Илья эренбург - биография, информация, личная жизнь. Быть Ильей Эренбургом: секреты успеха В 1954 году вышел роман эренбурга

ЭРЕНБУ́РГ Илья Григорьевич (1891, Киев, - 1967, Москва), русский писатель, публицист, советский общественный деятель.

Отец Эренбурга - механик, еще в юности порвал с ортодоксальной семьей, но, «...будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие...». Мать, Анна (Ханна) Аренштейн (1857–1918), хотя и получила светское образование, соблюдала еврейские традиции. В 1896 г. семья переехала в Москву, где отец Эренбурга получил должность управляющего на пивоваренном заводе. Поступив в престижную Первую московскую гимназию, Эренбург впервые столкнулся с проявлениями антисемитизма со стороны однокашников, о чем позже неоднократно вспоминал («Автобиография», 1926; «Книга для взрослых», 1936; «Люди, годы, жизнь», кн. 1-я, 1960). В 1907 г. Эренбурга исключили из шестого класса гимназии за участие в работе молодежной социал-демократической (большевиков) организации (вместе со школьным товарищем Н. Бухариным). В 1908 г. был арестован, сидел в тюрьме восемь месяцев, был освобожден под залог.

В декабре 1908 г. эмигрировал, жил в основном в Париже, где продолжил революционную работу, но к 1910 г. отошел от политической жизни. В 1909–10 гг. Эренбург издавал в Париже сатирические журналы «Тихое семейство» и «Бывшие люди» (скетчи, стихи, пародии, шаржи и карикатуры на жизнь русской социал-демократической колонии в Париже, в том числе на В. Ленина). Под влиянием встречи с Елизаветой Полонской стал писать стихи, первое стихотворение опубликовано в петербургском журнале «Северные зори» (1910, №5). В том же году в Париже вышел сборник «Стихи», а затем и др. сборники: «Я живу» (СПб., 1911), «Одуванчики» (1912), «Будни» (1913), «Детское» (1914; три последних - Париж), оцененные критикой (В. Брюсовым, М. Волошиным, Н. Гумилевым), а позже и самим Эренбургом как ученические и стилизаторские. Но уже в 1913 г. В. Короленко рекомендовал А. Горнфельду опубликовать некоторые стихи Эренбурга в журнале «Русское богатство». Одновременно Эренбург занимался переводами (Ф. Жамм «Стихи и проза», М., 1913; проза в переводе Екатерины Шмидт; «Поэты Франции. 1870–1913», Париж, 1914; Ф. Вийон «Отрывки из “Большого завещания”, баллады и разные стихотворения», М., 1916). Увлечение европейским средневековьем, Ф. Жаммом и другими католическими писателями, дружба с М. Жакобом привели Эренбурга к решению принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь, однако после пережитого духовного кризиса (поэма «Повесть о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей», Париж, 1916) в христианство он не перешел.

Первая мировая война с ее жертвами и разрушениями оказала сильное воздействие на Эренбурга, обострила его конфликт с действительностью, усилила присущие ему настроения скептицизма и критицизма. Сборник «Стихи о канунах» (М., 1916, сильно изуродован цензурой) пронизан резким неприятием войны, «гибнущей Европы», ожиданием краха старого мира, предощущением надвигающегося катаклизма, народных бунтов. Год 1916 г. Эренбург назвал «буйным кануном». Сборник был высоко оценен В. Брюсовым («для Эренбурга стихи - не забава и, конечно, не ремесло, но дело жизни...»), М. Волошиным и др.

В 1915–17 гг. Эренбург был корреспондентом газет «Утро России» (М.) и «Биржевых ведомостей» (П.). Военные корреспонденции этих лет позже вошли в книгу очерков «Лик войны» (София, 1920).

В июле 1917 г. с группой политэмигрантов Эренбург вернулся в Россию. В сентябре 1917 г. военный министр Временного правительства А. Керенский назначил Эренбурга помощником военного комиссара Кавказского военного округа, однако Эренбург не успел выехать на фронт. Октябрьский переворот Эренбург не принял и зимой 1917–18 гг. в московских газетах «Понедельник власти народа», «Жизнь», «Возрождение» публиковал статьи, содержащие резкую критику большевиков (в том числе В. Ленина, Л. Каменева , Г. Зиновьева и др.) и их политики. Его восприятие «гнуси и мерзости» революции отразилось в книге стихов «Молитва о России» (М., 1918), в которой оплакивалось прошлое России, купола ее церквей, а октябрь 1917 г. был назван катастрофой. Эренбург рвался как можно скорее покинуть Россию, «чтобы спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить». Однако в конце 1918 г. он оказался в Киеве, где пережил чехарду смены властей, кровавый еврейский погром , устроенный армией А. Деникина, и другие ужасы гражданской войны. Здесь он женился на художнице Любови Козинцевой (1900–1970; сестра Г. Козинцева). В 1919 г. в Киеве Эренбург опубликовал роман в стихах «В звездах» (иллюстрации Д. Риверы), книгу стихов «В смертный час», а в Гомеле - сборник стихов «Огонь». В конце 1919 г. он перебрался в Крым, а весной 1920 г. - в независимую Грузию. При помощи советского консула в августе 1920 г. выехал в Москву. Вскоре был арестован ЧК и обвинен в том, что он агент Врангеля, однако затем был выпущен на свободу. Работал в театральном отделе Наркомпроса, руководил детскими театрами РСФСР. В 1920 г. в Москве вышли его книги стихов «В раю» и «Испанские песни» (обе написаны от руки и размножены небольшим тиражом). При поддержке Н. Бухарина Эренбург получил советский заграничный паспорт, направление в творческую командировку и в апреле 1921 г. покинул Россию.

Сначала жил в Париже, но французские власти не разрешили ему проживать в стране, и он уехал в Бельгию, а осенью 1921 г. - в Берлин, где прожил до 1924 г. В этот период Эренбург опубликовал сборники стихов «Раздумья» (Рига, 1921), «Кануны» (Берлин, 1921), «Зарубежные раздумья» (М., 1922), «Опустошающая любовь» (Берлин, 1922), «Звериное тепло» (Берлин, 1923). Эти сборники подводили итог пережитых потрясений и описывали рождение «иного, великого века», по отношению к которому поэт испытывал «восторг и ужас», уподобляя революцию кровавому смерчу и сравнивая ее с «опустошающей любовью» и «очистительным костром». В 1922 г. в Берлине он издал философско-сатирический роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников...». В этом произведении журналистика сочетается с поэзией, ирония со скепсисом. Стоящему на краю пропасти миру, хаосу войны и революции противопоставляется железная, антигуманная дисциплина постреволюционного общества советской России. Это особенно проявляется в главе «Великий инквизитор вне легенды», в которой гротескно описана беседа Хулио Хуренито с В. Лениным в Кремле (кстати, последний положительно оценил роман).

В Берлине Эренбург сотрудничал в журналах «Русская книга» (1921) и «Новая русская книга» (1921–23), а также в 1922–23 гг. вместе с Э. Лисицким издавал международный журнал современного искусства «Вещь» (русский, немецкий, французский языки). В 1922 г. Эренбург опубликовал книгу «А все-таки она вертится» (манифест в защиту конструктивизма в искусстве). В том же году вышли «Шесть повестей о легких концах» и сборник рассказов «Неправдоподобные истории» (один из рассказов похвалил И. Сталин), посвященный революционным и послереволюционным переменам. Затем были опубликованы мистерия «Золотое сердце», трагедия «Ветер» (1922), романы «Жизнь и гибель Николая Курбова», «Трест Д. Е.» (оба - 1923), «Любовь Жанны Ней» (1924), сборник новелл «Тринадцать трубок» (1923), основные мотивы которых - конфликт долга и чувства, противопоставление человека обществу и критика капитализма, буржуазной морали, распада европейской культуры.

В 1924 г. Эренбург посетил Москву, где выпустил книгу «Бубновый валет и компания» и выступал с лекциями, а летом того же года обосновался в Париже. В социально-психологических романах «Рвач» (1925), «В Проточном переулке» (1927) показаны противоречия периода нэпа. В 1928 г. в Париже вышел роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» о жизни, приключениях и смерти портного из Гомеля, которого западные критики называли «еврейским Швейком». Следуя за перипетиями жизни своего героя, Эренбург с издевкой и сарказмом касается всех основных институций советской жизни: бюрократии и суда, экономики и литературы. Роман в Советском Союзе не издавался до 1989 г.

В этот период Эренбург публикует сборники статей, путевых очерков, публицистические книги, в которых сквозит предчувствие наступления эпохи реакции, фашизма, звериного национализма («Белый уголь, или Слезы Вертера», 1928; «Виза времени», 1929, и др.). В августе 1932 г. Эренбург после шестилетнего отсутствия посетил Советский Союз, где побывал на строительстве магистрали Москва-Донбасс и других грандиозных стройках первой пятилетки. В том же году Эренбург был назначен постоянным зарубежным корреспондентом газеты «Известия». Под впечатлением этой поездки Эренбург пишет роман «День второй», который в 1933 г. опубликовал в Париже, а в 1934 г. - в Москве. Роман, лишенный четкой сюжетной линии, посвящен строительству металлургического комбината в Кузнецке. Эта книга ознаменовала поворот Эренбурга к советской проблематике и идеологии, пересмотр позиции прежнего скептического отношения к советскому эксперименту и проблеме создания нового человека. Не случайно время коренного изменения взглядов писателя (начало 1930-х гг.) совпало с установлением в Германии нацистского режима. С приходом к власти А. Гитлера (1933) в очерках Эренбурга все отчетливее начинают звучать антинацистские, а порой и антинемецкие мотивы. В этой позиции слились ненависть к фашизму вообще и к нацизму в частности и его отношение к немецкому национальному характеру, о котором довольно критически он писал еще в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито». Исходя из убеждения, что нацистский режим представляет опасность для всех соседних государств, Эренбург в сентябре 1934 г. обратился к Сталину с предложением расширить Международную организацию революционных писателей и превратить ее в объединение широких кругов интеллектуалов, поставивших целью борьбу с фашизмом и поддержку Советского Союза. Сталин положительно отнесся к предложению Эренбурга. В 1934 г. Эренбург, несмотря на то, что жил во Франции, участвовал в 1-м съезде советских писателей, где играл одну из центральных ролей. Вернувшись в Париж, Эренбург закончил роман «Не переводя дыхания» (М., 1935), посвященный социалистическому строительству и написанный в обязательных для советских писателей рамках социалистического реализма. В эти годы Эренбург выступил не только как публицист, журналист (сб. «Границы ночи», 1936) и прозаик (мемуары «Книга для взрослых», 1936; сборник рассказов «Вне перемирия», 1937; роман «Что человеку надо», 1937), но и был вдохновителем и активным участником антифашистских конгрессов писателей в защиту культуры (Париж, 1935, Мадрид, 1937).

