.О. Ключевского вышел далеко за рамки чисто учебного издания, превратившись в факт не только научной, но и общественной жизни страны. Расширенное понимание многофакторности исторического процесса в сочетании с традиционными постулатами государственной школы позволили довести до логического предела ту концепцию русского исторического процесса, которая была заложена С.М. Соловьёвым. В этом смысле труд В.О. Ключевского стал рубежным для развития всей исторической науки в России: он завершил традицию века XIX и одновременно предвосхитил новаторские поиски, которые нёс с собой век XX.

Оценка личности В.О.Ключевского в воспоминаниях современников

Фигура В.О. Ключевского уже при его жизни была окружена ореолом «мифов», разного рода анекдотов и априорных суждений. И в наши дни сохраняется проблема клишированного восприятия личности историка, что, как правило, основано на субъективных отрицательных характеристиках П. Н. Милюкова и язвительных афоризмах самого Ключевского, которые широко доступны читателю.

П.Н.Милюков, как известно, рассорился с В.О.Ключевским ещё в процессе подготовки своей магистерской диссертации о реформах Петра I. Диссертация была восторженно встречена научной общественностью, но В.О.Ключевский, пользуясь своим непререкаемым авторитетом, склонил учёный совет университета не присуждать за неё докторской степени. Он посоветовал Милюкову написать другую диссертацию, заметив, что «наука от этого только выиграет». Будущий лидер кадетов смертельно обиделся и впоследствии, не вдаваясь в подробности и истинные причины такого отношения учителя к его работе, свёл всё к сложности характера, эгоизму и «загадочности» В.О.Ключевского, а проще говоря – к зависти. Самому Ключевскому всё в жизни давалось нелегко, и он не терпел чужого быстрого успеха.

В письме от 29 июля 1890 года Милюков пишет, что Ключевскому «тяжело и скучно жить на свете. Славы большей, чем он достиг, он получить не сможет. Жить любовью к науке - вряд ли он может при его скептицизме... Теперь он признан, обеспечен; каждое слово его ловят с жадностью; но он устал, а главное, он не верит в науку: нет огня, нет жизни, страсти к ученой работе - и уже поэтому, нет школы и учеников» .

В конфликте с Милюковым, очевидно, на научном поприще столкнулись два недюжинных самолюбия. Только Ключевский всё-таки больше любил науку, чем себя в науке. Его школа и его ученики развили идеи и многократно приумножили заслуги учёного – это бесспорный факт. Старшее поколение коллег-историков, как известно, поддержало в этом противостоянии именно Ключевского. И не только потому, что у него на тот момент уже были имя и слава. Без Ключевского не было бы Милюкова как историка, и что особенно грустно осознавать – без конфликта со всемогущим Ключевским, возможно, не случилось бы Милюкова как политика. Конечно, нашлись бы другие люди, желающие раскачивать здание российской государственности, но не присоединись к ним Милюков – от этого выиграла бы не только историческая наука, но и история России в целом.

Нередко воспоминания о Ключевском как учёном или лекторе плавно перетекают в психологический анализ или характеристики его личности. Видимо, его персона была настолько ярким событием в жизни современников, что эту тему никак нельзя было обойти. Чрезмерную колкость, замкнутость характера, дистанцированность учёного замечали многие современники. Но необходимо понимать, что разные люди могли быть допущены Ключевским к себе на разное же расстояние. Каждый, кто писал о Ключевском, так или иначе, прямо или в контексте, указывал на свою степень приближённости к личному пространству учёного. Этим и были обусловлены различные, часто прямо противоположные, трактовки его поведения и особенностей характера.

Современники Ключевского (в их числе С. Б. Веселовский, В. А. Маклаков, А. Е. Пресняков) в своих мемуарах решительно опровергают миф о его «сложности и загадочности», «эгоизме», «фиглярстве», постоянном желании «играть на публику», пытаются защитить историка от скорых и поверхностных характеристик.

Василий Осипович был человеком тонкого психологического склада, наделявшим личной эмоциональной окраской все явления жизни, отношение к людям и даже свои лекции. Его психику П. Н. Милюков сравнивает с очень чувствительным измерительным аппаратом, находящимся в постоянном колебании. По мнению Милюкова, такому человеку, как его учитель, достаточно трудно было устанавливать даже обыкновенные житейские отношения.

Если обратиться к дневникам историка разных лет, то, прежде всего исследователю бросается в глаза глубокая саморефлексия, стремление вознести свои внутренние переживания над суетой будничной жизни. Нередко встречаются записи, свидетельствующие о непонимании современниками, как казалось самому Ключевскому, его внутреннего мира. Он замыкается, ищет откровений в самом себе, в природе, подальше от суеты современного общества, ценностей и образа жизни которого он, по большому счёту, до конца не понимает и не принимает.

Нельзя не признать, что поколения сельского духовенства, впитав привычки простой и непритязательной, малообеспеченной жизни, оставили особую печать на внешности Ключевского и его быте. Как пишет М.В. Нечкина:

«…Уже давно мог бы он гордо нести свою славу, чувствовать себя знаменитым, любимым, незаменимым, но нет и тени высокой самооценки в его поведении, даже напротив - подчеркнутое игнорирование славы. От аплодисментов он «хмуро и досадливо отмахивался».

В московском доме Ключевских царила традиционная для старой столицы обстановка: посетителю бросались в глаза старомодные «домотканые половички» и тому подобные «мещанские элементы». На многочисленные просьбы жены и сына по улучшению быта, например, такие, как покупка новой мебели, Василий Осипович соглашался крайне неохотно.

Приходивших к нему посетителей Ключевский, как правило, принимал в столовой. Лишь когда находился в благодушном настроении, приглашал за стол. Иногда в гости к Василию Осиповичу приходили его коллеги, профессора. В таких случаях «он заказывал небольшой графин чистой водки, селедочку, огурцов, потом появлялась белуга», хотя вообще Ключевский был очень бережлив. (Богословский, М. М. «Из воспоминаний о В. О. Ключевском»).

На лекции в университет Ключевский ездил только на дешёвых извозчиках («ваньках»), принципиально избегая щёгольских пролёток московских «лихачей». По дороге профессор нередко вёл с «ваньками» - вчерашними деревенскими парнями и мужиками - оживлённые беседы. По своим делам Ключевский передвигался на «убогой московской конке», причём «забирался на империал». Конка, как вспоминает один из его учеников А. И. Яковлев, отличалась тогда бесконечными простоями чуть ли не на каждом разъезде. В Троице-Сергиеву лавру для преподавания в Духовной Академии Ключевский ездил дважды в неделю по железной дороге, но всегда в третьем классе, в толпе богомольцев.

И. А. Артоболевский рассказывал: «Известная богачка Морозова, с сыном которой когда-то занимался Ключевский, предлагала ему «в качестве презента» коляску и «двух дышловых лошадей». «И все-таки я отказался... Помилуйте, разве мне это к лицу?.. Разве не смешон был бы я в такой коляске?! Ворона в павлиньих перьях...»

Ещё один знаменитый анекдот о профессорской шубе, приведённый в монографии М.В. Нечкиной:

«Знаменитый профессор, давно уже не стесненный нехваткой денег, ходил в старенькой, поношенной шубе. «Что же шубы-то новой, Василий Осипович, себе не заведете? Вон потерлась вся», - замечали приятели. - «По роже и шуба», - лаконично отвечал Ключевский.»

Пресловутая «бережливость» профессора, несомненно, свидетельствовала вовсе не о его природной скупости, низкой самооценке или желании эпатировать окружающих. Напротив, она говорит лишь о его внутренней, духовной свободе. Ключевский привык делать так, как ему удобно, и изменять своим привычкам в угоду внешним условностям не собирался.

Перейдя рубеж своего пятидесятилетия, Ключевский полностью сохранил невероятную трудоспособность. Она поражала его более молодых учеников. Один из них вспоминает, как, проработав долгие часы вместе с молодёжью поздним вечером и ночью, Ключевский появлялся утром на кафедре свежим и полным сил, в то время как ученики еле стояли на ногах.

Конечно, он иногда прихварывал, жаловался то на воспаление горла, то на простуду, его начали раздражать сквозняки, продувавшие лекционный зал на курсах Герье, бывало, что болели зубы. Но он называл свое здоровье железным и был прав. Не очень-то соблюдая правила гигиены (работал ночами, не щадя глаз), он создал про неё оригинальный афоризм: «Гигиена учит, как быть цепной собакой собственного здоровья». О работе было другое изречение: «Кто не способен работать по 16 часов в сутки, тот не имел права родиться и должен быть устранен из жизни, как узурпатор бытия». (Оба афоризма относятся к 1890-м годам.)

Память Ключевского, как у всякого несостоявшегося священнослужителя, была поразительна. Однажды, поднимаясь на кафедру для доклада на каком-то публичном научном торжестве, он споткнулся о ступеньку и выронил листки своих записок. Они веером разлетелись по полу, их порядок был в корне нарушен. Листки ещё раз перемешали при сборе бросившиеся на помощь профессору слушатели. Все взволновались за судьбу доклада. Только жена Ключевского Анисья Михайловна, сидевшая в первых рядах, сохраняла полное спокойствие: «Прочтёт, прочтёт, он всё наизусть помнит», - невозмутимо успокаивала она соседей. Так и вышло.

Очень отчётливый «бисерный», пожалуй, даже мельче бисера, почерк, записи остро отточенным карандашом долго свидетельствовали о хорошем зрении историка. Читать его архивные рукописи мешает не почерк - он безупречен, а стёршийся от времени карандаш. Лишь в последние годы жизни почерк Ключевского стал более крупным, с преимущественным употреблением пера и чернил. «Уметь разборчиво писать - первое правило вежливости», - гласит один из афоризмов историка. На письменном столе у него не было какой-нибудь массивной чернильницы на мраморной доске, а стоял пятикопеечный пузырек чернил, куда он макал перо, как некогда в семинарские годы.

В воспоминаниях, посвящённых историку, совершенно не обсуждается вопрос, был ли он счастлив в браке. Эта пикантная сторона частной жизни, либо намеренно умалчивалась его знакомыми, либо была скрыта от посторонних глаз. В итоге взаимоотношения Ключевского с супругой, отражённые лишь переписке с родственницами или в чрезвычайно редких воспоминаниях друзей семьи, остаются не вполне определёнными.

Неспроста на этом фоне выделяется мемуарная тема, характеризующая отношение Ключевского к представительницам прекрасного пола. Уважаемый профессор, сохраняя имидж благонадёжного семьянина, умудрился стяжать себе славу галантного кавалера и дамского угодника.

Мария Голубцова – дочь друга Ключевского, преподавателя Духовной Академии, А. П. Голубцова, – вспоминает такую «забавную сценку». Василий Осипович, придя к Пасхе, не прочь был с ней «похристосоваться». Но маленькая девочка ему бесцеремонно отказала. «Первая женщина, которая отказалась меня поцеловать!» – сказал, смеясь, Василий Осипович её отцу. Даже на прогулке в горах с князем Георгием и всей его «блестящей компанией», Ключевский не преминул привлечь к своей персоне женское внимание. Огорчённый, что ему в спутницы дали старую-престарую фрейлину, он надумал отомстить: Ключевский эпатировал компанию тем, что, сорвав росший над самым обрывом эдельвейс, преподнёс его своей даме. «На обратной дороге все меня окружили, и уж самые молодые барышни шли со мной», – сообщал довольный своей выходкой профессор.

Ключевский преподавал на Высших женских курсах, и здесь пожилого профессора преследовала масса восторженных поклонниц, которые буквально боготворили его. В университете, даже во времена запрета на посещение университетских лекций девицами, его женская аудитория постоянно росла. Хозяйки самых знаменитых московских салонов нередко соперничали друг с другом, желая видеть Ключевского на всех своих вечерах.

В отношении историка к женщинам было что-то рыцарское и в то же время отстранённое – он готов был служить им и любоваться ими, но, скорее всего, бескорыстно: только как галантный кавалер.

Одной из немногих женщин, с которой Ключевский в течение долгих лет поддерживал доверительные, даже дружеские отношения, была уже упомянутая нами сестра жены – Надежда Михайловна. Василий Осипович охотно приглашал свояченицу в гости, вёл с ней переписку, стал крёстным отцом её воспитанницы. Разные характеры этих людей, скорее всего, объединяло пристрастие к остроумному юмору и интеллектуальной иронии. В. О. Ключевский сделал Надежде Михайловне бесценный подарок – отдал свою «чёрную книжку» с собранием афоризмов. Почти все афоризмы, ныне приписываемые историку, известны и памятны лишь благодаря этой книжке. В ней содержится много посвящений женщине и, возможно, поэтому после смерти Ключевского мемуаристы невольно заостряли внимание именно на теме его «внесемейных» отношений с прекрасным полом.

Говоря о внешности Ключевского, многие современники отмечали, что он «по своей наружности был незавидный… несолидный». Со знаменитой фотографии 1890 года на нас смотрит типичный «разночинец»: не слишком заботящийся о своей внешности пожилой, усталый, немного ироничный человек с внешностью приходского попа или дьякона. Скромные запросы и привычки, аскетический внешний вид Ключевского, с одной стороны – выделяли его из среды университетской профессуры, с другой – были типичны для разночинных московских обывателей или приезжих провинциалов. Но стоило Василию Осиповичу с кем-то завязать разговор, и «в нём моментально является какая-то непонятная магнетическая сила , заставляющая, как-то поневоле, полюбить его». Он никому не подражал и, ни на кого не походил, «он создан был во всем оригиналом» . (Воспоминания священника А. Рождественского. Воспоминания о В. О. Ключевском // Василий Осипович Ключевский. Биографический очерк… С. 423.)

Особа Ключевского была интересна также и благодаря его незаурядному чувству юмора: «Он сверкал как фейерверк блестками остроумия» . Как известно, яркие образы лекций Ключевского были приготовлены им заранее и даже повторялись из года в год, что отмечали его студенты и коллеги. Но, в то же время, их всегда освежала «быстрая и точная, как выстрел» импровизация. При этом «прелесть его острот состояла в том, что в каждой из них, наряду с совершенно неожиданным сопоставлением понятий, всегда таилась очень тонкая мысль». (Богословский, М. М. «Из воспоминаний о В. О. Ключевском».)

Острый язык Ключевского не щадил никого, отсюда пошла его репутация «неисправимого скептика, не признающего никаких святынь». На первый взгляд он легко мог показаться эгоистичным и злым. Но впечатление это, конечно, было неверным – оправдывали его П. Н. Милюков и А. Н. Савин: «Маска Мефистофеля» была призвана не пускать посторонних в святая святых его чувствительной души. Попав в новую и разнородную социальную среду, Ключевскому пришлось выработать привычку носить эту маску, как «защитную скорлупу», быть может, вводя тем самым в заблуждение многих своих коллег и современников. Возможно, с помощью этой «скорлупы» историк пытался отвоёвывать своё право на внутреннюю свободу.

Общался Ключевский практически со всей научной, творческой и политической элитой своего времени. Он бывал и на официальных приёмах, и на неформальных журфиксах, и просто любил ходить в гости к коллегам и знакомым. Всегда оставлял впечатление интересного собеседника, приятного гостя, галантного кавалера. Но самыми задушевными друзьями, по воспоминаниям близких, для Ключевского оставались простые люди, в основном духовного сословия. Например, у него часто можно было застать помощника библиотекаря Духовной Академии – иеромонаха Рафаила. Иеромонах был большой оригинал и очень добрый человек (у него в келье постоянно жили племянники или семинаристы). Отец Рафаил знал учёные труды только по названиям и цвету корешков книг, к тому же был на редкость некрасив, но любил похвастаться своей учёностью и былой красотой. Ключевский вечно шутил над ним и особенно любил спрашивать, почему тот не женился. На что ему был ответ: «Да знаешь, брат, как кончил семинарию, так к нам невест, невест, страсть. А я, бывало, убегу в огород, лягу меж гряд, да и лежу, а меня-то ищут. Я ведь тогда красив был». – «Следы былой красоты и теперь заметны», – с доброй иронией соглашался Ключевский.

Приезжая на праздники в Сергиев Посад, профессор любил, наравне с посадскими парнями и девушками, принять участие в народных гуляниях, покататься на карусели.

Очевидно, в таком общении именитый историк искал столь привычной ему с детства простоты, которой так не хватало чопорной академической среде и столичному обществу. Здесь Ключевский мог чувствовать себя свободно, не одевать «масок», не играть «в учёного профессора», быть самим собой.

Значение личности В.О.Ключевского

Значение личности В. О. Ключевского для его современников было огромным. Его высоко ставили как историка-профессионала, ценили как незаурядного, талантливого человека. Многие ученики и последователи видели в нём источник нравственности, поучительности, доброты, искромётного юмора.

Но тех, кто общался с В.О.Ключевским в неформальной обстановке, часто отталкивала в нём его чрезмерная, (подчас неоправданная) экономность, скрупулёзность в мелочах, непритязательная, «мещанская» домашняя обстановка, острый язык и в то же время – нерасточительность в эмоциях, сдержанность, замкнутость характера.

Незаурядный талант исследователя и аналитика, смелость в суждениях и выводах, присущие В.О. Ключевскому, вряд ли позволили бы ему сделать успешную карьеру священнослужителя. Применив все эти качества на научном поприще, провинциальный попович фактически поймал за хвост «птицу удачи», за которой приехал из Пензы в Москву. Он стал самым знаменитым историком России, маститым учёным, академиком, «генералом» от науки, личностью всероссийского и даже мирового масштаба. Тем не менее, В.О.Ключевский не чувствовал себя триумфатором. Прожив практически всю сознательную жизнь в отрыве от взрастившей его среды, он по-прежнему пытался сохранить верность себе настоящему хотя бы в семейном укладе, быте, привычках. У одних современников это вызывало недоумение и насмешки над «чудачествами» профессора Ключевского, других заставило говорить о его «противоречивости», «сложности», «эгоизме».

В этом глобальном противоречии разума и сердца, на наш взгляд, заключались триумф и трагедия многих знаменитых людей России, вышедших из среды «разночинцев» и вступивших в общество, где всё ещё, по большому счёту, преобладали традиции дворянской культуры. Ключевский оказался в этом плане знаковой фигурой.

В.О. Ключевский

Невзрачный на вид, похожий на дьячка провинциальной церкви человек в старой шубе и с пятнами на официальном вицмундире, на рубеже XIX-XX веков являлся «лицом» Московского университета, ординарным академиком Императорской Санкт-Петербургской Академии наук, учителем царских детей.

Этот факт в значительной мере свидетельствует о смене внешних приоритетов и демократизации не только российского общества, но и отечественной науки в целом.

Как учёный В.О. Ключевский не совершил глобального переворота в теории или методологии исторической науки. По большому счёту, он лишь развил и вывел на новый качественный уровень идеи «государственной» исторической школы Московского университета. Но сам образ профессора Ключевского сломал все существовавшие доселе стереотипы облика знаменитого учёного, успешного лектора и вообще «образованного человека», как носителя дворянской культуры. Интуитивно не желая адаптироваться, подстраиваться под внешние условности хотя бы в быту и поведении, историк Ключевский способствовал внесению в столичную академическую среду моды на демократичность, свободу личностного самовыражения и главное – духовную свободу, без которой невозможно формирование общественной «прослойки», называемой интеллигенцией.

Студенты любили профессора Ключевского вовсе не за его потёртую шубу или умение артистично рассказывать исторические анекдоты. Они видели перед собой человека, на их глазах повернувшего время, своим примером уничтожившего пропасть между историей Отечества как инструментом воспитания верноподданнического патриотизма и историей как предметом познания, доступным каждому исследователю.

В течение сорока лет распалённых общественных страстей историк умел «подобрать ключ» к любой - духовной, университетской, военной - аудитории, всюду увлекая и пленяя, никогда и ни в чём не возбудив подозрительности власти и разных начальств.

Именно поэтому, на наш взгляд, В.О.Ключевский – учёный, артист, художник, мастер - был возведён не только современниками, но и потомками на высокий пьедестал корифея отечественной исторической науки. Подобно Н.М.Карамзину в начале XIX века, в начале века XX он подарил соотечественникам ту историю, которую они хотели знать именно в этот момент, подведя тем самым черту под всей предшествующей историографией и заглянув в далёкое будущее.

Умер В.О.Ключевский 12 (25) мая 1911 года в Москве, похоронен на кладбище Донского монастыря.

Память и потомки

Меморизация культурного пространства в Москве, связанного с именем Ключевского, активно развивалась уже в первые годы после его кончины. Через несколько дней после смерти В. О. Ключевского, в мае 1911 года, в Московскую городскую думу поступило заявление гласного Н. А. Шамина о «необходимости увековечения памяти знаменитого русского историка В. О. Ключевского». По результатам заседаний Думы было постановлено с 1912 года учредить в Московском Императорском университете стипендию «в память о В. О. Ключевском». Именная стипендия Ключевского была также учреждена Московскими высшими женскими курсами, где преподавал историк.

В то же время Московским университетом был объявлен конкурс на предоставление воспоминаний о В.О. Ключевском.