Во время гражданской войны в Испании Эренбург был военным корреспондентом газеты «Известия» (1936–39 гг., с перерывами). В конце 1938 г., когда в СССР после «Хрустальной ночи» была организована кратковременная пропагандистская кампания против антисемитизма «германских фашистов», Эренбург под псевдоним Поль Жослен активно включился в нее. В марте 1939 г. Эренбург после разгрома республиканцев в Испании вернулся в Париж и продолжал посылать корреспонденции, бичующие нацизм. Однако уже в апреле ему сообщили из редакции «Известий», что, хотя он и продолжает числиться в штате редакции, его корреспонденции публиковаться не будут, его книга о гражданской войне в Испании также не выйдет в свет. Все это было связано с изменением в советской политике, связанной с подготовкой советско-германского пакта о ненападении (август 1939 г.). В марте 1940 г. переданный Эренбургом в издательство сборник стихов «Верность» был задержан цензурой. Когда в июне 1940 г. Париж был оккупирован немецкими войсками, Эренбург с помощью советского посольства через Германию был отправлен в Москву. В сентябре 1940 г. Эренбург начал работу над романом «Падение Парижа» - о причинах, приведших к разгрому и оккупации Франции. В январе 1941 г. первая часть романа с цензурными правками начала публиковаться в журнале «Знамя». Положение писателя в корне изменилось после звонка Сталина (24 апреля 1941 г.), выразившего удовлетворение романом и обещавшего поддержку в дальнейшей его публикации (отдельное изд. 1942; Сталинская премия, 1942). 30 апреля 1941 г. вышел из печати сборник «Верность».

С первого дня советско-германской войны Эренбург печатался в газетах «Красная звезда», «Правда», «Известия» (первая публикация после перерыва - 26 июня 1941 г.), «Труд» и др., а также во фронтовой печати. Военная публицистика Эренбурга приобрела всенародную и мировую известность. Его острые, разоблачительные статьи взывали к совести народов, укрепляли мужество, ненависть к врагу, веру в победу. На фронтах и в партизанских отрядах действовал писаный закон - на раскурку не идет часть газеты с приказами Верховного главнокомандующего и портретами членов Политбюро, но был и неписаный закон - статьи Эренбурга также не шли на раскурку. Лишь малая часть военной публицистики Эренбурга вошла в трехтомную книгу «Война» (М., 1942; четвертый том не был разрешен к печати в 1945 г.), а также в сборник статей, предназначенный для зарубежной прессы («Летопись мужества», второе дополнительное изд. - М., 1983). В 1942 г. Эренбург стал членом Еврейского антифашистского комитета и принял активное участие в работе Литературной комиссии комитета. На вершине общественного признания Эренбург вновь был подвергнут временной опале, когда в конце войны советская политика по отношению к Германии изменилась. 14 апреля 1945 г. в газете «Правда» появилась статья заведующего отделом пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писателя обвиняли в разжигании ненависти к немецкому народу без учета того, что в нем имеются прогрессивные элементы.

В конце 1945 г. Эренбург побывал в Германии, публиковал репортажи с Нюрнбергского процесса, а также посетил несколько других восточноевропейских государств (сборники «Дороги Европы» и «Дорогами Европы», оба - М., 1946). В 1946 г. был издан сборник военных стихов «Дерево». Летом 1946 г. с официальной делегацией Эренбург был послан в США. Статьи об Америке носили резко критический характер и были написаны в духе начинавшейся холодной войны («В Америке», М., 1947). Еще в дни войны возник замысел многопланового романа «Буря» (1946–47; Сталинская премия, 1948). Предвоенные конфликты, мировая война и другие события этой трагической эпохи раскрыты в романе через судьбы отдельных людей. С «Бурей» сюжетно связан роман «Девятый вал» (1951–52, отдельное издание - 1953). С 1948 г. Эренбург принимал активное участие в международном просоветском Движении в защиту мира (вице-президент Всемирного совета мира, лауреат международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами», 1952, и др.).

Лучшие дня

Четыре четверти пути.

Первые творческие свершения

Западноевропейское интермеццо

Перед войной

В начале второй мировой

Трудно отыскать в истории русской культуры прошлого века фигуру более противоречивую, чем Илья Григорьевич Эренбург - писатель, публицист, общественный деятель, человек, одновременно связанный с самыми различными, противоположными по самой своей сущности культурными, интеллектуальными, политическими, нравственными (или безнравственными) кругами. Поэт по призванию, автор прекрасных лирических стихов, он стал широко известен не поэтическим творчеством, а романами и повестями, которые активно обсуждались критиками и любителями русской прозы уже в 20-е годы, как в СССР, так и в эмиграции. Проза настолько оттеснила поэзию Эренбурга, что о ней просто почти позабыли. Плодовитый и тонкий прозаик, он со временем сосредоточил основное внимание на публицистике. Статьи Эренбурга становились шедеврами этого жанра, тогда как в собственно художественных произведениях он все более чувствовал давление современности, политической злободневности и, как следствие, дефицит времени. Вот лишь один пример. Германские войска вступили в Париж 14 июня 1940 г., а уже в сентябре Эренбург начал писать роман ”Падение Парижа”, первая часть которого была опубликована весной 1941 г. Вполне естественная поспешность не давала романам Эренбурга отлежаться, ”созреть”. Возникало своеобразное смешение жанров: яркая художественная публицистика в статьях, очерковость и журналистский стиль в художественной прозе. В глазах одних читателей и критиков это был недостаток, в глазах других - важное достоинство.

Человек, блестяще знавший и ценивший литературно-художественный модерн, великолепно знакомый с западным миром, его нормами и ценностями, он, несмотря на свои нескрываемые европейские культурные пристрастия и свое еврейство, получал от советских властей официальное разрешение подолгу находиться в Западной Европе в самый разгар холодной войны, раздувания великорусского шовинизма и преследования евреев в СССР. Ему удавалось выходить сухим из воды во время всех кампаний сталинской охоты на интеллигенцию, включая ”большой террор” второй половины 30-х годов и антисемитский поход, связанный с преследованиями Еврейского антифашистского комитета и ”делом врачей” после войны. Более того, этот еврей и космополит по своим убеждениям и художественным вкусам получил Международную Сталинскую премию мира в самый разгар разнузданной антисемитской кампании в СССР, связанной с арестом врачей.

Находившийся под незримым и весьма опасным покровительством ”гения всех времен и народов”, он никогда не стал сталинистом в полном смысле слова, осмеливался не произносить раболепных и позорных восхвалений по адресу диктатора. Вряд ли был вполне справедлив Давид Самойлов, назвавший Эренбурга ”крайне западным флангом сталинизма”. Ведь всего лишь через несколько месяцев после смерти диктатора он написал повесть ”Оттепель”, название которой вошло не только в повседневный лексикон, но и в инструментарий обществоведов всего мира разных направлений в качестве определения того нового периода развития, в который вступила страна. Это определение сохраняется поныне - через полвека.

Творческую деятельность Эренбурга увенчали его мемуары ”Люди, годы, жизнь” - подлинная летопись эпохи, честный, хотя и субъективный рассказ о пережитом, исключительно ценный источник для познания человеческой комедии, называемой историей, который читается с неослабевающим интересом.

У Владимира Высоцкого есть стихотворение-песня ”Канатоходец” со словами:

Посмотрите, - вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон - упадет, пропадет!

Чуть левее наклон - все равно не спасти...

Но, должно быть, ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути.

Сказанное Высоцким можно было бы отнести к огромному числу людей, переживших сталинскую тиранию. Но к Эренбургу относились они в особой степени.

Одна из загадок Эренбурга - в том, что он смог занять столь высокое положение в официальном советском истеблишменте, совершенно не отказываясь, более того, многократно подчеркивая свое еврейство. Не только сохранив отцовскую фамилию, но и никогда не пользуясь псевдонимами, он, правда, русифицировал свои имя и отчество (зарегистрирован при рождении он был как Элияху Хиршевич), но это было сделано тогда, когда официальным антисемитизмом в СССР еще и не пахло (не было тогда и самого СССР!), и только с целью облегчить общение.

Имя, творчество, общественная деятельность Эренбурга - в памяти нескольких поколений советских граждан 20-60-х годов. С трагическими судьбами евреев в годы второй мировой войны, с их выживанием во времена откровенного разгула советского антисемитизма, да и трусливого, замаскированного преследования носителей ”пятого пункта” после ухода в небытие кровавого диктатора Эренбург был связан сильнее, нежели любой другой советский общественный деятель-еврей той сравнительно недавней эпохи. Об этой связи и пойдет речь ниже, после краткого рассказа о жизни и деятельности Эренбурга до конца 30-х годов.

Первые творческие свершения

Элияху Эренбург родился в Киеве 14 (27) января 1891 г. в семье механика, через пять лет переехавшего в Москву, где он получил должность управляющего пивоваренным заводом. Мальчика удалось устроить в Первую гимназию, считавшуюся одной из лучших в древней столице. В своем классе он был единственным евреем и сразу же почувствовал, что такое антисемитизм. Он ощущал враждебность многих одноклассников, но в то же время их сильное бытовое и культурное влияние. Поездки на лето к деду в Киев, в сугубо еврейскую среду, в какой-то мере поддерживали у него дух предков, но постепенно киевские каникулы становились ”путешествиями в чужой мир”, как он писал через десятки лет в своих воспоминаниях. Поездки в Киев оказывались все более редкими и потому, что мать Ильи, ездившая на лечение в Германию, стала брать его с собой, и здесь он жадно впитывал новые, западноевропейские впечатления. Под влиянием трех различных культурных миров - русского, еврейского, западноевропейского - Илья становился космополитом и бунтарем.

Гимназист примкнул к большевикам, был изгнан из школы, несколько раз подвергался кратковременным арестам. Бесспорное влияние на него в эти годы оказал товарищ по гимназии Николай Бухарин, позже ставший одним из виднейших большевиков, который, полностью сохраняя все отвратительные черты этой касты, в то же время был намного образованнее, чем другие партбоссы.

В конце концов, отец добился для юного Ильи разрешения на выезд за границу, и в 1908 г. он впервые очутился в Париже, который оставался его любимым городом в течение всей жизни. Илья стал завсегдатаем Латинского квартала, где познакомился со многими бунтующими против консервативного искусства художниками, музыкантами, писателями. Среди них были и те, кто вскоре стал всемирно известными, например Амедео Модильяни и Диего Ривера.

Илья стал писать стихи, пытался найти приемлемое для себя религиозное вероучение (он подумывал даже об уходе в монастырь), но вскоре от этого отказался. В 1910 г. в Париже вышел первый поэтический сборник Эренбурга, вслед за которым, уже в России, почти каждый год выходили новые томики стихов, привлекавшие внимание критики. В годы первой мировой войны поэт стал сотрудничать в русской прессе. По поручению газет ”Биржевые ведомости” и ”Утро России” он выезжал на Западный фронт. У него возникло стойкое отвращение к военному кровопролитию вообще, которое через много лет вновь даст о себе знать, правда, с совершенно другой морально-идеологической окраской, во время советско-германской войны и после ее окончания. Илья Эренбург возвратился в Россию после Февральской революции, в июле 1917 г. Он сблизился с молодой жительницей Петрограда Екатериной, вскоре стал отцом очаровательной дочки Ирины, но на ее маме так и не женился. Илья пытался наблюдать за судьбоносными событиями в России как бы извне, но большевистский переворот воспринял сугубо отрицательно, назвал его катастрофой для России, пытался эмигрировать. Из этой затеи ничего не получилось, и в 1918 г. Эренбург выехал в Полтаву, где умирала его мать. После ее кончины в поисках хотя бы отчасти спокойного места он перебрался в Киев, где жили многие его родственники.

Но Украина времен гражданской войны была отнюдь не тихим пристанищем. Киев часто переходил из рук в руки: гетмана Скоропадского сменили петлюровцы, затем большевики, в 1919 г. установилась власть Добровольческой армии Деникина, которую вновь заменили большевики, в 1920 г. город ненадолго оккупировали поляки. Каждый раз смена власти сопровождалась грабежами, убийствами, насилиями, избиениями. Нередкими были кровавые еврейские погромы. В газете ”Киевская жизнь” Эренбург писал: ”Если бы еврейская кровь лечила, Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором”.

В Киеве Эренбург женился на художнице Любови Козинцевой, творчество которой позже во многом влияло на его художественные вкусы. С большим трудом в 1920 г. Илья и Любовь перебрались в Москву, а в начале следующего года при помощи Бухарина, уже ставшего одним из сильнейших мира сего, он выхлопотал полуфиктивное направление в заграничную командировку, а вместе с ним и заграничный паспорт.

Западноевропейское интермеццо

Вновь оказавшись в Западной Европе (Франция, Бельгия, Германия), Эренбург впервые попробовал свои силы в прозаическом художественном творчестве. Уже в 1922 г. он выпустил в свет первый роман, название которого заняло бы, пожалуй, строк десять, но который известен по первым словам его заголовка ”Необычайные похождения Хулио Хуренито”. Это философское произведение сочетало публицистику с поэзией, человеческие отношения рассматривались на фоне всеобщего мирового хаоса, герои были своеобразными масками, представлявшими то какой-то народ, то общественный слой. В числе героев было и лицо по имени Илья Эренбург, который воплощал еврейский мир.

Одно место из ”Хуренито” до ужаса предрекало грядущий через два десятилетия Холокост. В романе говорилось: ”В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: ”эвакуация”, ”очистка от подозрительных элементов” и пр., и пр. О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный”. Просто оторопь берет - кажется, что Эренбург прочитал Ваннзейский протокол об ”окончательном решении” еврейского вопроса более чем за двадцать лет до его возникновения! Некоторые критики считают ”Хуренито” лучшим прозаическим художественным произведением Эренбурга, вершиной его творчества.

Писатель продолжал создавать новые рассказы, стихотворения, очерки. В 1923 г. появился роман ”Жизнь и гибель Николая Курбова”, герой которого утрачивает индивидуальность, превращается в винтик революционного механизма и кончает самоубийством в результате конфликта между его романтической преданностью женщине и суровыми обязанностями чекиста. Так Эренбург внес свой вклад в художественное исследование тоталитаризма, следуя примеру романа Евгения Замятина ”Мы”.

В 1924 г. И.Эренбург побывал в СССР, где выступил с лекциями о литературе, о западноевропейской культуре. В том же году он выехал в Париж, который оставался фактически местом его постоянного жительства до 1940 г. Лишь иногда он, сохранив советское гражданство, посещал Москву и другие города СССР. Одна за другой появлялись новые книги - романы, сборники статей и даже историческая публицистика - книга ”Заговор равных”, посвященная заговору во Франции в конце XVIII века, организованному коммунистом-утопистом Гракхом Бабефом.

Во многих произведениях Эренбурга звучали еврейские мотивы. Привлек внимание опубликованный в 1927 г. очерк ”Ложка дегтя”, в котором он воспевал скептицизм как важнейший двигатель культурного развития общества. Евреи - скептики, несущие дух вечного сомнения и поиска. Именно поэтому так велик их вклад в мировую культуру, рассуждал писатель. Евреи были героями и следующих его романов - ”В Проточном переулке” и ”Бурная жизнь Лазика Ройтешванеца”. Интересно, что приключения Лазика, его передвижения по территории СССР были тем фоном, который позволил Эренбургу не просто пройтись критическим пером, а издевательски высмеять самых разнообразных носителей советских реалий - бюрократов, судебных чиновников, творящих расправу в угоду политической конъюнктуре, наконец, писателей и литературных критиков, озабоченных собственным выживанием и стремившихся к обогащению.

Просоветский поворот

Примерно на рубеже 20-30-х годов в общественно-эстетических позициях Ильи Эренбурга наметились, а в течение последовавшего десятилетия приобрели устойчивый характер принципиально новые черты. В конечном итоге они сводились к тому, что, сохраняя некую духовно-политическую автономию, не вступая на путь восхваления ”социалистического строительства” и тем более советского самодержца Сталина, Эренбург стал одобрять, хотя и с оговорками, политику властных структур СССР, прежде всего на международной арене. Можно не сомневаться, что это отнюдь не было связано с насильственной кровавой коллективизацией, и уж тем более не с нагнетанием режима страха и послушания, который все более внедрялся во все сферы жизни. Писатель находил возможности фиксировать внимание на тех сторонах, которые соответствовали его чувствам и убеждениям, игнорируя другие, вызывавшие его неприязнь или отвращение. Жизнь учила его ловкой дипломатии и увертливости.

Эренбург с глубокой тревогой наблюдал, как рвались к власти в Германии нацисты, как робко отступали перед их напором демократические партии, как население этой великой страны, давшей миру сокровища культуры, все более оказывается во власти сил мрака, средневековья, бешеного антисемитизма. Если прибавить к этому, что с российской эмиграцией в Западной Европе Эренбург никогда не сомкнулся, а продолжение свойственной ему сдержанно- критической линии в отношении СССР могло закрыть дорогу на родину, к которой он тяготел, то выбор писателя становится еще более объяснимым. Правда, мы, видимо, до конца не узнаем всех внутренних мотивов его решения. Эта тема в отличие от других почти не затронута в мемуарах ”Люди, годы, жизнь”. В начале 30-х годов вышли в свет романы писателя ”Единый фронт” и ”Фабрика снов”, в которых подвергался критике западный капитал, а затем, после посещения СССР в 1932 г., и. роман ”День второй”, посвященный советской действительности, которая теперь представала в значительно более благородном, чем в предыдущих произведениях, обличье.

Приход нацистов к власти в Германии в январе 1933 г. завершил трансформацию Эренбурга, превращение его в советского писателя, носителя ”социалистического реализма”, хотя и продолжавшего жить в Париже.

Документально его новая ориентация зафиксирована письмом Сталину от 13 сентября 1934 г. из Одессы. В письме предлагалось изменить характер просоветской и прокоммунистической Международной организации революционных писателей (МОРП), превратив ее в объединение широких кругов зарубежной творческой интеллигенции, выступавшей против фашизма и в поддержку СССР. Заметим, что вслед за коммунистической пропагандой Эренбург весьма расширительно понимал термин ”фашизм”, подводя под эту рубрику не только итальянский режим Муссолини, но и германский национал-социализм и другие правонационалистические течения. В письме обращают на себя внимание не только его существо, но и некоторые речевые обороты, да и сам характер аргументации. Письмо должно было выглядеть почтительным, но не пресмыкательским, деловым, но без излишних подробностей. Проявив себя хорошим психологом, Эренбург рассчитывал, что именно такой стиль понравится Сталину, на покровительство которого он явно рассчитывал. А риск, безусловно, был. Ведь письмо писалось не из-за рубежа, а внутри страны. Вполне элементарно ”вождь” мог закрыть для писателя границу - точно так же, как в это же самое время он закрыл границу назад, в Англию, академику Капице.

”Я долго колебался, должен ли я написать Вам это письмо, Ваше время дорого не только Вам, но и всем нам. Если я все же решился написать Вам, то это потому, что без Вашего участия вопрос об организации близких нам литератур Запада и Америки вряд ли может быть разрешен”. Назвав имена около 30 зарубежных писателей, которые могли бы войти в проектируемую организацию, Эренбург завершил свое письмо словами: ”Простите, уважаемый Иосиф Виссарионович, что я у Вас отнял столько времени, но мне кажется, что и помимо нашей литературной области такая организация теперь будет иметь общеполитическое боевое значение”.

Эффект письма был, видимо, еще более существенным, чем ожидал писатель. Поправляя в это время здоровье на юге, Сталин продолжал вникать в дела своего владения, работая щупальцами, вытянутыми далеко за его пределы. На отдыхе он прочитал письмо Эренбурга, и уже 23 сентября отписал Кагановичу, вершившему во время отдыха ”вождя” дела в Москве: ”Прочитайте письмо т.Эренбурга. Он прав. Надо ликвидировать традиции РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей - Г.Ч.) в МОРПе. Это необходимо. Возьмитесь за это дело вместе со Ждановым. Хорошо бы расширить рамки МОРП: (а) борьба с фашизмом, (б) активная защита СССР и поставить во главе МОРПа т.Эренбурга. Это большое дело. Обратите на это внимание”. Иначе говоря, Сталин повторил внесенные Эренбургом предложения, назвал его товарищем и решил доверить ему, беспартийному литератору, высокий, по существу дела не только партийный, но и международный пост. Через несколько дней последовал раболепный ответ Кагановича: ”Полностью согласен с Вашим предложением о МОРП и Эренбурге”. Имя Эренбурга упоминалось в положительном контексте и в следующих письмах.

В том же году Эренбург был включен в Президиум Правления Союза советских писателей. Что же касается реорганизации прокоммунистического МОРП в более широкое объединение под руководством Эренбурга, то из этого ничего не получилось - писатели Запада не желали впрягаться в телегу, которой явно стремился управлять советский кучер. Однако именно Эренбург стал инициатором проведения двух международных конгрессов писателей в защиту культуры, которые состоялись в 1935, 1937 гг. в Париже и Мадриде и носили ярко выраженную антинацистскую окраску.

Перед войной

Когда в 1936 г. вспыхнула гражданская война в Испании, Эренбург отправился в эту страну в качестве военного корреспондента советской газеты ”Известия”. Почти три года провел он среди испанских республиканцев. Как и корреспондент ”Правды” Михаил Кольцов, он проявил мужество, хладнокровие, решительность. Обоих журналистов часто можно было увидеть на передовых позициях, в беседах с испанскими бойцами и солдатами интернациональных бригад, приехавшими для того, чтобы сражаться с мятежниками, итальянскими и германскими интервентами. Эренбург быстро овладел испанским языком, причем настолько, что мог общаться даже с крестьянами в глухих районах страны.