Борис Ключевский в детстве

В доме на Житной улице, где жил Василий Осипович в последние годы, его сын, Борис Ключевский, планировал открыть музей. Здесь оставалась библиотека, личный архив В.О. Ключевского, его личные вещи, портрет кисти художника В.О. Шервуда. Сын следил за проведением ежегодных панихид в память о своем отце, собирая его учеников и всех, кому была дорога память о нём. Таким образом, дом В. О. Ключевского и после его смерти продолжал играть роль центра, объединяющего московских историков.

В 1918 году московский дом историка подвергся обыскам, основная часть архива была эвакуирована в Петроград, к одному из учеников Ключевского, историку литературы Я.Л.Барскому. Впоследствии Борису Ключевскому удалось добыть «охранную грамоту» на библиотеку отца и с большими трудностями вернуть от Барского основную часть рукописей, но в 1920-е годы библиотека и архив историка были изъяты и помещены в государственные архивохранилища.

Тогда же в среде оставшихся в Москве учеников Ключевского особую актуальность приобрела проблема постановки памятника великому историку. К тому времени не существовало даже памятника на его могиле в Донском монастыре. Поводом к различным разговорам отчасти стало негативное отношение учеников к единственному здравствующему потомку Ключевского.

Борис Васильевич Ключевский, по его словам, окончил два факультета Московского университета, но научная деятельность его не привлекала. Долгие годы он исполнял роль домашнего секретаря своего знаменитого отца, увлекался спортом и усовершенствованием велосипеда.

Из рассказов самого Б. Ключевского М.В. Нечкиной известен такой эпизод: в молодости Борис изобрёл какую-то особенную «гайку» для велосипеда и очень ею гордился. Катая её на ладони, В.О. Ключевский, со своим обычным сарказмом, говорил гостям: «Время-то какое пришло! Чтобы такую гайку изобрести, надо два факультета кончить – исторический и юридический…» (Нечкина М.В. Указ.соч., с.318).

Очевидно, Василий Осипович гораздо больше времени уделял общению с учениками, чем с собственным сыном. Увлечения отпрыска не вызывали у историка ни понимания, ни одобрения. По воспоминаниям очевидцев (в частности на это указывает Ю. В. Готье), в последние годы жизни отношения Ключевского с Борисом оставляли желать лучшего. Василию Осиповичу не нравилось увлечение сына политикой, а также его открытое сожительство то ли с домработницей, то ли с горничной, проживавшей в их доме. Друзья и знакомые В.О. Ключевского – В.А. Маклаков и А.Н. Савин – также полагали, что молодой человек оказывает сильное давление на престарелого, ослабевшего от болезней Василия Осиповича.

Тем не менее, при жизни В.О.Ключевского Борис много помогал ему в работе, а после смерти учёного собрал и сохранил его архив, активно участвовал в публикации научного наследия отца, занимался изданием и переизданием его книг.

В 1920-е годы коллеги и ученики Ключевского обвинили «наследника» в том, что могила его родителей находится в запустении: нет ни памятника, ни ограды. Скорее всего, у Бориса Васильевича просто не было средств на установку достойного памятника, а события революции и Гражданской войны мало способствовали заботам живых людей о почивших предках.

Усилиями университетской общественности был создан «Комитет по вопросу об увековечении памяти В. О. Ключевского», который поставил своей целью установку памятника историку на одной из центральных улиц Москвы. Однако Комитет ограничился лишь созданием в 1928 году общего памятника-надгробия на могиле супругов Ключевских (кладбище Донского монастыря). После «академического дела» (1929-30 гг.) начались гонения и высылки историков «старой школы». В.О.Ключевский был причислен к «либерально-буржуазному» направлению историографии, и ставить ему отдельный памятник в центре Москвы сочли нецелесообразным.

Width="300">

Сын историка Борис Ключевский уже в первой половине 1920-х годов порвал все связи с научным сообществом. По словам навестившей его в 1924 году М.В. Нечкиной, он служил помощником юрисконсульта «в каком-то автомобильном отделе» и, наконец-то, занимался своим любимым делом – ремонтом автомобилей. Затем сын Ключевского был автотехником, переводчиком, мелким совслущажим ВАТО. В 1933 году – репрессирован и осуждён к ссылке в Алма-Ату. Точная дата его смерти неизвестна (около 1944 года). Тем не менее, Б.В. Ключевскому удалось сохранить основную и очень важную часть архива его отца. Эти материалы в 1945 году приобрела Комиссия по истории исторических наук при отделении Института истории и философии АН СССР у «вдовы сына историка». Музей В.О.Ключевского в Москве так и не был им создан, воспоминания об отце тоже не были написаны…

Лишь в 1991 году, к 150-летию со дня рождения Ключевского, в Пензе был открыт музей, получивший имя великого историка. И сегодня памятники В.О. Ключевскому существуют только на его родине, в селе Воскресеновка (Пензенская область) и в Пензе, куда семья Ключевских переехала после смерти отца. Примечательно, что инициативы по увековечению памяти историка, как правило, исходили не от государства или научной общественности, а от местных властей и энтузиастов-краеведов.

Елена Широкова

Для подготовки данной работы были использованы материалы сайтов:

http://www.history.perm.ru/

Мировоззренческие портреты. Ключевский В.О. Библиофонд

Литература:

Богомазова О.В.Частная жизнь известного историка (по материалам воспоминаний о В.О.Ключевском)// Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 23 (161). История. Вып. 33. С. 151–159.

История и историки в пространстве национальной и мировой культуры XVIII–XXI веков: сборник статей / под ред. Н. Н. Алеврас, Н. В. Гришиной, Ю. В. Красновой. – Челябинск: Энциклопедия, 2011;

Мир историка: историографический сборник / под ред.В.П. Корзун, С.П. Бычкова. – Вып. 7. – Омск: Изд-во Ом. гос.ун-та, 2011;

Нечкина М.В. Василий Осипович Ключевский (1841-1911).История жизни и творчества, М.: «Наука», 1974;

Шаханов А.Н. Борьба с «объективизмом» и «космополитизмом» в советской исторической науке. «Русская историография» Н.Л.Рубинштейна// История и историки, 2004. - №1 – С.186-207.

Вопрос «Была ли в русской историографии школа Ключевского ?» поставлен еще в 20-е гг. XX в. и до сих пор продолжает интриговать историографов. Если большинство современников, причастных к деятельности Ключевского, еще при его жизни, а более всего вскоре после кончины смело сопрягали феномен Ключевского с оригинальной школой в науке, то первым, кто его рассмотрел в ракурсе историографического сомнения, стал один из учеников историка – М.Н. Покровский. В сборнике статей «Борьба классов и русская историческая литература » (1923) он, с одной стороны, признавал, что «Ключевский наложил отпечаток на всю новейшую историографию, вы везде встретите осколки этого влияния. Имея ключ к шифру Ключевского, вы имеете ключ ко всей русской историографии – и к Платонову, и к Милюкову…. Так что для большей части исторической литературы Ключевский дает великолепную исходную точку зрения». С другой стороны, Покровский не склонен был поддерживать тех, кто с именем знаменитого историка связывал явление научной школы. В этой связи в другой своей работе он замечал: «Если какой-нибудь историк не мог иметь школы, то это именно автор «Боярской думы», единственный метод которого заключался в том, что в старое время называли «дивинацией». Благодаря своей художественной фантазии Ключевский по нескольким строкам старой грамоты мог воскресить целую картину быта, по одному образчику восстановить целую систему отношений. Но научить, как это делается, он мог столь же мало, сколь мало Шаляпин может выучить петь так, как сам поет. Для этого нужно было иметь художественное воображение Ключевского…».

Оценки Покровского, а более того его собственная судьба, связанная с известной научной и политической критикой «школы Покровского», создали в советской историографии основу для представлений об отсутствии школы Ключевского и распространенного убеждения, что в советской исторической науке, базирующейся на единой методологической платформе, нет места для формирования отдельных школ. Хотя еще Н.Л. Рубинштейн имел в виду школу Ключевского, поставленную им в центр буржуазной исторической науки рубежа XIX-XX вв., но дальнейшее осмысление этого научного феномена вернуло советских историографов к выводам Покровского. М.В. Нечкина, признавая несомненный вклад в русскую культуру Ключевского-историка, создавшего, по ее мнению, одну из самых ярких концепций истории России, подобно Покровскому, не считала возможным говорить о школе Ключевского. Правда, основания для отрицания школы Ключевского у этих историков различались. Если Покровский делал акцент на самобытном таланте историка, наделенного историческим воображением, которое невозможно передать другим, то Нечкина апеллировала к отсутствию у Ключевского и его учеников отчетливо выраженной общей методологической основы. Не склонен был говорить о школе Ключевского и А.Л. Шапиро, предпочитая пользоваться понятием «направление Ключевского». В его заключительной интерпретации образ Ключевского представлен в традициях историографической биографистики, в рамках которой окружение историка, практически, не получило специального освещения.

Вместе с тем в недрах советской историографии 1970-х гг. намечалась и другая тенденция, представленная исследованиями Л.В. Черепнина. Известный историк писал не только о самом Ключевском, но и создал серию статей об ученых, близких к его кругу . Материалы личного фонда Черепнина позволяют считать, что они должны были стать основой задуманной им монографии с примечательным для нас названием: «Школа Ключевского в русской историографии ». По всей вероятности, для Л.В. Черепнина главным признаком наличия школы у В.О. Ключевского являлся факт признания историками-современниками его своим учителем. При этом Черепнин включал в пределы ученичества несколько поколений историков, являвшихся не только учениками-«детьми» Ключевского, но и его «внуками».

В самом начале 1970-х гг. появились «Очерки по русской историографии » Г.В. Вернадского, публиковавшиеся первоначально в эмигрантском издании «Записки академической группы в США». Его позиция в понимании места и роли Ключевского как видного научного лидера в русской исторической науке близка Черепнину. В контексте его «Очерков» Ключевский воспринимается в качестве главы школы, о чем свидетельствует специальный раздел «Ученики Ключевского». Можно заметить, что сам Г.В. Вернадский в своих мемуарных записках связывал собственное профессиональное становление с именами Ключевского и его учеников.

Оставив заметный след в истории американской русистики, он в США имел своих последователей, передавая эстафету воздействия идей Ключевского в зарубежную научную среду. Вероятно, не случайно М.В. Нечкина отмечала факт распространения критикуемого ею лозунга «Назад к Ключевскому» в зарубежной историографии. Она, в частности, ссылаясь на наблюдения Рибера, констатировала, что в «зарубежной «ключевскиане»» бытует утверждение о формировании целого поколения английских и американских историков-русистов, воспитанных в духе работ Ключевского.

В рамках подхода, характерного для Черепнина и Вернадского, феномен Ключевского и его окружения рассматривает американский историк Т. Эммонс – один из представителей того поколения американских историков, которые оказались в пространстве воздействия указанного влияния русского историка. Он, однако, предложил четко ограничить круг учеников Ключевского теми лицами, кто был оставлен на кафедре русской истории Московского университета, возглавляемой Ключевским, для работы над магистерскими диссертациями и впоследствии защитил их с одобрения Ключевского. Таким образом, Т. Эммонс ввел определенные критерии для создания границ интеллектуального пространства школы Ключевского, чего у его предшественников не было.

В современных историографических исследованиях, относящихся к 1990-м гг. и началу XXI в., Ключевский, его ученики и последователи остаются востребованным сюжетом. Однако, по-прежнему, для большинства историографов остается неясной коммуникативная природа связи историка с кругом его почитателей различного уровня. Интересной в этом отношении является позиция В.А. Муравьева. Не употребляя в отношении Ключевского понятия «школы», он вводит иное – «новая волна» историков, понимая под этим поколение ученых, вступивших в активную научную деятельность на рубеже XIX-XX вв. Сформировавшаяся «на плечах Ключевского», новая генерация историков воспитывается, по мысли автора, в иных социокультурной и научной традициях, чем авторитетный мэтр науки. Историки нового поколения обогащают науку альтернативными методологиями и научной проблематикой. Привлекательная в общей постановке концепция Ключевского, по мнению Муравьева, «стала отставать от нового исторического вызова». В этой ситуации, как следует из контекста статьи автора, речь может идти не столько о явлении школы, сколько о некоем широком движении в историографии, вызванным сменой поколений в науке, а также – системой исторических обстоятельств и социокультурных влияний, включающих и творчество Ключевского.

В учебном пособии В.П. Корзун и С.В. Бычкова В.О. Ключевский предстает как глава московской школы историков-русистов. Авторы не сомневаются в существовании школы Ключевского и пытаются очертить ее основные признаки. Среди них рассматриваются коммуникационные характеристики школы и основы ее научной программы. Ими высказано некоторое сомнение в правомерности ограничения круга учеников теми параметрами, которые выдвинул Т. Эммонс. По их мнению, он шире и может определяться фактором самоидентификации молодых историков с этой школой. Имеются и другие исследования, в которых феномен В.О. Ключевского и круг его учеников воспринимаются как научная школа.

В новейшем учебнике по дореволюционной историографии (под редакцией М.Ю. Лачаевой) творческая деятельность историков представлена вне контекста проблемы научных коммуникаций, что предопределило появление в нем традиционной модели подачи историографического материала в стиле научной портретистики. По этой причине место для научных школ, в том числе В.О. Ключевского, в учебнике не определено. Сам Ключевский, а также П.Н. Милюков выглядят крупными, но отдельно стоящими фигурами. Среди других учеников Ключевского небольшое внимание уделено Н.А. Рожкову, представленному в контексте формирования марксистской историографии, и А.А. Кизеветтеру, который почему-то соединен с А.А. Корниловым (!?). Места для М.М. Богословского, Ю.В. Готье и М.К. Любавского вообще не нашлось в структуре учебника.

Продолжение разговора о школе Ключевского предложено в монографии А.Н. Шаханова, в которой автор, сделав акцент на изучении коммуникационных культур в науке, фактически отказывается говорить о Ключевском и его учениках как явлении научной школы. Он приходит к выводу, что «лидерство В.О. Ключевского носило во многом формальный характер». Это наблюдение, основанное на хорошо известных фактах организационного и психологического дистанцирования историка от своих учеников, дало основание А.Н. Шаханову определять коллектив историков, сплотившихся вокруг научной платформы Ключевского, не «школой», а «сообществом, объединенным учительством В.О. Ключевского, традициями Московского университета, совместной педагогической деятельностью» .

Отмеченные тенденции восприятия известного историка в плоскости его историко-педагогической деятельности требуют определенной реакции со стороны тех, кто продолжает связывать с ним традицию научной школы. Разделяя подобную позицию, нельзя не заметить, что решение проблемы – была ли школа Ключевского? – может быть выполнено не только в рамках выявления научного смысла его творчества и выяснения границ его влияния на научное сообщество, но и в результате уточнения дефиниций понятия научной школы. Поскольку в этой области существует немало проблем, связанных, в частности, с выявлением критериев данного определения, а также с наличием многообразных моделей научных и социокультурных коммуникаций, формирующих тот или иной тип общения и взаимодействия ученых, то ставить точку в решении выше обозначенной проблемы на данном этапе ее разработки невозможно. Приведенное суждение А.Н. Шаханова не столько аргументирует отсутствие школы Ключевского как научного феномена («учительство» историка, «традиции» Московского университета, «совместная педагогическая деятельность», на мой взгляд, не исключают, а подтверждают факт существования потерянной в историографии школы), сколько демонстрирует незавершенность теоретического осмысления явления научной школы.

Несомненный интерес в изучении проблемы «школа Ключевского» представляет монография немецкого историка Томаса М. Бона, вышедшая в Германии в 1998 г. и переведенная позднее на русский язык. Подразумевая под «Московской школой» школу Ключевского, Т.М. Бон выдвинул несколько признаков-критериев, дающих основание говорить о существовании феномена школы В.О. Ключевского («Московской школы»). Но при этом нельзя не заметить, что Т. Бона настораживает тот факт, что В.О. Ключевский, будучи признанным главой «Московской школы», «не предпринимал попыток привлечь подрастающее поколение к совместным проектам». Методологическим основанием школы Ключевского историк считает «историческую социологию», представленную им как типологическую форму позитивизма.

Актуальность рассматриваемой проблемы подчеркивается фактом появления новой монографии о В.О. Ключевском, в которой его деятельность представлена как явление схоларной природы, оставившее существенный след, как в науке, так и в культуре России. Автор книги – Н.В. Гришина, создавая обновленный образ данного научного феномена, обосновывает принадлежность школы Ключевского к «лидерскому» типу научной коммуникации, предлагает оригинальную пространственно- временную ее конфигурацию, определяет историко-коммуникативные основания школы и особенности восприятия ее представителями интеллектуальной культуры дореволюционной России, раскрывает научный и общественный потенциал изучаемого явления. Давняя историографическая проблема – «Школа Ключевского» – исследуется в монографии как явление интеллектуальной истории с опорой на соответствующий научно-методологический инструментарий современного гуманитарного знания. Апеллируя к комплексу идей из области науковедения, социологии знания и опираясь, в частности, на теоретический опыт и историографическую практику восприятия современной наукой схоларных процессов и образов ученых-историков, автор актуализирует проблему «школы Ключевского», предлагая выйти на новый виток ее осмысления. Н.В. Гришина при этом стремится избежать идеализации и мифологизации образа В.О. Ключевского.

Обращаясь далее к изложению обозначенных вопросов, попытаемся особо подчеркнуть те характеристики в деятельности Ключевского и его общении с младшим поколением историков, которые позволяют квалифицировать это явление как научная школа.

Московский университет уже в первой трети XIX в. стал местом формирования традиций передачи научного опыта и стиля научной деятельности от одного поколения ученых другому поколению. В условиях доминирования «салонной» формы общения культурной среды в первой половине XIX в., для которой было характерно непринужденное интеллектуальное времяпрепровождение в виде бесед и совместных обсуждений различных, в том числе научных проблем, формы научного сообщества тяготели к так называемому «безлидерскому» типу. Примером такой школы может служить «государственная школа».

В середине XIX в. среди московских историков огромным авторитетом пользовался Т.Н. Грановский. Хотя с его фигурой не связывают существование какой-либо школы, но именно он рассматривается вдохновителем многих научных и общественно-политических идей. Его влияние распространялось на широкий круг деятелей 40-50-х гг. XIX в., в том числе на всех представителей государственной школы.

Т.Н. Грановского обычно представляют в качестве главы так называемой «западной партии», во многом содействовавшей формированию либерального направления в русской историографии. Он возглавлял кафедру всеобщей истории. Хотя им было написано сравнительно небольшое количество научных сочинений, однако ценился он современниками чрезвычайно высоко, как человек, способный объединять других идейной стороной своих воззрений, которые он чаще всего выражал в устных беседах с друзьями и коллегами. Не случайно К.Д. Кавелин писал о нем: «Только тупая близорукость способна сказать, глядя на два не слишком больших тома сочинений Грановского: что же такого замечательного сделал прославленный московский профессор? Где его труды, где его заслуги? Труды его в тех поколениях, которые с университетской скамьи понесли в русскую жизнь честный образ мыслей, честный труд, сочувственно отозвались к делу преобразования; заслуги его в воззрениях, вырабатывавшихся в московских кружках, в умственной работе которых он принимал такое живое и деятельное участие и в которых занимал такое видное место…».

В.О. Ключевский вполне осознавал долговременное влияние Грановского на традиции университетской жизни. Он признавался: «Все мы более или менее – ученики Грановского…». Его значение Ключевский определял тем, что он «создал для последующих поколений русской науки идеальный первообраз профессора». Он особо подчеркивал, что Грановский не только учил истории, но и «смотрел на свою аудиторию как на школу гражданского воспитания». Можно полагать, что высоко ценимый Ключевским опыт университетской, общественной и культурной деятельности Грановского, усвоенный последующими поколениями, вполне воспринял и воспроизводил и сам Ключевский в своей профессорской практике.

От Грановского явно наметилась тенденция изучения и преподавания всеобщей истории в рамках определенной научной культуры, которая во второй половине XIX- начале XX вв. дала ростки в виде школ В.И. Герье, а потом – П.Г. Виноградова. Обе они связаны с разработкой различных проблем всеобщей истории, но, существуя в период деятельности В.О. Ключевского, несомненно, оказывали воздействие на формирование его школы.

С именем П.Г. Виноградова, в частности, связана деятельность так называемой «Русской школы» историков, детально исследованной Г.П. Мягковым. Хотя данная школа была представлена несколькими историками-медиевистами (И.В. Лучицким из Киевского университета, Н.И. Кареевым из Петербургского университета), но роль Московского университета, в котором кроме Виноградова некоторое время преподавал еще и М.М. Ковалевский, была особо значимой. Русская школа историков, обращаясь к проблематике средневековой и новой Европы, продемонстрировала свой особый стиль, характеризовавшийся пристальным вниманием к социальной стороне европейской истории. Не обошли ее представители и проблем истории социальных потрясений в европейском обществе. Оригинальная для того времени проблематика, социальные акценты в изучении прошлого, глубокое погружение в источниковый материал не прошли мимо творчества самого Ключевского и его учеников.