Страстный стиль корреспонденций, пронизанных ненавистью к реакции, к фашизму и нацизму, яркие образы и достоверные факты, блестящий язык - все это вывело Эренбурга не просто в первый ряд советской журналистики, но превратило его в зарубежного корреспондента № 1, влияние которого чувствовалось во всей Западной Европе. Его статьи под крупными заголовками перепечатывали самые авторитетные издания многих стран.

Эренбург покинул Испанию в начале марта 1939 г., буквально за несколько дней до вступления войск мятежного генерала Франко в Мадрид. Испанский цикл и в тематическом, и в жанровом, и в стилистическом отношениях во многом предопределил характер публицистики Эренбурга времен советско-германской войны.

Когда в ноябре 1938 г. в Германии прошла волна опустошительных еврейских погромов, получивших название ”хрустальной ночи”, Эренбург, хотя он и писал в это время почти исключительно об Испании, поднял свой голос, опубликовав в ”Известиях” яркие статьи ”Антисемитское бешенство германских фашистов” и ”Законодательство погромщиков”.

Эренбург возвратился в Париж, пользуясь уже международной известностью. Но сразу по прибытии он получил через советское посольство официальное сообщение, что, хотя он и остается в штате ”Известий” и будет получать заработную плату, статьи его более печататься не будут, а сданная в набор книга об Испании не будет опубликована. Эта информация весьма, разумеется, огорчила писателя, но отнюдь его не удивила. Только что прошел XVIII съезд ВКП(б), на котором Сталин в отчетном докладе произнес несколько фраз, которые для многих прозвучали как общие места, но опытными политическими наблюдателями, в том числе Эренбургом, были восприняты однозначно - советский диктатор предлагает примирение своему германскому собрату Гитлеру. Когда же в начале мая 1939 г. появилось сообщение о снятии еврея М.М.Литвинова с поста наркома иностранных дел и назначении на этот пост по совместительству главы правительства В.М.Молотова, Эренбургу полностью стало ясно, что готовится сделка Сталина-Гитлера, которая и свершилась 23 августа в форме советско-германского договора о ненападении. Как и все люди, за исключением горстки боссов в Берлине и Москве, Эренбург понятия не имел о подписанном одновременно дополнительном секретном протоколе, разделившем восточную Европу на германскую и советскую сферы, но последующие события убедили его в том, что одним только миролюбивым пактом дело отнюдь не ограничилось.

В начале второй мировой

Начало второй мировой войны застало Илью Эренбурга во Франции. Понимая, что в реально создавшихся условиях антигитлеровская проза никак не может рассчитывать на публикацию в СССР, он все же стал готовить материал для нового романа, на этот раз посвященного предвоенной и военной Франции, французскому нацизму и борьбе против него. Пока, правда, это были лишь черновые наброски. Деятельный и всегда занятый Илья Григорьевич теперь вдруг на целый год оказался не у дел. Он с ужасом наблюдал развертывание совместных агрессивных действий Германии и СССР против Польши, дальнейшие акты захвата независимых европейских стран обоими хищниками.

Когда 14 июня 1940 г. немецкие танковые колонны вступили в опустевший Париж, объявленный открытым городом, Эренбург воочию увидел тех, кого он считал величайшими врагами человечества. Хотя он был евреем, неприятностей у него не было, - Эренбург был официальным лицом, обладавшим паспортом дружественного еще Германии государства. Почти полтора месяца он наблюдал за поведением оккупантов в поверженной французской столице. В конце июля он поездом выехал в СССР, получив возможность, таким образом, хотя бы из окна вагона увидеть Германию, содрогавшуюся в восторженном оргазме победителя.

Официальная Москва была настроена вроде бы мирно, но за этим внешним успокоением чувствовались скрытая нервозность, опасения, что успехи ”наших заклятых друзей” слишком велики и неожиданны. Слова по поводу ”заклятых друзей” Эренбург, как он позже писал, произносились в советской столице неоднократно многими людьми. В сентябре 1940 г. замысел нового романа, который был назван ”Падение Парижа”, стал воплощаться в жизнь. Роман по частям передавался в журнал ”Знамя”, но в редакции писателя предупредили, что в ”инстанции”, или в ”высших кругах” к его замыслу относятся неодобрительно. Это было время, которое он позже назвал ”частичной немилостью”.

Но уже в начале 1941 г. ей на смену пришла вначале, так сказать, ”сдержанная милость”, а вслед за ней и официальное признание,. Настроение в кремлевских кабинетах постепенно менялось, хотя и с возвратами назад, отношение к Германии ухудшалось. Недавний, ноябрьский визит Молотова в Берлин не дал результатов. Сталин то высказывался за сдерживание Гитлера, то выражал желание примкнуть к агрессивному блоку Германии, Италии и Японии. Редакцию журнала ”Знамя” ,известили в ЦК, что она может начать публикацию ”Падения Парижа”. Когда же 24 апреля Эренбургу позвонил Сталин и высказал удовлетворение прочитанным, Илья Григорьевич мигом превратился в одного из патриархов советской литературы. Правда, отдельным изданием ”Падение Парижа” было опубликовано уже после нападения Германии на СССР, но с 24 апреля перед Эренбургом вновь открыли двери все издательства. Спешно был опубликован его поэтический сборник ”Верность”, в который, в частности, вошли стихи, посвященные трагическим судьбам европейского еврейства.

Осмелевший Эренбург стал высказывать критические замечания по адресу Германии, в частности мнение, что она готовит нападение на СССР. Но на этот раз официальным кругам его суждения пришлись явно не по вкусу. Эренбургу передали антисемитское суждение ”одного весьма высокопоставленного лица”: ”Людям некоторой национальности не нравится наша внешняя политика. Это понятно. Но пускай они приберегут свои чувства для домашних”. В мемуарах Эренбург писал, что он не знал, чьи это были слова, но скорее всего он скрыл авторство. Можно полагать, что имелся в виду В.М.Молотов, так как именно он был основным проводником сталинской внешней политики. Это предположение подкрепляется тем, что как раз в это время Эренбург попросил приема у Молотова, чтобы сообщить ему свои соображения о перспективах войны, но вместо ”каменной задницы”, как называли Молотова даже в высоких партократических кругах, его принял заместитель наркома С.А.Лозовский. Уже пожилой еврей, когда-то меньшевик, позже перешедший на сторону большевиков, Лозовский, чудом избежавший расправы во время ”большого террора” (он будет главным подсудимым на закрытом судебном процессе по делу Еврейского антифашистского комитета и расстреляют его лишь за несколько месяцев до смерти Сталина), был не тем деятелем, кто мог бы хоть как-то повлиять на характер советской внешней политики. Выслушав доводы Эренбурга, он бесстрастно произнес: ”Мне лично это интересно... Но вы ведь знаете, что у нас другая политика”.

Трудно отыскать в истории русской культуры прошлого века фигуру более противоречивую, чем Илья Григорьевич Эренбург - писатель, публицист, общественный деятель, человек, одновременно связанный с самыми различными, противоположными по самой своей сущности культурными, интеллектуальными, политическими, нравственными (или безнравственными) кругами. Поэт по призванию, автор прекрасных лирических стихов, он стал широко известен не поэтическим творчеством, а романами и повестями, которые активно обсуждались критиками и любителями русской прозы уже в 20-е годы, как в СССР, так и в эмиграции. Проза настолько оттеснила поэзию Эренбурга, что о ней просто почти позабыли. Плодовитый и тонкий прозаик, он со временем сосредоточил основное внимание на публицистике. Статьи Эренбурга становились шедеврами этого жанра, тогда как в собственно художественных произведениях он все более чувствовал давление современности, политической злободневности и, как следствие, дефицит времени. Вот лишь один пример. Германские войска вступили в Париж 14 июня 1940 г., а уже в сентябре Эренбург начал писать роман ”Падение Парижа”, первая часть которого была опубликована весной 1941 г. Вполне естественная поспешность не давала романам Эренбурга отлежаться, ”созреть”. Возникало своеобразное смешение жанров: яркая художественная публицистика в статьях, очерковость и журналистский стиль в художественной прозе. В глазах одних читателей и критиков это был недостаток, в глазах других - важное достоинство.

Человек, блестяще знавший и ценивший литературно-художественный модерн, великолепно знакомый с западным миром, его нормами и ценностями, он, несмотря на свои нескрываемые европейские культурные пристрастия и свое еврейство, получал от советских властей официальное разрешение подолгу находиться в Западной Европе в самый разгар холодной войны, раздувания великорусского шовинизма и преследования евреев в СССР. Ему удавалось выходить сухим из воды во время всех кампаний сталинской охоты на интеллигенцию, включая ”большой террор” второй половины 30-х годов и антисемитский поход, связанный с преследованиями Еврейского антифашистского комитета и ”делом врачей” после войны. Более того, этот еврей и космополит по своим убеждениям и художественным вкусам получил Международную Сталинскую премию мира в самый разгар разнузданной антисемитской кампании в СССР, связанной с арестом врачей.

Находившийся под незримым и весьма опасным покровительством ”гения всех времен и народов”, он никогда не стал сталинистом в полном смысле слова, осмеливался не произносить раболепных и позорных восхвалений по адресу диктатора. Вряд ли был вполне справедлив Давид Самойлов, назвавший Эренбурга ”крайне западным флангом сталинизма”. Ведь всего лишь через несколько месяцев после смерти диктатора он написал повесть ”Оттепель”, название которой вошло не только в повседневный лексикон, но и в инструментарий обществоведов всего мира разных направлений в качестве определения того нового периода развития, в который вступила страна. Это определение сохраняется поныне - через полвека.

Творческую деятельность Эренбурга увенчали его мемуары ”Люди, годы, жизнь” - подлинная летопись эпохи, честный, хотя и субъективный рассказ о пережитом, исключительно ценный источник для познания человеческой комедии, называемой историей, который читается с неослабевающим интересом.

У Владимира Высоцкого есть стихотворение-песня ”Канатоходец” со словами:

Посмотрите, - вот он без страховки идет.

Чуть правее наклон - упадет, пропадет!

Чуть левее наклон - все равно не спасти...

Но, должно быть, ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути.

Сказанное Высоцким можно было бы отнести к огромному числу людей, переживших сталинскую тиранию. Но к Эренбургу относились они в особой степени.

Одна из загадок Эренбурга - в том, что он смог занять столь высокое положение в официальном советском истеблишменте, совершенно не отказываясь, более того, многократно подчеркивая свое еврейство. Не только сохранив отцовскую фамилию, но и никогда не пользуясь псевдонимами, он, правда, русифицировал свои имя и отчество (зарегистрирован при рождении он был как Элияху Хиршевич), но это было сделано тогда, когда официальным антисемитизмом в СССР еще и не пахло (не было тогда и самого СССР!), и только с целью облегчить общение.

Имя, творчество, общественная деятельность Эренбурга - в памяти нескольких поколений советских граждан 20-60-х годов. С трагическими судьбами евреев в годы второй мировой войны, с их выживанием во времена откровенного разгула советского антисемитизма, да и трусливого, замаскированного преследования носителей ”пятого пункта” после ухода в небытие кровавого диктатора Эренбург был связан сильнее, нежели любой другой советский общественный деятель-еврей той сравнительно недавней эпохи. Об этой связи и пойдет речь ниже, после краткого рассказа о жизни и деятельности Эренбурга до конца 30-х годов.

Первые творческие свершения

Элияху Эренбург родился в Киеве 14 (27) января 1891 г. в семье механика, через пять лет переехавшего в Москву, где он получил должность управляющего пивоваренным заводом. Мальчика удалось устроить в Первую гимназию, считавшуюся одной из лучших в древней столице. В своем классе он был единственным евреем и сразу же почувствовал, что такое антисемитизм. Он ощущал враждебность многих одноклассников, но в то же время их сильное бытовое и культурное влияние. Поездки на лето к деду в Киев, в сугубо еврейскую среду, в какой-то мере поддерживали у него дух предков, но постепенно киевские каникулы становились ”путешествиями в чужой мир”, как он писал через десятки лет в своих воспоминаниях. Поездки в Киев оказывались все более редкими и потому, что мать Ильи, ездившая на лечение в Германию, стала брать его с собой, и здесь он жадно впитывал новые, западноевропейские впечатления. Под влиянием трех различных культурных миров - русского, еврейского, западноевропейского - Илья становился космополитом и бунтарем.

Гимназист примкнул к большевикам, был изгнан из школы, несколько раз подвергался кратковременным арестам. Бесспорное влияние на него в эти годы оказал товарищ по гимназии Николай Бухарин, позже ставший одним из виднейших большевиков, который, полностью сохраняя все отвратительные черты этой касты, в то же время был намного образованнее, чем другие партбоссы.

В конце концов, отец добился для юного Ильи разрешения на выезд за границу, и в 1908 г. он впервые очутился в Париже, который оставался его любимым городом в течение всей жизни. Илья стал завсегдатаем Латинского квартала, где познакомился со многими бунтующими против консервативного искусства художниками, музыкантами, писателями. Среди них были и те, кто вскоре стал всемирно известными, например Амедео Модильяни и Диего Ривера.

Илья стал писать стихи, пытался найти приемлемое для себя религиозное вероучение (он подумывал даже об уходе в монастырь), но вскоре от этого отказался. В 1910 г. в Париже вышел первый поэтический сборник Эренбурга, вслед за которым, уже в России, почти каждый год выходили новые томики стихов, привлекавшие внимание критики. В годы первой мировой войны поэт стал сотрудничать в русской прессе. По поручению газет ”Биржевые ведомости” и ”Утро России” он выезжал на Западный фронт. У него возникло стойкое отвращение к военному кровопролитию вообще, которое через много лет вновь даст о себе знать, правда, с совершенно другой морально-идеологической окраской, во время советско-германской войны и после ее окончания. Илья Эренбург возвратился в Россию после Февральской революции, в июле 1917 г. Он сблизился с молодой жительницей Петрограда Екатериной, вскоре стал отцом очаровательной дочки Ирины, но на ее маме так и не женился. Илья пытался наблюдать за судьбоносными событиями в России как бы извне, но большевистский переворот воспринял сугубо отрицательно, назвал его катастрофой для России, пытался эмигрировать. Из этой затеи ничего не получилось, и в 1918 г. Эренбург выехал в Полтаву, где умирала его мать. После ее кончины в поисках хотя бы отчасти спокойного места он перебрался в Киев, где жили многие его родственники.

Но Украина времен гражданской войны была отнюдь не тихим пристанищем. Киев часто переходил из рук в руки: гетмана Скоропадского сменили петлюровцы, затем большевики, в 1919 г. установилась власть Добровольческой армии Деникина, которую вновь заменили большевики, в 1920 г. город ненадолго оккупировали поляки. Каждый раз смена власти сопровождалась грабежами, убийствами, насилиями, избиениями. Нередкими были кровавые еврейские погромы. В газете ”Киевская жизнь” Эренбург писал: ”Если бы еврейская кровь лечила, Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором”.

В Киеве Эренбург женился на художнице Любови Козинцевой, творчество которой позже во многом влияло на его художественные вкусы. С большим трудом в 1920 г. Илья и Любовь перебрались в Москву, а в начале следующего года при помощи Бухарина, уже ставшего одним из сильнейших мира сего, он выхлопотал полуфиктивное направление в заграничную командировку, а вместе с ним и заграничный паспорт.

Западноевропейское интермеццо

Вновь оказавшись в Западной Европе (Франция, Бельгия, Германия), Эренбург впервые попробовал свои силы в прозаическом художественном творчестве. Уже в 1922 г. он выпустил в свет первый роман, название которого заняло бы, пожалуй, строк десять, но который известен по первым словам его заголовка ”Необычайные похождения Хулио Хуренито”. Это философское произведение сочетало публицистику с поэзией, человеческие отношения рассматривались на фоне всеобщего мирового хаоса, герои были своеобразными масками, представлявшими то какой-то народ, то общественный слой. В числе героев было и лицо по имени Илья Эренбург, который воплощал еврейский мир.

Одно место из ”Хуренито” до ужаса предрекало грядущий через два десятилетия Холокост. В романе говорилось: ”В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы уничтожения иудейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах. В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: ”эвакуация”, ”очистка от подозрительных элементов” и пр., и пр. О месте и времени будет объявлено особо. Вход бесплатный”. Просто оторопь берет - кажется, что Эренбург прочитал Ваннзейский протокол об ”окончательном решении” еврейского вопроса более чем за двадцать лет до его возникновения! Некоторые критики считают ”Хуренито” лучшим прозаическим художественным произведением Эренбурга, вершиной его творчества.

Писатель продолжал создавать новые рассказы, стихотворения, очерки. В 1923 г. появился роман ”Жизнь и гибель Николая Курбова”, герой которого утрачивает индивидуальность, превращается в винтик революционного механизма и кончает самоубийством в результате конфликта между его романтической преданностью женщине и суровыми обязанностями чекиста. Так Эренбург внес свой вклад в художественное исследование тоталитаризма, следуя примеру романа Евгения Замятина ”Мы”.

В 1924 г. И.Эренбург побывал в СССР, где выступил с лекциями о литературе, о западноевропейской культуре. В том же году он выехал в Париж, который оставался фактически местом его постоянного жительства до 1940 г. Лишь иногда он, сохранив советское гражданство, посещал Москву и другие города СССР. Одна за другой появлялись новые книги - романы, сборники статей и даже историческая публицистика - книга ”Заговор равных”, посвященная заговору во Франции в конце XVIII века, организованному коммунистом-утопистом Гракхом Бабефом.

Во многих произведениях Эренбурга звучали еврейские мотивы. Привлек внимание опубликованный в 1927 г. очерк ”Ложка дегтя”, в котором он воспевал скептицизм как важнейший двигатель культурного развития общества. Евреи - скептики, несущие дух вечного сомнения и поиска. Именно поэтому так велик их вклад в мировую культуру, рассуждал писатель. Евреи были героями и следующих его романов - ”В Проточном переулке” и ”Бурная жизнь Лазика Ройтешванеца”. Интересно, что приключения Лазика, его передвижения по территории СССР были тем фоном, который позволил Эренбургу не просто пройтись критическим пером, а издевательски высмеять самых разнообразных носителей советских реалий - бюрократов, судебных чиновников, творящих расправу в угоду политической конъюнктуре, наконец, писателей и литературных критиков, озабоченных собственным выживанием и стремившихся к обогащению.

Просоветский поворот

Примерно на рубеже 20-30-х годов в общественно-эстетических позициях Ильи Эренбурга наметились, а в течение последовавшего десятилетия приобрели устойчивый характер принципиально новые черты. В конечном итоге они сводились к тому, что, сохраняя некую духовно-политическую автономию, не вступая на путь восхваления ”социалистического строительства” и тем более советского самодержца Сталина, Эренбург стал одобрять, хотя и с оговорками, политику властных структур СССР, прежде всего на международной арене. Можно не сомневаться, что это отнюдь не было связано с насильственной кровавой коллективизацией, и уж тем более не с нагнетанием режима страха и послушания, который все более внедрялся во все сферы жизни. Писатель находил возможности фиксировать внимание на тех сторонах, которые соответствовали его чувствам и у

Эренбург по Эренбургу
Штаркман Анатолий 27.08.2007 12:43:24

"Люди, годы, жизнь". Эренбург по Эренбургу.

Многие из моих сверстников оказались под колёсами времени. Я выжил – не потому, что был сильнее или прозорливее, а потому, что бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею.

Мне хотелось бы любящими глазами оживить несколько окаменелостей былого; да и приблизить себя к читателю: любая книга – исповедь, а книга воспоминаний – это исповедь без попыток прикрыть себя тенями вымышленных героев.

Так и в жизни…. В поисках за правдой, люди делают два шага вперёд, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперёд и вперёд.

… И если человек за одну жизнь много раз меняет свою кожу, почти как костюмы, то сердца он всё же не меняет – сердце одно.

Отец мой, будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие, и я с малых лет понял, что нельзя стыдится своего происхождения.

…Менее всего я мог себе представить, что в книге о прожитой жизни мне придётся посвятить столько горьких страниц тому вопросу, который в начале века мне казался пережитком, обречённым на смерть.

… Воля, пожалуй, стала обременительным свойством.

"Хуренито" я написал в тридцать лет, а рассказывал о той осени, когда мне было тринадцать. Я тогда не слыхал об Экклезиасте, но мне смертельно хотелось расшвырять побольше камней. Кончилась пора детства – наступал пятый год.

Гимназия воспитала во мне чувство товарищества; никогда мы не думали, прав или не прав провинившийся, мы его покрывали дружным ответом: Все! Все!

Говорят, что иногда человек не узнаёт себя в зеркале. Ещё труднее узнать себя в мутном зеркале прошлого".

В 1907 году я жаждал стать барабанщиком и трубачом для того, чтобы в 1957 году написать "в оркестре существуют не только трубы и барабаны…".

Я говорил о примирении, но говорил о нём непримиримо.

Я менее всего склонен теперь попытаться оправдать или приукрасить своё прошлое. Но вот сущая правда: я не мечтал о славе. Конечно, мне хотелось, чтобы мои стихи похвалил один из тех поэтов, которые мне нравились; но ещё важнее было прочитать кому-нибудь, только что написанное.

Многое из моих прошлых мыслей мне теперь представляются неправильными, глупыми, смешными. А вот то, почему я начал писать стихи, мне кажется правильным и теперь.

В театры мы ходили редко, не только потому, что у нас не было денег, - нам приходилось самим играть в длинной запутанной пьесе; не знаю, как её назвать – фарсом, трагедией или цирковым обозрением; может быть, лучше всего к ней определение, придуманное Маяковским, - "мистерия – буфф".