В попытках понять феномен Ключевского как историка-лидера немаловажно обратиться к проблеме его собственного становления по модели «учитель–ученик». У кого в пору своей научной молодости ходил в учениках Ключевский, чьи идеи и стиль научного общения он мог воспроизводить в период своей научной зрелости? Мемуары современников, в том числе самого Ключевского (письма, дневниковые записи, мемуарные заметки), и современная историография позволяют достаточно определенно ответить на этот вопрос.

Ключевский в годы студенчества пережил две, по крайней мере, непосредственных линии воздействия. Они представлены, с одной стороны, фигурами историка древней литературы, знатока истории русского языка и фольклора Ф.И. Буслаева и профессора русской и всеобщей истории С.В. Ешевского; с другой – знаменитым С.М.Соловьевым и его соратником по государственной школе – Б.Н. Чичериным. Первые из названных учителей, которых он слушал на младших курсах обучения в университете, сформировали в нем стойкий интерес к русской литературе, народной культуре, оттачивали его литературные способности, принесшие впоследствии ему славу историка-художника. Общение с ними содействовало также созданию интереса молодого Ключевского к демократической струе русской литературы и публицистики. Вероятно, через Ешевского, ранее работавшего в Казанском университете, произошло знакомство Ключевского с сочинениями А.П. Щапова, влияние идей которого отмечается многими биографами историка. Восторженные впечатления от занятий этих преподавателей Ключевский-первокурсник оставил в своих письмах к другу П.П. Гвоздеву, с которым учился в пензенской духовной семинарии. Восхищение Буслаевым вполне выражено выводом Ключевского о главном предмете и методе его исследований и лекций: «Народ и только народ с его метким, вещим словцом с его понятиями – вот что больше всего занимает его… В одной песне, в маленькой пословице он укажет глубокий жизненный смысл, откроет верование и воззрение народа». Не менее привлекало Ключевского богатое содержание лекций Ешевского, которые он, по его словам, записывал «особенно усердно». Он признавался своему приятелю: «Редко когда я был так поражен мыслью, словом другого, как после первой его лекции, где говорил он о значении древнего мира для нас, людей XIX века…». В творчестве того и другого Ключевского привлекали не только профессионализм ученых, но и их способность актуализировать прошедшие явления запросами и задачами современной жизни.

Начиная с третьего курса, когда Ключевский стал слушать лекции С.М. Соловьева, приобрел более богатый опыт общения с педагогами историко-филологического факультета и стремился к самостоятельным суждениям относительно содержания и методов преподавания, фигура ведущего историка, уже ставшего широко известным, затмила авторитеты предшественников. Имя Соловьева мелькает в переписке Ключевского с 1861 г., но наиболее обстоятельную характеристику и оценку Соловьева как историка и своего учителя он даст уже в зрелые годы в дневниковых записях, а также в специальных статьях о нем, написанных после смерти Соловьева. Высокая оценка, данная Ключевским Соловьеву, как историку-мыслителю , хорошо известна в историографии, что освобождает нас от подробностей в освещении этого сюжета. Отметим лишь, что Ключевский подчеркивал непреходящую для последующего развития историографии научную ценность 29-титомной «Истории Российской» Соловьева, которая «по многим причинам не скоро последует в могилу за своим автором». Не раз он отмечал, что его собственный курс русской истории опирался на этот фундаментальный труд. Серия очерков о Соловьеве была написана Ключевским в стиле воспоминаний, что позволило передать теплые чувства историка к Соловьеву как ученому и личности.

Но наряду с оценками, определявшими вклад Соловьева в историческую науку, уже у молодого Ключевского просматривалось критическое начало в восприятии мэтра науки. В одном из писем 1861 г. он полемически заявлял, что «Соловьев оправдывает же и защищает московскую централизацию с ее беспардонным деспотизмом и самодурством». Критические нотки, хотя, вероятно, и заимствованные из революционно-демократической публицистики, несомненно, впоследствии дали самостоятельные всходы, положившие основу пересмотра Ключевским общего взгляда на русскую историю, который запечатлелся в его «Курсе».

Среди сюжетов о Соловьеве, оставленных Ключевским, не могут не заинтересовать те из них, которые позволяют представить характер и стиль взаимоотношений между ними. Вероятно, Ключевский не только заимствовал отдельные научные идеи Соловьева, но вынес также из их взаимоотношений, как учителя и ученика, определенный опыт и культуру общения. Вполне можно полагать, что характер собственных отношений Ключевского со своими учениками строился на основе этого опыта.

По наблюдениям историографов взаимоотношения Соловьева и Ключевского не были простыми. Некоторые считают, что их нельзя было назвать дружескими. А.Н. Шаханов, в частности, замечает, что близких отношений со своими учениками Соловьев в принципе не допускал. В отличие от многих других преподавателей (например, Погодина, Буслаева) он на дом никого не приглашал. Дистанцированность от своих магистрантов, повышенная к ним требовательность, расхождения во взглядах и несходстве характеров порождали различные недоразумения между Соловьевым и его немногочисленными учениками, Ключевским, в частности. Можно полагать, что в истории взаимоотношений Соловьева и Ключевского сыграл свою роль факт небогатого опыта «учительства» и «ученичества», сложившегося в русской исторической науке к 60-70-м гг. XIX в.

Традиции научных школ только начинали складываться и, вероятно, не сформировали осознанного отношения к этому явлению тех, кто представлял научные сообщества, определяемые в современной историографии как научные школы. Вместе с тем, нельзя не заметить, что позиция Соловьева в отношении к Ключевскому-магистранту содержала все необходимые компоненты, позволявшие характеризовать его в качестве научного руководителя начинающего историка. Он заметил и выделил талантливого и трудолюбивого студента из общей студенческой среды. Именно он определил темы и кандидатского сочинения («Сказания иностранцев о Московском государстве», 1864), и магистерской диссертации («Жития святых как исторический источник», 1872) Ключевского. Но затянувшаяся работа Ключевского над диссертацией и непредставление ее к обещанному сроку не могли не вызывать повышенную озабоченность и даже раздражение у Соловьева, человека очень ответственного и организованного в своей научной деятельности. Однако после успешной защиты диссертации Ключевского между ними установились вполне приязненные отношения: «Он (Ключевский) был вхож на чопорные соловьевские «пятницы», навещал летами ученого на даче…, чем не могли похвастать даже многие знавшие его не одно десятилетие профессора». Впоследствии в кругу учеников Ключевского бытовало убеждение, что до кончины Соловьева Ключевский сохранял к нему чувство благодарности и дружеское расположение.

Вполне определенное отношение, как к авторитетному ученому, у которого было чему поучиться, сложилось у молодого Ключевского в отношении Б.Н. Чичерина. Один из видных учеников Ключевского М.М. Богословский вспоминал, что Василий Осипович не раз говорил о большом влиянии на него лекций Чичерина, которые он слушал, находясь в магистратуре. М.М. Богословский отмечал прямую связь между трудами Чичерина, посвященными областным учреждениям и земским соборам XVII в. и докторской диссертацией Ключевского («Боярская дума древней Руси», 1882). Подчеркивал он и пристальный интерес историка к сборнику статей Чичерина «Опыт по истории русского права» (1858), в которых рассматривалась история несвободных сословий в России. По свидетельству Богословского цикл работ Ключевского по истории холопства можно рассматривать как продолжение статей Чичерина. Сильное впечатление на Ключевского, вспоминал Богословский, производил и язык Чичерина – «кристально ясный, сжатый и точный, необыкновенно приспособленный для выражения юридических понятий и отношений». Отмечая факт посвящения Чичерину одной из «замечательнейших» статей Ключевского – «Состав представительства на земских соборах древней Руси», Богословский определил его интересной для нас фразой – как выражение «щедрой признательности своему учителю». Ценное свидетельство Богословского дает возможность уточнить систему влияний авторитетных ученых на становление Ключевского как историка и лидера научной школы, а также составить представление о самоидентификации историка со средой старшего поколения ученых-историков.

Нельзя не заметить, что отмеченные две линии воздействия на Ключевского – одна (в лице Буслаева, Ешевского, отчасти – Щапова), тяготевшая к идеям народофильской природы, а другая (в лице Соловьева, Чичерина) – государствоведческой, причудливо переплелись в идейной программе научных построений историка. По всей вероятности, опыт учителей, концептуально между собой не совпадавший, явился одним из факторов, заставивших Ключевского по-своему переосмысливать ход русской истории. Он напрямую не пошел не за первой, не за второй линией учителей, а попытался соединить идеи тех и других. В этом смысле можно поддержать отождествление Т.Боном «Московской школы» и школы Ключевского, поскольку последний явился носителем и, своего рода, объединителем предшествующих историко-научных традиций Московского университета. Вместе с тем, историко-филологический факультет Московского университета отличался множественностью научных традиций и школ. И хотя между ними можно уловить общее методологическое родство, но каждое из схоларных явлений, в том числе, школа Ключевского, имело собственное пространство, почерк, историю.

Характеризуя фигуру Ключевского в контексте научных традиций родного ему Московского университета, нельзя не учитывать и складывавшиеся у историка взаимоотношения с некоторыми представителями Петербургского университета, например, с К.Н. Бестужевым-Рюминым, В.И. Семевским, С.Ф.Платоновым, А.С. Лаппо-Данилевским. Однако следует подчеркнуть, что гораздо более широкую дорогу к научному общению москвичей и петербуржцев проложили уже ученики Ключевского.

Определение персонального и поколенного состава учеников историка – один из сложных аспектов проблемы. Можно привести немало примеров разнящихся между собой схем поименного состава учеников, предлагаемых как современниками Ключевского, так и историографами. В свое время Г.В. Вернадский, относивший себя к кругу учеников Ключевского, говорил о нем и о С.Ф.Платонове как о «столпах русской историографии конца XIX –начала XX века»: «Десятки тысяч студентов их прослушали в университете. Десятки тысяч русских образованных людей их прочли. На них воспитывалось русское общество. На них … создавалось русское общественное мнение». Воспитательную роль «Курса русской истории» Ключевского в формировании общественного сознания особо подчеркивал Г.П. Федотов. В этом смысле фигура Ключевского воспринимается в широкомасштабном значении национального воспитателя (учителя) русского общества. Многие из современников, не только учившихся у Ключевского, но и просто слушавших его лекции или читавших его труды относили себя к ученикам, почитателям, последователям знаменитого и популярного историка. Подобный ракурс ви дения Ключевского-учителя открывает большие возможности в расширении горизонтов и пространственно-временных границ изучения школы Ключевского, создавая возможность исследовать процесс трансформации одной из историко-научных традиций на макроуровне. Вместе с тем, изучаемая проблема требует выработки более четких признаков, фиксирующих наличие традиций «учительства» и «ученичества». Это тем более важно, что теоретическая основа разработки проблемы «научная школа» еще далека от завершения, а вопрос о существовании школы Ключевского остается спорным. Поэтому попытки очертить круг учеников Ключевского (как, впрочем, и любого другого научного лидера) представляют не только конкретно-историографический, но и методологический интерес.

Первым, кто попытался внести коррективы в большой список возможных претендентов на статус ученика Ключевского на основе выделения определенных критериев, стал Т. Эммонс . Он предложил простой вариант, полагая целесообразным прибегнуть в этой логической операции к формальным признакам ученичества, а именно: к ученикам историка он отнес только тех, кто им был оставлен при кафедре русской истории для подготовки магистерских диссертаций, и успевших их защитить при жизни Ключевского. Все они – Павел Николаевич Милюков (1859-1943; защита магистерской диссертации - в 1892), Матвей Кузьмич Любавский (1860-1936; 1894 –магистерская, 1901 - докторская), Николай Александрович Рожков (1868-1927; 1900 – магистерская), Михаил Михайлович Богословский (1867-1929; 1902 – магистерская, 1909 – докторская), Александр Александрович Кизеветтер (1866-1933; 1903 – магистерская, 1909 – докторская), Юрий Владимирович Готье (1873-1943; 1906 – магистерская) составили первое поколение учеников Ключевского. Близок к этому ряду и Михаил Николаевич Покровский, оставленный Ключевским при кафедре, но не сдавший магистерские экзамены и диссертации не написавший.

Не продолжая довольно большой поименный список кандидатур в ученики Ключевского, отметим, что современные историографы склонны видеть контуры, по крайней мере, еще одного поколения представителей школы Ключевского, являвшихся учениками его учеников. Многие из них после революции 1917 г. составили первое поколение советских историков: например, А.А. Новосельский, С.В. Бахрушин, В.И Пичета, Н.М. Дружинин, С.К. Богоявленнский, Б.Б. Кафенгауз, Е.И Заозерская, Л.В. Черепнин. Ясно, что схоларная линия, рожденная школой Ключевского, не могла получить естественного поколенного продолжения в условиях разрыва научных и культурных традиций в России XX столетия. Поэтому, как заметила Н.В. Гришина, «формирование третьего поколения школы так и не завершилось».

Исходя из прагматических задач учебного курса историографии, мы будем, вслед за Эммонсом, иметь в виду первое поколение учеников, в творчестве которых научные и педагогические традиции В.О. Ключевского нашли наиболее полное выражение. В то же время нельзя не отметить, что в научных разработках проблемы необходимо учитывать более широкий круг учеников, демонстрирующий механизм передачи научной традиции в науке и ее историческую судьбу в новой социокультурной ситуации.

Каким был В.О. Ключевский в общении со своими учениками, и как они его характеризовали в качестве своего научного наставника? Какое он придавал значение коммуникационным связям в науке, и сформировался ли у его магистрантов образ их единения вокруг фигуры Ключевского как выражение научной школы? Сложился ли у него собственный взгляд на формы коллективного сотворчества? Наконец, каким образом он воспринимал формирующееся вокруг него явление ученичества, и выразил ли он отношение к собственной персоне как лидеру научного сообщества (научной школы)?

Серия поставленных вопросов может содействовать решению важных аспектов схоларных исследований, позволяющих акцентировать внимание на попытках научной самоидентификации, как отдельного ученого, так и научного коллектива. Отмечая принципиальную важность получения ответов на данные вопросы для воссоздания представлений участников того или иного сообщества в науке (носителей той или иной научной традиции) для научной идентификации модели научного общения, следует помнить о субъективном факторе. Теоретически можно предположить, что факт наличия научной школы может осознаваться, либо не осознаваться ее фигурантами. Кроме того, не исключаются ситуации не совпадающих между ними оценок характера научного сообщества и роли лидера в нем.

Вполне определенный субъективизм может быть допущен и со стороны исследователя-историографа. Нельзя не согласиться с мнением Г.П. Мягкова, что « «эмпирическое обнаружение» школы – познавательный процесс, полный противоречий. Можно «обнаружить» школу там, где ее нет, и, наоборот, не увидеть школы там, где она реально существовала».

Таким образом, историографа на путях изучения схоларных процессов поджидают проблемы, связанные как с субъективизмом информации историографических источников, так и сложностями интерпретационной деятельности исследователя-историографа.

Обратимся к попытке воссоздания образа (портрета) В.О. Ключевского в интересующем нас ключе. Целесообразно первоначально «дать слово» его ученикам, выразившим свое отношение к Ключевскому в серии мемуарных зарисовок. Но анализ их общего комплекса потребовал бы обращения к весьма объемной информации и занял бы немало времени, чего не позволяет формат учебной лекции. Поэтому попробуем дать лаконичную и обобщенную характеристику Ключевского-учителя.

Практически всем ученикам-мемуаристам свойственно подчеркивание преподавательского и исследовательского таланта историка, что создавало основу восприятия его как ведущего и авторитетнейшего ученого русской науки. Определения его качеств как историка-мыслителя, историка-исследователя и историка-художника – характерная черта многих воспоминаний о нем. Ключевского его ученики оценивали и как новатора, который сумел известный исторический материал интерпретировать иначе, чем его предшественники. Привлекательными, в частности, для молодого поколения историков, являлись такие черты его научного почерка как социальный анализ исторических фактов, последовательность в стремлении охватить своим научным взором широкую совокупность взаимодействующих факторов исторического развития, особый интерес к реформаторским начинаниям в русской истории и их последствиям, критические оценки в адрес исторической деятельности властных органов. Ученики осознавали, что Ключевский в сравнении со своим учителем С.М. Соловьевым, сделал решительный поворот от истории политической к истории социальной. Особенно выразительно этот момент подчеркнул Б.И. Сыромятников, считавший, что Ключевский своей «Боярской думой» дал «блестящую критику старой (государственной – Н. Алеврас) школы историков», он «опрокинул все здание идеалистической историографии».

Милюков также представил Ключевского как «разрушителя» и «освободителя» в историографии. Первая сторона характеристики историка связывалась им с «инстинктивным недоверием» Ключевского ко всему «намеренному и надуманному», в результате чего он не оставил камня на камне «в мире освященных древностью исторических авторитетов». Вторая – открывала в Ключевском ученого, способного отойти от традиций и стереотипов в науке и прокладывать дорогу к новым горизонтам исторического познания, в основе которого лежала попытка понять прошедшее как на уровне рационального восприятия социальности истории, так и посредством ее эмоционального переживания – «через сочувствие и сострадание историка».

История «человеческого общежития», что пытался изучать Ключевский, его тонкий социально-психологический подход в понимании истории, прекрасный литературный образный язык поднимали его научный нарратив до интуитивных попыток «вживания» в исторические образы, что существенно его отличало от типичного историка-позитивиста того времени. Эти индивидуальные способности и характер творчества историка формировали в профессиональной и общественной среде неподдельный интерес к русской истории. П.Н. Милюков, несмотря на всю сложность взаимоотношений с учителем (об этом – далее) , признавался, что «Ключевский был для нас настоящим Колумбом, открывшим путь в неизведанные страны» . «Неизведанными», по сути, были ранее не интересовавшие историков стороны российской истории. Более того, по признанию того же Милюкова, Ключевский вызвал глубокий интерес у молодого поколения ученых к русской истории, которая теперь представлялась им не менее актуальной для научного изучения, чем всеобщая история. Именно в этом смысле Ключевский сыграл роль Колумба в русской историографии.

Нельзя не заметить, что в свое время амплуа Колумба принадлежало Карамзину. С тем и другим историком в начале XX в. связывалась различная глубина погружения исторической науки в прошлое России. Из контекста воспоминаний учеников Ключевского следует, что через Карамзина историю России узнали , а через Ключевского – поняли . По достоинству ученики оценили докторскую диссертацию Ключевского «Боярская дума древней Руси», в которой на уровне высокого мастерства была представлена всесторонняя, данная в эволюции, характеристика боярства как одной из социальных групп российского общества. Молодые ученые, следовавшие за Ключевским, считали, что «Боярская дума» явилась «той новой школой, откуда вышла современная нам историческая наука». Диссертация Ключевского, а потом и публикация «Курса русской истории» стали для учеников образцом в области методологии истории, формирования проблематики, концептуального ее освещения, языка и стиля исследования.

Посмотрим, как ученики оценивали личность Ключевского как руководителя их научных (магистерских) сочинений. Сразу можно заметить, что высокие оценки личного таланта историка прямо не соотносятся с характеристиками его «учительских» способностей, под которыми обычно понимают систему каких-то педагогических методик и стиль взаимоотношений с учениками, в совокупности способствовавших успешному завершению исследовательских проектов начинающими учеными. Некоторые из вас могут быть даже разочарованы, узнав, например, что В.О. Ключевский не очень-то интересовался ходом работы своих магистрантов. Далеко не всегда он откликался на просьбы своих учеников о помощи в решении той или иной проблемы. Так, М.М. Богословский в своих воспоминаниях подчеркивал «индивидуалистичность» творческой натуры учителя, погруженного в свою работу, его «замкнутость» и даже «одинокость» на ниве научных исследований. Он признавался, что Ключевский «не интересовался работами других в стадии их исполнения», мог не знать до момента публикации о конкретном содержании исследований своих учеников. Книги, преподносимые ему, по впечатлению Богословского, он воспринимал как «сюрпризы».

Показательным был отказ В.О. Ключевского оказать помощь Ю.В. Готье в консультации относительно составления списка литературы к магистерскому экзамену. Профессор порекомендовал магистранту «поработать самостоятельно». Сам Готье, оставивший этот пассаж в мемуарном очерке, резюмировал по этому поводу: «Во всем этом нельзя не видеть сознательных приемов своеобразной ученой педагогики, выработанной многолетней практикой, долгими думами сильного и оригинального ума».

Вероятно, многим современным аспирантам подобный стиль отношений с учениками покажется странным. Действительно, Ключевский не проявлял попечительства и подчеркнутого дидактизма, не допускал школярства во взаимоотношениях с учениками. Он не склонен был вести каких-либо бесед о «тайнах» своего мастерства и делиться откровениями из области своей творческой деятельности. Мир его личности и творчества, его научная лаборатория были скрыты от глаз даже самых близких учеников.

Причины такого стиля взаимоотношений с учениками следует, вероятно, искать не только в педагогических приемах Ключевского, но и в характере его личности. По свидетельству современников Василий Осипович при всей его популярности и общественном признании был легко ранимым и мнительным человеком. А.А. Кизеветтер называл его «человеком-“мимозой”»: «какое-нибудь случайно сорвавшееся не совсем удачное слово мгновенно коробило его, и он съеживался и уходил в себя». Он «не любил пускать посторонних в святые святых своей души».

Нельзя не учитывать и его принципиальной позиции в отношении к историкам-профессионалам, которая выработалась у него из опыта собственного профессионального становления. Кизеветтер подчеркивал, что Ключевский овладевал вершинами своего мастерства самостоятельно, преодолевая суровые жизненные испытания. Ему приходилось «с бою брать свои успехи». В то же время жизненный опыт, из которого он вынес знание бытовой и социальной психологии человека, стал вполне определенной основой понимания им культурной атмосферы жизни различных исторических эпох. На это обращал внимание Милюков, отмечая особую «исследовательскую психику» Ключевского, способного «нутром» понимать быт истории.

Добиваясь от своих учеников самостоятельности, Ключевский полагал, что они должны отказаться от каких-либо попечительских забот со стороны. Не случайно, один из его афоризмов-суждений, вероятно адресованный младшему поколению ученых, констатировал: «Ум современного молодого человека рано изнашивается усвоением чужих мыслей и теряет способность к самостоятельности и самодеятельности». В этой связи примечательно признание Ключевского, сделанное композитору С.Н. Василенко, посещавшего лекции историка и консультировавшегося с ним в процессе работы над музыкальными произведениями по исторической тематике: «Композиторам, художникам и артистам всегда готов дать совет и помощь. Но когда ко мне обращается свой брат-историк: помогите, да разъясните – не люблю. Всякий сам должен добиваться, у нас работать не любят».

В характеристике взаимоотношений Ключевского с молодым поколением историков нельзя также исключать естественного соперничества между учителем и учениками, которое могло возникать в ситуации самостоятельных попыток учеников утвердиться в науке и дистанцироваться либо от идейной программы, либо методических рекомендаций учителя. В этом отношении характерен пример конфликта, возникшего между Ключевским и Милюковым.

Но, несмотря на закрытость учителя и непростые его взаимоотношения с отдельными учениками драгоценные его размышления о том, как писать историю, ученики все же услышали и запомнили. Несмотря на оставшиеся обиды, именно Милюков в своих воспоминаниях сохранил уроки Ключевского о способе «оживления» прошлого: «Мертвый материал надо спрашивать, чтобы он давал ответы, а эти ответы надо уметь предрешать, чтобы иметь возможность их проверить исследованием». Милюков признавался, что подобного рода интуиция учителя была ученикам недоступна.

Вряд ли оправданной является упрощенная, на мой взгляд, оценка отношения Ключевского к своим ученикам, которое характеризуется как формально-равнодушное (А.Н. Шаханов). На особенностях его «учительской» стратегии сказались и черты его характера, и жизненные установки, и собственный опыт ученичества, не избалованного пристальным вниманием со стороны Соловьева-учителя. Нельзя не учитывать и этических принципов, характерных для той эпохи, которая воспитала Ключевского. Явная рефлексия в сторону своего научного лидерства, в какой бы форме она не выражалась, по всей вероятности, была не в чести в научной этике, как Соловьева, так и Ключевского. Поколение же учеников последнего из названных историков осваивало новые принципы коммуникаций в науке. Молодые историки рубежа XIX-XX вв. были убеждены в необходимости формирования научных школ, предполагая в перспективе и свое лидерство в этой схоларной системе.

Таким образом, известные особенности «внутришкольных» отношений, сложившихся между Ключевским и учениками, могут быть объяснены кризисом смены поколений, психологическими проблемами «отцов» и «детей» в науке, связанными со становлением новых коммуникативных практик, знаменовавших начало гораздо более чем ранее, масштабных по задачам и объемам исторических исследований, которые требовали коллективных усилий ученых.

Многочисленные воспоминания учеников и почитателей Ключевского о знаменитом историке со всей несомненностью отражают факт их самоидентификации собственной принадлежности к кругу Ключевского. Для многих из них консолидация историков-современников вокруг фигуры ученого воспринималась как выражение научной школы. Существование самооценок сообщества учеников Ключевского как схоларной традиции является важным признаком (в ряду других) существования научной школы. Например, Ю.В. Готье в послереволюционное лихолетье в своем знаменитом дневнике неоднократно вспоминал Ключевского, связывая с ним существование его персональной школы и констатируя в 1919 г. продолжение этой традиции: «Вечером слушал пробную лекцию А.А. Новосельского; <…> . Это первый из молодого поколения историков, которого мы выводим на свою смену. Я думаю, что этот станет хорошим продолжателем школы Ключевского». Тема «школа Ключевского» реализуется впоследствии в структуре лекционного курса Ю.В. Готье по историографии, который был выстроен (как у ряда других его современников – учеников Ключевского) по схоларному принципу. Лекции о Ключевском сопровождались важным подзаголовком «Его школа».

Безусловным показателем консолидации изучаемого научного сообщества вокруг фигуры Ключевского и сплоченности его учеников в системе собственных межличностных отношений являются традиции защиты диссертаций в их кругу. Практика взаимного оппонирования диссертаций, сложившийся стиль глубокого погружения в анализ рецензируемой работы и непредвзятой критики, не исключавшей проявлений вполне дружеских отношений в среде учеников Ключевского, демонстрирует взаимопонимание, доминировавшее внутри школы Ключевского.

Диссертационные диспуты того времени являлись не только неотъемлемой частью жизни научного сообщества, но превращались в события общественной культуры. Современники «на диспутах искали живого слова, живой мысли, ибо где-нибудь в другом месте их нельзя было высказать». В.И. Пичета, уделив в своей мемуарной зарисовке особое внимание данной стороне научного быта, сокрушался, по поводу отсутствия стенограмм выступлений во время защит диссертаций. Однако повышенный интерес современников к этой форме научных дискуссий вызывал инициативы, связанные с публикацией в периодических изданиях информации о проходивших защитах диссертаций и их обсуждениях.

При организации диссертационных диспутов того времени вполне допускалось, что в качестве оппонирующей стороны мог выступать научный руководитель, как это было на защите диссертации П.Н. Милюкова, оппонентом которого, наряду с В.Е. Якушкиным, являлся В.О. Ключевский. Он же, вместе с М.В. Довнар-Запольским, оппонировал на защите докторской диссертации М.К. Любавского. Оппонентами могли быть историки еще не имевшие диссертаций. Например, А.А. Кизеветтер дважды до защиты своей диссертации выступал в такой роли. В кругу, близком Ключевскому, нередко практиковалось оппонирование со стороны учеников или учителя с кем-то из их среды.

Так, оппонентами на защите магистерской диссертации М.М. Богословского в 1902 г. выступали А.А. Кизеветтер и М.К. Любавский. В этом же качестве они присутствовали на докторском диспуте историка в 1909 г. Защита Н.А. Рожкова в 1899 г. сопровождалась оппонированием В.О. Ключевского и А.А. Кизеветтера. На магистерском диспуте А.А. Кизеветтера оппонировали В.О. Ключевский и М.К. Любавский. М.К. Любавский и Ю.В. Готье стали его же оппонентами на защите докторской диссертации в 1909 г.

Атмосфера научного диспута во многом задавалась научным руководителем и оппонентами. В.О. Ключевский, если присутствовал на защите, становился центральной фигурой научного зрелища, во многом определяя впечатление присутствующих о работе диссертанта.

Неоспоримый факт признания практически всеми учениками Ключевского своей принадлежности к его школе сам по себе многого сто ит в понимании ее особенностей. Может быть это парадоксально, но школа Ключевского формировалась не столько усилиями ее лидера, сколько устремлениями его учеников к консолидации вокруг научной программы Ключевского. При этом не следует абсолютизировать отстраненность от них учителя. Ключевский избрал метод ненавязчивых уроков мастерства, которые он преподносил всей своей жизнью в науке и в тех редких, но навсегда запомнившихся беседах со своими подопечными. Нельзя не заметить также, что в конце жизненного пути он существенно смягчил свои взаимоотношения с учениками и сам нередко инициировал различные формы общения с ними.

Обращаясь к данному сюжету, сосредоточим внимание сначала на методологических идеях Ключевского, параллельно отмечая отношение к ним его учеников, а потом охарактеризуем их собственные методологические поиски, что позволит рассмотреть вопрос о степени единства методологических основ школы.

В свое время М.В. Нечкина отказывала сообществу историков, консолидирующихся вокруг фигуры Ключевского, называться научной школой, полагая, что оно не выработало единой методологии. Это наблюдение и суждение с позиций современного изучения проблемы нельзя не подвергнуть сомнению. Методологические основания, закладываемые в исследовательские проекты, как самого Ключевского, так и его учеников вполне определенно вписываются в позитивистскую парадигму . Позитивистская доктрина воодушевляла их в рассуждениях о предмете исторической науки, в поисках механизмов, определявших ход и сочетание различных сторон развития истории, в разработке методов познавательной деятельности историка, в объяснении исторических явлений. В этом отношении Ключевский и его ученики дистанцировались от идеалистической гегельянской схемы истории, присущей большинству представителей государственной школы, в том числе С.М. Соловьеву. Правда, нельзя не иметь в виду тот факт, что «поздний» Соловьев тяготел к позитивистскому объяснению особенностей русской истории, что не ставит между ним и Ключевским непреодолимой методологической границы. Как подчеркивает В.П. Корзун, «оба ученых видели в предмете своей науки средство самопознания, исходили из факта внутренне обусловленного процесса общественного развития, имеющего всеобщий характер при сохранении неповторимой специфики для каждого отдельного народа».

В то же время Ключевский постепенно отошел от целого ряда присущих Соловьеву методологических убеждений, что и позволяет видеть в его творчестве методологическое новаторство. Если Соловьев был сторонником представлений о прогрессивном однолинейном движении человечества, что обусловливало безвариантность (в рамках гегелевского тезиса об «исторической необходимости») закономерности эволюции исторического процесса, то Ключевский исходил из иных методологических оснований.

Констатируя общеизвестный факт признания им позитивистской доктрины, ставшей основой его методологических позиций, отметим особенности позитивистской программы исторического исследования Ключевского. Она складывалась на основе параллельного процесса освоения им позитивизма и определенных сомнений в истинности и научной эффективности его доктринальной догмы.

Еще в молодые годы, вскоре после окончания университета, он раздумывал о различных основах, заложенных в природу явлений физических и общественных, являющихся в равной мере объектом изучения ученых. Молодой Ключевский пытался уловить различие фактов «слепой бессознательной природы» и фактов из «сферы человеческих отношений», полагая, что во втором случае господствует духовное начало.

Эти рассуждения любопытны тем, что в формирующейся позитивистской идеологии Ключевского, вполне выраженной впоследствии в построении его «Курса русской истории», уже просматривался некоторый разлад с признаваемой им в основных чертах методологической системы. Еще более определенно Ключевский выразил свое отрицание, как идеалистических схем своего учителя, так и ортодоксального позитивизма в дневниковых размышлениях 1903-1904 гг. Характерно, что в это время он находился под впечатлением работы знаменитого немецкого ученого Г. Гельмгольца «Отношение естествознания к системе наук». Задавая «извечный» вопрос «что такое историческая закономерность?», Ключевский приходит к выводу, что «законы истории, прагматизм, связь причин и следствий – это все понятия, взятые из других наук, из других порядков вещей». Ссылаясь на закон «достаточного основания», он определял специфику развития истории как процесса трудно предсказуемого, в котором случайность является результатом «комбинации элементов общежития». Критикуя распространенный подход в познавательной практике историков, он писал: «Сводя исторические явления к причинам и следствиям, придаем исторической жизни вид отчетливого, разумно-сознательного, планомерного процесса, забывая, что в ней участвуют две силы, которым чужды эти логические определения, общество и внешняя природа». Историк приходил к выводу, что «история – процесс не логический, а народно-психологический». Отсюда им определялся предмет исторического знания, сформулированный как «проявление сил и свойств человеческого духа».

Приведенные размышления историка, в свое время скрытые дневником от посторонних глаз, свидетельствуют, что методологические основания исторической науки всегда оставались для него актуальными. Попытка специально разработать методологическую проблематику в спецкурсе «Методология русской истории» (1884/ 85 уч. год.), по всей вероятности, его не удовлетворила. Методологический поиск Ключевский вел до конца своей деятельности, далеко не всегда выражая свои идеи в развернутой форме и в виде публикаций. Его ученики и почитатели сохранили ценные свидетельства учителя о методологических советах своим подопечным, которые отражают оригинальность его подходов в понимании того, что и как следует изучать. А. Е. Пресняков отмечал известные ему размышления Ключевского о проблеме построения фактов и работе с источниками, выраженные в суждении: «Факт не есть в историческом труде нечто объективное и безличное…». Мемуарист замечал, что исторические факты для Ключевского являлись основой интерпретаций, с их помощью «он любил раскапывать жизненный «мусор», как иногда он выражался про бытовые детали, так как в них порою лучше раскрываются подлинные черты минувшей жизни».

Со всей определенностью подобный подход получил отражение в отзыве Ключевского на магистерскую диссертацию С.Ф. Платонова, в котором Ключевский задавался вопросом, что «называть фактическим материалом для историка?». Отвечая на него, он считал необходимым относить к этой категории факты не только в виде конкретных происшествий, но и «мнений», «тенденций», «идей, взглядов, чувств, впечатлений людей».

Его ученики – М.М. Богословский, М.К. Любавский, А.А. Кизеветтер подчеркивали, что он их призывал к изучению «будничной » стороны истории, «житейской правды ». Сам, обладая «чутьем жизненной действительности», он выражал стремление к ее «живому конкретному пониманию и воспроизведению».

Замеченные учениками особенности понимания Ключевским природы исторического факта позволяют видеть в нем ученого, сделавшего не только важный шаг от господствовавших во времена Соловьева гегельянских идей к более многосторонней и живописной позитивистской картине истории, но и наметившего выход за пределы этой методологической модели.

Немаловажно отметить, что некоторые современные ученые, подчеркивая длительную приверженность русских историков позитивизму, отмечают выделяющуюся из общего ряда специфику позитивизма Ключевского. Американский историк М. Раев, в частности, соотнес его метод и творческий почерк с новациями «импрессионистской живописи и поэзии символизма». Известный специалист в области источниковедения и методологии истории О.М. Медушевская, рассуждая об особенностях методологии русской гуманитарной науки, выделила имя Ключевского в галерее тех историков, кто в области источниковедения прокладывал пути к новому пониманию источника как культурного феномена.

В отличие от Соловьева, которому был свойственен монистический подход к истории, Ключевский демонстрировал противоположный – плюралистический, получивший выражение в его теории факторов (см. лекции I-II к его «Курсу русской истории», спецкурс «Методология русской истории»). М.М. Богословский подчеркивал, что Ключевский, обладая «поразительно изощренным и развитым», но всегда конкретным мышлением, имел особый вкус к анализу и различным комбинациям фактов. В связи с этим, «он органически был не способен задаваться задачей вывести весь ход русской истории из какого-либо единого отвлеченного начала, не сотворил себе того единого кумира, которому поклонялись гегельянцы славянофилы и западники, и от поклонения которому в начале своей научной деятельности не остался свободен и Соловьев».

Молодое поколение историков привлекала мысль Ключевского о непредсказуемости исторического процесса, его многовариантности (альтернативности), что всегда создавало некую «тайну» прошедшего, раскрыть которую предстояло историкам, в том числе каждому из учеников Ключевского. Опыт Ключевского в познании «тайн» истории, свидетельствовал, что без погружения во все многообразие сторон истории и без попыток открыть социально-психологическую подоплеку явлений, понять смысл истории невозможно. Эти уроки познания прошлого в то время были новыми и отличались от методологических установок, как представителей славянофильства, так и государственной школы. Общие подходы в изложении русской истории, заложенные Ключевским, снимали былые противоречия западников и славянофилов. Историк сам подчеркивал утрату в новую эпоху актуальности «богатырских битв» между ними.

Подводя некий итог сопоставлений методологических оснований, характерных для Соловьева-учителя и Ключевского-ученика, согласимся с теми историографами, которые не склонны видеть со стороны последнего полного отрицания «соловьевского наследия», но подчеркивают «придирчиво-критическое уточнение и пересмотр» этого наследия Ключевским.

Именно в ракурсе такого пересмотра прежних методологических приоритетов можно рассматривать «Боярскую думу древней Руси» Ключевского, воспринятую современниками в качестве своеобразного рубежного в методологическом плане сочинения, по дате выхода которого (в 1880-1881 гг. в журнальном варианте) можно было отсчитывать начало нового периода в русской исторической науке. Диссертация Ключевского стала образцом для многих его учеников в проблемно-методологическом отношении и примером высокого профессионализма, получившего выражение в источниковедческой стороне его исследования. По мнению ряда современных историографов (Т. Эммонса, В.П. Корзун, Т. Бона) «Боярская дума» явилась манифестом новой науки, ориентированной на создание социальной истории.

В своей диссертации и «Курсе» Ключевский предложил новую систему описания явлений русской истории, взятых в широкомасштабной социально-культурной панораме. Эта система строилась на определенной последовательности аналитической обработки исторических фактов различной социальной природы. Его манеру и алгоритм подачи исторического материала своим слушателям хорошо передал в своих воспоминаниях А.А. Кизеветтер. Они вполне демонстрируют особенности позитивистской основы его общего подхода. Характеризуя лекции учителя, структура которых впоследствии была воспроизведена и в опубликованном «Курсе», Кизеветтер писал, что их основу составила концепция истории России, в которой было органически соединено «все лучшее из того, что дала “юридическая школа”» и результаты социально-экономического анализа основных процессов русской народной жизни, самостоятельно разработанные историком. В основе концепции лежала идея колонизационного характера развития русской истории, что закреплялось схемой его периодизации (см. вводные лекции (I-IV) к «Курсу» В.О. Ключевского). Каждый период Ключевским излагался по одному плану. Сначала давалась яркая картина политического строя. Но когда слушателю казалось, вспоминал А.А. Кизеветтер, «что он уже проник в самую суть тогдашней исторической действительности», Ключевский открывал следующую обширнейшую область – не менее яркую картину социальных отношений, «как основы изученного ранее политического строя». «И когда слушатель начинал думать, что теперь-то он уже держит в руках ключ от всех замков исторического процесса, лектор еще раз раздвигал рамки изложения на новую область фактов, переходя к изображению народного хозяйства соответствующего периода и показывая, как складом народно-хозяйственных отношений обусловливались особенности и политического, и социального строя».

Таким образом, Ключевский предлагал свою схему, вобравшую особую методику подачи исторического материала и аналитическую программу познания истории, что является дополнительным аргументом его новаторства. В рамках подхода, характерного для позитивизма, В.О. Ключевский неоднократно рассуждал о «факторах » или «силах », которые создают основу и направляют развитие истории. Из всего их разнообразия он особо выделял природу страны , личность и общество (см. лекцию I «Курса»). Заметим, что в этом перечне нет государства , как отдельной самостоятельной силы, поскольку, как можно понять подоплеку мысли историка, его формируют личность и общество. Природа страны по его версии определяла возможности и тип хозяйственной жизни, личность представляла творческую силу в умственной и нравственной жизни, общество брало на себя функцию формирования социальной и политической жизни. Эти силы, по Ключевскому, определяли предмет (точнее, два предмета) исторического изучения. Он сводился, во-первых, к наблюдениям за «выработкой человека и человеческого общежития», во-вторых, за природой и действием исторических сил, формирующих структуру общества. Первый предмет он понимал как «историю культуры, или цивилизации». Второй – сопрягал с «исторической социологией». Придавая большое значение личности как важнейшему историческому элементу, он вместе с тем особое значение отводил обществу и социальным категориям, которые лежали в основе его строения. Его попытки определить общество как историческую категорию показывают глубокое осознание им стихийной основы, сложной противоречивости, социально-психологического и культурного многообразия, которые в нем воплощались: «Я разумею общество , как историческую силу, не в смысле какого-либо специального людского союза, а просто как факт, что люди живут вместе и в этой совместной жизни оказывают влияние друг на друга. Это взаимное влияние совместно живущих людей и образует в строении общежития особую стихию, имеющую особые свойства, свою природу, свою сферу деятельности. Общество составляется из лиц; но лица, составляющие общество – далеко не то, что все они вместе, в составе общества: здесь они усиленно проявляют одни свойства и скрывают другие, развивают стремления, которым нет места в одинокой жизни, посредством сложения личных сил производят действия, непосильные для каждого сотрудника в отдельности. Известно, какую важную роль играют в людских отношениях пример, подражание, зависть, соперничество, а ведь эти могущественные пружины общежития вызываются к действию только при нашей встрече с ближними, т.е. навязываются нам обществом».

Неразрывная связь личности с обществом, как проблема социологического порядка, переосмысливалась им на историческом материале, что, как подчеркивал М.М. Богословский, вызвало его особый интерес к истории «общественных классов». Личность у Ключевского социальна, она воспитывается общественной средой. Только в этом понимании личность воспринимается им как носительница нравственности и культуры. Знаменитая галерея исторических деятелей, созданная историком, представляет, прежде всего, образы типичных представителей социальных слоев русского общества.