Есть белые ночи, когда трудно определить происхождение света, вызывающего волнение, беспокойство, мешающего уснуть, благоприятствующего влюблённым, - вечерняя это заря или утренняя? Смешение света в природе длится недолго – полчаса, час. А история не торопится. Я вырос в сочетании двойного света и прожил в нём всю жизнь – до старости….

Удивительно, как действует на человека любая обида, если она внове! Потом он к ней привыкает. А привыкает он решительно ко всему: к нищете, к тюрьме, к войне.

Как ни старались "Биржевые ведомости" придать моим статьям пристойный характер, чувствовалось, что я ненавижу войну.

Я запомнил его (Пикассо) фразу: "Коммунизм для меня тесно связан со всей моей жизнью как художника…". Над этой связью не задумываются враги коммунизма. Порой она кажется загадочной и для некоторых коммунистов.

Мне всё же повезло! Я встретил в моей жизни некоторых людей, которые определили облик века. Я видел не только туман и шторм, но и тени людей на капитанском мостике.

В Париже я плохо жил, и всё-таки я люблю этот город. Я приехал сюда мальчишкой, но я знал тогда, что мне делать, куда идти. Теперь мне двадцать шесть лет, я многому научился, но ничего больше не понимаю. Может быть я сбился с пути?...

Я походил на ягнёнка, отбившегося от стада, о котором писал Де Белле: ведь когда я уехал из России, мне не было и восемнадцати лет. Как приготовишка, я готов был учиться грамоте; спрашивал всех, что происходит, но в ответ слышал одно: «Этого никто не понимает…»

Алексей Николаевич Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: «Пакость, ничего нельзя понять, все спятили с ума…»
Алексей Николаевич уверял, что я похож на мексиканского каторжника.
Очевидно, «мексиканский каторжник» оказался при проверке заурядным русским интеллигентом… Я говорю это не для того, чтобы каяться или оправдываться: мне хочется объяснить моё состояние в 1917-1918 годы. Конечно, теперь я вижу всё куда яснее, но гордиться здесь нечем – задним умом крепок каждый.

В 1821 году автор «Хулио Хуринито» так описывал переживания персонажа, именуемого в романе «Ильей Эренбургом»: «Я проклинал своё бездарное устройство; одно из двух: надо было вставить другие глаза или убрать эти никчемные руки. Сейчас под окном делают не мозгами, не вымыслом, не стишками, нет, делают руками историю…

Я не могу сказать, что я всегда чуждался политики, точнее – действия: я начал с подпольной работы, потом в зрелом возрасте, не раз оказывался участником событий; в дальнейших частях моих воспоминаний политические события будут не раз заслонять книги или холсты. Но в 1917 году я оказался наблюдателем, и мне понадобилось два года для того, чтобы осознать значение Октябрьской революции. Для истории два года – ничтожный срок, но для человеческой жизни это много смутных дней, сложных раздумий и простой человеческой боли.

… В сорок шесть лет линия жизни мне была куда яснее, чем в двадцать шесть… Я знал, что нужно уметь жить, сжав зубы, что нельзя подходить к событиям, как к диктовке, только и делая, что подчёркивая ошибки, что путь в будущее не накатанное шоссе.

В течении форм есть связь, и классические образцы не страшны современным мастерам. У Пушкина и Пуссена можно учиться. «Вещь» (название журнала) прошлого в прошлом, она зовёт делать современное в современном…

Идолы отжили свой век не только в религии, но и в искусстве. Вместе с почитанием икон умерло иконоборчество. Но разве от этого может исчезнуть стремление сказать новое по-новому?
… Достойнее писать каракулями своё, чем каллиграфически переписывать прописи прошлого.
Мне кажется, что колхозники, изображаемые в манере академической (болонской) школы, мало кого могут порадовать и нельзя передать ритм второй половины двадцатого века тем изобилием придаточных предложений, которым блистательно пользовался Л. Н. Толстой.

На Крещатике я впервые услышал боевой клич: «Бей жидов, спасай Россию». Евреев они убили немало, но своей, старой России, не спасли.

Я ещё не понимал всего значения событий, но, несмотря на различные беды того времени, мне было весело

Наши внуки будут удивляться,
Перелистывая страницы учебника:
«Четырнадцатый… семнадцатый, девятнадцатый…
Как они жили?.. бедные, бедные!..»

Есть воспоминания, которые радуют, приподымают, видишь порывы, доброту, доблесть. Есть и другие… Напрасно говорят, что время исцеляет; конечно, раны зарубцовываются, но вдруг эти старые раны начинают ныть, и умирают они только с человеком.

В ту зиму я болел и мало кого видел – многие друзья не хотели со мной встречаться: кто побаивался, а кто сердился – дружба дружбой, политика политикой.

Увидев снова Москву, я изумился. В 1924 году я писал: «Не знаю, что выйдет из этой молодёжи – строители коммунизма или американизированные специалисты; но я это новое племя, героическое и озорное, способное трезво учиться и бодро голодать, голодать не как в студенческих пьесах Леонида Андреева, а всерьёз, переходить от пулемётов к самоучителям и обратно, племя, гогочущее в цирке и грозное в скорби, бесслёзное и заскорузлое, чуждое влюбленности и искусства, преданное точным наукам, спорту, кинематографу. Его романтизм не в творчестве потусторонних мифов, а в дерзкой попытке изготовлять мифы взаправду, серийно – на заводах; такой романтизм оправдан Октябрём и скреплён кровью семи революционных лет».
Я был старше их всего на десять- двенадцать лет, но смена поколений была резкой. Моими сверстниками были Маяковский, Пастернак, Цветаева, Федин, Мандельштам, Паустовский, Бабель, Тынянов.

Недавно я разыскал в библиотеке полуистлевший номер однодневной литературной газеты «Ленин», вышедшей в день похорон Владимира Ильича.
Мои давние слова о значении Октября, противопоставление трудного пути России духовному оскудению Запада, мне кажутся правильными и теперь.

Я был молодым беспартийным писателем; для одних «попутчиком», для других - «врагом», а в действительности – обыкновенным советским интеллигентом, сложившимся в дореволюционные годы. Как бы нас не ругали, как бы ни косились на наши рано поседевшие головы, мы знали, что путь советского народа – наш путь.

Вряд ли в 1924 году можно было предвидеть, что фашизм, перекочевав из полупатриархальной Италии в хорошо организованную Германию, уничтожит 50 миллионов душ и покалечит жизнь нескольких поколений.

Горбун Юзик спрашивает старого нищего:
«- Так почему же вас, преподавателя латыни, выбросили на улицу? Одно из двух – или вы правы, или они.
- Я был прав. Это прошедшее время. Они правы – это настоящее. А дети, играющие погремушками, будут правы: футурум…

Проточный переулок никак не походил на розариум. А я, будучи щетинистым человеком, но право же не свиньёй, терзался от грязи. Частенько мне бывало холодно на свете; я искал сердечности, теплоты. На берегу Москвы-реки летом цвели злосчастные цветы пустырей, затоптанные, заваленные нечистотами, - лютики, одуванчики. И эти цветы я хотел изобразить.
С прошлым не стоит спорить, но над ним стоит задуматься – проверить, почему написанные страницы столько раз оказывались бледнее, мельче тех, что в бессонные ночи мерещились автору.

Всё это я понял не в 1926 году, а много позднее: человек учится до самой смерти. С.494
В книге о моей жизни, о людях, которых я встретил, много грустных, подчас трагических развязок. Это не болезненная фантазия любителя «чёрной литературы», а минимальная порядочность свидетеля. Можно перекроить фильм, можно уговорить писателя переделать роман. А эпоху не перекрасишь, она была большой, но не розовой…

В 17 лет я старательно штудировал первый том «Капитала». Позднее, когда я писал «Стихи о канунах», а ночью работал на товарной станции Вожирар, я возненавидел капитализм; это была ненависть поэта и люмпен-пролетария.

Бессмысленность строя. Я рад, что я это понял и продумал на пороге тридцатых годов. Одним из самых горьких испытаний для меня был конец 1937 года, когда я приехал прямо из-под Теруэля в Москву.

В 1931 году я почувствовал, что я не в ладах с самим собой.

В 1931 году я понял, что судьба солдата не судьба мечтателя и что нужно занять своё место в боевом порядке. Я не отказывался от того, что мне было дорого, ни от чего не отрекался, но знал: придётся жить, сжав зубы, научиться одной из самых трудных наук – молчанию.

Летом и осенью 1932 года я много колесил по Советскому Союзу.

Я сказал, что металл Кузнецка помог нашей стране отстоять себя в годы фашистского нашествия.

Я назвал свою повесть «День второй». По библейской легенде, мир был создан в шесть дней. Дочитав последнюю страницу, Бабель сказал «вышло».

Приехав на несколько недель в Советский Союз, он сразу подружился с нашими режиссёрами, говорил: «Да какой я Люис Майльстоун? Я Лёня Мильштейн из Кишинёва.

Я понял, что победа Гитлера не была одиноким, изолированным событием. Рабочий класс был повсюду разъединён, измучен страхом перед безработицей, сбит с толку, ему надоели и посулы и газетная перебранка.

В статье для "Известий" я писал: "Поймут ли наши внуки, что значило жить в одно время с фашистами? Вряд ли на жёлтых полуистлевших листочках останутся гнев, стыд, страсть. Но, может быть, в высокий полдень другого века, полный солнца и зелени, ворвётся на минуту молчание – это будет наш голос.

Вспоминая некоторые московские впечатления, все эти овации и огульные обвинения, я писал в "Книге о взрослых": "Я знаю, что люди сложнее, что я сам сложнее, что жизнь не вчера началась и не завтра кончится, но иногда нужно быть слепым, чтобы видеть".

"Книгу для взрослых" сначала напечатали; потом решили выпустить отдельным изданием; издавали долго – шёл 1937 год, когда забота о деревьях была предоставлена не садовникам, а лесорубам. Из книги изымали целые страницы с именами, ставшими неугодными.

Может быть, в 1935 году я слишком рано взялся за рассказ о моей жизни: недостаточно знал и людей, и самого себя, порой принимал временное, случайное за главное. В основном я и теперь согласен с автором "Книги для взрослых", но война в ней описана не ветераном, а человеком среднего возраста, среднего опыта, который едет в тёмной теплушке на фронт и рисует себе предстоящие битвы.

Мне трудно сейчас описать Испанию в далёкую весну (1936 года): я пробыл в ней всего две недели, а потом в течение двух лет видел её окровавленной, истерзанной, видел те кошмары войны, которое не снились Гойе; в распри земли вмешалось небо; крестьяне ещё стреляли из охотничьих ружей, а Пикассо, создавая "Гернику" уже предчувствовал ядерное безумье.

В Эскалоне, в Мальпике, в окрестностях Толедо я видел крестьян, восторженно повторявших: "Земля!" Старики верхом на осликах подымали кулаки, девушки несли козлят, парни ласкали старые, невзрачные винтовки.

Французские Пиренеи издавна казались стеной, за которой начинается другой континент. Когда на испанский престол взошёл внук Людовика 14, французский король, будто в восторге воскликнул: Пиренеев больше нет!" Пиренеи, однако, остались. И вот в апреле 1936 года я их не заметил: люди так же поднимали кулаки, на станциях можно было увидеть те же надписи "Смерть фашизму!", а в поезде перепуганные обыватели вели знакомые разговоры о том, что нужно обуздать бездельников. Франция вдохновлялась примером Испании.
Я радовался со всеми: после Испании – Франция! Теперь ясно, что Гитлеру не удастся поставить Европу на колени. Наше дело побеждает – революция переходит в наступление". Эти мысли ещё не омрачались ни потерей близких и друзей, ни испытаниями, на пороге которых мы стояли. Весну 1936 года я вспоминаю, как последнюю лёгкую весну моей жизни.

В первые месяцы испанской войны я уделял мало времени моим обязанностям корреспондента "Известий". Меня отталкивала роль наблюдателя, хотелось чем-то помочь испанцам.

В Мадрид приехал первый советский посол М. И Розенберг…. Марселя Израилевича давно уже нет в живых: он стал одной из жертв произвола. Людей вырубали….

Трудно себе представить первый год испанской войны без М.И. Кольцова. Для испанцев он был не только знаменитым журналистом, но политическим советником. В своей книге "Испанский дневник" Михаил Ефимович туманно упоминает о работе вымышленного мексиканца Мигеля Мартиниса, который обладал большей свободой действий, нежели советский журналист. Однажды он мне признался: "Вы редчайшая разновидность нашей фауны – "нестреляный воробей". В общем, он был прав – стреляным я стал позднее.

Выступления многих советских писателей удивили и встревожили испанцев, которые мне говорили: мы думали, что у вас на двадцатом году революции генералы с народом. А оказывается, у вас то же само, что у нас…" Я старался успокоить испанцев, хотя сам ничего не понимал.

Со мной приключилась неприятная история, которую я никак не мог распутать: весной 1939 года на моё имя перевели из Москвы гонорар испанским писателям – они собирались уехать, кто в Мексику, кто в Чили. Писателей было девять или десять, и это составило довольно крупную сумму. Когда я заявлял о моих доходах за истекший год, я, конечно, не проставлял денег, переданных испанцам. В начале 1940 года полиция произвела налёт на банк "Северной Европы"; проверили переводы, конторские книги. Выяснилось, что я скрыл от налоговой инспекции гонорары испанским писателям и деньги на грузовик для Испании, приобретённый ещё в 1936 году. С меня потребовали сумму, которой я никогда не держал в руках.

24 мая мне позвонил министр общественных работ де Монзи, с которым я прежде встречался. Де Монзи был один из первых французов, посетивших Советский Союз… Я спросил, почему правительство продолжает войну против коммунистов, почему восстанавливает против себя рабочих – на военных заводах шпиков чуть ли не больше, чем рабочих. Де Монзи не стал отмалчиваться, сказал, что тридцать тысяч коммунистов арестованы, что министр юстиции социалист Серроль отказывается перевести их на режим политических заключённых…. Мы помолчали. Де Монзи отложил трубку, встал и, не глядя на меня, сказал: "Если русские нам продадут самолёты, мы сможем выстоять. Неужели Советский Союз выиграет от разгрома Франции? Гитлер пойдёт на вас…. Мы просим об одном: продайте нам самолёты. Мы решили послать в Москву Пьера Кота. Вы его знаете – это ваш друг. Не думайте, что всё прошло легко, многие возражали…. Но сейчас я говорю с вами не только от себя. Сообщите в Москву…. Если нам не продадут самолётов, через месяц или два немцы займут Францию".

В марте 1938 года я с тревогой прислушивался к лифту: мне тогда хотелось жить; как у многих других, у меня стоял наготове чемоданчик с двумя сменами белья. В марте 1949 года я не думал о белье, да и ждал развязки почти что безразлично. Может быть, потому, что мне было уже не сорок семь, а пятьдесят восемь – успел устать, начиналась старость. А может быть, потому, что всё это было повторением, и после войны, после победы над фашизмом, происходившее было особенно нестерпимым. Мы ложились поздно - под утро: мысль о том, что придут и разбудят, была отвратительна.

Задним умом все крепки. Весной 1949 года я ничего не понимал. Теперь, когда мы кое-что знаем, мне кажется, что Сталин умел многое маскировать. А. Фадеев говорил мне, что кампания против «группы антипатриотических критиков» была начата по указанию Сталина. А месяц или полтора спустя Сталин собрал редакторов и сказал: «Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов недопустимо – это пахнет антисемитизмом…»

Несколько лет спустя один журналист в Израиле выступил с сенсационным и разоблачениями. Он утверждал, что находясь в тюрьме, встретил поэта Фефера, который будто бы ему сказал, что я повинен в расправе с еврейскими писателями. Клевету подхватили некоторые газеты Запада. У них был один довод: «Выжил, значит предатель».

Никогда в своей жизни я не считал молчание добродетелью, и, рассказывая в этой книге о себе, о моих друзьях, я признался, как трудно нам было порой молчать.

Когда я оглядываюсь назад, 1952 год мне кажется очень длинным и в то же время тусклым; вероятно это связано с тем, как я тогда жил.

Тридцатого января газеты привезли в полдень. Я нехотя развернул "Правду". "К новому подъёму нефтяной промышленности"."Упадок внешней торговли Франции". Вдруг на последней странице я увидел: "Арест группы врачей-вредителей". ТАСС сообщал, что арестована группа врачей, которые повинны в смерти Жданова и Щербакова. Они сознались, что собирались убить маршалов Василевского, Говорова, Конева и других. В газете было сказано, что большинство арестованных – агенты "международной еврейской буржуазно-националистической организации "Джойнт", которые получали указание через врача Шимелиовича и "еврейского буржуазного националиста Михоэлса". В списке арестованных были известные медики – трое русских, шесть евреев.

В глазах миллионов читателей я был писателем, который мог пойти к Сталину, сказать ему, что я в том-то с ним не согласен. На самом деле я был таким же "колёсиком", "винтиком", как мои читатели. Я попробовал запротестовать. Решило дело не моё письмо, а судьба.

Кончу признанием: я ненавижу равнодушие, занавески на окнах, жёсткость и жестокость отъединения.

Критиковали, да и будут критиковать не столько мою книгу, сколько мою жизнь. Но начать жизнь сызнова я не могу. Я не собирался никого поучать, не ставил себя в пример. Я слишком часто говорили о своём легкомыслии, признавался в своих ошибках, чтобы взяться за амплуа старого резонёра. Притом я сам с охотой послушал бы мудреца, способного дать ответ на многие вопросы, которые продолжают меня мучить. Мне хотелось рассказать о прожитой жизни, о людях, которых я встретил: это может помочь некоторым читателям кое над чем задуматься, кое-что понять.

Илья́ Григо́рьевич (Ги́ршевич ) Эренбу́рг (14 (27) января 1891, Киев - 31 августа 1967, Москва) - советский писатель, поэт, переводчик с французского и испанского языков, публицист и общественный деятель, вице-президент ВСМ, депутат ВС СССР с 1950 года, дважды лауреат Сталинской премии первой степени (1942, 1948); лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1952).

Биография

Революция. Эмиграция. Возвращение на Родину

В годы Великой Отечественной войны был корреспондентом газеты «Красная звезда», писал для других газет и для Совинформбюро. Прославился пропагандистскими антифашистскими статьями и произведениями. Значительная часть этих статей, постоянно печатавшихся в газетах «Правда», «Известия», «Красная звезда», собраны в трёхтомнике публицистики «Война» (1942-44). C 1942 вошёл в Еврейский антифашистский комитет и вёл активную деятельность по сбору и обнародованию материалов о Холокосте .

Впрочем, после статьи «Хватит!» в «Правде» в апреле 1945 года появилась статья заведующего Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает».

Вместе с Василием Гроссманом создал знаменитую Чёрную книгу о Xолокосте на территории СССР.

Послевоенный период творчества

После войны выпустил роман «Буря» (1946-1947; Сталинская премия первой степени; 1948).

В 1948 году Голливуд выпускает в прокат фильм «The Iron Curtain» (режиссёр William Wellman, о побеге шифровальщика ГРУ Игоря Гузенко и советском шпионаже). 21 февраля того же года Эренбург в газете «Культура и жизнь» публикует статью «Кинопровокаторы», написанную по заданию министра кинематографии И. Г. Большакова.

Положение Эренбурга среди советских писателей было своеобразным - с одной стороны, он получал материальные блага, часто ездил за границу, с другой стороны был под контролем спецслужб и часто даже получал выговоры. Таким же двойственным было отношение властей к Эренбургу в эпоху Хрущёва и Брежнева. После смерти Сталина написал повесть «Оттепель» (1954), которая дала название целой эпохе советской истории. В 1957 году вышли «Французские тетради» - эссе о французской литературе, живописи и переводы из Дю Белле. Автор мемуаров «Люди, годы, жизнь», пользовавшихся в 1960-е - 1970-е годы большой популярностью в среде советской интеллигенции.

Скончался после длительной болезни 31 августа 1967. Проститься с писателем пришло около 15 000 человек.

Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

Сочинения

Собрание сочинений Ильи Эренбургав 5 томах было издано в 1952 году Госиздательством художественной литературы.

Следующее собрание,более полное, в девяти томах, было выпущено тем же издательством в 1962-1966 годах.

Семья

Первая супруга (1910-1913) - Катерина (Екатерина) Оттовна Шмидт (1889-1977) (во втором браке Сорокина), переводчица.
Их дочь - Ирина Ильинична Эренбург (1911-1997), переводчик французской литературы, была замужем за писателем Борисом Матвеевичем Лапиным (1905-1941).
После трагической гибели мужа удочерила и вырастила девочку:

Он привез с войны девочку Фаню, на глазах у которой в Виннице немцы расстреляли родителей и сестер. Старшие же братья служили в польской армии. Фаню успел спрятать какой-то старик, но так как это было связано с большим риском, он велел ей: «Беги, ищи партизан». И Фаня побежала.
Эту девочку Эренбург привез в Москву именно в надежде отвлечь Ирину от горя. И она удочерила Фаню. Поначалу всё было довольно сложно, поскольку девочка плохо говорила по-русски. Изъяснялась на какой-то чудовищной смеси языков. Но потом русским быстро овладела и даже стала отличницей.
Ирина с Фаней жили в Лаврушинском; там же жил и поэт Степан Щипачёв с сыном Виктором. С Виктором Фаня познакомилась еще в писательском пионерлагере; полудетский роман продолжился в Москве и завершился браком. Мама поступила на филфак в МГУ, но быстро поняла, что это не ее, и, поступив в медицинский, стала врачом. Брак продлился недолго – три года. Но я всё-таки успела родиться.

Вторая супруга с 1919 - Любовь Михайловна Козинцева (1900-1970), художница, ученица Александры Экстер (Киев , 1921), в Москве во ВХУТЕМАСе у Роберта Фалька , Александра Родченко , родная сестра кинорежиссёра Григория Михайловича Козинцева . С 1922 года участница выставок в Берлине , Париже , Праге , Амстердаме . Около 90 её живописных и графических работ хранятся в Отделе личных коллекций ГМИИ им. А. С. Пушкина .

Знаменитые слова

И. Эренбургу принадлежат знаменитые слова: «Увидеть Париж и умереть».

"злостный космополит"

В СССР началась кровопролитная борьба с космополитизмом. В струю "разоблачения" попал и Эренбург...
Мне удалось проникнуть на "историческое" писательское собрание и сохранить стенограмму выступлений.
Выступающие ораторы говорили злобно и беспринципно. Особенно лезли из кожи писатели "среднего" поколения: Софронов, Грибачев, Суров3 , В. Кожевников; критик Ермилов.
На трибуне с напомаженными волосами Анатолий Суров:
"Я предлагаю товарища Эренбурга исключить из Союза советских писателей за космополитизм в его произведениях".
Николай Грибачев:
"Товарищи, здесь очень много говорилось об Эренбурге, как о видном и чуть ли не выдающемся публицисте. Да, согласен, во время Отечественной войны он писал нужные, необходимые для фронта и тыла статьи. Но вот в своем многоплановом романе "Буря" он похоронил не только основного героя Сергея Влахова, но лишил жизни всех русских людей - положительных героев. Писатель умышленно отдал предпочтение француженке Мадо. Невольно напрашивается вывод: русские люди пусть умирают, а французы - наслаждаются жизнью? Я поддерживаю товарищей Сурова, Ермилова, Софронова, что гражданину Эренбургу, презирающему все русское, не может быть места в рядах "инженеров человеческих душ", как назвал нас гениальный вождь и мудрый учитель Иосиф Виссарионович Сталин".
На трибуне еще один "инженер-душелюб", "людовед века" - Михаил Шолохов:
"Эренбург - еврей! По духу ему чужд русский народ, ему абсолютно безразличны его чаяния и надежды. Он не любит и никогда не любил Россию. Тлетворный, погрязший в блевотине Запад ему ближе. Я считаю, что Эренбурга неоправданно хвалят за публицистику военных лет. Сорняки и лопухи в прямом смысле этого слова не нужны боевой, советской литературе..."
Я наблюдал за И.Г. Эренбургом. Он спокойно сидел в дальнем углу зала. Его серые глаза были полузакрыты, казалось, что он дремлет. Председательствующий, тонкий виртуоз словесных баталий Алексей Сурков предоставляет для "покаяния" слово писателю.
Илья Григорьевич неторопливо направился к сцене. Не спеша отпил глоток остывшего чая. Близорукими глазами оглядел зал, в котором находились его бывшие "сотоварищи". Разлохматив пепельно-седоватые волосы, слегка наклонившись, он тихо, но внятно, проговорил: "Вы только что с беззастенчивой резкостью, на которую способны злые и очень завистливые люди, осудили на смерть не только мой роман "Буря", но сделали попытку смешать с золой все мое творчество. Однажды в Севастополе ко мне подошел русский офицер. Он сказал: "Почему евреи такие хитроумные, вот, например, до войны Левитан рисовал пейзажи, за большие деньги продавал их в музеи и частным владельцам, а в дни войны вместо фронта устроился диктором на московское радио?" По стопам малокультурного офицера-шовиниста бредет малокультурный академик-начетчик. Бесспорно, каждый читатель имеет право принять ту или иную книгу, или же ее отвергнуть. Позвольте мне привести несколько читательских отзывов. Я говорю о них не для того, чтобы вымолить у вас прощение, а для того, чтобы научить вас не кидать в человеческие лица комья грязи. Вот строки из письма учительницы Николаевской из далекого Верхоянска: "На войне у меня погибли муж и три сына. Я осталась одна. Можете себе представить, как глубоко мое горе? Я прочитала ваш роман "Буря". Эта книга, дорогой Илья Григорьевич, мне очень помогла. Поверьте, я не в том возрасте, чтобы расточать комплименты. Спасибо вам за то, что вы пишете такие замечательные произведения". А вот строки из письма Александра Позднякова: "Я - инвалид первой группы. В родном Питере пережил блокаду. В 1944 попал в госпиталь. Там ампутировали ноги. Хожу на протезах. Сначала было трудно. Вернулся на Кировский завод, на котором начал работать еще подростком. Вашу "Бурю" читали вслух по вечерам, во время обеденных перерывов и перекуров. Некоторые страницы перечитывали по два раза. "Буря" - честный, правдивый роман. На заводе есть рабочие, которые дрались с фашизмом в рядах героического Французского Сопротивления. Вы написали то, что было, и за это вам наш низкий поклон". После многозначительной паузы Эренбург сказал: "Разрешите выступление закончить прочтением еще одного письма, самого дорогого из всех читательских отзывов, полученных мной за последние тридцать лет. Оно лаконично и займет у вас совсем немного времени".
Наступила тишина. Смолкли самые ретивые. Фотокорреспонденты, нелегально проникшие в зал, приготовили камеры. На них перестали обращать внимание. В воздухе запахло сенсацией. Подавив ехидную улыбку, Эренбург, не спеша, начал читать:
"Дорогой Илья Григорьевич! Только что прочитал Вашу чудесную "Бурю". Спасибо Вам за нее. С уважением И. Сталин".
Что творилось в зале! Те самые писатели- "инженеры-людоведы", которые только что ругали Эренбурга последними словами и готовы были дружно проголосовать за его исключение, теперь без всякого стыда ему аплодировали. По своей натуре писатель был не из тех людей, которые позволяют наступать себе на пятки.
На трибуне Алексей Сурков:
"Товарищи! Подытоживая это важное и поучительное для всех нас совещание, я должен сказать со всей прямотой и откровенностью, что писатель и выдающийся журналист Илья Григорьевич Эренбург действительно написал замечательную книгу. Он всегда был на переднем крае наших фронтов в борьбе за социалистический реализм. Мы с вами обязаны осудить выступающих здесь ораторов. "Буря" Эренбурга - совесть времени, совесть нашего поколения, совесть и знамение эпохи..."
За роман "Буря" Илья Эренбург получил Сталинскую премию первой степени. На всю жизнь писатель сохранил верность Сталину...

Эренбург Илья Григорьевич. Биография

Эренбург Илья Григорьевич (1891 - 1967)
Эренбург Илья Григорьевич.
Биография
Русский писатель, публицист, общественный деятель. Илья Григорьевич Эренбург родился 27 января (по старому стилю - 14 января) 1891 в Киеве, в семье инженера (по другим источникам - в семье купца 2-й гильдии). С 1895 жил в Москве. В 1900 поступил в 1-ю Московскую мужскую гимназию (Волхонка, 16), но из шестого класса его исключают за участие в работе революционной организации большевиков. С 1906 входил в подпольную социал-демократическую организацию. В 1908 был арестован за участие в работе революционной организации большевиков и с 30 января по 11 июня находился в тюрьме. Был освобожден под залог и 4 декабря 1908 эмигрировал в Париж. В 1915-1917 являлся корреспондентом петроградской газеты "Биржевые ведомости" и московской "Утро России". В июле 1917 вернулся в Москву. С января по июль 1918 в эсеровских московских газетах печатал антибольшевистские памфлеты. В сентябре 1918 Илья Эренбур, находясь под угрозой ареста, бежал в Киев. В конце 1919 вместе с О.Э. Мандельштамом уехал в Крым, где жил в Коктебеле у М. Волошина. Осенью 1920 возвратился в Москву. Был арестован, но освобожден благодаря Н.И. Бухарину, который был гимназическим одноклассником Эренбура. С мая 1921 жил во Франции, Бельгии, Германии. С 1934 Илья Эренбург являлся корреспондентом газеты "Известия" в Париже, затем в Испании. В 1934 принимал участие в работе I съезда советских писателей в Москве. В 1935, 1937 представительствовал как советский писатель-антифашист на международных конгрессах в защиту культуры. В 1938 окончательно возвратился в Москву. С 1941 статьи Эренбурга постоянно стали печататься в газетах "Правда", "Известия", "Красная звезда". Илья Эренбург являлся депутатом Верховного Совета СССР 3-7-го созывов. С 1950 - вице-президент Всемирного Совета Мира. Был удостоен Государственной премии СССР в 1942 (роман "Падение Парижа") и в 1948 (роман "Буря"). В 1952 получил Международную Ленинскую премию "За укрепление мира между народами". Умер Илья Эренбург 31 августа 1967 Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Среди произведений Ильи Эренбурга - романы, повести, новеллы, лирика, эссе, переводы: "Я вижу" (1911; поэтический сборник), "Будни" (1913; поэтический сборник), "Стихи о канунах" (1916; поэтический сборник), "Молитва о России" (1918; поэтический сборник), "Кануны" (Берлин, 1921; поэтический сборник), "Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников..." (1921; философско-сатирический роман о жизни в Европе и в России времен 1-й мировой войны и революции), "Портреты русских поэтов" (1922), "Тринадцать трубок" (1923; сборник новелл), "Трест Д. Е." (1923), "Жизнь и гибель Николая Курбова" (1923; роман), "Любовь Жанны Ней" (1924; роман), "А все-таки она вертится", "Рвач" (1925; социально-психологический роман), "В Проточном переулке" (1927; социально-психологический роман о Москве времен НЭПа), "Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца" (1928, в России опубликован в 1989), "День второй" (1932-1933; роман), "Вне перемирия" (1937; сборник рассказов), "Что человеку надо" (1937; роман), "Испанский закал" (1938; антифашистская публицистика), "Верность" (1941; поэтический сборник), "Падение Парижа" (1941-1942; роман о причинах разгрома Франции немецкими оккупантами в годы 2-й мировой войны; в 1942 - Государственная премия СССР), "Война" (3 тома; 1942-1944; сборник статей), "Буря" (1946-1947; роман; в 1948 - Государственная премия СССР), "Девятый вал" (1951-1952; роман), "Оттепель" (1953-1955, название повести стало метафорой для обозначения периода истории СССР после смерти И.В. Сталина), "Французские тетради" (1958; литературно-критическое эссе), "Перечитывая Чехова" (1960; литературно-критическое эссе), "Люди, годы, жизнь" (6 томов, 1961-1965; мемуары), эссе о художниках и писателях.
__________
Источники информации:
Энциклопедический ресурс www.rubricon.com (Большая советская энциклопедия, Энциклопедия "Москва", Иллюстрированный энциклопедический словарь)
Проект "Россия поздравляет!" - www.prazdniki.ru

(Источник: «Афоризмы со всего мира. Энциклопедия мудрости.» www.foxdesign.ru)

"Эренбург Илья Григорьевич. Биография" в книгах

Илья Эренбург

Илья Эренбург

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ Воспоминания Ильи Григорьевича Эренбурга о Волошине вошли в первую книгу его автобиографической прозы "Люди, годы, жизнь". Текст - по кн.: Эренбург И. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 8 (М., 1966).

Илья Эренбург