В конечном итоге, Ключевский, обращаясь к истории общества, пытался воссоздать историю нации . Решая, по сути, те же задачи, что и его учитель С.М. Соловьев, он предложил совершенно иную версию национальной истории. Немецкий историк Томас Бон, солидаризируясь, фактически, с оценк

Игорь КЛЯМКИН:
Сегодняшняя наша встреча приурочена к 100-летию со дня смерти Василия Осиповича Ключевского. И говорить мы будем именно о нем. Эта тема возникла на пересечении двух направлений работы «Либеральной миссии». Во-первых, мы помогаем Алексею Алексеевичу Кара-Мурзе в его деятельности по актуализации наследия русских либеральных мыслителей, к числу которых с определенными оговорками можно причислить и Ключевского. Во-вторых, мы в последнее время много внимания уделяем проблемам отечественной истории, ее концептуализации. Сошлюсь, в частности, на , которое выявило существенные разногласия между людьми, придерживающимися одних и тех же или близких мировоззренческих позиций.
Сегодня у нас есть возможность переориентировать обсуждение на те традиции исторического познания, которые были заложены старыми русскими историками. Насколько их наследие полезно нам для понимания досоветской истории, которую они изучали, и что можно взять у них для понимания истории советской и постсоветской, которой они не знали? С Ключевского же целесообразно начать хотя бы потому, что у большинства современных историков к нему утвердилось скептическое отношение: ссылаться на него стало среди них чуть ли не дурным тоном. Вот и давайте попробуем разобраться, насколько устарела история «по Ключевскому», и в чем ее устарелость заключается, если таковая имеет место. Равно как разобраться и в том, почему у неисториков Ключевский по-прежнему вызывает интерес, чего о многих современных авторах не скажешь.
Первым я предоставлю слово Алексею Алексеевичу Кара-Мурзе. После него выступят два содокладчика – Ольга Анатольевна Жукова и Михаил Николаевич Афанасьев. А потом – все, кто захочет. Пожалуйста, Алексей Алексеевич.

Алексей КАРА-МУРЗА (заведующий отделом Института философии РАН):
«Главный урок Ключевского заключается в том, что любому политическому перевороту предшествует переворот нравственный»
Уважаемые коллеги и друзья, тема моего вводного доклада: «Уроки Василия Осиповича Ключевского». Я решил ограничиться сегодня лишь одним из таких уроков, который, на мой взгляд, способен задать тон нашей дискуссии. Этот урок я бы сформулировал так: нравственный, духовный переворот всегда предшествует перевороту политическому. Конечно, Василий Осипович был далеко не первым, кто сформулировал данный тезис, но именно он придал ему статус главного обоснования цельной концепции российской истории, причем истории не только государственной, но и общественной, национально-гражданской.
Этот урок Ключевского я для начала коротко проиллюстрирую на примере анализа им самим двух фрагментов русской истории - фрагментов, относящихся к числу излюбленных самим Ключевским. Это, во-первых, период возвышения Москвы и обретения страной национальной независимости, т.е. выход из «смутного времени» в Х1У-ХУ веках. И, во-вторых, вход в «русскую смуту» в начале ХУII столетия. Думаю, что обращение к проблематике русской смуты, когда брожение в умах порождает быстрые социально-политические трансформации, сегодня весьма и весьма актуально.
В обоих случаях Ключевский показывает, как изменения в сфере сознания предполагают затем разворачивание целой цепочки социальных и политических изменений. Он показывает, что духовно-нравственное возрождение ведет к возрождению политическому. И наоборот: духовно-нравственное оскудение неизбежно ведет к политическому погрому. Помните, у Михаила Булгакова есть фраза знаменитая: «Разруха не в клозетах, а в головах». Профессор Преображенский, судя по всему, был идейным учеником профессора Ключевского. Добавлю: равным образом, и преодоление разрухи начинается в головах. И я тоже (вслед за Ключевским, Булгаковым и Преображенским) смеюсь, когда какие-то «новые баритоны» кричат: «Долой разруху!».
Напомню, что анализ Ключевского, касающийся обретения Русью национальной независимости, начинается с фиксации трех на первый взгляд малозначительных и разрозненных фактов, имевших место в начале 40-х годов Х1У века. Первое. Из московского монастыря вызван был на церковно-административное поприще скрывавшийся 40-летний инок Алексий, будущий митрополит московский. Второй факт. Тогда же один 20-летний пустынник (будущий преподобный Сергий) в лесу, в районе будущей Лавры, построил маленькую деревянную келью-церковь. И третье. В Устюге родился будущий святой пермской земли святитель Стефан. Только потом выяснится, говорит Ключевский, что «ни одного из этих имен нельзя произнести, не вспомнив двух остальных». И продолжает: «Эта троица созвездием блещет в нашем Х1У веке, делая его зарей политического возрождения русской земли».
А далее Ключевский подробно и виртуозно описывает картину того, как начинает отзываться в обществе этот, казалось бы, очень слабый духовный импульс. Алексий, Сергий, Стефан поначалу повлияли на немногих. Таких людей была капля в море, пишет Ключевский, но ведь «и в тесте нужно немного вещества, вызывающего брожение. Нравственное влияние действует не механически, а органически, на это указал сам Христос, сказав: “Царство Божие похоже на закваску”». Результат - постепенное, но неуклонное усиление чувства нравственной бодрости и духовной крепости, которые со временем приносят и свои политические плоды. Это, так сказать, пример позитивный: нравственная сосредоточенность и духовное подвижничество дают импульс к национальной и государственной консолидации.
Пример прямо противоположный - погружение России в смуту в начале ХУII века. Формальная причина здесь - пресечение династии, но «подкладка» смуты, как убедительно показывает Ключевский, чисто метафизическая. Сейчас мы бы назвали этот процесс процессом «идейной делегитимизации власти». И действительно, прологом смуты стала последовательная смена на русском троне фигур, несущих, по выражению Василия Осиповича, какую-то «душевную червоточину».
Вот Федор Иоаннович, последний из рода Калиты - блаженный, юродивый на троне (некоторые говорили просто: дурак или безумец), постоянно виновато улыбающийся и бегающий по церквам трезвонить в купола. И это стало для общества зримым проявлением деградации традиционной власти.
А вот сменивший Федора Борис Годунов. С чисто управленческой точки зрения, полагает Ключевский, он был вполне «эффективным управленцем». Его беда (и, соответственно, беда страны) была в другом: «Борис принадлежал к числу тех злосчастных людей, которые и привлекали к себе, и отталкивали от себя: привлекали видимыми качествами ума и таланта, отталкивали незримыми, но чуемыми недостатками сердца и совести. Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия, его всегда подозревали в двуличии и коварстве, считали на все способным». Именно поэтому в версию убийства царевича Дмитрия Годуновым поверили сразу очень многие. Народные слухи преследовали Годунова и при царе Федоре, и после его смерти. В результате же, по Ключевскому, и «замутились умы у русских людей, и пошла смута». Годунов - земский избранник превратился в «малодушного полицейского труса, он показал, что всех боится, как вор, ежеминутно опасающийся быть пойманным». И так далее, цепочку этих рассуждений можно продолжать и в отношении Василия Шуйского, и самозванцев, и других персонажей смутного времени.
Итак: любому политическому перевороту предшествует переворот нравственный. Верность этого тезиса, проявившаяся в ХIУ и ХУII веках, подтвердилась в России и в начале века ХХ-го. Уже сам Ключевский, особенно после поражения в японской войне и «кровавого воскресенья», которое Василий Осипович назвал «нашим вторым Порт-Артуром», успел констатировать неизбежность психологической дискредитации русского правящего режима. «Алексей царствовать не будет», - повторил Ключевский публично в 1905 году свою более раннюю дневниковую догадку.
Именно этот феномен конвертации негативных духовных процессов в социально-политические стал предметом исследования и блестящей когорты историософов Серебряного века. Их историософия явилась в двух разных видах, иногда остро конфликтующих между собой. Вспомним дискуссию между «Вехами» и оппонирующими им кадетскими «Антивехами». Но, тем не менее, можно настаивать на том, что эти потоки представляли собой разные направления среди методологических последователей Василия Ключевского.
Первый поток, назовем его религиозно-философским, был представлен авторами веховского направления - Сергеем Булгаковым, Николаем Бердяевым, Семеном Франком, Петром Струве и другими. В центре их внимания именно «тема Ключевского»: исследование метаморфоз русского сознания, религиозных метафизических оснований политики. Вспомним такие принципиальные работы, как «Карл Маркс как религиозный тип» Сергея Булгакова, «Душа России» Николая Бердяева или коллективные сборники «Вехи» и «Из глубины». Но прямыми последователями Ключевского были и их оппоненты, которых я бы отнес к кадетско-позитивистскому лагерю. Напомню, что выдающиеся историки-кадеты, лидеры конституционно-демократической партии Павел Милюков, Александр Кизеветтер, Александр Корнилов были непосредственными учениками Василия Осиповича.
Могу утверждать также, что лучшее из того, что было написано в русской эмигрантской историософии, будь то «Мысли о России» Федора Степуна, «Судьба и грехи России» Георгия Федотова, рассуждения о соотношении «России и Свободы» Владимира Вейдле, - что все это тоже прямое развитие «темы Ключевского». Посмотрите хотя бы относительно раннюю работу Федотова «Революция идет» 1926 года, сделавшую его знаменитым в эмиграции. Это работа, прямо применяющая принцип, использованный Ключевским в анализе истоков русской смуты. Можно сказать, что это вообще демонстративно ученическая статья выдающегося ученика. Федотов «копировал» методологию Ключевского подобно тому, как Брюллов набивал руку, копируя Микеланджело в Ватикане.
А как обстоит дело с методологией Ключевского применительно к последним событиям в России, под коими я имею в виду антикоммунистическую революцию и весь постсоветский период? Нельзя отрицать: у нас наметилась прекрасная школа экономико-детерминистского анализа последних лет существования коммунистического режима и его краха. Блестящим примером такого анализа я бы назвал «Гибель империи» Егора Гайдара. Но это не отменяет другого факта - отсутствия в литературе фундаментальных гуманитарных текстов, основанных на упомянутом выше уроке Ключевского. «Гибель империи - 2» пока не создана. Притом, что и среди наших современников есть блестящие образцы исследований того типа, о котором я говорю, они не имеют отношения к новейшей нашей истории.
Я вспоминаю Александра Михайловича Панченко, с которым мне довелось быть близко знакомым. То была зима 1990-1991 годов, когда он читал цикл лекций о русской культуре в Париже для русистов. Русских тогда в Париже было очень немного, я общался с Панченко почти ежедневно. Вспоминаю его великую книгу о духовных сдвигах в России в канун петровских реформ - это бесспорно продолжение линии Ключевского. Но о периоде, о котором я веду речь, ничего такого у нас нет.
Конечно, литература, работающая с проблематикой ценностей коммунистической эпохи и их постепенной деградации, у нас тоже была. Но какая? Вспомним хотя бы сборник 1988 года «Иного не дано». Он написан совсем не в экономико-детерминистском ключе, там таких текстов подавляющее меньшинство. Это сборник, в котором доминирует, скорее, именно духовно-психологическая тематика. Однако основной корпус составили здесь статьи, которые, выражаясь словами известной оппозиции Николая Бердяева, представляли собой все-таки не «философскую истину», а концентрированную «интеллигентскую правду». Кстати, сама постановка вопроса: «Иного не дано» (я говорил и писал об этом сразу по выходу книжки) - абсолютно бесплодна в методологическом смысле. Точно так же, как другое популярное выражение эпохи антикоммунистической революции: «Так жить нельзя». Это могли формулировать люди, скорее всего, не читавшие Ключевского либо не усвоившие его главных уроков. Жить можно очень по-разному, и «иное» - всегда дано.
Но принципиально новое, устойчивое «иное» - это всегда результат позитивных изменений нравственного состояния общества. Были ли такие серьезные подвижки, вызвавшие, помимо экономических причин, обвал коммунистического социума? Думаю, были, но они почти не исследованы. Вопрос, который сейчас разъединяет политические лагеря: перестройка и антикоммунистическая революция - это результат модернизации или деградации общественной нравственности и политического сознания? Чем была перестройка – демократической революцией или «катастройкой», как назвал ее покойный Александр Зиновьев? А что было в 1990-х? Мы начинали тогда выходить из смуты к национальному возрождению или, напротив, окончательно погрузились в смуту? Вопросы совсем не риторические. Кстати, мой двоюродный брат десятки книг написал про то, что горбачевская перестройка и ельцинские реформы - это как раз результат деградации, деморализации, иногда инспирированной извне, результат демонтажа народа, сопровождавшийся беспрецедентной манипуляцией сознанием. Я понимаю, что большинство из присутствующих с такой позицией не согласны, но серьезных текстов на эту тему у нас почти нет.
Между тем, еще Федор Степун - прямой, на мой взгляд, ученик Ключевского и человек, в чьем либерализме сомневаться не приходится, бесспорный наш союзник - неоднократно писал в эмиграции, что выход из коммунизма будет вовсе не благостным, а очень и очень тяжким. Хуже большевизма будут развалины большевизма - вот пророчество Степуна. Он предчувствовал, что у позитивного (а не просто разрушительного) выхода из коммунизма в России будет слишком мало духовно-нравственных предпосылок. И он, к сожалению, оказался прав.
Я думаю, что победа над большевизмом стала возможна в результате сложения действий по крайне мере двух духовных авторитетов: я имею в виду Солженицына и Сахарова. Их работа по делегитимации коммунизма была беспрецедентна. К сожалению, при их равно антикоммунистических жизненных позициях картины мира у них были не только разными, но и конфликтующими, что не могло не наложить негативный отпечаток на наше духовное, а потом и политическое развитие. Это показала, например, последующая полемика таких фигур, к которым по отдельности можно относиться с симпатией, - Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева, западника-либерала и демократа-почвенника.
Помните их нашумевшую переписку 1986 года, потом неоднократно перепечатанную? Это, конечно, была уже деградация спора западников и самобытников, обусловившая постепенную деморализацию антикоммунистического лагеря. И такое выхолащивание антикоммунистического пафоса при запаздывании роста демократического сознания и привели к свертыванию реформ, к политическому антидемократизму. Политическому погрому предшествовал идейный антидемократический погром, который не закончился, на мой взгляд, и по сей день, и это именно он продолжает создавать почву для авторитарных действий.
Возможен ли новый подъем демократических и либеральных тенденций в России? Если следовать урокам Ключевского, то ответ будет: «Да, возможен». Более того, этот подъем просто неизбежен, если сначала пойдет новый этап демократизации и либерализации сознания. Кстати, Ключевский прекрасно показал, какими бывают и фальстарты либерализации и гражданской консолидации на примере лидера первого народного ополчения периода смуты, выдающегося гражданина Прокопия Ляпунова. Тот обрек себя на поражение, так как в глазах многих очень тесно ассоциировался с временными, но погубившими его репутацию союзниками. Выступая за «земскую Россию», он, однако, не погнушался союзом ни с Болотниковым, ни с Шуйским. Эти компромиссы и привели к его нравственной самодискредитации.
Мой вывод, который я выношу на нашу дискуссию, таков: то, что произошло в России, и то, что происходит сейчас, - это очередные подтверждения действенности уроков Ключевского. Но заключить свое выступление я все же хочу на оптимистической ноте, и приведу слова Осипа Мандельштама о Ключевском, о том, что означает его имя в переживании русских трагедий. Мандельштам - блестяще образованный гуманитарий, знал, о чем пишет: «Ключевский - добрый гений, домашний дух-покровитель русской культуры, с которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания».

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Алексей Алексеевич. Вы вычленили в наследии Ключевского только один момент, сосредоточив наше внимание на духовно-нравственной составляющей его понимания русской истории. В этом ракурсе она выглядит чередованием духовно-нравственных деградаций и духовно-нравственных возрождений России. Но остается открытым вопрос о том, почему происходят деградации, почему они сменяются возрождениями и почему возрождения ведут к новым деградациям. Есть ли у Ключевского подходы, которые дают ответ на этот вопрос? Хотелось бы, чтобы мы к этому сюжету еще вернулись. А пока предоставляю слово Ольге Анатольевне Жуковой.

Ольга ЖУКОВА (профессор кафедры культурологии Московского педагогического государственного университета):
«Ключевский показал основное противоречие русской истории как проблему отношения русского ума к русской действительности»
Продолжая линию рассуждений Алексея Алексеевича, я хочу начать с вопроса, который Игорем Моисеевичем Клямкиным был уже затронут, - по поводу актуальности наследия Василия Осиповича Ключевского. В данном отношении ситуация выглядит, на мой взгляд, достаточно парадоксально. Поскольку утверждение о том, что Ключевский – классик, абсолютно верно, его наследие должно постоянно актуализироваться. Но если посмотреть на реальную востребованность его текстов и реальный интерес к той проблематике, которую он затрагивает в своих трудах, то круг читателей оказывается очень узким. И это притом, что сегодня отсутствует и грамотная дескрипция, и уж, тем более, какой-то выверенный ценностно-нормативный взгляд на отечественную историю. Ключевский же как раз и создал подобный глубоко продуманный исторический нарратив, и потому было бы продуктивно обратиться к его выверенному взгляду. Тем более, что политическая идентичность Ключевского с точки зрения либеральной наклонности не может быть подвергнута сомнению.
Вспомним слова Г.П. Федотова, говорившего, что, как минимум, два поколения русского образованного общества - та культурная среда, в которой воспитывались классики русского либерализма, воспринимала историю в духе Ключевского или, как сказал Федотов, «мы знали историю так, как она привиделась Ключевскому». Нас, конечно, может интересовать не архивирование наследия Василия Осиповича, потому что прошлое ради прошлого - это сугубо исследовательский интерес. Но если прошлое воспринимать как часть живого опыта современного человека, то тогда Ключевский может способствовать историческому самопознанию нации. Тогда его труды и его вопросы, заданные будущим поколениям, становятся тем бродильным элементом и стимулом рефлексии, которой сегодня так не хватает. И в первую очередь основой здесь являются сюжеты, вокруг которых Ключевский выстроил социально-политическую историю России. В чем же идеи и концепты Ключевского аутентичны современности?
Вы, разумеется, обратили внимание на те вопросы, которые вынесены сегодня на обсуждение. А ведь это, в основном, афористика Ключевского. Готовя сегодняшнее собрание, мы ее просто «переформатировали», обратили к будущему, пользуясь лексикой Василия Осиповича и, отчасти, позаимствовав его стиль. И если от этого отталкиваться, то тематизировать, говоря философским языком, наследие Ключевского мы можем с помощью одного вопроса: «Есть ли либеральные перспективы у российского государства и общества, которое, как правило, во всех своих поворотах и цивилизационных выборах почему-то склоняется к консервативному варианту, консервативной тенденции?». И эту консервативную тенденцию Ключевский очень ясно выделил, оценил и попытался, помня о ней, найти средства к самоисправлению общества. Как же и где же искал он эти средства?
Прежде всего, он пытался определить главное противоречие русской истории. Оно, по Ключевскому, заключается в том, что образованный русский ум напитался запасом нравственных и политических идей европейского культурного мира, заимствовал их, но свои идеи при этом не выработал. Сложилась очень сложная комбинация двух феноменов - имеющейся наличной духовной и политической традиции и того запаса передовых идей, которые могли бы составить основу эволюционного развития русского общества, русского мира. И вот Ключевский показал самое главное противоречие русской истории как проблему отношения русского ума к русской действительности. То, что он назвал в своих знаменитых лекциях «двойным процессом в русском уме»: с одной стороны, есть критическое отношение к исторически сложившейся действительности, основанное на заимствованных идеях, с другой - критическое отношение к самим этим заимствованным идеям.
Вот то противоречие, та неорганичная двойственность, которую фиксирует и которую пытается преодолеть Ключевский. При этом он как бы предостерегает настоящих и будущих творцов российской истории, что в расчищенную, оголенную от культурных пластов почву сеять нельзя, а нужно продолжать работу по приспособлению нравственного и социального порядка национального бытия к передовому запасу тех самых политических европейских идей. Кстати, сам Василий Осипович рассматривал себя звеном в этом процессе и говорил о том, что пореформенное общество и, прежде всего, те люди, которые включились в работу по самоисправлению этого общества, данные вопросы поставили, но решили их достаточно плохо. Таким выводом завершается его курс русской истории - оценкой исторического вклада своего поколения и своего собственного труда. И если мы сегодня будем читать историю «по Ключевскому», то он поможет нам подобрать инструменты для адекватного понимания не только прошлого, но и дня сегодняшнего - в частности, такого важнейшего вопроса, как культурно-политическая идентичность. В этом случае мы увидим, что по-прежнему существует раскол русского ума и русского мира, раскол российской политической нации в отсутствие базовых ценностных оснований и, соответственно, ценностного консенсуса общества.
Говоря о Ключевском, нельзя обойти тот факт, что он, будучи великим учеником великого учителя, отошел от государственнической идеологии С.М. Соловьева в исторической науке и на первый план поставил интересы человеческой личности и людского сообщества. Он рассуждал в категориях модерна, т.е. в категориях национального государства и национальной культуры. Однако, в таком случае, не устарела ли история по Ключевскому уже потому, что она возвращает нас к лексике национального и универсального, к тому философскому вопросу, который возник в эпоху романтизма? Нет, не устарела, потому что сам вопрос этот в России до сих пор не решен. Ключевскому удалось показать, что предрасположенность русской истории к консервативному варианту развития имеет место по причине особых отношений между разумом и верой в России. А истоки этой проблемы тоже ведь восходят к эпохе романтизма, и она тоже, как и во времена Василия Осиповича, все еще остается для России проблемой
Ключевский, вспоминая значение религиозной школы в своем образовании, вынужден был признать, что она его не столько учила, сколько поучала. Не переставая быть человеком христианской культуры, он выступил как критик ритуализированного, обытовленного православия. Пожалуй, мало у кого еще найдем мы такие резкие оценки духовенства, о котором он говорит, что оно учило «не познавать и любить Бога, а бояться чертей».
Тем не менее, культурная идентичность Ключевского - это идентичность человека русского мира и христианской традиции. Поэтому как ученый он вынужден признавать двойственную роль православной церкви в созидании социального и культурного порядка: с одной стороны, позитивную роль ее духовно-нравственных идеалов, а с другой – роль негативную, которая проявлялась в консервации не лучших сторон жизни, легитимируя, в том числе, и закрепощение человека. Как может быть снято это противоречие? Ответ Ключевского: оно не может быть снято в отсутствие рефлексии и рационализации смыслов. Василий Осипович неоднократно указывает на данную проблему – в частности, когда разбирает сюжеты, связанные с русским религиозным расколом. Он говорит о сложившейся в России латинобоязни и неуважении к разуму - особенно к его присутствию в ведомстве веры.
По Ключевскому, пренебрежительное отношение к разуму и стало одной из причин, которая не позволила эволюционно развиваться русскому обществу. Какое может быть историческое творчество нации, когда в школьных прописях для учеников прямо говорится, что братия не должна высокоумствовать, сторониться эллинских борзостей и риторских астрономов, с мудрыми философами рядом не сидеть, бежать от философии, дабы учиться книгам священного закона, думая о том, как спасти свою грешную душу от грехов. Этот запоминающийся пример из «Курса русской истории» свидетельствует о драматическом расхождении опыта разума и веры в отсутствие школы мысли - той мысли, которая запускает механизм самопознания и рефлексии над своим собственным культурным преданием.
Соответственно, получилось так, что любая линия развития, любой модернизационный проект в отечественной истории был связан с разрывом и с расколом по отношению к прежней традиции. Например, проект Петра I, который отнесся к старине, как к мятежу. И Ключевский реконструирует эту логическую связку: старина - это раскол, раскол - это мятеж, значит, старина - это мятеж. Как можно отнестись к своей базовой культурной традиции, как к мятежу? Ведь это - национальная трагедия. И, тем не менее, при таких обстоятельствах любое преодоление косности становится радикальным отказом от прежней системы ценностей. Таким образом, невыученным уроком Ключевского, согласно его видению истории, оказывается постоянный раскол нации, которая находится между радикализмом и охранительством. А проблему, которую ставит автор курса русской истории, на мой взгляд, можно определить как проблему синтезирования европейских идей русским умом в рамках исторически усвоенной духовной традиции.
Сегодня критический ум Ключевского нам очень нужен. И если понимать и интерпретировать его наследие в проблемном поле сегодняшнего дня, то опыт либерализации России, осуществления в ней либерального проекта будет успешным, если почвой для подобного проекта окажутся ценности национальной культуры. Таков главный вывод, который напрашивается при чтении истории Ключевского.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Ольга Анатольевна. Проблема, по-моему, в том-то и заключается, чтобы определить, на какие именно ценности национальной культуры мог бы опереться в России либерализм. Второй содокладчик - Михаил Афанасьев. Пожалуйста, Михаил Николаевич.

Михаил АФАНАСЬЕВ (директор по стратегиям и аналитике ГК «Никколо М»):
«Социальный антагонизм и всеобщее недоверие – таков диагностированный Ключевским механизм системного кризиса российского общества»
Передо мной пять сложных вопросов и десять минут времени. Начну отвечать на первый вопрос, и, может быть, успею на него ответить. Итак, «помогает ли Ключевский понять советское и постсоветское общество?»
Конечно, читать Ключевского нужно, чтобы знать и чувствовать русскую историю, без чего нельзя понять советское и постсоветское общество. Однако не стоит думать, что в его лекциях по русской истории или в «Боярской думе» можно найти исчерпывающие объяснения советскому строю и постсоветскому неустройству. Я вообще думаю, что советский и постсоветский социумы не являются воспроизводящимся инвариантом русской истории, как бы его там ни называли: «государственным крепостничеством», «авторитаризмом» или как-то еще. Во всяком случае, о подобной социально-исторической «системе-матрице», про которую у нас часто толкуют, Ключевский ничего не говорил.
Концепцию русской истории по Ключевскому можно, пожалуй, свести к двум генеральным тезисам. Первый тезис: относительная слабость сословий и, соответственно, относительная сила государственной власти в конце ХУ и первой половине ХУ1 веков, т.е. в то время, когда складывалась русская разновидность европейского абсолютизма, что привело к закрепощению сословий. А дальше, с ХУШ века - и это второй тезис - начался обратный процесс раскрепощения сословий, или, по слову самого Ключевского, «возвращение к совместному историческому действию русского народа».
На этом пути Ключевский выделял и солидаризовался с позицией «людей меры и порядка», как он их называл, поясняя, что таким людям равно чужды и стремление учинить хаос ради устроения нового порядка, и готовность пожертвовать ради старообрядного правоверия самой верой. Кстати говоря, такими словами он охарактеризовал Екатерину Великую. При этом в отличие от легиона «прогрессистов», всегда готовых заболтать модернизацию, Ключевский ясно указывал две простые цели и два простых критерия действительной модернизации:
а) «общее благо» (благосостояние народа);
б) «политическое общежитие», обеспечивающее достижение такого общего блага.
Следует напомнить, что Ключевский диагностировал не только слабость русских сословий-классов перед государевой властью, но и, что не менее важно, их вражду друг с другом. То есть социальный антагонизм не только вертикальный, но и горизонтальный. Он говорил о «тройственном антагонизме» применительно к ситуации середины Х1Х века, когда готовилась и проводилась Великая реформа. Тогда в русском антагонизме сошлись правительство, дворянство и крестьянство, а потом, через двадцать-тридцать лет, в круг антагонистов вошли буржуазия и рабочий класс.
Итак, социальный антагонизм и всеобщее недоверие - вот диагностированный Василием Осиповичем механизм заглубляющегося системного кризиса русского общества. Отсюда следует генеральный вывод: «малость», «худость» социального опыта мирного межсословного взаимодействия - это главная социально-историческая проблема России, как видел ее Ключевский. Соответственно, накопление опыта широкого социального, «межсословного» взаимодействия являлось (и до сих пор остается) главной социально-исторической задачей, стоящей перед Россией.
Здесь, как видим, получается порочный круг или то, что Дуглас Норт назвал плохой «институциональной колеей». Как же преодолеть и возможно ли преодолеть этот фундаментальный социальный недостаток? Можно ли из такого вот круга национальной истории выйти в спираль устойчивого развития?
По Ключевскому, выйти можно и нужно. Выход он связывал с пробуждающей и развивающей национальные силы деятельностью просвещенного правительства. В этом он усматривал особенность исторической ситуации в России и «окольного пути русского». В своем очерке о Екатерине он говорит, что в «Европе низы диктуют правительству, а в России правительство пробуждает низы и втягивает их в совместную работу». Говорит, прошу заметить, без всякого сарказма, о пробуждении народа на зов правительства. Правительственное устроение социального мира, замирение социальных антагонизмов, понуждение к социальному компромиссу, учреждение правил и механизмов политического общежития - это, по сути дела, не что иное, как программа развивающего государства или, выражаясь языком современной социальной науки, «государства развития».
Таким образом, если говорить об уроках Ключевского, то я вывожу из его трудов следующую историко-социологическую триаду.
Первый пункт - европейский генезис русской истории. Ключевский, конечно, любил подчеркивать русскую самобытность, но он описывал ее в рамках европейской истории и посредством европейских концепций. Из исходного пункта национальной истории следует национальная сверхзадача - русское возрождение, понимаемое как русско-европейский ренессанс.
Второй историко-социологический урок касается необходимости для успеха национального развития России крепкого и авторитетного государства развития, или в терминологии Ключевского - деятельного, просвещенного правительства.
Третий урок носит методологический характер, и состоит он в преобразовательском почвенничестве или почвенническом реформизме, за который ратовал и которого придерживался историк-просветитель-публицист Ключевский. Это такой реформизм, который не обесценивает и разбазаривает, а, наоборот, сберегает и преумножает социальный капитал нации и местных сообществ.
Это и сегодня вполне актуальная программа. Увы, для решения национальной сверхзадачи в России обычно как раз не хватало деятельного, просвещенного правительства и преобразовательного почвенничества. Да и сам Василий Осипович без излишнего оптимизма смотрел на готовность к созидательному взаимодействию русских радикалов и консерваторов, верхов и низов России. В очерке, посвященном 50-летию со дня смерти Грановского - а оно совпало с революционной ситуацией октября 1905 года, Ключевский писал о трагической судьбе независимых русских общественных деятелей - таких, как Грановский, Соловьев старший, Кавелин, Чичерин (к ним он явно относил и себя). Это те самые «люди меры и порядка», и все они, как отмечал Ключевский, уходили из жизни с печатью трагедии на лице. В октябре 1905 года, когда в России всякий, кому не лень, толковал о Конституции, это было трагическое предчувствие.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Михаил Николаевич. Мы выслушали три содержательных сообщения. Во всех них, как мне показалось, Ключевский рассматривался не столько как историк, сколько как мыслитель, ищущий выход из прошлого в будущее, а в самом прошлом ищущий опоры для изменения исторического маршрута России. И я бы хотел, чтобы в ходе дискуссии мы больше внимания уделили вопросу о том, что конкретно есть в русской истории «по Ключевскому», какой именно позитивный капитал, позволяющий не только временно возрождаться после деградаций, но и преодолеть саму тупиковую цикличность этих деградаций и возрождений.
Михаил Николаевич Афанасьев говорил, что Ключевский констатировал европейское начало русской истории. Давайте это тоже обсудим, у меня здесь есть вопросы. Ольга Анатольевна ссылалась на знаменитое высказывание Василия Осиповича, что русский ум хватается за чужое и не может соединить это чужое со своим. Но что означает такое соединение и как его осуществить? Похоже, ответ Ключевский не нашел. Когда он рассуждает о славянофилах и западниках, он не примыкает ни к тем, ни к другим, но и органически синтезировать их идеи в чем-то третьем у него не получается. И потому у меня такое впечатление, что для него вопрос о динамике русской истории оставался открытым. Да, главную развивающую и консолидирующую силу он, как напомнил нам Михаил Николаевич, видел в правительстве, однако реального реформаторского потенциала у правительств своего времени не обнаруживал.
Так что вовсе не случайно, может быть, не стал Ключевский продолжать свой курс применительно к пореформенной России, завершив его эпохой Николая I. Показательно и то, что в начале ХХ века он как-то заметил, что интеллектуально и психологически остался в веке ХIХ-м. Короче говоря, в наследии Ключевского обнаруживается, по-моему, и вопрос о том, каковы специфические особенности российской истории, каков ее модернизационный потенциал и каковы перспективы ее возможной эволюции. Подчеркиваю: вопрос, а не ответ.
Переходим к свободной дискуссии.

Александр ОБОЛОНСКИЙ (профессор Высшей школы экономики):
«Актуальность Ключевского в том, что он показал: в России при обилии законодательства всегда было мало Права»
Не на все, но на два вопроса из вынесенных на обсуждение я попробую отреагировать. В последнее время мне часто вспоминается фраза из дневников Ключевского о том, что история ничему не учит, но она строго наказывает за невыученные уроки. И вся история нашего ХХ века, а также первое десятилетие века ХХ1-го служат для меня печальным подтверждением этой максимы.
Прежде всего, в связи с тем, что говорил Михаил Николаевич Афанасьев, мне вспомнилась замечательная фраза Ключевского о екатерининской Комиссии по выработке Уложения. Когда она собралась, то, как пишет Ключевский, главным было преодолеть закоренелое общественное недоверие к правительственному призыву к содействию, ибо общество по опыту знало, что ничего из этого, кроме бестолковых распоряжений и новых тягостей, не выйдет. Думаю, эта фраза дает много материала для близких и далеких аллюзий.
Теперь по первому вопросу: помогает ли Ключевский понять историю нашего ХХ века? Это самый удобный момент, чтобы поговорить об отношении Ключевского к реформам Петра I. В начале своих текстов на эту тему, особенно в публичных лекциях, Ключевский говорит общие позитивные, «политически корректные» вещи: называет реформатора Великим, отмечает в нем «счастливое сочетание талантов» и т.п. Но если мы возьмем и будем внимательно читать четвертый том его курса, посвященный петровской реформе, то увидим и другое. Мы увидим, что его дифференцированный анализ различных сторон деятельности Петра буквально камня на камне не оставляет от столь любимого нашего тезиса о замечательном Петре, до которого якобы был мрак, а с ним снизошел на Россию свет.
Напомню основные выводы Василия Осиповича.
Во-первых, он констатирует сугубо инструментальное отношение Петра к Западу. Петр, по Ключевскому, брал на Западе только средства - прежде всего, технические и военные, но абсолютно дистанцировался от духа, эти средства породившего, что и проявилось в цитируемой Ключевским петровской фразе: «Европа нам нужна на несколько десятилетий, а потом мы повернемся к ней задом».
Во-вторых, Василий Осипович пишет о чудовищной человеческой цене петровской политики. Он приводит такие цифры: в 1710 году, к середине петровского царствования, население в России по сравнению с 1680 годом уменьшилось на четверть.
В-третьих, констатируется невероятный взлет коррупции при Петре. Есть у Ключевского такая замечательная фраза: «Дьяки и подьячие XVII века брали умереннее и аккуратнее, а дело свое знали лучше, чем их европеизированные преемники, которые отличались полным бесстрашием по поводу злоупотреблений». И еще он говорит, что именно при Петре появилось бюрократическое государство, которое стеной отгородилось от общества.
В общем, мое прочтение Ключевского и его отношения к Петру следующее: Петр был псевдомодернизатором, который лишь оседлал и повернул к худшему те тенденции к модернизации, которые уже и без того сложились к началу его царствования, и оседлал он их лишь для того, чтобы усилить государственный деспотизм, сделать его более эффективным, но с точки зрения все тех же деспотических, античеловеческих, имперских целей. Конечно, всякая историческая аналогия условна и даже может ввести в заблуждение, но в петровской модернизации с оговорками, но вполне определенно просматривается прототип модернизации сталинской.
Актуален ли сегодня Ключевский? Отвечу его же замечательным пассажем: «Меня часто обвиняют в том, что я в русской истории мало обращаю внимания на право. Но меня приучила к этому русская жизнь, которая веками не признавала никакого права». И далее: «Юрист, и только юрист, ничего не поймет в русской истории, как целомудренная фельдшерица никогда не поймет целомудренного акушера». Потому что в России при обилии законодательства всегда было очень мало собственно Права. В сущности можно сказать, что Ключевский в этом смысле был своего рода предтечей либертаризма на русской почве.
Утратило ли современное российское общество средства к «самоисправлению»? С моей точки зрения, нет, не утратило. И я надеюсь, что эмпирическое подтверждение этой точки зрения появится в течение пяти-шести лет. Появится вопреки очень популярной у нас идеи исторической фатальности, якобы неизменности нашей ментальности, из чего выводится, что нам ничто хорошее, в том числе западное, не подходит и у нас не привьется. Причем любопытно, что парадигма эта популярна на прямо противоположных идеологических флангах. Для либералов она имеет окраску безнадежности и одновременно служит как бы индульгенцией на пассивность, когда они говорят об этом упаднически: дескать, увы, народишко у нас такой, что ничего хорошего у нас не получается. С другой стороны, консерваторы-охранители всех видов говорят об этом с видимым удовольствием, любят цитировать Пушкина: дескать, правительство - единственный европеец в России. На самом деле, это уже и во времена Пушкина было далеко не так, а теперь тем более. Привожу запись Вернадского из его дневников (причем сделанную в 1938 г.): «Политическая верхушка в деловом и нравственном выражении хуже средней массы народа, в партии собрались подонки, воры …» Так что Алексей Навальный имеет неплохих предшественников в этом плане.
И последнее, о чем я хочу сказать. Есть такой без конца повторяемый тезис, что история не имеет сослагательного наклонения. Конечно, как хроника событий она его не имеет, но как только она начинает становиться наукой, она просто обязана включать в дискурс обсуждение различных альтернатив развития. И очень хорошо, что Институт всеобщей истории выпустил несколько сборников как раз об альтернативной истории. Я напомню фразу Гуссерля, что переживание не реализовавшихся исторических альтернатив есть необходимый атрибут исторического сознания. А так называемый value free approach и прочие модные вещи хороши на уровне получения и анализа фактов. Но чаще всего этим прикрывается некая безразличность к судьбам реальных стран и людей, этакое равнодушие наблюдателя из башни из слоновой кости. У Ключевского этого никогда не было, о чем здесь справедливо говорили выступавшие до меня.

Игорь КЛЯМКИН:
Насколько могу судить, в интеллектуальной среде всеобщего восхваления Петра в наши дни не наблюдается. Скорее, дело обстоит наоборот. А вот Ключевский таким «антипетровским», каким вы его представили, по-моему, не был…

Александр ОБОЛОНСКИЙ:
Возьмите четвертый том – убедитесь сами.

Игорь КЛЯМКИН:
Да, он говорил, что брали у Запада средства, но не брали способы их достижения. Это так. Но это не значит, что он критически оценивал сам факт того, что брали средства.

Александр ОБОЛОНСКИЙ:
В том-то же и суть: взять плоды чужого развития, но ни в коем случае не дух свободы и интеллектуального поиска, их породивший. Ибо этот дух несовместим принципиально с петровским деспотизмом.

Игорь КЛЯМКИН:
Ключевский это констатировал, но альтернативы петровскому варианту развития он, насколько помню, задним числом не выдвигал. И вообще пристрастия к «сослагательному наклонению», т.е. к альтернативистскому подходу в его трудах я не обнаружил. Может быть, я чего-то не заметил или забыл. Послушаем, что профессиональный историк нам скажет

Сергей СЕКИРИНСКИЙ (ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН):
«Современный историк, независимо от предмета его занятий, нередко ближе не к Василию Ключевскому, а скорее к Николаю Карамзину»
Ключевский умер сто лет назад, но до сих пор он остается самым читаемым далеко за пределами профессионального круга русским историком. Иногда даже создается впечатление, что, подобно тому, как в иные времена, согласно ироническому замечанию Василия Осиповича, «вся философия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы», а «весь смысл русской истории сжимался в один вопрос: о значении деятельности Петра», так и ныне всю историографию отечественной истории сводят к «Курсу» Ключевского. Вряд ли стоит доказывать, что дело обстоит иначе. Но исключительное признание Ключевский, конечно, заслужил не напрасно.
У всякого времени - свой конек. И свои историки, которые не стоят в стороне от жизни. Поэтому, говоря о Ключевском, читаемом в наши дни, нельзя не сказать о преобладающем житейском умонастроении значительного сегмента современного научно-исторического сообщества. Это умонастроение коротко определяется формулой «тоска по былому», и оно сильно влияет на профессиональную деятельность тех, кто его разделяет. Так происходит и когда речь идет о сравнительно недалеком прошлом, составляющем часть собственной жизни историка, и когда он экстраполирует нажитый опыт в гораздо более отдаленные времена. Хотя кому, как не историку, знать, что «прошлое» - категория крайне изменчивая: достаточно сравнить дореволюционную Россию и тоже ушедший в небытие Советский Союз. Любой «застой» рано или поздно теряет последних приверженцев среди современников, чутких к жизни, а «ретроспективные утопии», возвращающие «застою» видимость обаяния, создаются уже в другие времена, одно из которых мы переживаем сейчас.
Однако сам Ключевский к такому типу историков не принадлежал. В середине Х1Х века отечественная историография в лице К. Кавелина, С. Соловьева, Б. Чичерина, самоопределяясь в качестве историко-научного знания, давала и свой прогноз социально-политического развития России. При этом миф о Петре Великом - первой свободной личности в России и образцовом реформаторе - оставался стержневым звеном в историческом обосновании либеральных реформ. Ключевский жил в иную эпоху. Отдавая Петру должное, историк уже не видел в нем примера для подражания, предлагая расширить сферу критического анализа русского прошлого за счет тех «приемов и привычек управления», которые окончательно сложились при Петре, но совсем не оправдывались изменившимися условиями в конце Х1Х - начале ХХ веков.
А в наши дни среди историков становится модным не столько писать о назревших в тот или иной момент преобразованиях, сколько рассуждать о способности либо неспособности общества воспринимать разрушение традиционных институтов, о несоответствии его адаптационных возможностей темпу модернизации. Все это можно было бы приветствовать, но с одной оговоркой, заимствованной у Талейрана: «Не слишком усердствуйте!» Ведь историк - не «археолог» (в старинном понимании термина), не просто «любитель древностей», целиком погруженный в мир прошлого, хотя именно такое отношение к ремеслу входит в последнее время в моду. Историк - тот, кто способен в истории почувствовать, говоря языком людей Х1Х столетия, ее «преобразовательный дух». Тот, кто носит в сердце, как было замечено об одном из ее немаловажных субъектов - Александре II, «инстинкт прогресса». Блистая отсутствием этих свойств ума и души, современный историк, независимо от предмета его занятий, нередко ближе не к яркой плеяде своих предшественников и современников Великих реформ и, тем более, не к продолжившему их труд Ключевскому. Он ближе, скорее, к Николаю Карамзину, который, как известно, считал, что «всякая новость в государственном порядке есть зло».
Сегодняшние историки не похожи на Ключевского, в том числе, и потому, что в его время в России к историкам было другое, чем сейчас, отношение. Летом 1893 года в одном из императорских дворцов Петербурга состоялся примечательный разговор о воспитании августейших детей. Собеседниками были Ключевский и министр императорского двора И. Воронцов-Дашков, личный друг Александра III. Университетский профессор, призванный к исполнению новой для него роли наставника великого князя Георгия Александровича, в скором будущем - престолонаследника, тотчас же поинтересовался у министра мерой отводимой ему свободы и услышал в ответ: «Вы должны помнить, что вы - профессор и преподаете, что находите нужным. Делайте, что следует делать, а что из этого выйдет, за это вы не отвечаете... Надобно рассеять мнения и предубеждения самоуверенного невежества: “Конституция - нелепость, а республика – бестолочь”. У России общие основы жизни с Западной Европой, но есть и свои особенности. Что теперь несвоевременно, то еще нельзя назвать нелепостью...»
В этом наставлении для наставника бросается в глаза не только сам ход рассуждений, шедших вразрез с псевдорусской риторикой последних царствований, но и выраженное со всей определенностью доверие к ученому, признание самоценности его ремесла. В готовности даже неограниченной власти к самоограничению в тех случаях, когда речь заходила о разделении неполитических функций, - секрет ее уживчивости с яркими явлениями русской культуры, науки, просвещения и, соответственно, с европейским влиянием. Европейская траектория исторического движения империи и предопределила такую особенность политического мышления ряда представителей ее правящей элиты, как различение между «всегда нелепым» и «сегодня несвоевременным». Утрата же исторической перспективы, основой которой служило наблюдение уже обретенного Европой реального опыта, открыла дорогу для ретроспективных утопий. Выход из модернизационных конфликтов стали искать в имитации диалога с патриархальным народом, «простыми людьми», последним среди которых был Григорий Распутин.
За сто лет, прошедших после смерти Ключевского, люди его профессии многого натерпелись. Соответственно, изменились и критерии профессионализма, ставшего для лучших из них настоящей броней перед напором идеологии и политики, и потому заметно «окаменевшего». Высшим достижением историка стало считаться приращение фактов, допустимой слабостью - робость мысли, методологической изощренностью - намеренная запутанность выводов. Ведь сколько-нибудь значимая рефлексия о прошлом могла существовать только как точный сколок советской идеологии, а любой обобщающий труд вполне обоснованно ассоциировался не столько с утраченной свободой лекционного курса, сколько с принудительно-коллективной работой, стирающей индивидуальность и за это даже прозванной «братской могилой».
Но оборотной стороной такой защитной реакции науки оказалась потеря к ней живого общественного внимания. Не удивительно, что в подобном контексте Ключевский со своим «Курсом русской истории» оказался «живее всех живых». Его лекции, афоризмы, дневниковые записи с яркими зарисовками, остроумными парадоксами и налетом сарказма можно рассматривать в одном ряду с не теряющими остроты образцами русской классической сатиры или такими произведениями Х1Х века, как кюстиновская «Россия в 1839 году» и дневник профессора А.В. Никитенко. Произведениями, подчас оказавшимися даже более убедительными не столько в качестве свидетельств о тогдашней российской действительности, сколько как прогноз на все следующее столетие. Читая отзывы Ключевского, например, о сотрудниках Петра, в руках которых после его смерти «очутились судьбы России», нельзя отделаться от ощущения, что перед тобой встают легко узнаваемые современные образы: «Сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе ее искренними приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за нее держались, потому что она давала им выгодное положение... Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые слуги…Никакого важного дела нельзя было сделать, не дав им взятки… Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты ни продолжать, ни разрушить; они могли его только портить».
Злобой дня дышит и данный Ключевским 105 лет назад (в дневниковой записи) комментарий к истории взаимоотношений власти и общества в нашей стране, начиная с эпохи Александра I. Уподобляя реформы политической провокации, историк пояснял, что правительство давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, чтобы вызвать в нем ее первые проявления, а потом накрывало «простаков». Отмечен был Василием Осиповичем и обратный эффект: «Оппозиция против правительства постепенно превратилась в заговор против общества». А разве только об имперских поляках и только ли о поляках было им сказано так, что и сейчас звучит остро, а читать больно: «Мы присоединили Польшу, но не поляков, приобрели страну, но потеряли народ».
Ключевский был наделен не только предощущением трагичного будущего, но и способностью перевоплощаться в давно ушедших исторических персонажей. Федор Шаляпин, которому довелось консультироваться с историком при работе над образом Бориса Годунова, свидетельствовал: «Говорил он… так удивительно ярко, что я видел людей, изображаемых им. Особенное впечатление произвели на меня диалоги между Шуйским и Борисом в исполнении Ключевского. Он так артистически передавал их, что, когда я слышал из его уст слова Шуйского, мне думалось: “Как жаль, что Василий Осипович не поет и не может сыграть со мною князя Василия!”».

Игорь КЛЯМКИН:
Благодарю вас. Очень интересно, по-моему, ваше замечание о разном понимании «профессионализма» досоветскими историками и их советскими и постсоветскими преемниками. Следующий - Сергей Магарил.

Сергей МАГАРИЛ (преподаватель Российского государственного гуманитарного университета):
«Надо помнить тезис Ключевского о том, что отечественная история не учит ничему, а только наказывает за невыученные уроки»
Не являясь профессиональным историком, я не возьмусь дискутировать о том, насколько научное творчество Василия Осиповича адекватно отражало отечественный исторический процесс. Я попытаюсь лишь проиллюстрировать, как работают научные идеи Ключевского. В частности, будет проиллюстрирован его тезис: «Отечественная история, в сущности, не учит ничему, она только наказывает за невыученные уроки».
В 1906 году Макс Вебер опубликовал статью «Переход России к псевдоконституционализму», в которой писал: «Когда знакомишься с документами российской империи, поражаешься, какой в них вложен труд, как тщательно они разработаны, но всегда направлены к одной и той же цели - самосохранение полицейского государства. Бессмысленность этой цели ужасает». Промелькнуло одиннадцать лет, и история наглядно продемонстрировала: полицейщина - не самый надежный интегратор социума. Империя развалилась.
Что воздвигли революционеры-победители на обломках полицейской имперской государственности? Они воздвигли еще более жестокую и беспощадную полицейщину в форме диктатуры. И вновь история подтвердила - полицейское государство недолговечно. Невозможно вообразить: Советский Союз - вторая сверхдержава - развалился в условиях мирного времени, в отсутствие критически значимых внешних угроз, защищенный мощнейшим ракетно-ядерным потенциалом и обладая всей полнотой государственного суверенитета.
А что воздвигает правящий класс постсоветской России? Не так давно даже сам президент Медведев напомнил: «Не следует слишком сильно затягивать гайки». Но ведь уже затянули, а значит, нас ждет очередное наказание за «невыученные уроки». И тип этого наказания тоже известен. Приведу один лишь пример.
В мае 1862 года (всего год спустя после отмены крепостного права) в Петербурге и больших провинциальных городах появилась прокламация, озаглавленная «Молодая Россия». Она начиналась словами: «Россия вступает в революционный период своего существования». Призывая революцию, «кровавую и неумолимую», идейные предшественники радикал-революционеров начала ХХ века писали: «Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы… Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах… Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим…знамя будущего, знамя красное и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика русская!”, - двинемся на Зимний дворец, истреблять живущих там… Мы издадим один крик: “В топоры!”, и тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами… На сколько областей распадется земля русская - этого мы не знаем. Начнется война, потребуются рекруты, произведутся займы и Россия дойдет до банкротства. Тут-то и вспыхнет восстание, для которого будет достаточно незначительного повода!».
Текст прокламации содержит едва ли не все основные концептуальные положения грядущего большевизма. Его исторические предшественники отчетливо сформулировали важнейшие элементы революционной стратегии, включая беспощадный террор, истребление правящей династии, войну, как основную предпосылку восстания, реки крови, распад России.
История показала: программа «Молодой России» была грозным предостережением властям и образованному обществу страны, свидетельствуя о назревании острейшего исторического вызова и политического кризиса. Однако этот вызов практически не был замечен и, тем более, должным образом осмыслен. Общество не осознавало зарождавшихся на его глазах предпосылок надвигавшейся социальной катастрофы и ничего не предприняло для ее предотвращения. Исторический финал известен - имперская государственность рухнула; в горниле гражданского конфликта погибли миллионы.
Прошло 100 лет. Советские ученые пытались предупредить руководство СССР о нарастании кризисных явлений. Были доклады - вначале группы ученых во главе с академиком Кириллиным (конец 1970-х годов), а затем группы ученых во главе с нынешним академиком РАН Геловани (1985 г.). Причем вторая группа указывала, что при дальнейшем движении страны по инерционной траектории на рубеже 1990-х годов возможен коллапс. И вновь никаких выводов сделано не было.
Работая над одним из своих текстов, я решил посмотреть, что думают современные ученые-обществоведы о тенденциях постсоветской России. Мне не составило труда найти более 60 самых тревожных оценок тех системных рисков, которые вновь порождает движение России по инерционной, исторически тупиковой колее. Однако ни власть, ни общество на эти оценки и прогнозы опять-таки не реагируют. Где тут способность усваивать уроки истории?
Естественно, возникает вопрос: почему так? Сошлюсь на доклад присутствующего здесь Теодора Шанина, прочитанный им года три назад в дискуссионном клубе Билингва. По мнению г-на Шанина, в России, в отличие от англоязычных обществ, постигавших себя в процессе развития социальных наук, российское общество постигало самое себя из литературы.

Игорь КЛЯМКИН:
До Ключевского, как понимаю, так и не доберетесь?

Сергей МАГАРИЛ:
Так я же как раз иллюстрирую его идеи, как они работают в нашем современном обществе и почему мы хронически не способны извлечь уроки из предостережений классика и мудреца. Сэр Исайя Берлин, проработавший в посольстве Великобритании в Москве с 1945 по 1955 год, в 1957 году написал статью, где, излагая свои впечатления о советской интеллигенции, затронул и качество образования в СССР. По его мнению, в молодежи скорее поощряется интерес к техническим наукам. А чем ближе к политике, тем хуже образование. Хуже всего оно поставлено у юристов, экономистов, историков современности.
И последнее. Социокультурный раскол в ходе дискуссии был упомянут несколько раз. Осмелюсь предположить, что именно он - социокультурный раскол - породил в ХХ веке в России такие механизмы национального самоистребления, как гражданская война, коллективизация, голодомор, массовые государственные репрессии. Было также сказано, что социокультурный раскол, к сожалению, воспроизводится. Действительно, об этом свидетельствуют чрезвычайно высокий уровень взаимного недоверия россиян, глубочайшая и продолжающая расти имущественная поляризация. Вновь воспроизведен и высочайший уровень отчуждения народа от власти.
Уважаемые коллеги! Сохранение и воспроизводство социокультурного раскола означает: в обществе сохраняются предпосылки для нового старта механизмов самоистребления. Нам всем есть над чем подумать. Именно мы транслируем в общество социогуманитарные знания. И нынешнюю правящую псевдоэлиту воспитали мы с вами, уважаемые коллеги.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо. Мы собрались обсудить, чем может быть полезна для понимания нашей истории - досоветской, советской, постсоветской - история Ключевского, а не для того, чтобы поговорить о русской истории вообще и ее уроках. Это другая тема. Дело не в том, что мы не хотим обсуждать ее в принципе, но она другая и уводит от предмета сегодняшней дискуссии. Пожалуйста, Липкин Аркадий Исаакович.

Аркадий ЛИПКИН (профессор Российского государственного гуманитарного университета):
«У Ключевского нет понятийных инструментов, необходимых для осмысления современной сложной ситуации»
Буду краток. Я не историк, а философ, поэтому выскажу лишь ряд общих методологических тезисов.
Начну с того, что социокультурная структура и институты сегодня и последние 300 лет в России в основе те же самые. Отсюда актуальность анализа деятельности Петра. Но адекватность анализа зависит от того понятийного аппарата, тех понятийных инструментов, которые используются. Я считаю, что таких инструментов у Ключевского нет. Он дает материал интересный, смотреть его надо, но вынести что-нибудь полезное сегодня, исходя из методики, которую он предлагает, нельзя, поскольку это все неадекватно, недостаточно для того, чтобы схватить современную сложную ситуацию.
Что касается вопроса о том, как с помощью западноевропейского ума научиться жить своим умом, то ответ на него, по-моему, очевиден: надо осваивать интеллектуальные средства, которые предложены Западом. Но они тоже могут оказаться недостаточными. И потому, что российский материал другой, и потому, что в связи с новым витком глобализации все качественно усложнилось, и аппарата, наработанного Западом, не хватает для решения даже его собственных проблем.
О других вопросах, предложенных для обсуждения. Утратило ли современное российское общество способность к «самоисправлению»? Кто же это знает? В любом случае надо «сбивать сметану». В каком объеме можно преподавать историю? Ну, во-первых, в таком, в каком школьники и студенты способны его усвоить, если хорошо преподавать. А во-вторых, преподавать лучше хорошо.
Несколько слов о невежестве и ответственности за невежество, о чем говорил один из выступавших. Здесь первый вопрос: невежество кого? Где те «прогрессивные» субъекты, которых призывают учесть взгляды экспертов? Таковых субъектов я не вижу, и это опять же связано с социокультурной структурой общества, причем не только сейчас. Как я уже сказал, она последние 300 лет в основном одна и та же. Как показывает анализ многих явлений (например, развития науки и техники), Октябрь 1917 не является таким уж обрывом основной институциональной традиции «вертикали власти», являющейся аналогом «иглы Кощея». Многие досоветские структуры и институты были воспроизведены в советский, а затем и в постсоветский период. Но, повторяю, понять их природу Ключевский нам не поможет.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Аркадий Исаакович. Хотелось бы, конечно, побольше узнать о том, в чем именно заключается неадекватность инструментария Ключевского. Равно как и о том, какой инструментарий адекватен. Но времени на это у нас сейчас нет. Следующий – Александр Борисович Каменский.

Александр КАМЕНСКИЙ (декан факультета истории Высшей школы экономики):
«Не надо делать из Ключевского икону»
Я заранее прошу извинения за то, что то, что я скажу, может показаться чересчур резким. Прежде всего, хочу спросить: мы на поставленные вопросы пытаемся найти ответы на основе научного знания или на основе исторических мифов? Если на основе исторических мифов, то тогда понятно, каков будет результат. То, что мы слышим сегодня, - это преимущественно относится к историческим мифам. И один из них - миф о Ключевском как великом русском историке.
Когда мы говорим «великий математик» или «великий физик», мы понимаем, что это определяется достижениями в науке. Достижения Ключевского в науке - это ряд написанных им монографий. А «Курс русской истории» - это не научное исследование, это именно курс лекций. Здесь несколько раз говорилось: «Ключевский писал…» Но он не писал, а читал лекции, которые за ним записывали. И то, что мы имеем, - это отредактированная им реконструкция записей его лекций. Это популярные тексты, за которыми по большей части не стоят научные исследования. И те примеры, которые сегодня прозвучали, в значительной степени это только подтверждают.
Вот, скажем, Алексей Алексеевич Кара-Мурза в самом начале сформулировал нравственный урок, извлекаемый из Ключевского, и подтвердил его двумя историческими примерами из Х1У-го и начала ХУII века. Но интерпретация Ключевского полностью противоречит тому, что сегодня знают историки о событиях Х1У века и Смутного времени. Или вот была приведена цитата Ключевского о екатерининской Уложенной комиссии. Она свидетельствует о полнейшем непонимании Ключевским того, что в Уложенной комиссии происходило. Говорилось также о Петре и о дискуссии о Петре. Господа, но давайте вспомним, что точка зрения Ключевского на Петра эволюционировала, она не была все время одинаковой, и немалое значение имело то обстоятельство, что Ключевский сыграл, мягко говоря, не очень красивую роль в судьбе Павла Николаевича Милюкова. Ключевский заблокировал присуждение ему докторской степени за диссертацию, в которой Милюков предлагал абсолютно иной взгляд на Петра и петровскую реформу. И те цитаты из позднего Ключевского, которые здесь прозвучали, свидетельствуют о том, что, сделав это, он, на самом деле, использовал материалы Милюкова, петровскую реформу переосмыслив. А Милюкова, в свою очередь, опровергли в ХХ веке. Есть исследования, в которых доказывается, что, вопреки Ключевскому, не было никакого уменьшения податного населения на 25%. Не было этого! Неправильно он считал и пользовался недостоверными источниками. А у нас Василий Осипович как икона.
Странно, что многие люди, пытающиеся осмысливать судьбы отечества и размышлять о его будущем, свои знания русской истории основывают исключительно на Ключевском. Если у него что-то написано, значит, так оно и было. Но после Ключевского прошло 100 лет. Написаны сотни научных исследований, которые почему-то никто не хочет читать. А я скажу, почему. Потому что, в отличие от лекций Ключевского, они написаны сухим научным языком. А у Ключевского (те цитаты, что сегодня прозвучали, об этом свидетельствуют) очень яркий, очень образный язык, который легко запоминается. Я, к примеру, всегда своим студентам говорил: Ключевский написал, что при Анне Иоанновне немцы посыпались на Россию как горох. Вы один раз это прочитали и сразу запомнили. И вся Россия это запомнила. А этого не было, это было опровергнуто уже современниками Ключевского, и он, кстати, об этом знал.
Алексей Алексеевич говорил о философах ХХ века, которые своими представлениями о русской истории были обязаны Ключевскому. Я, честно говоря, не могу с этим согласиться. Я полагаю, что люди, имена которых упомянул Алексей Алексеевич, были гораздо образованнее в том смысле, что они читали не только Ключевского. Их представления о русской истории далеко выходили за рамки того, что было предложено Ключевским. Поэтому мне кажется, что, прежде всего, не надо делать из него икону.
Да, я бы согласился с тем, что никто не превзошел Ключевского как популяризатора русской истории. Но когда мы всерьез думаем о судьбах отечества, давайте ориентироваться не на Ключевского, а на науку. И даже прозвучавшие нравственные уроки, как мне кажется, это не какие-то откровения, которые больше нигде нельзя прочитать, и которые только у Ключевского и можно найти. Да нет, не так это.

Алла ГЛИНЧИКОВА (доцент кафедры политологии Московского государственного лингвистического университета):
Не могли бы вы назвать пару-тройку этих самых «других», т.е.настоящих историков, которых следует читать?

Александр КАМЕНСКИЙ:
Историография затронутых здесь сюжетов огромна. Был такой замечательный историк Александр Александрович Зимин, который писал, в том числе, о Х1У веке. Из-под его пера вышло примерно полтора десятка монографий. Мы, скажем, вспоминаем, что Ключевский говорил о Сергие Радонежском. Но историки сегодня знают, что Дмитрий Донской не ездил получать благословление у Сергия Радонежского накануне Куликовской битвы. Это миф, который возник, по меньшей мере, через 150 лет после их смерти. Понимаете? Вот о чем идет речь. Если же мы говорим о ХУШ веке, то я бы назвал Евгения Викторовича Анисимова, его работы. У него в 1982 году вышла монография «Податная реформа Петра I», в которой он рассматривает те же сюжеты, что и Милюков в своей монографии «Государственное хозяйство России», и в значительной мере Милюкова опровергает. Речь идет о сотнях работ, сотнях капитальных исследований.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо. Устроил вас ответ?

Алла ГЛИНЧИКОВА:
Не совсем…

Игорь КЛЯМКИН:
В таком случае попробуйте обратиться к Александру Борисовичу в частном порядке. Есть еще желающие выступить? Пожалуйста, Олег Будницкий.

Олег БУДНИЦКИЙ (ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН):
«Сейчас Ключевский - скорее хорошая литература, чем история, и именно за это давайте его любить»
Я бы хотел немного вступиться за Ключевского. В основном я согласен с Александром Борисовичем: смешно сейчас считать, что Ключевский - последнее слово науки. Но он все же читал лекции на историко-филологическом факультете МГУ. Да, они были открытые, но это не означало, что они предназначены для людей с улицы. Лекции читались для студентов-историков, и записывали их ученики Ключевского, а он их редактировал. Так что он отвечает за то, что там написано, и дело не только в стиле, но и в содержании.
Василий Осипович был человеком очень разносторонним, но отнюдь не столь благостным, каким выглядит в некоторых прозвучавших выступлениях. Александр Борисович об этом уже говорил. Когда Милюков защищал магистерскую диссертацию, а не докторскую, было предложено присвоить ему степень доктора. Ключевский восстал против этого, и восстал неправильно, потому что «Государственное хозяйство» было трудом, который бесспорно соответствовал докторской степени. Но он не смог преодолеть себя и позволить ученику сразу получить такое признание.
То, что я здесь сегодня услышал, было любопытно. Но мне кажется, что в некоторых выступлениях Ключевский был использован как «гвоздь», на который были «навешаны» рассуждения, либо не имеющие к Ключевскому никакого отношения, либо основанные на отдельных, вырванных из контекста фразах. Рассматривать сейчас работы Ключевского как некую основу для осмысления прошлого и будущего с точки зрения профессиональных историков просто нельзя. И здесь я совершенно согласен с Александром Борисовичем.
Другое дело – само отношение Ключевского к отечественной истории. Я хочу только на одну сторону обратить внимание. Ключевский чувствовал иронию истории, чего очень многим историкам и политическим деятелям не хватает. Я Ключевского читал давно и могу ошибиться, но я думаю, что он неспроста обратил внимание на замечание Екатерины II, которая, разбирая бумаги Петра, сказала, что для предотвращения беспорядка он был готов разрушить любой порядок. А как Василий Осипович относился к героическим мифам? Описывая поход русского флота, когда Алексей Орлов обещал Екатерине, что «скоро вы услышите о чудесах», Ключевский иронизирует: «…И чудеса действительно начались: в Европе нашелся флот хуже русского». По счастью, это был флот турецкий, с которым произошло сражение. Надо было быть Ключевским, чтобы так суметь подняться над отечественной историей и посмотреть на нее иронически.
Многим из нас этого не хватает. Чересчур впадаем в пафос и не всегда чувствуем некоторую иронию истории, а иногда наши рассуждения приобретают, наоборот, чересчур катастрофичный характер. В жизни все лучше, чем нам иногда кажется. И вообще, когда мы пытаемся найти в истории смысл и пытаемся вывести закономерности, неплохо помнить о Шекспире: как говорилось в одном известном фильме (я перефразирую сказанное применительно к истории), история - это страшная сказка, рассказанная дураком; в ней мало смысла, но много шума и ярости. И это в значительной степени так и есть. ХХ век - наилучшее подтверждение: войны (особенно, Первая мировая), самоубийство Европы, на ровном месте произошедшее. Но в то же время в истории по счастью есть и не только страшные и трагические, не только безумные страницы.
Работы Ключевского - душеспасительное чтение. Когда его читаешь, это как-то немного примиряет с прошлым и заставляет оптимистичнее думать о будущем. Надо только отдавать себе отчет в том, что сейчас Ключевский - скорее хорошая литература, чем история. И именно за это давайте его любить.

Игорь КЛЯМКИН:
Евгений Григорьевич, теперь вы.

Евгений ЯСИН (Президент Фонда « Либеральная Миссия » ):
«Я предлагаю нашим историкам написать такую историю России, которая была бы так же увлекательна для чтения, как курс Ключевского, и не имела тех недостатков, которые нынешние историки в этом курсе находят»
Выступления уважаемых историков, которые я здесь услышал, не изменили моего крайне почтенного, даже любовного отношения к Ключевскому. Мне показалось символичным, что Александр Борисович Каменский, говоря об историках, которые Ключевского «превзошли», называл имена авторов, труды которых посвящены отдельным историческим периодам. Наверное, эти труды хороши, наверное, они лучше, чем у Ключевского, документированы, в них многое уточнено и детализировано. Но выполнена ли современными историками та работа, которую для своего времени выполнил Василий Осипович? Есть ли у нас изложение российской истории в целом, в котором прослеживались бы какие-то сквозные линии, фиксировалась историческая преемственность и историческая динамика? Такую работу, кстати, в свое время осуществлял не только Ключевский, ее осуществляли и другие, но вы их не упомянули в числе тех, кто соответствует современным научным критериям. Пусть так, но факт ведь и то, что таких курсов, как у Ключевского, сегодня нет.
Александр Борисович противопоставляет науку и популяризаторство. Но я бы не стал столь пренебрежительно, как он, относиться к популяризаторской миссии историка. Потому что она очень важна. В противном случае наше общество не научится мыслить исторически, не научится видеть в современности следы истории, не научится извлекать из нее уроки.
Мне, например, был бы интересен популярный курс истории, в котором прослеживается то, что происходило в России с различными институтами. На мой взгляд, именно в институтах проявляется у нас влияние прошлого – как правило, негативное. Оно, это прошлое, характеризуется тем, что в нем постоянно убивались любые попытки институционального контроля общества над государством. И сегодня люди должны знать, что ничего хорошего из этого, в конечном счете, не получалось. Они должны выучить этот урок, но наши историки им его, к сожалению, не преподают. А тех, кто такую работу пытается делать, они от своей науки отлучают, отводя им вторичную роль популяризаторов.
Я хочу предложить уважаемым господам историкам написать такую историю России, которая была бы так же увлекательна для чтения, как курс Ключевского, и не имела тех недостатков, о которых говорил Александр Борисович. Пока ничего похожего они не написали. Да, это делают другие: мне нравится, скажем, книга Ахиезера, Клямкина и Яковенко «История России: конец или новое начало?» Однако они не историки. Историки же такую работу игнорируют, но и сами ничего похожего не предпринимают. И мне остается лишь пожелать им, чтобы они, чувствуя себя впереди Ключевского в смысле научности, не отбрасывали ту традицию исторического просвещения, которая в значительной степени связана именно с его наследием.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Евгений Григорьевич. У меня есть возможность по три минуты дать основным докладчикам. У Алексея Алексеевича есть желание. И у Ольги Анатольевны. Кто первый?

Алексей КАРА-МУРЗА:
«Ключевский был не только историком, но и историософом, который отвечает на другие, чем “чистый ” историк, вопросы»
Уважаемые коллеги, это хорошо, что Ключевского обсуждают представители различных специальностей. Я думаю, что для тех, кто понимает контекст сегодняшнего разговора, очевидно, что в нем участвовали не только историки, но и люди, занимающиеся историософией, философией истории. Но и для них, разумеется, совершенно очевидно, что та конкретная история по Ключевскому, как она понимается «чистыми» историками, не могла не устареть. Такая «история» всегда устаревает при открытии новых источников и появлении новых текстов. Поэтому Зимин или Анисимов лучше узнали историю тех или иных периодов, чем знал ее Ключевский.
Но дело в том, что, в отличие от «чистых» историков, которые отвечают на вопрос: «Как это было?», Ключевский был еще историософом, и этим он близок тем людям, которые занимаются философией истории и философией культуры. А философия истории отвечает на другие вопросы. Как и почему то или иное в России возможно? В чем смысл русской истории?
У меня лично нет сомнений в том, что это различие было вполне ясно всем талантливым ученикам и последователям Ключевского. Например, тому же Павлу Милюкову, который, вопреки прозвучавшему здесь утверждению, вовсе не стал «жертвой Ключевского», якобы из ревности «зарубившего» его докторскую диссертацию. Милюков, как справедливо заметил Олег Будницкий, защищал не докторскую, а магистерскую диссертацию, и хотя ряд членов Совета предлагали присудить ему сразу степень доктора, но большинство (включая Ключевского) посчитали это «непедагогичным» в отношении молодого исследователя.
И вообще, рассуждать о Ключевском как «злом гении» Милюкова - это крайне неисторично. Достаточно напомнить, что Василий Осипович, пользуясь своими связями, два раза буквально вытаскивал своего ученика, ушедшего в политику, из тюрьмы, много помогал молодой семье, так как жена Милюкова была любимой ученицей Ключевского и дочерью его друга. И сам Милюков после смерти Ключевского ответил ему глубочайшей благодарностью: прочитайте его обширный некролог на смерть учителя. Это самая лучшая и самая теплая мемуарная литература о Ключевском.
Напомню также, что Георгий Федотов, профессиональный историк, хотя и был выходцем из санкт-петербургской исторической школы Ивана Михайловича Гревса, всегда считал себя еще и учеником москвича Ключевского, в первую очередь, в историософском плане. Федотов отлично понимал, что с точки зрения осмысления вновь открытых фактов сам он в своих «Святых Древней Руси» ушел намного дальше старых работ Ключевского по этой же теме. Однако фразы «Ключевский устарел», «Ключевский - это миф» прозвучали бы для Федотова кощунственно.
Ну и последнее - о том, что могло бы нас объединить в «теме Ключевского». В Москве нет ни одной мемориальной доски в память о Василии Осиповиче, который прожил в Москве полвека. Действительно, так сложилось, что много домов, особенно в Замоскворечье, где жил Ключевский, разрушены. Но два мемориальных места есть. Это знаменитая студенческая «общага» в Козицком переулке, где Ключевский прожил несколько месяцев, приехав из Пензы, где бросил семинарию, в Московский университет. И это хорошо сохранившийся дом на Малой Полянке, где Ключевский прожил двенадцать лет, и где, кстати, будущий лидер русских либералов Павел Милюков и познакомился со своей будущей женой. Скажу, что возглавляемый мной Фонд «Русское либеральное наследие» собирается установить на одном из этих домов мемориальную доску, и я уверен, что Фонд «Либеральная миссия» станет нам в этом благородном деле хорошим партнером.

Игорь КЛЯМКИН:
Спасибо, Алексей Алексеевич. Ольга Анатольевна, пожалуйста.

Ольга ЖУКОВА:
Ограничусь репликой в адрес уважаемых историков. Я думаю, фигура Ключевского такова, что разные позиции и оценки его вклада в русскую историографию неизбежны. Но, разумеется, мы как основные докладчики, совершенно не стремились представить Ключевского как человека, который когда-то сказал последнее слово в науке. Это наивное обвинение, и принять его невозможно. Мы попытались показать Ключевского как человека, поставившего проблему понимания истории и предложившего свой осмысленный нарратив.
Большое спасибо, Евгений Григорьевич, за то, что вы оценили работу Василия Осиповича в этом отношении. Нарратив Ключевского оказался ответственным словом историка, обращенным к будущему, и не случайно здесь возникло имя Шекспира. Шекспир в своих хрониках «вышивал» по канве времени. Вероятно, Ключевский тоже «вышивал», но он предложил продуктивный ход, акцентируя вопрос о соотношении мысли и действительности. И это остается центральной проблемой нашего понимания истории и сегодня.

Игорь КЛЯМКИН :
Спасибо, Ольга Анатольевна. Все, завершать будем.

Алла ГЛИНЧИКОВА:
У меня тоже реплика. Можно? Уважаемые коллеги, я только одну вещь хочу сказать: в ходе этой дискуссии, мне кажется, мы столкнулись с очень важной проблемой - проблемой, которая стоит сегодня и перед историками, и перед философами, и перед филологами. Мы часто мешаем друг другу вместо того, чтобы сотрудничать. Мы заражены высокомерием, мы не слушаем друг друга. А вырваться из тех стереотипов, в которых мы сегодня живем, можно в том случае, если мы откроемся друг другу и не будем лишать права философов анализировать русскую историю, лишать права историков вторгаться в сферу философии. Но это возможно, только если мы будем взаимодействовать между собой. От советского периода мы унаследовали очень узкую специализацию. И это мешает нам. Я призываю к конструктивному, доброжелательному диалогу без высокомерия.

Игорь КЛЯМКИН:
«Актуальность Ключевского в том, что он, не зная ни советского, ни постсоветского периодов, ставит и пытается ответить на те же вопросы, которые волнуют нас сегодня»
Спасибо, Алла Григорьевна. Будем завершать. Я понимаю наших профессиональных историков: их наука со времен Ключевского ушла далеко вперед. Но Ключевский был не просто историком, его курс лекций стал общекультурным явлением, оказавшим на общество и его историческое сознание огромное влияние. И в этом качестве он интересен и сегодня, в этом качестве, осмелюсь утверждать, его никому еще превзойти не удалось.
Да, есть прекрасные работы советских и постсоветских историков – и тех, что были названы Александром Борисовичем Каменским, и еще многих других, которые упомянуты не были. В том числе, и работы самого Александра Борисовича. Но чего мне лично в них не хватает? Мне не хватает в них концептуальности, касающейся отечественной истории в целом, ее своеобразия. Мне не хватает постановки вопроса о том, почему она в тот или иной период развивалась так, а не иначе, и как этот период связан с периодами предыдущими и последующими. А Ключевского, как справедливо заметил Евгений Григорьевич Ясин, интересует российская история в целом. Его курс лекций, да и другие его труды – это не только ее описание, но и последовательные попытки ее концептуального осмысления, ее понимания как особого феномена. А выходит ли он при этом за границы «чистой» истории в область историософии, или остается в этих границах, не так уж и важно.
Вот почему я не могу согласиться с характеристикой Ключевского только как популяризатора. Чтобы популяризировать, надо иметь то, что популяризировать. Можно популяризировать чужое понимание, а можно – свое собственное. Ключевский, как правило, популяризирует свое, а не чужое. И это свое, проявляющееся, прежде всего, в многочисленных аналитических отступлениях от излагаемого фактического материала, и представляет до сих пор интерес. Василий Осипович, не знавший ни советского, ни постсоветского периода, ставит и пытается ответить на те же вопросы, которые волнуют нас сегодня. Вопросы о специфических особенностях российской истории.
Мы, скажем, все еще не можем уйти от старого спора о том, является ли Россия Европой, или не является, мы все еще в этом споре следуем старым славянофильско-почвенническим либо западническим схемам. А ведь Ключевский уже понимал ограниченность, неадекватность тех и других. Россия в его глазах – не Европа. И даже не отставшая Европа, как полагало большинство западников. Но ее самобытность он не склонен толковать и в славянофильско-почвенническом духе. Он пытается постичь ее своеобразие иначе, и этот его поиск, по-моему, актуален и сегодня.
Вспомним его замечание в диссертации об истории Боярской думы о том, что уже в Киевской Руси наблюдалась некоторая искусственность развития: в пору, когда она жила на черноземной почве, она торговала пушниной, а переместившись в леса и болота, стала выращивать хлеб.
Вспомним его утверждение о том, что Россия не знала европейского феодализма и феодализма вообще, а потому и с правом дело обстояло в ней иначе, чем в Европе.
Вспомним его констатации относительно того, что в Московии местное самоуправление, в отличие от самоуправления европейского, было инструментом центральной власти, а земские соборы, в отличие от европейских парламентов, призваны были не ограничивать единоличную власть, а укреплять ее.
Но если Россия не Европа, то что она такое? У Ключевского есть подступы к ответу и на этот вопрос. Я имею в виду его характеристику послемонгольской Московии как служилого государства с «боевым строем», как «служащей земли», устроенной по принципу «военного лагеря», как социума, состоящего из «командиров, солдат и работников», командиров и солдат обслуживающих. Речь идет, говоря иначе, о милитаризованном государстве и милитаризованном социуме, не только в военное, но и в мирное время управляемом по модели управления армией, что, кстати, не могло не сказаться и на его духовно-нравственной природе. И этот концептуальный ракурс Ключевского до сих пор, по-моему, недооценен. Ракурс, который позволяет нам говорить о значении Василия Осиповича и для понимания отечественной истории ХХ века, принципы «служилого государства» реанимировавшего. Что касается понимания Ключевским логики послепетровской трансформации этого типа государства, то здесь он, на мой взгляд, не столь проницателен. Однако нашим профессиональным историкам, насколько могу судить, его концептуальный подход не интересен вообще, как не интересна, по-моему, многим из них и сама концептуальность.
Алла Григорьевна Глинчикова призывала историков к более тесному содержательному сотрудничеству с представителями других областей обществознания. Думаю, это было бы полезно для всех. В частности, для развития такого направления, как историческая социология, в которой мы явно отстаем. Есть работы Бориса Николаевича Миронова, но больше мне лично ничего не попадалось. А ведь именно «устаревшего» Ключевского можно считать основателем исторической социологии в России. Так что призыв к взаимодействию историков и неисториков я, повторяю, поддерживаю. Но, зная ситуацию в нашей гуманитарной науке, я не уверен в том, что такой призыв найдет отклик.
Благодарю Алексея Алексеевича Кара-Мурзу и других докладчиков, а также всех выступивших в ходе дискуссии за участие в ней. По-моему, в целом обсуждение было полезным. К наследию старых русских историков и рассмотрению их современного значения мы, возможно, будем возвращаться и впредь.

В приходском духовном училище, затем в духовном уездном училище и в духовной семинарии, которую бросил на последнем курсе. В 1861 году поступил на историко-филологический факультет Московского университета, став учеником выдающегося русского историка Сергея Соловьева.

За выпускное сочинение "Сказания иностранцев о Московском государстве", написанное на основе четырех десятков записок о Руси XV-XVII веков, Ключевский был награжден золотой медалью и оставлен при кафедре "для приготовления к профессорскому званию".

В течение шести лет работал над магистерской диссертацией "Древнерусские жития святых как исторический источник", изучив не менее пяти тысяч житийных списков, хранившихся в Синодальной библиотеке и монастырских архивах.

Попутно он написал ряд самостоятельных статей и рецензий по истории церкви и русской религиозной мысли. Среди наиболее крупных работ — "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря", "Псковские споры", "Содействие церкви успехам русского гражданского порядка и права", "Значение преподобного Сергия Радонежского для русского народа и государства", "Западное влияние и церковный раскол в России ХVII века".

Еще десять лет Василий Ключевский посвятил докторской диссертации "Боярская дума Древней Руси", где подробно исследовал состав и политическую роль московского боярства и бюрократический механизм Московского государства XVI-XVII веков.

В 1871 году Ключевский был избран на кафедру русской истории в Московской духовной академии, которую занимал до 1906 года. В 1872 году (по другим источникам, в 1867 году) он начал преподавать в Александровском военном училище и на высших женских курсах.

В сентябре 1879 года он был избран доцентом Московского университета, в 1882 году — экстраординарным, в 1885 году — ординарным профессором. В 1887-1889 годах был деканом историко-филологического факультета Московского университета.

В 1893-1895 годах , по поручению императора Александра III, читал курс русской истории великому князю Георгию Александровичу, брату Николая II.

В 1900-1910 годах читал курс лекций в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

С первых же прочитанных им курсов за Ключевским утвердилась слава блестящего и оригинального лектора, захватывавшего внимание аудитории силой научного анализа, даром яркого и выпуклого изображения древнего быта и исторических деталей.

В 1893-1905 годах Василий Ключевский был председателем Общества Истории и Древностей при Московском университете. В 1901 году был избран ординарным академиком, в 1908 году — почетным академиком разряда изящной словесности Академии Наук.

В 1905 году участвовал в комиссии о печати под председательством Дмитрия Кобеко и в особом совещании (в Петергофе) об основных законах; в 1906 году был избран членом государственного совета от Академии Наук и университетов, но отказался от этого звания.

Ключевский стремился выявлению закономерностей исторического процесса, в основе которого, как он считал, лежат экономические и социокультурные условия. Политическую жизнь, государство Ключевский рассматривал как вторичные факторы, что шло в разрез с господствовавшей тогда моделью.

В 1880-1890-е годы Ключевский развил свою концепцию в ряде специальных исследований, посвященных различным сторонам и периодам русской истории: "Русский рубль XVI-XVIII вв. в его отношении к нынешнему" (1884), "Подушная подать и отмена холопства в России" (1885), "Происхождение крепостного права в России" (1885), "История сословий в России" (1886-1887), "Состав представительства на земских соборах Древней Руси" (1890-1892).

Наиболее известный научный труд Ключевского, получивший всемирное признание — "Курс русской истории" (в пяти частях), над составлением которого ученый трудился более 30 лет, а с 1902 года и до конца жизни готовил к изданию и переизданию.

Ключевским был написан ряд учебных пособий, среди них "Древняя русская история. Курс лекций" (1884), "Древняя русская история: от начала Руси до Смутного времени. Лекции" (1884), " Краткое пособие по русской истории" (1899) и др. В 1897 году ему было поручено составление программы для написания истории Московского университета за истекшие 150 лет.

25 мая (12 мая по старому стилю) 1911 года Василий Ключевский умер в Москве, похоронен на кладбище Донского монастыря.

С 1869 года Ключевский был женат на Анисье Бородиной (1837-1909). В семье родился сын Борис (1869-1944), он был помощником и секретарем отца.

В 1912 году был выпущен сборник "Характеристики и воспоминания", посвященный памяти Василия Ключевского, где он был назван создателем научной истории России.

Общество Истории и Древностей при Московском университете посвятило памяти ученого первую книгу своих "Чтений" за 1914 год.

В 1991 году в Пензе в доме, где будущий историк провел детские и юношеские годы, был открыт музей. в Пензе был открыт памятник Василию Ключевскому.

С 1994 года Российская академия наук присуждает премию имени Ключевского за "большой вклад в области отечественной истории и славяноведения".

Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников