Кобзарь шевченко на украинском. Тарас ШевченкоКобзарь (в переводе русских писателей)

СПб.: в Тип. Е. Фишера, 1840. 114 с., гравированный фронтиспис. В п/к переплете эпохи. 17,5х11 см. Офорт в начале книги (народный певец - кобзарь с мальчиком-поводырем) выполнен по рисунку Василия Штернберга. «Кобзарь» (в современной орфографии укр. Кобзар; в орфографии прижизненных изданий Шевченко Кобзарь) - название сборника поэтических произведений Тараса Шевченко.Впервые «Кобзарь» был издан в 1840 году в Санкт-Петербурге при содействии Евгения Гребёнки. В сборник вошло восемь произведений: «Перебендя», «Катерина», «Тополь», «Мысль» («Зачем мне чёрные брови»), «К Основьяненко», «Иван Пидкова», «Тарасова ночь» и «Думы мои, думы мои, горе мне с вами», написанное специально для этого сборника, и являющееся как бы эпиграфом не только к этому изданию, но и ко всему творчеству Тараса Шевченко. После издания этого сборника кобзарём стали называть самого Тараса Шевченко. Даже сам Тарас Шевченко после своих некоторых повестей начал подписываться «Кобзарь Дармограй». Наиболее привлекательный вид, из всех прижизненных изданий, имел первый «Кобзарь»: хорошая бумага, удобный формат, чёткий шрифт. Примечательная особенность этого «Кобзаря» - офорт в начале книги по рисунку Василия Штернберга: народный певец - кобзарь с мальчиком-поводырем. Это не иллюстрация к отдельному произведению, а обобщённый образ кобзаря, в честь которого и назван сборник. Первое издание «Кобзаря» напечатано на ярыжке (орфографии украинского языка, основанной на русских правилах чтения); Шевченко придерживался её в большинстве рукописей и прижизненных изданий:

Бо васъ лыхо на свитъ на смихъ породыло,

Полывалы сліозы… чомъ не затопылы,

Не вынеслы въ море, не розмылы в поли?…

Не пыталы бъ, люды - що в мене болыть?

Второе издание вышло в 1844 году, пополненное поэмой "Гайдамаки". Выход первого «Кобзаря», даже урезанного царской цензурой, - событие огромного литературного и национального значения. В мире сохранилось всего несколько экземпляров «Кобзаря» Т.Г. Шевченко 1840 года. Национальное достояние незалежной Украины. Чрезвычайная редкость!

Библиографические источники:

1. Смирнов–Сокольский Н.П. Моя библиотека, Т.1, М., «Книга», 1969, № 1283;

Кто не читал эти строки, написанные самим Тарасом Григорьевичем: Я – сын крепостного крестьянина, Григория Шевченка. Родился в 1814 году, февраля 25, в селе Кириловке, Звенигородского уезда, Киевской губернии, в имении одного помещика. Лишившись отца и матери на осьмом году жизни, приютился я в школе у приходского дьячка, в виде школяра-попихача. Эти школяры в отношении к дьячкам то же самое, что мальчики, отданные родителями или иною властью на выучку к ремесленникам. Права над ними мастера не имеют никаких определенных границ; они – полные рабы его. Все домашние работы и выполнение всевозможных прихотей самого хозяина и его домашних лежат на них безусловно. Предоставляю вашему воображению представить, чего мог требовать от меня дьячок, заметьте, горький пьяница, и что я должен был исполнять с рабской покорностью, не имея ни единого существа в мире, которое заботилось бы или могло заботиться о моем положении. Как бы то ни было, только в течение двухлетней тяжкой жизни в так называемой школе прошел я Граматку, Часловець и, наконец, псалтырь. Под конец моего школьного курса дьячок посылал меня читать, вместо себя, псалтырь по усопших крепостных душах и благоволил платить мне за то десятую копейку, в виде поощрения. Моя помощь доставляла суровому моему учителю возможность предаваться больше прежнего любимому своему занятию, вместе с своим другом Ионою Лимарем, так что, по возвращении от молитвословного подвига, я почти всегда находил их обоих мертвецки пьяными. Дьячок мой обходился жестоко не со мной одним, но и с другими, и мы все глубоко его ненавидели. Бестолковая его придирчивость сделала нас в отношении к нему лукавыми и мстительными. Мы надували его при всяком удобном случае и делали ему всевозможные пакости. Этот первый деспот, на которого я наткнулся в моей жизни, поселил во мне на всю жизнь глубокое отвращение и презрение ко всякому насилию одного человека над другим. Мое детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз, и я кончил с ним так, как вообще окончивают выведенные из терпения беззащитные люди, – местью и бегством. Найдя его однажды бесчувственно пьяным, я употребил против него собственное его оружие – розги, и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все его жестокости. Из всех пожитков пьяницы-дьячка драгоценнейшей вещью казалась мне всегда какая-то книжечка с кунштиками, то есть гравированными картинками, вероятно, самой плохой работы. Я не счел грехом, или не устоял против искушения – похитить эту драгоценность и ночью бежал в местечко Лысянку. Там я нашел себе нового учителя в особе маляра-дьякона, который, как я вскоре убедился, очень мало отличался своими правилами и обычаями от моего первого наставника. Три дня я терпеливо таскал на гору ведрами воду из речки Тикача и растирал на железном листе краску медянку. На четвертый день терпенье мне изменило, и я бежал в село Тарасовку к дьячку-маляру, славившемуся в околотке изображением великомученика Никиты и Ивана Воина. К сему-то Апеллесу обратился я, с твердою решимостью перенести все испытания, как думал я тогда, неразлучные со всякою наукою. Усвоить себе его великое искусство, хоть в самой малой степени, желал я страстно. Но – увы! – Апеллес посмотрел внимательно на мою левую руку и отказал мне наотрез. Он объявил мне, к моему крайнему огорчению, что во мне нет способности ни к чему, ни даже к шевству или бондарству. Потеряв всякую надежду сделаться когда-нибудь хоть посредственным маляром, с сокрушенным сердцем возвратился я в родное село. У меня была в виду скромная участь, которой мое воображение придавало, однако ж, какую-то простодушную прелесть: я хотел сделаться, как выражается Гомер, "пастырем стад непорочным" с тем, чтобы, хотя за громадскою ватагою, читать свою любезную краденую книжку с кунштиками. Но и это не удалось мне. Помещику, только что наследовавшему достояние отца своего, понадобился расторопный мальчик, и оборванный школяр-бродяга попал прямо в тиковую куртку, в такие же шаровары и, наконец, – в комнатные козачки. Изобретение комнатных козачков принадлежит цивилизаторам заднепровской Украины – полякам; помещики иных национальностей перенимали и перенимают у них козачков, как выдумку, неоспоримо умную. В краю некогда казацком сделать козака ручным с самого детства, – это то же самое, что в Лапландии покорить произволу человека быстроногого оленя... Польские помещики былого времени содержали козачков, кроме лакейства, еще в качестве музыкантов и танцоров. Козачки играли для панской потехи веселые двусмысленные песенки, сочиненные народною музою с горя под пьяную руку, и пускались перед панами, как говорят поляки, сюды-туды-навприсюды. Новейшие представители вельможной шляхты, с чувством просвещенной гордости, называют это покровительством украинской народности, которым-де всегда отличались их предки. Мой помещик, в качестве русского немца, смотрел на козачка более практическим взглядом и, покровительствуя моей народности на свой манер, вменил мне в обязанность только молчание и неподвижность в уголку передней, пока не раздастся его голос, повелевающий подать стоящую тут же возле него трубку или налить у него перед носом стакан воды. По врожденной мне продерзости характера, я нарушал барский наказ, напевая чуть слышным голосом гайдамацкие унылые песни и срисовывая украдкою картины суздальской школы, украшавшие панские покои. Рисовал я карандашом, который – признаюсь в этом без всякой совести – украл у конторщика. Барин мой был человек деятельный: он беспрестанно ездил то в Киев, то в Вильно, то в Петербург и таскал за собою в обозе меня, для сиденья в передней, подаванья трубки и тому подобных надобностей. Нельзя сказать, чтоб я тяготился своим тогдашним положением: оно только теперь приводит меня в ужас и кажется мне каким-то диким и несвязным сном. Вероятно, многие из русского народа посмотрят когда-то по-моему на свое прошедшее. Странствуя с своим барином с одного постоялого двора на другой, я пользовался всяким удобным случаем украсть со стены лубочную картинку и составил себе таким образом драгоценную коллекцию. Особенными моими любимцами были исторические герои, как-то: Соловей-разбойник, Кульнев, Кутузов, козак Платов и другие. Впрочем, не жажда стяжания управляла мною, но непреодолимое желание срисовать с них как только возможно верные копии. Однажды, во время пребывания нашего в Вильно, в 1829 году, декабря 6, пан и пани уехали на бал в так называемые ресурсы (дворянское собрание), по случаю тезоименитства в бозе почившего императора Николая Павловича. В доме все успокоилось, уснуло. Я зажег свечку в уединенной комнате, развернул свои краденые сокровища и, выбрав из них козака Платова, принялся с благоговением копировать. Время летело для меня незаметно. Уже я добрался до маленьких козачков, гарцующих около дюжих копыт генеральского коня, как позади меня отворилась дверь, и вошел мой помещик, возвратившийся с бала. Он с остервенением выдрал меня за уши и надавал пощечин – не за мое искусство, нет! (на искусство он не обратил внимания), – а за то, что я мог бы сжечь не только дом, но и город. На другой день он велел кучеру Сидорке выпороть меня хорошенько, что и было исполнено с достодолжным усердием. В 1832 году мне исполнилось восемнадцать лет, и так как надежды моего помещика на мою лакейскую расторопность не оправдались, то он, вняв неотступной моей просьбе, законтрактовал меня на четыре года разных живописных дел цеховому мастеру, некоему Ширяеву, в С.-Петербурге. Ширяев соединял в себе все качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дьячка-хиромантика; но, несмотря на весь гнет тройственного его гения, я, в светлые весенние ночи, бегал в Летний сад рисовать со статуй, украшающих сие прямолинейное создание Петра. В один из таких сеансов познакомился я с художником Иваном Максимовичем Сошенком, с которым и до сих пор нахожусь в самых искренних братских отношениях. По совету Сошенка, я начал пробовать акварелью портреты с натуры. Для многочисленных, грязных проб терпеливо служил мне моделью другой мой земляк и друг, козак Иван Ничипоренко, дворовый человек нашего помещика. Однажды помещик увидел у Ничипоренко мою работу, и она ему до того понравилась, что он начал употреблять меня для снятия портретов с любимых своих любовниц, за которые иногда награждал меня целым рублем серебра. В 1837 году Сошенко представил меня конференц-секретарю Академии художеств, В. И. Григоровичу, с просьбою – освободить меня от моей жалкой участи. Григорович передал его просьбу В. А. Жуковскому. Тот сторговался предварительно с моим помещиком и просил К. П. Брюллова написать с него, Жуковского, портрет, с целью разыграть его в частной лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Жуковский, с помощью графа М. Ю. Виельгорского, устроил лотерею в 2500 рублей ассигнациями, и этой ценою куплена была моя свобода, в 1838 году, апреля 22. С того же дня начал я посещать классы Академии художеств и вскоре сделался одним из любимых учеников-товарищей Брюллова. В 1844 году удостоился я звания свободного художника. О первых литературных моих опытах скажу только, что они начались в том же Летнем саду, в светлые безлунные ночи. Украинская строгая муза долго чуждалась моего вкуса, извращенного жизнью в школе, в помещичьей передней, на постоялых дворах и в городских квартирах; но, когда дыхание свободы возвратило моим чувствам чистоту первых лет детства, проведенных под убогою батьковскою стрехою, она, спасибо ей, обняла и приласкала меня на чужой стороне. Из первых, слабых моих опытов, написанных в Летнем саду, напечатана только одна баллада Причинна. Как и когда писались последовавшие за нею стихотворения, об этом теперь я не чувствую охоты распространяться. Краткая история моей жизни, набросанная мною в этом нестройном рассказе в угождение вам, сказать правду, обошлась мне дороже, чем я думал. Сколько лет потерянных! сколько цветов увядших! И что же я купил у судьбы своими усилиями – не погибнуть? Едва ли не одно страшное уразумение своего прошедшего. Оно ужасно, оно тем более для меня ужасно, что мои родные братья и сестра, о которых мне тяжело было вспоминать в своем рассказе, до сих пор – крепостные. Да, милостивый государь, они крепостные до сих пор!

После четырнадцатилетнего пребывания за границей приехал в Петербург Карл Павлович Брюллов, уже предшествуемый славой своей «Помпеи». Ореол, его окружавший, был в это время особенно ослепителен: Брюллова не называли иначе, как «Карл Великий». «Последний день Помпеи» Вальтер Скотт назвал «эпопеей», Гоголь - «полным, всемирным созданием» искусства; перед Брюлловым преклонялись Жуковский и Глинка, Белинский и Герцен; Пушкин посвящал ему стихи и на коленях вымаливал у художника один из его рисунков.

Чудо-богатырь! - говорил о Брюллове Шевченко.

Вся академия была фанатически увлечена Брюлловым, ни о чем больше не говорили, как о Брюллове. Рассказывали друг другу, как после каждого нового портрета или картины Брюллова конференц-секретарь академии Василий Иванович Григорович просил у художника позволения взять новое его произведение к себе на квартиру, запирался на ключ и двое суток просиживал перед ним, не отрывая от него глаз. Всему этому добродушно верили и сам рассказчик и его слушатели. Когда Брюллов возвратился в Россию, в петербургских кругах в среде деятелей искусства и литературы уже говорили о молодом и одаренном крепостном юноше, которому необходимо помочь. Музыкант и композитор Михаил Юрьевич Виельгорский, друг Пушкина и Глинки, Жуковского и Батюшкова, Гоголя и Грибоедова, познакомившись с молодым Шевченко, был покорен его талантливостью. В доме Виельгорского на Михайловской площади происходили музыкальные собрания, которые посещали Глинка, Брюллов. Однажды Брюллов зашел на квартиру к Сошенко. В это время у Ивана Максимовича находился Тарас, и великий художник сразу обратил внимание на его умное лицо.

Это натурщик или слуга? - спросил Брюллов, когда Тарас вышел.

Ни то, ни другое, - ответил Иван Максимович, рассказав тут же историю юноши.

Барбаризм! - прошептал Брюллов и задумался, потом попросил показать рисунки Тараса. Долго рассматривал срисованную Шевченко маску Лаокоона, поднял голову и спросил:

Только спустя некоторое время Шевченко узнал, что гостем Сошенко был не кто иной, как «Великий Карл».

Зачем же вы мне не сказали? - огорчился Тарас.

Я хоть бы взглянул на него. А то я думал, так просто какой-нибудь господин! Не зайдет ли он к вам еще когда-нибудь? Боже мой, боже мой! Как бы мне на него хоть издали посмотреть! Знаете, я, когда иду по улице, все о нем думаю и смотрю на проходящих, ищу глазами его между ними...

В одно прекрасное утро Сошенко, наконец, представил Тараса Брюллову. Друзья пришли в квартиру художника, в его любимую «красную комнату», с красным диваном и красными занавесками, сквозь которые светило яркое солнце. Стены были увешаны оружием и восточными украшениями. Карл Павлович встретил их в красном халате. Просмотрел принесенные Тарасом рисунки и ласково их похвалил. Как-то Сошенко, явившись к Брюллову, застал у него в мастерской Жуковского и Виельгорского. Увидев Ивана Максимовича, Брюллов словно что-то вспомнил, улыбнулся и увел Жуковского в другую комнату. Через полчаса они снова вышли в мастерскую, и Брюллов приблизился к Сошенко.

Фундамент есть, - сказал он, улыбаясь. И оба хорошо понимали, о чем идет речь: об освобождении Шевченко.

И вот однажды зимой 1836/37 года Брюллов отправился прямо на квартиру к Энгельгардту. Вечером в тот же день Сошенко зашел к Брюллову и застал его в сильном раздражении.

Ну, что Энгельгардт? - спросил Сошенко.

Это самая крупная свинья в торжковских туфлях! - воскликнул гневно Брюллов.

В чем дело? - продолжал допытываться Сошенко.

Дело в том, что вы завтра сходите к этой амфибии, чтобы он назначил цену вашему ученику.

Карл Павлович не мог сдержать негодования. Он долго Молча ходил по комнате, потом остановился, сплюнул:

Вандализм!

На следующий день Сошенко предстояло отправиться к Энгельгардту за окончательными условиями выкупа Тараса. Однако Ивана Максимовича одолевали сомнения:

Я видел немало на своем веку разного разбора русских помещиков: и богатых, и средней руки, и хуторян. Видел даже таких, которые постоянно живут во Франции и в Англии и с восторгом говорят о благосостоянии тамошних фермеров и мужичков, а у себя дома последнюю овцу у мужика грабят. Видел я много оригиналов в этом роде. Но такого оригинала русского человека, который бы грубо принял у себя в доме Карла Брюллова, не видал.

В конце концов Сошенко направился к старику Венецианову за помощью. Ведь Венецианов, организовавший когда-то у себя художественную школу специально для талантов из народа, не раз имел дело с помещиками-рабовладельцами. Венецианова Иван Максимович, несмотря на ранний утренний час, застал за работой: он срисовывал тушью собственную картину «Мать и дитя» для альманаха «Утренняя заря». Художник был увлечен, но стоило Сошенко сообщить о цели визита, как Венецианов отложил все и стал одеваться. Вернувшись домой, Иван Максимович застал у себя Тараса. Он явился, чтобы показать свою новую работу: довольно сложную композицию из античной жизни, навеянную чтением трагедии Озерова «Эдип в Афинах». Шевченко явно волновался, и руки у него дрожали, когда он развертывал и подавал Сошенко рисунок.

Не успел пером обрисовать... - словно извиняясь, проговорил он при этом.

Смело и лаконично была решена расстановка трех фигур, изображенных на рисунке: Эдип, Антигона, а поодаль Полиник. Сошенко серьезно и сердечно поздравил друга с успехом. Тарас зарделся, как девушка. Ивана Максимовича очень трогала в Тарасе эта скромность, которая могла подчас показаться робостью. Он думал так: «Это верный признак таланта!» Сошенко посоветовал Тарасу читать исторические труды и дал несколько томов «Истории древней Греции, поселений и завоеваний оной, от первобытного состояния сей страны до разделения Македонского государства», сочинения Джона Гиллиса в переводе с английского Алексея Огинского. Тарас схватил книги. Навсегда осталась у него эта страстная, неутолимая любовь к книге; еще только взяв в руки томик в туго раскрывающемся кожаном переплете или неразрезанную, в тонкой розоватой обложке книжку журнала, он уже испытывал волнение, словно открывалась перед ним дверь в неведомый мир. Одни книги доставляли ему яркую радость, другие вызывали боль или негодование, третьи заставляли глубоко задуматься, четвертые он с презрением бросал, награждая авторов без всяких обиняков самыми что ни на есть резкими эпитетами... Шевченко рано научился самостоятельно оценивать прочитанное, не считаясь ни с «общепринятым» мнением, ни с суждениями «авторитетов». Может быть, он иногда - на первых порах - и ошибался при этом, но зато свою оценку всегда вынашивал сам, поверяя ее собственным умом, собственным жизненным опытом.

Да, вы знаете... - вдруг сказал, улыбаясь, Тарас.

Что? - спросил Сошенко.

Когда я сказал Ширяеву, что вы водили меня к Карлу Павловичу и показывали ему мои рисунки и что Карл Павлович... да, впрочем, я и сам никакие могу поверить... точно сон какой-то...

Хозяин твой не верит, что Брюллов похвалил твои рисунки?

Да он вообще не верит, что я и видел Карла Павловича...

Шевченко хотел продолжать, но в эту минуту вошел в комнату Алексей Гаврилович Венецианов и, добродушно улыбаясь, сказал:

Ну, ничего особенного! Помещик как помещик! Правда, он меня с час продержал в передней,- да это уж у них обычай такой. А обычай - тот же закон... Принял меня в своем кабинете. Вот кабинет его мне не понравился: все и роскошно, и дорого, и великолепно, да ведь безвкусное это великолепие!

Ну, а как же наше-то дело? - нетерпеливо перебил Сошенко.

А у Тараса от напряженного ожидания пересохло во рту.

Сначала я заговорил с ним о просвещении вообще и о филантропии в особенности, - продолжал спокойно Венецианов, все с той же добродушной усмешкой.

Помещик долго молча меня слушал, а потом перебил: «Да вы скажите прямо, чего вы с вашим Брюлловым от меня хотите? Знаете, Брюллов меня вчера просто одолжил, - ведь это настоящий дикарь!» - и при этом стал громко хохотать, так что я было сконфузился, но вскоре оправился и довольно ясно и хладнокровно разъяснил ему все дело. «Вот так бы давно и сказали! - самодовольно заявил мне господин Энгельгардт. - Это совершенно понятно. А то - филантропия! Какая же тут может быть филантропия? Мне нужны деньги - и больше ничего. Хотите знать настоящую цену? Так ли я вас понял?» Я и подтвердил, что действительно он понял меня довольно верно. «Ну, так вот вам моя решительная цена: две с половиной тысячи рублей. Согласны? Он, Тарас мой, человек ремесленный, при доме необходимый...» Тут он собирался было еще что-то мне говорить, да я только отвечал, что согласен, поскорее откланялся и вышел.

И вот - перед вами! - закончил старик, улыбаясь, хотя было видно, что тяжело осела у него в душе горечь от неприятного визита.

В.А. Жуковский. Портрет работы К.П. Брюллова.

Возникла новая трудность: где достать требуемые Энгельгардтом две с половиной тысячи рублей? Это была цена неслыханно высокая по тем временам. Общество поощрения художников, помогавшее материально Шевченко, не могло отпустить из своих скудных средств такую крупную сумму. В феврале 1837 года комитет общества в своем постановлении записал: «По случаю представления о пособиях молодым художникам Борисову, Петровскому, Нерсесову, Шевченко... положено: суждение о них отложить до особого собрания комитета, в котором имеют быть определены на будущее время правила, касательно вспоможений, оказываемых художникам». За дело взялись Брюллов и Жуковский. Жуковский знал в это время уже не только рисунки, а и стихи Тараса Шевченко. Было решено, что Брюллов напишет давно им задуманный портрет Жуковского, портрет будет разыгран в лотерею; за эти деньги и получит Тарас долгожданную свободу. В среду 31 марта 1837 года, спустя два месяца после трагической гибели Пушкина, на квартире у Брюллова собрались художники, литераторы, музыканты, чтобы почтить память великого русского поэта. Краевский читал неопубликованные его произведения: «Русалку», «Каменного гостя», «Тазита». На этом вечере Брюллов сказал Мокрицкому, что дело освобождения Шевченко двинулось.

«После обеда призвал меня Брюллов. У него был Жуковский... Дело наше, кажется, примет хороший ход... Сегодня начат портрет Жуковского».

Томительно тянулись дни и месяцы в ожидании свободы. Ширяев по-прежнему очень неохотно позволял Тарасу посещать Сошенко, Брюллова, рисовальные классы. Приходилось пускаться на разные уловки. Когда Сошенко, например, приходил к Ширяеву с просьбой отпустить Тараса на месяц, заменив его в артели обыкновенным маляром, подрядчик отвечал:

Почему не заменить? Можно. Пока еще живописные работы не начались. А потом уж извините. Он у меня рисовальщик. А рисовальщик, вы сами знаете, что значит в нашем художестве. Да вы как полагаете? В состоянии ли он будет поставить за себя работника?

Я вам поставлю работника, - настаивал Сошенко.

Вы? - искренне удивлялся Василий Григорьевич. - Да из какой корысти вы-то хлопочете?

Так, от нечего делать. Для собственного удовольствия... - спокойно отвечал Иван Максимович.

Сошенко взялся ради Тараса нарисовать портрет Ширяева. При этом произошел следующий разговор.

По скольку вы берете за портрет? - поинтересовался Ширяев.

Каков портрет, - отвечал Сошенко. - И каков давалец. Вот с вас, например, я более ста рублей серебра не возьму.

Ну, нет, батюшка, с кого угодно берите по сто целковых, а с нас кабы десяточку взяли, так это еще куда ни шло.

Так лучше же мы сделаем вот как, - протягивая Ширяеву руку, заключил Сошенко. - Отпустите мне месяца на два вашего рисовальщика - вот вам и портрет.

На два? - проговорил Ширяев в раздумье,- На два много, не могу. На месяц можно.

Ну, хоть на месяц. Согласен. - И они, как барышники, ударили по рукам.

Нищий на кладбище. Офорт Т.Г. Шевченко.

Портрет Ширяева был исправно написан Иваном Максимовичем в оплату месячного отпуска Тараса. Подневольное положение становилось настолько нестерпимым, что Шевченко даже покушался на самоубийство. Лишь теплое, участливое отношение друзей спасло юношу, и Тарас долго хранил письмо Жуковского, удержавшее его от безумного шага. Все эти переживания подломили здоровье. Тарас опасно заболел. Его поместили в больницу при приюте святой Марии Магдалины, возле Тучкова моста, и восемь дней он был в беспамятстве, между жизнью и смертью. Больницу часто посещали друзья. И всякий раз узнавали от сиделки, что Тарас все еще горит огнем.

Что, не приходит в себя?

Нет, батюшка.

Бредит?

Только одно повторяет: красный… красный...

И ничего больше?

Ничего, батюшка.

Брюллов, волнуясь, постоянно спрашивал у Сошенко, Мокрицкого:

- Ну как, Тарасу лучше?

Начал приходить в себя, - радостно сообщил, наконец, Сошенко.

Лунная ночь на Аральском море. Рисунок Т.Г. Шевченко.

Молодой, сильный организм одолел тяжелую болезнь, против которой в те времена медицина не знала никаких радикальных средств. Несмотря на запрещение врача беспокоить больного, беседы с Сошенко, Мокрицким волновали подчас Тараса до слез. Ему рисовалась картина возвращения к Ширяеву - и он, ослабленный болезнью, начинал плакать, как ребенок... Общество поощрения художников в эти дни сколько возможно помогало Тарасу. В отчете расходов за 1837 год сохранилась такая запись: «Мая 30. Пансионеру Алексееву и ученику Шевченко на лекарство - 50 рублей». Больной уже передвигался, придерживаясь за койку. Он просил Сошенко:

Иван Максимович спросил, можно ли больному принести книги.

Не приносите, - возразил врач. - Тем более чтения серьезного.

А.Е. Ускова. Портрет работы Т.Г. Шевченко.

Тогда Сошенко стал здесь же, в больничной палате, давать Тарасу уроки линейной перспективы, вооружившись циркулем, треугольником и чертежами курса перспективы профессора Воробьева. Работа Брюллова над портретом Жуковского была закончена. Однако ряд проволочек затягивал лотерею. Жуковский откладывал со дня на день свой отъезд за границу и торопил Юлию Федоровну Баранову, которая должна была внести часть денег за лотерейные билеты:

«Историческое обозрение благодетельных поступков Юлии Федоровны и разных других обстоятельств, курьезных происшествий и особенных всяких штучек. Сочинение Матвея. Это г. Шевченко. Он говорит про себя: хотелось бы мне написать картину, а господин велит мести горницу. У него в одной руке кисть, а в другой помело, и он в большом затруднении. Над ним в облаках Юлия Федоровна. Это Брюллов пишет портрет с Жуковского. На обоих лавровые венки. Вдали Шевченко метет горницу. В облаках Юлия Федоровна. Она думает про себя: какой этот Матвей красавец. А Василий Андреич, слыша это, благодарит внутренне Юлию Федоровну и говорит про себя: я, пожалуй, готов быть и Максимом, и Демьяном, и Трифоном, только бы нам выкупить Шевченко. «Не беспокойся, Матюша, - говорит из облаков Юлия Федоровна, - мы выкупим Шевченко».

А Шевченко знай себе метет горницу. Но это в последний раз. Жуковский в виде Судьбы провозглашает выигрышный билет. В одной руке его карта; а в другой отпускная Шевченко. Вдали портрет Жуковского... Шевченко вырос от радости и играет на скрипке качучу... Юлия Федоровна сошла с облаков, в которых осталось одно только сияние. В ее руке мешок с деньгами (2500 рублей)… Примечание. Юлия Федоровна оттого так спешит собрать деньги, что Матвей скоро поедет за границу и должен прежде отъезда своего кончить это дело... Это Шевченко и Жуковский; оба кувыркаются от радости. А Юлия Федоровна благословляет их из облаков». Лотерея, в которой был разыгран портрет, состоялась в субботу, 16 апреля 1838 года, в доме у Виельгорского, после концерта, на котором присутствовал весь «свет». Деньги, наконец, были собраны, вручены помещику, и подписана «вольная» Шевченко:

«Тысяча восемьсот тридцать восьмого года апреля двадцать второго дня, я нижеподписавшийся уволенный от службы гвардии полковник Павел Васильев сын Энгельгардт отпустил вечно на волю крепостного моего человека Тараса Григорьева сына Шевченко, доставшегося мне по наследству после покойного родителя моего действительного тайного советника Василия Васильевича Энгельгардта, записанного по ревизии Киевской губернии, Звенигородского уезда, в селе Кириловке, до которого человека мне, Энгельгардту, и наследникам моим впредь дела нет и ни во что не вступаться, и волен он, Шевченко, избрать себе род жизни, какой пожелает. К сей отпускной уволенный от службы гвардии полковник Павел Васильев сын Энгельгардт - руку приложил. Свидетельствую подпись руки и отпускную, данную полковником Энгельгардтом его крепостному человеку Тарасу Григорьеву сыну Шевченко, действительный статский советник и кавалер Василий Андреев сын Жуковский. В том же свидетельствую и подписуюсь профессор восьмого класса К. Брюллов. В том же свидетельствую и подписуюсь гофмейстер и тайный советник и кавалер граф Михаил Виельгорский».

Отпускная была подписана, но Шевченко об этом ничего «е знал. В воскресенье, 24 апреля, он получил приглашение прийти на следующий день к Брюллову. 25 апреля 1838 года в 3 часа дня в доме Брюллова собрались, кроме самого Брюллова, Жуковский, Григорович, Виельгорский. Присутствовал при этом также Мокрицкий. Когда пришел Шевченко, Василий Андреевич Жуковский торжественно вручил ему отпускной документ. «Приятно было видеть эту сцену!»- записал в этот день в своем дневнике Аполлон Мокрицкий. Здесь же, у Брюллова, все и отобедали, отмечая радостное событие. После обеда Шевченко, схватив «вольную», бросился в подвал Сошенко. Иван Максимович, отворив на улицу окно, приходившееся вровень с тротуаром, писал «Евангелиста Луку». Вдруг в комнату, прямо через окно, свалился, точно с неба, Тарас. Он, опрокинув «Луку», бросился в объятия Сошенко, чуть не сшиб его при этом с ног и громко кричал:

Свобода! Свобода!

"Трио" - Шевченко, Залеский и Турно. Рисунок Т.Г. Шевченко.

Тотчас по получении отпускной Шевченко поступает в Академию художеств в качестве ученика профессора Брюллова. Первое время молодой художник совершенствовался в рисунке и композиции. Он исполнил много акварельных рисунков и портретов, привлекающих внимание четкостью и чистотой линий и композиции. И скоро его успехи были отмечены. Уже на третном экзамене (производившемся в конце каждой трети учебного года) весной 1839 года Шевченко получил серебряную медаль за рисунок с. натуры. Он состоял в это время пансионером Общества поощрения художников, жил в общежитии общества, но целые дни проводил у Брюллова, а часто оставался у него и ночевать. Личная библиотека Брюллова была в полном распоряжении Тараса. Он до зари зачитывался Гомером и Шекспиром, Вальтером Скоттом и Фенимором Купером, поэтическими созданиями Данте и Гёте... В это время Шевченко заканчивает большие поэмы: «Катерина» (которую посвятил В. А. Жуковскому-«в память 22 апреля 1838 года», то есть дня подписания «отпускной») и «Гайдамаки» (посвящена В. И. Григоровичу, тоже «в память 22 апреля 1838 года»). Наконец Шевченко решается издать сборник своих стихотворений, дав ему название «Кобзарь». Вышел в свет «Кобзарь» в начале апреля 1840 года. Печать встретила его восторженно. Белинский в «Отечественных записках» писал:

«Имя г. Шевченко, если не ошибаемся, в первый раз еще появляется в русской литературе, и нам тем приятнее было встретить его на книжке, в полной мере заслуживающей одобрение критики. Стихотворения г-на Шевченко ближе всего подходят к так называемым народным песнопениям: они так безыскусственны, что вы их легко примете за народные песни и легенды малороссиян; это одно уже много говорит в их пользу... А при всем том его стихи оригинальны: это лепет сильной, но поэтической души...»

Женская головка. 1830 г. Рисунок Т.Г. Шевченко.

Первые произведения Шевченко привлекли Белинского своей народностью, художественной самобытностью. Теплыми лирическими красками рисовал поэт облик женщины, девушки из народа: таковы героини «Порченой» и «Катерины», «Утопленницы» и «Тополя», поэмы на русском языке «Слепая»; они страстно ищут «доли», счастья, но гибнут в столкновении с враждебными силами. С первых же шагов в литературе поэт, ставший подлинно народным Кобзарем, правдиво раскрывший всю бездну горя и страданий трудящихся масс, воспевает мужество борьбы, героический подвиг во имя народа. Шевченко создает образы отважных защитников родины, смелых народных вожаков (исторические баллады и поэмы «Иван Подкова», «Тарасова ночь», «Гамалия»). Борьба украинских казаков с турецкими, польскими захватчиками встает под пером поэта в подчеркнуто романтическом освещении:

Уж не три дня, не три ночи

Бьется наш Трясило;

От Лимана до Трубайла

Поле кровь покрыла...

На ту пору казаченек Тарас созывает:

- Атаманы-товаарищи,

Братья мои, дети!..

Народно-героической теме посвящена и ранняя поэма «Гайдамаки», напечатанная в конце 1841 года отдельной книгой. Однако романтические герои «Гайдамаков» - батрак Ярема Галайда, гайдамацкие вожаки Максим Зализняк и Иван Гонта - это не «сильные личности», оторванные от масс, а подлинные народные мстители. Поэт изображает народ, рисует картины освободительного восстания (главы «Третьи петухи», «Кровавый пир», «Пир в Лысянке»). Недаром многие отрывки из поэмы стали народными песнями:

Летит орел, летит сизый

Да под небесами.

Зализняк гуляет батько

Степями, лесами.

Ой, летает сизокрылый,

А за ним орлята.

Ой, гуляет славный батько,

А за ним - ребята...

Нет ни хутора, ни хаты,

Ни стола, ни лавок.

Степь да море - на просторе

Богатство и слава!

Здесь, как и в лирических стихах Шевченко, сказалось влияние народно-поэтического творчества, богатейшего украинского песенного фольклора. Вместе с тем уже Белинский отметил самобытность и оригинальность поэзии Шевченко. Во многих поэмах Шевченко появляется образ поэта-борца, народного Кобзаря, воспевающего горе народа и призывающего на борьбу с деспотизмом. Почетная и важная роль отведена старцу кобзарю, например в поэме «Гайдамаки». Таким Кобзарем, вдохновляющим народ на борьбу за свои права, свое счастье, был и сам Шевченко. Новая украинская литература сложилась позже, чем литература русская, позже выработался и украинский литературный язык. Еще великий украинский философ и поэт Григорий Сковорода в конце XVIII века создавал свои песни, басни и диалоги не на украинском народном языке, а на искусственной смеси языков русского и церковнославянского, лишь с отдельными украинскими словами и оборотами:

От когда бы же мне в дурни не пошитись,

Дабы вольности не мог как лишитись,

Будь славен вовек, о муже избрание,

Вольности отче, герою Богдане!

Первое классическое произведение художественной литературы на народном украинском языке - знаменитая сатирическая поэма Ивана Петровича Котляревского «Энеида, на малороссийский язык перелицованная» (первые части ее изданы в 1798 году). Выдающийся поэт и драматург, связанный в молодости с декабристским движением, Котляревский оставил далеко позади русские пародийные поэмы Осипова, Василия Майкова. В своей «Энеиде» он рисует живые картины народного быта, разоблачает жестокость помещиков. На Украине каждому школьнику известна сцена в аду из этой поэмы:

Панiв за те там мордували

I жарили зо вcix бокiв,

Що людям льготи не давали

I ставили ix за скoтiв...

Доныне не сходят со сцены и пьесы Котляревско-го «Наталка-Полтавка», «Солдат-чародей». Бедная крестьянская девушка Наталка, ее мать Терпилиха (Терпеливая) были первыми в украинской литературе реальными человеческими характерами. Реалистические и демократические тенденции творчества Котляревского высоко ценил Шевченко; в одном из первых своих стихотворений, «На вечную память Котляревскому», он говорил:

Не умрет кобзарь - навеки

Эта слава встала.

Будешь долго ты в почете,

Пока живы люди;

Пока солнце с неба светит,

Тебя не забудут.

В двадцатых и тридцатых годах XIX столетия появились написанные на народном украинском языке басни Петра Гулака-Артемовского («Пан и собака», «Рыбак»), Евгения Гребенки («Малороссийские присказки». Тем не менее украинские поэты до Шевченко лишь в незначительной степени отражали все многообразие социальной действительности; они не поднимались до широких реалистических обобщений и художественной типизации. Это же относится и к тогдашней прозе и к драматургии. Уже после появления первых повестей Гоголя, в тридцатых годах, выступил талантливый украинский прозаик Григорий Федорович Квитка (под псевдонимом Грицько Основьяненко). Но и он не был свободен от сентиментальной идеализации действительности, и впоследствии Чернышевский, Иван Франко справедливо отмечали идейно-художественную ограниченность его творчества. «Квитка так же, как и Гулак-Артемовский, - писал Франко, - стоял на той идейной основе, что барщина - состояние вполне оправданное, при котором возможна счастливая жизнь крестьянина, если только он имеет доброго пана...» Украинская литература первых десятилетий XIX века не достигла уровня, на котором стояла русская литература того времени - в творчестве Пушкина и Рылеева, Лермонтова и Крылова, Гоголя и Грибоедова. Основоположником новой украинской литературы, литературы критического реализма, стал Шевченко. Он же окончательно утвердил украинский литературный язык, основанный на живом, общенародном языке украинцев. Предшественники Шевченко подготовили своей деятельностью его появление в литературе. Консервативные круги встретили поэзию Шевченко в штыки. Николай Маркевич записал в своем «Дневнике» 23 апреля 1840 года:

«Кукольник критиковал Шевченко, уверял, что направление его «Кобзаря» вредно и опасно».

Даже некоторые близкие друзья Шевченко боялись, что поэзия помешает его работе художника. Сошенко рассказывает:

Не раз принимался я уговаривать Тараса, чтобы он серьезно принялся за живопись: «Эй, Тарасе, одумайся! Чего ты дела не делаешь! Чего тебя нечистый по гостям носит? Имеешь такую протекцию, такого учителя!..» Куда тебе - и слышать не хочет!..

Правда, по временам мой товарищ и дома сидел, да все-таки настоящим делом не занимался: то поет песни, то пишет себе что-то, да все ко мне пристает:

«А ну-ка, послушай, Соха, хорошо ли оно так будет?»- да и начинает читать мне свои стихи.

«Да отцепись, - говорю, - ты со своими никчемными виршами! Почему ты настоящего дела не делаешь?»

Позже приятели упрекали Сошенко:

Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Шевченко за поэзию? Вам следовало бы поощрять его занятия, а не браниться!

А кто ж его знал, - оправдывался обыкновенно Сошенко, - что из него получится такой великий поэт? И все-таки я стою на своем: если бы он кинул тогда свои вирши, так был бы еще более великим живописцем...

Однако Шевченко и не думал бросать живописи. В том же году, когда появился «Кобзарь», он снова был награжден советом академии серебряной медалью «за первый опыт его в живописи масляными красками - картину «Нищий мальчик, дающий хлеб собаке»; сверх того, положено объявить ему похвалу». Очередную награду получил Тарас и в следующем году - за картину «Цыганка-гадалка». Тогда же он начал работать над картинами маслом «Катерина» и «Крестьянская семья» и над книжной иллюстрацией. Рисунки Шевченко встречаем в сборнике «Сто русских литераторов» (к рассказу Н. Надеждина «Сила воли»), в непериодическом прогрессивном издании Александра Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими» (к рассказу Квитки-Основьяненко «Знахарь»), в книгах Николая Полевого «Русские полководцы» и «История Суворова». Об издании Башуцкого Белинский писал:

«Рисунки г.г. Тимма, Щедровского и Шевченко отличаются типическою оригинальностью и верностью действительности... «Наши», как свидетельство наших успехов в деле вкуса и искусства, должны радовать всякое русское сердце».

Близкая дружба Шевченко с Василием Штернбергом началась в сентябре 1838 года, когда они поселились на общей квартире. Штернберг приехал с Украины, где провел лето вместе с Глинкой, певцом Гулаком-Артемовским, Николаем Маркевичем, Виктором Забилой. Через Штернберга Тарас сблизился со студентами Петербургского университета и Медико-хирургической академии. Вместе с ними посещал музыкальные вечера, которые устраивал в университете инспектор Фицтум. Александр Иванович Фицтум был очень оригинальной фигурой. Скромный университетский инспектор и любитель-музыкант, он пользовался особым доверием передового студенчества. По рекомендации Фицтума Шевченко после отъезда Штернберга летом 1840 года за границу поселился вместе со студентом-историком Леонардом Демским. Леонард Демский, совершенный бедняк, был прекрасно образованным человеком и пламенным демократом. Он владел многими древними и новыми языками, читал вместе с Шевченко польскую и французскую революционную литературу и успешно обучал Тараса французскому языку. Демекий, мечтавший «превзойти Лелевеля», был смертельно болен и вскоре на руках у Шевченко скончался от чахотки. Смерть эта тяжело поразила Тараса. «Так спокойно умирают только праведники, а Демский принадлежал сонму праведников», - писал он. Оставшаяся после смерти товарища небольшая библиотека исторической и политической литературы перешла к Шевченко, и он еще долго штудировал подобранные другом книги. Шевченко мечтал вырваться хоть ненадолго из душной николаевской тюрьмы, вздохнуть воздухом хотя бы относительной «свободы». Он мог скорее всего рассчитывать на заграничную поездку в Италию, предоставлявшуюся Академией художеств для «усовершенствования в искусстве». Так отправились в заграничное путешествие Штернберг с Айвазовским. На палубе парохода «Геркулес» в Кронштадте друзья распили бутылку шампанского, и молодые счастливцы отбыли в Италию, в Рим. Это было в июле 1840 года. А спустя два года Штернберг писал Тарасу из Рима: «Дай бог тебе успех, чтобы скорее быть к нам. Василий Иванович (Григорович) тебе поможет. Идем провожать его». В начале 1843 года Шевченко сообщал украинскому писателю Я.Г. Кухаренко: «Я в марте месяце еду за границу». Однако свое намерение он так и не осуществил. Зато весной, как только окончились занятия в академии, Шевченко решил поехать на Украину, в родные места.

Иллюстрации к «Виршам» Т.Г. Шевченко 1844 года.

История создания и работа над рукописью

Я в жизни сей не раб презренный:

Я проводник того огня,

Который движет всей вселенной,

И с неба льется на меня!

А. Вельтман

Думи мoi, думи моi,

Лихо менi з вами!

Т. Шевченко

Т.Г. Шевченко. автопортрет. 1843.

Обрашаясь к архивным материалам (отдел рукописей Киевского государственного института литературы имени Т.Г. Шевченко АН Украины), где по сей день находятся рисунки Башилова и де Бальмена к «Виршам», очень важно понять значение иллюстраций, как для творчества самих художников, так и для развития собственно иллюстративного искусства 1840-х годов. Можно только удивляться, почему до сих пор не были изданы «Вирши» Шевченко и почему данная работа не введена в научный и художественный круг. Нельзя сказать, что исследователей совсем не интересовало это рукописное издание. Так или иначе, его касались многие литературоведы, а точнее, шевченковеды.

Я.П. Бальмен. Инициал "О" к поэме "Гамалия".

Все статьи в основном написаны на украинском языке, за исключением одной. Особенность этих статей в том, что в них главное внимание уделяется творчеству и значению писателя Шевченко. Иллюстрации художников, если и рассматриваются, то лишь фрагментарно, как часть их биографии, связанной с творчеством талантливого украинского поэта или дается интересный экскурс в историю создания рукописи. Все это, безусловно, важно, но совершенно не раскрывает значение самих иллюстраций и роли художников в интерпретации поэзии Т.Г. Шевченко. По сути, несмотря на достаточную известность рисунков в определенных литературоведческих кругах, данный изобразительный материал впервые в этой книге вводится в научный обиход. Обращение Башилова к творчеству Шевченко не случайно. Наверняка ему была знакома книжка стихов поэта «Кобзарь» (1840). Кроме того, в альманахе «Молодик» за 1843 год были напечатаны стихи Шевченко «Думка», «Н. Маркевичу», баллада «Утоплена». В этом же альманахе сотрудничал и Башилов. К моменту начала работы над иллюстрациями Башилов был уже подготовлен профессионально, имея за спиной опыт работы в оформлении литературно-художественных альманахов («Молодик», «Утренняя звезда») и книг, печатавшихся в университетской типографии. Возможно, идея создать рисунки к поэзии Шевченко посетила двух братьев Михаила Башилова и Якова де Бальмена в имении де Бальменов в Линовицах.

"Вирши". Т.Г. Шевченко. 1844.

Во всяком случае, идея эта воплотилась, и рукопись с иллюстрациями была завершена в 1844 году в Одессе (здесь же после окончания Харьковского университета работал Башилов), о чем де Бальмен сообщает в письме своему другу Виктору Закревскому: «Посылаю тебе, дорогой Виктор, плоды наших трудов: моих и Михаила Башилова. Все главные творения Тараса с виньетками. Они написаны латинскими буквами, чтобы увидели поэзию Тараса за границей и чтобы все могли читать, а в первую очередь - поляки. Это не подарок тебе, а посылается только для сохранения на случай приезда самого Тараса, которому этот труд посвящен, и делать с ним он может, что ему заблагорассудится.

Шмуцтитул к "Кобзарю". 1840.

Сохрани же его в надлежащей бережности. Я именно тебя выбираю как человека, чувствующего и понимающего смысл многих виньеток и без пояснения. Полагаюсь на тебя, как на каменную гору».

Я.П. Бальмен. Сражение казаков с ляхами. 1844.

Очень странно, что среди шевченковедов существуют разночтения о написании текста стихов в рукописи. Он написан на украинском языке латинскими буквами. На латинское написание указывает в письме сам де Бальмен. Становится ясно и другое: авторы иллюстраций планировали издать книгу за границей, скорее всего в Польше, «чтобы все могли читать». Яков Петрович де Бальмен (1813-1845) первоначальное образование получил в родовом имении, селе Линовицах Пирятинекого уезда Полтавской губернии, а затем в Нежинской гимназии высших наук, где до того учились Н.В. Гоголь и Н.В. Кукольник. После гимназии он поступил в Белгородский уланский полк, оттуда был переведен в чине штаб-ротмистра адъютантом к генералу Лидерсу на Кавказ, где погиб. По некоторым сведениям Яков Петрович непродолжительное время учился у К.И. Рабуса, который был не только живописцем, но и отличным рисовальщиком. Бальмен освоил общие понятия перспективно-пространственного построения, которые позже успешно использовал в своих интерьерах и других композициях (Корнилова А.В. Мир альбомного рисунка. Русская альбомная графика конца XVIII - первой половины XIX века. Л.. 1990. с. 180, 182, 188). Письмо Я. де Бальмена было найдено жандармами при обыске и аресте Закревского в 1848 году. На допросе в III Отделении он отвечал, что видел книжку Шевченко 1845 года. Сама рукопись с иллюстрациями была изъята III Отделением в 1847 году при аресте историка Н.И. Костомарова по делу Кирилло-Мефодиевского братства. В делах III Отделения она находилась до 1917 года, затем снова исчезла и появилась только в 1924 году.

Я.П. Бальмен. Провинциальный маскарад. 1840.

До Костомарова книга побывала у помощника куратора Киевского учебного округа М. Юзефовича. Об этом обмолвился на допросе Костомаров. Отвечая на вопрос: «Кто переписывал и иллюстрировал названную книжку?», он сказал: «Иллюстрирована и переписана книга была де Бальменом, которого я совсем не знаю. Эта книжка была у Юзефовича». О том, получил ли «подарок» сам Шевченко, можно с уверенностью ответить утвердительно. Во время поездки в 1845 году в Малороссию среди других мест Шевченко посетил и Березовую Рудку, где жил Закревский. Но самое главное - на страницах рукописи рукой Шевченко сделаны исправления и пометки. На последних чистых страницах в конце рукописи поэтом написаны две начальные строки из будущей поэмы «Кавказ» (1845), посвященной памяти Якова де Бальмена, погибшего на Кавказе в том же 1845 году, а также стихотворение «За что мы любим Богдана» (1845). С одной стороны, кажется странным, почему книга переходила из рук в руки до ее ареста в 1847 году, а не была издана сразу же после того, как с ней ознакомился Шевченко.

Я.П. Бальмен. Заставка к главе "Титар". 1844.

Вопрос проясняется, когда узнаешь, что поэт готовил новое издание «Кобзаря» и в 1847 году написал к нему предисловие. Вероятней всего, новое издание должно было выйти с иллюстрациями Башилова и де Бальмена, поэтому книга находилась у Костомарова, который занимался изданием книг по роду деятельности Кирилло-Мефодиевского братства и, очевидно, собирался издавать новый сборник стихов Шевченко. Именно он писал поэту в 1847 году и просил его прислать новые стихи, желая включить их в сборник, проиллюстрированный художниками. Конечно, это лишь наши предположения, но вполне обоснованные, имеющие право па реальную жизнь. Интересно и то, как составлен сборник.

Я.П. Бальмен. Два гайдамака на фоне церкви. 1844.

После каждого стихотворения или поэмы идут чистые пронумерованные страницы, а в конце книги - их более двадцати. Это также подтверждает нашу мысль о том, что авторы рисунков рассчитывали на дополнения сборника новыми стихами поэта. В него вошли уже опубликованные ранее сочинения Шевченко: «Кобзарь» (1840), состоящий из восьми стихотворений, поэмы «Гайдамаки» (1841) и «Гамалия» (1844). Первый раздел («Кобзарь») иллюстрировал Башилов, второй и третий («Гайдамаки» и «Гамалия») - де Бальмен. Первый письменный отклик на рукопись составлен жандармами.

Я.П. Бальмен. Сбор гайдамаков в дубраве. 1844.

В описи документов, изъятых у Костомарова во время обыска читаем: «Стихи художника Шевченко в двух книгах, написанные по-украински (у Костомарова был обнаружен также изданный в 1840 году “Кобзарь”. Одна из них рукописна, превосходно иллюстрирована, а другая – напечатана).

Я.П. Бальмен. Конфедераты. Концовка. 1844.

Стихи, вошедшие в рукопись, кроме одного, те же самые, что вошли в другое издание, разрешенное цензурой». В III Отделении рукопись находилась до 1917 года. Затем после разгрома департамента она оказалась в частных руках, а после объявилась в Казани у одного из профессоров университета.

Идущий с поля Иван. 1844.

Тогда же российский пленный австрийский старшина А. Ванчура сделал 75 снимков с иллюстраций и осенью 1918 года отправил негативы с них во Львов Товариществу им. Тараса Шевченко. В настоящее время рукопись находится в Институте литературы им. Т.Г. Шевченко АН Украины". Уже внешний вид - большой формат (34,3х21,2 см), переплет из прекрасной темно-вишневого цвета кожи с золотым тиснением, изящные металлические застежки - свидетельствует о монументальности и праздничности оформления рукописной книги. Издание, несмотря на то что выполнено двумя авторами, отличается большой продуманностью композиционного и пластического решения иллюстраций, определенным стилистическим единством художественных элементов, украшающих книгу. Все стихотворения и отдельные главы начинаются с новой правой страницы разворота, независимо от того, где закончилась предыдущая часть текста. Каждое произведение и каждая глава имеют заставку, инициал и концовку.

Вооруженные запорожцы. 1844.

Заглавия вынесены на отдельные листы. Каждым из художников сделано примерно равное количество иллюстраций. Де Бальмен выполнил рисунки к поэмам «Гайдамаки» и «Гамалия» (42 изображения), они имеют подпись «J. Balmain». Башилов иллюстрировал стихотворения: «Думы мои, думы мои», «Перебендя», «Тополя», «Думка (На что черные мне брови)», «К Основьяненко», «Иван Подкова», «Тарасова ночь» и поэму «Катерина» (39 рисунков). Кроме того, Башиловым выполнены титульный лист ко всей книге и шмуцтитул к «Кобзарю», рисунки подписаны - «М. Bachiloff» или обозначены монограммой «МВ». Рисунки и текст рукописи сделаны пером и тушью. Использование виньеток выглядит достаточно традиционным для русской и европейской книги того времени.

Заставка к букве "N" к стихотворению "Думка". 1844.

Башилов и де Бальмен не столь часто, как в книге начала позапрошлого века, по все же употребляют в концовках и названиях произведений виньетки-украшения: лавровые венки, раскрытые книги и оружие (чаще всего казацкое). Трактовка формы и композиция отдельных рисунков соответствуют принятым в академическом искусстве классицистическим канонам: например, в концовке к главе «Конфедераты» группа конфедератов, ведущих за собой Лейбу, образует форму пирамиды; арочно-пирамидальная форма - в заставках к «Гупаливщине» или в фигурах сидящих Оксаны и Яремы к «Лебедяни (Гайдамаки)». На заставке к «Думке» (одновременно она является и инициалом, точнее, инициал плавно переходит в заставку) тело лежащей на ветвях девушки напоминает фигуру и позу античных богинь и т.д. Стиль конца XVIII - начала XIX столетия ощутим и в оформлении титульного листа рукописи, выполненного Башиловым, - ветки орнамента образуют барочный мотив рамки, по углам которой расположились фигуры казаков (внизу), бандуриста и девушки-русалки (вверху), -а также в аллегоричности решения некоторых сюжетов: два целующихся голубя в инициале строки «Чернобровые, любитесь» или летящий ангел в концовке к «Перебенде».

Инициал "С" к стихотворению "Иван Подкова". 1844.

В романтическо-сказочном стиле решена заставка ко второй главе стихотворения «Иван Подкова», изображающая бурное волнение моря и Посейдона, поднимающего на волнах корабли. Один из рисунков художника вполне соответствует тексту стихотворения:

Чорна хмара з-за Лиману

Небо, сонце крие,

Сине море звiрюкою

То стогне, то вие,

Днiпра гирло затопило.

Я.П. Бальмен. Спящая девушка. 1844.

Проявление некоторых черт классицизма и романтизма в иллюстрациях обоих художников вполне закономерно: они были воспитаны на образцах этого искусства. Кроме того, сама поэзия Шевченко характерна «сочетанием романтики и реального жанра, стилизации и натурализма, сложившегося в очень определенную индивидуальную манеру». Однако главное в работе Башилова и де Бальмена проявляется не в этом. Выбор тем и трактовка формы большинства рисунков свидетельствуют о реалистических тенденциях художников. Напомним, что еще не были выполнены иллюстрации Г.Г. Гагарина к «Тарантасу» В.А. Соллогуба (1845) и А.А. Агина к «Мертвым душам» Гоголя (1846), не были созданы лучшие сепии (1844-1845) и картины. Федотова («Свежий кавалер», 1846; «Разборчивая невеста», 1847; «Сватовство майора», 1848), положившие начало важнейшему принципу всей реалистической графики 40-х годов - непосредственному жизненному наблюдению, отображению окружающей действительности, критическому отношению к ней.

Морской пейзаж. 1844.

Кстати, иллюстрации Гагарина наиболее близки по своему стилю рисункам Башилова и де Бальмена: в них также используются виньетки и инициалы, заставки и концовки. Кроме того, реалистические принципы иллюстрирования сочетаются с отдельными элементами формы, присущими романтизму и классицизму. У Башилова и де Бальмена не было предшественников, если не считать иллюстрацию на фронтисписе первого издания «Кобзаря» В.И. Штернберга, изображающей конкретную жанровую сценку из малороссийской действительности. Этот рисунок, так же как и поэзия самого Шевченко, был встречен с большой симпатией критиками. Белинский, например, писал: «при книжке приложена картинка, сделанная Штернбергом - великим мастером изображать малороссийские народные сцены».

Посейдон подымает корабли. 1844.

Башилов и де Бальмен, иллюстрируя произведения Шевченко, обратились к новым в русской графике сюжетам, воссоздающим жизнь украинского народа. Необходимо заметить, что оба художника, родившиеся и жившие на Украине, прекрасно знали и любили ее природу, историю и людей.

Я.П. Бальмен. Инициал "Н" к главе "Свято в Чигирини"

Эта любовь к Малороссии пронизывает и всю поэзию Шевченко. И, как уже отмечалось, она характерна для многих мастеров изобразительного искусства, обращавшихся к этой теме. Любовью к Малороссии и общностью взглядов объясняется понимание художниками духа поэзии Шевченко, новизны ее идейно-тематического содержания. Новаторство Башилова и де Бальмена очевиднее при сопоставлении их работы с иллюстрациями в изданиях предыдущего десятилетия. «В пластических виньетках, отливавшихся в виде политипажей и многократно применявшихся в различных изданиях, - пишет об оформлении книги в России первой четверти XIX века Ю.Я. Герчук, - без конца варьировались освященные давней традицией символы - лиры и лавровые венки, античное оружие и урны, купидоны и Славы. Подобным же языком облеченных в античные одеяния аллегорических фигур и их атрибутов говорила и книжная гравюра на меди - фронтисписы, иллюстрации, титульные листы».

Я.П. Бальмен. Концовка к главе "Титар". 1844.

Замена античных «богов» с их атрибутами (хотя некоторые символы все же остаются) конкретными персонажами реальной окружающей жизни обусловлена не только проявлением в книжной графике общих черт развития изобразительного искусства, но и тесной связью с литературными произведениями, к которым были созданы рисунки, и глубоким пониманием художниками творчества поэта. Новая литература, написанная живым народным языком, требовала и новой изобразительной системы, чуждой набору эмблем из «иконологических лексиконов».

Я.П. Бальмен. Заставка. 1844.

Очень важным для иллюстраторов, обратившихся к поэзии Шевченко, была близость эстетических взглядов, демократизм убеждений, которые роднили поэта и художников. Башилов и Шевченко публиковались в одном журнале («Молодик», 1843-1844). Де Бальмен и Шевченко были близко знакомы и входили в Кирилло-Мефодиевское братство. Все эти факты, свидетельствуя о важности личных контактов для удачного творческого решения темы в рамках двух искусств - изобразительного и литературы, играют значительную роль в понимании художниками литературного произведения, в данном случае - поэзии. Проблема идейно-тематического единства текста и его изобразительного ряда оказалась в центре внимания создателей рукописного «Кобзаря».

Изгнание Катерины из отчего дома. 1844.

Основное сюжетное действие одного из наиболее крупных стихотворений сборника - «Катерина» - передано в пяти (по числу глав) заставках:

1. Встреча с офицером-москалём в саду;

2. Изгнание Катерины из отчего дома;

3. Встреча с чумаками по дороге на Московщину;

4. Встреча с офицером-соблазнителем;

5. Кобзарь и мальчик-поводырь на пути в Киев.

Встреча Катерины с чумаками. 1844.

Башилов поставил перед собой две тесно связанные одна с другой задачи: по возможности раскрыть содержание творения и найти предметно-пластический и психологический способ изобразительного решения как всей поэмы в целом, так и создания законченного художественного образа в каждом рисунке. Он выбирает те сцены, те события, в которых непосредственно и наглядно раскрываются характеры действующих лиц, особенно главной героини. Тема судьбы девушки-крестьянки, обесчещенной господином, отражена в серии рисунков настолько полно, что по ним одним можно судить о развертывании действия. Характерно, что многие последующие интерпретаторы «Катерины» дореволюционных лет, незнакомые с работой Башилова (М. Микешин, Н. Каразин, Б. Смирнов и др.), обращались к тем же сценам, стремясь точно повторить развитие литературного сюжета.

Встреча Катерины с офицером-соблазнителем. 1844.

Такой подход к раскрытию темы поэмы характерен для художников второй половины XIX века. Он отличается от решений иллюстраторов последующего времени, акцентирующих свое внимание на отдельных эпизодах текста. Развитие сюжета отражается не только в последовательной смене сцен, показанных Башиловым и де Бальменом, но и в композиции каждого отдельного рисунка, представляющего собой изобразительный рассказ о происходящем.

Я.П. Бальмен. Казаки в турецкой тюрьме. 1844.

В иллюстрациях сборника предстают сцена гадания (заставка к «Тополю»), эпизод казацкой битвы (заставка к «Тарасовой ночи»), картина турецкой неволи (заставка к «Гамалии»). Жанровый характер многих рисунков рукописного «Кобзаря» - качество, роднящее их с фронтисписом Штернберга.

Встреча Катерины с офицером москалем в саду. 1844.

Так, заключительная заставка к «Катерине» (Кобзарь и мальчик-поводырь на пути в Киев) в интерпретации Башилова представляет собой подробное графическое повествование: пустынная дорога, одиноко стоящая возле неё ель. виднеющаяся вдали лавра и два путника в старой, потрепанной одежде, идущие по этой дороге. Художника интересовало не только соответствие с текстом, по и жизненное правдоподобие сцены. Склонность к рассказу свойственна также концовкам и, что особенно интересно, инициалам. Инициал буквы «К» к IV главе поэмы «Катерина» представляет собой сучок ветки куста, под которым отдыхает героиня со своим ребенком. Заглавная буква в строке «Iszow Kobzar do Kyiewa» образует столб, под которым сидят кобзарь и его маленький поводырь («Катерина», V глава).

Гадалка и чернобровая казачка. 1844.

Инициал "Р" к стихотворению "Тополя". 1844.

Кобзарь и мальчик на пути в Киев. 1844.

Инициал "R" к IV главе поэмы "Катерина". 1844.

Я.П. Бальмен. Инициал "U" к главе "Титар". 1844.

Две палочки буквы «U» нарисованы как стволы деревьев, между которыми стоят, обнявшись, казак и девушка («Титар», «Гайдамаки»), Буква «Н» («Hetmany, Hetmany jak by to wy wstaly» -«Свято в Чигирини», поэма «Гайдамаки») выглядит как две монументальные колонны с перекладиной в форме арки, под которой проезжает вооруженное казацкое войско. Существенный признак, объединяющий и выражающий, единство тематического соответствия литературного текста и его графической интерпретации, - их общественная значимость. Изображая «униженных и обездоленных», художники стремились правдиво передать не только реальную действительность, но и (что очень важно) выразить свое сочувствие к простым людям. Эта черта особенно ярко проявляется в рисунках к «Катерине» Башилова и к «Гайдамакам» де Бальмена. К последней из названных поэм сделано наибольшее количество иллюстраций. Де Бальмен показал сцены народного восстания: казаки рубят головы шляхте (заставка к «Кровавому пиру»), стреляют в панов из ружей (концовка к «Гупаливщине»), вешают их на виселицах (инициал «Z» к строке «Zadzwonily w usi dzwony» - «Кровавый пир», «Гайдамаки»).

Я.П. Бальмен. Заставка к главе "Кровавый пир". 1844.

Тема расплаты с угнетателями, восстания поруганной личности за свои права, лишь намеченная Шевченко в его набросках к «Слепой» (1845), впервые нашла свое воплощение в рисунках де Бальмена и Башилова, что было новым явлением для русской книжной графики. Основные моменты развития фабулы в поэмах и стихотворениях сборника связаны между собой лирическими отступлениями поэта.

Я.П. Бальмен. Инициал "Z" к главе "Кровавый пир". 1844.

Борьба чувств, динамика переживаний составляет органическую часть сюжетного действия. Башилов и де Бальмен передают авторское присутствие введением в композиции рисунков изображения самого поэта. Портретное изображение Шевченко встречается в сборнике трижды: на шмуцтитуле «Кобзаря», в первой заставке к «Гайдамакам» и в концовке к «Тарасовой ночи» (во многих изданиях эту иллюстрацию, где Шевченко показан среди группы восставших казаков, ошибочно относят к «Гайдамакам»). Примечательно, что художники нарисовали профиль поэта, на первый взгляд, несвойственный его иконографии. Однако профильное изображение встречается в рисунках Штернберга и набросках самого поэта, хотя мало вероятно, что Башилов мог видеть их, так же, как и известный автопортрет Шевченко (1840), исполненный маслом, который находился в Петербурге.

Кобзарь среди восставших запорожцев. 1844.

Инициал "К". 1844.

Наибольшим портретным сходством обладают рисунки Башилова, что позволяет некоторым исследователям сделать справедливый вывод о знакомстве Башилова и Шевченко: «Башилов видел Шевченко и нарисовал его портрет с натуры». Предполагается, что они встречались в имении Я. де Бальмена в Линовинах. Кстати, там же Башилов познакомился с Жемчужниковым. Сам Шевченко отрицал свое знакомство с Башиловым, но это вполне объяснимо, так как речь о знакомстве возникла на допросе поэта и III Отделении. На вопрос: «Кто иллюстрировал рукописную книг) ваших сочинений и не принадлежит ли тот. кто столько занимался вашими стихотворениями, к злоумышленным славянистам?» Шевченко ответил: «Иллюстрировал мои сочинения граф Яков де Бальмен, служивший адъютантом у одного из корпусных генералов, убитый на Кавказе в 1845 году, и некто Башилов. С первым я виделся один раз (что не соответствует действительности), а второго совсем не знаю».

В.И. Штернберг. Шевченко и Штернберг. 1839.

В.И. Штернберг. Шевченко. Начало 1840-х.

То, что поэт дал отрицательный ответ, объясняется тем, что он хотел оградить Башилова от неприятностей. Напомним ещё раз, что Костомаров (у него нашли рукопись) вообще не назвал имя Башилова, а сослался только на погибшего де Бальмена. Как бы там ни было, выбрав для иллюстраций «Кобзаря» портретное изображение Шевченко, Башилов и де Бальмен тем самым подчеркнули взаимосвязь авторского присутствия в тексте и изобразительного комментария к нему.

Идущая по полю босая Катерина. 1844.

Введение в иллюстрацию портретов знакомых, писателей, художников, автопортретов станет в те годы довольно распространенным приемом. Можно сказать, что это была, в какой-то степени, дань модным тогда литературным играм, розыгрышам и мистификациям, которые из литературы со временем проникли в иллюстрацию. У Агина, например, появляется образ Федотова как тип капитана Копейкина, автопортрет самого художника в иллюстрации, где Копейкин звонит в колокольчик и т. д.

Я.П. Бальмен. Хозяин-еврей и батрак Ярема. 1844.

В передаче сюжетных сцен художники использовали лаконичный запас художественных средств. У Башилова и де Бальмена нет так подробно выписанных одежды, деталей быта, как позже у К. Трутовского или А. Сластиона. Например, в заставке ко второй главе «Катерины», изображающей смет изгнания героини из отцовского дома, вею обстановку хаты составляют стол, лавка и обвитая цветами икона. Почти так же скупо показано и внутреннее убранство избы, где батрачил Ярема (заставка к главе «Галайда» «Гайдамаков»), Лишь намечен пейзаж - голое дерево, крест на обочине - на иллюстрации, представляю-щей героиню на пути в Москву (заставка к III главе «Катерины»), или в рисунке, на котором слепой кобзарь-бандурист просит милостыню (заставка к стихотворению «Перебендя»),

Инициал "К" к поэме "Катерина". 1844.

Иногда художники ограничиваются и просто нейтральным фоном, максимально приблизив к зрителю изображение. Именно так решен один из удачнейших рисунков Башилова к поэме «Катерина».

Я.П. Бальмен. Автопортрет. Фрагмент. 1830-е.

Образ босой, закутавшейся в свитку и прижимающей к себе маленького сына героини, вынужденной в непогоду продолжать свой путь, необычайно выразителен и полон драматизма. Художник прекрасно передал косыми штрихами и заливкой тушью и холодный, пронизывающий ветер, и льющий дождь (концовка к III главе «Катерины»). Именно в этой первой серьезной работе над иллюстрированием литературного произведения складывается творческий метод Башилова-иллюстратора; выявление ярких кульминационных сцен в повествовании, последовательность развития сюжетного действия, лаконизм в использовании деталей, утолщение контурной линии, обводящей изображение.

Битва казаков с ляхами. 1844.

Но, кроме того, это и попытка выявить своеобразие творческой манеры писателя, его идейно-тематических установок. Очевидно, поэтому каждое иллюстрируемое художником произведение не повторяет предыдущее, а имеет свой особый почерк и стиль, соответствующий конкретному тексту.

Слепой кобзарь и мальчик-поводырь. 1844.

В «Кобзаре» Шевченко это проявляется в стремлении совместить реальность и романтическую приподнятость, свойственную поэзии. Безусловно, изобразительная манера художников отличается друг от друга. Рисунки Башилова более живописны, де Бальмена более линейны.

Я.П. Бальмен. За рисованием. 1838.

Башилов чаще прибегает к перекрестной штриховке, придающей большую пластическую выпуклость формам. Утолщенная линия контура и штрих до конца не сливаются друг с другом. Довольно часто (особенно в рисунках к «Катерине») он пользуется не только линией и штрихом, но и заливкой тушью, придающей особую живописность черно-белым иллюстрациям (заставка к I главе - «Встреча с офицером-москалем в саду»; концовка к III главе - «Идущая по полю в дождь и ветер босая Катерина е младенцем под свиткой»; заставка к IV главе - «Разговор с офицером-соблазнителем»; инициал к этой же главе и концовка-пейзаж). Контурные рисунки де Бальмена напоминают модную в начале века манеру, в которой Л.Ф. Мейдель иллюстрировал пушкинских «Цыган», а Ф.П. Толстой «Душеньку» И.Ф. Богдановича. В рисунках к «Гайдамакам» и «Гамалии» к контурной манере присоединяется легкая горизонтальная или вертикальная штриховка, которая объединяет перовые рисунки обоих художников. Пространство комнаты, пейзажа выстраивается с помощью правильной линейной перспективы.

Я.П. Бальмен. Верные друзья. 1836.

В зависимости от удаленности и протяженности пространства линия то набирает, то теряет свою силу: первый план выделен более сильным нажимом пера, второй и третий отмечены тонкой, волосяной линией. Именно так нарисованы интерьеры комнат в заставках к «Галайде», «Лебедяни» или «Конфедератам» («Гайдамаки»), В построении композиций де Бальмен, как правило, использует трехплановость, Башилов прибегает также к композициям двухплановым и одноплановым, решенным па нейтральном фоне. Но при всем различии творческих манер иллюстрации в книге смотрятся достаточно органично и цельно.

Инициал "В" к стихотворению "До Основьяненко". 1844.

Скорее всего, Башилов и де Бальмен совершенно сознательно приводили все рисунки к определенному единству. Это проявляется, прежде всего, в композиционном построении сюжетов в виде заставок, инициалов и концовок, в шрифтовых подписях и названиях стихотворений и поэм.

Я.П. Бальмен. Инициал "О" к главе "Конфедераты". 1844.

Возможно, именно поэтому, рисунки де Бальмена более проработаны штрихом, а иногда и заливкой тушью и так отличаются от других его работ. В основе всех прежних рисунков де Бальмена 1830-х-начала 40-х годов лежал контурный рисунок.

Я.П. Бальмен. Оксана и Ярема. 1844.

Манера линейного рисунка, распространенного в этот период, «без штриховки и растушевки, очевидно, нравилась и самому Бальмену, и зрителям, которым предназначались его альбомы». Все тексты и рисунки заключены в двойные рамки, лишь на титульном листе рамка закручивается по углам в витиеватые вензеля. Судя по всему, художники завершают работу вместе, в Одессе (вспомним, что здесь работает после университета Башилов и отсюда послано письмо де Бальмена и рукописная книга Закревскому). Весь текст рукописи и надписи на отдельных страницах, вероятнее всего, сделаны одним человеком и, думается, Башиловым. Об этом можно говорить почти утвердительно, если сравнить тексты переписанных стихов с почерком писем Башилова, обнаруженных в архиве РГАЛИ.

К.А. Трутовский. Иллюстрация к стихотворению

Т.Г. Шевченко "Наймичка". 1868.

Сам факт рукописного издания чрезвычайно интересен. Он давал художникам возможность свободно варьировать и сочетать текст и изображения, не зависеть от вкусов и желаний издателей и полиграфических возможностей того времени. Однако именно эти возможности учитывали братья, выполняя рисунки тушью и пером. Эта техника вполне могла быть воспроизведена в печати в ксилографии - технике, которая получала все большее распространение в 1840-е годы.

Играющий на бандуре слепой кобзарь. 1844.

Оформление рукописной книги (манускрипта) имеет давние исторические корни. Это, прежде всего, манускрипты церковного содержания с иллюстрациями на религиозную тему. В XIX столетии (особенно в первой его половине) - это чаще всего дневники, иллюстрированные авторами (вспомним дневники H.П. Ломтева) или же те сочинения, которые невозможно было издать.

Я.П. Бальмен. Заставка и инициал к главе "Лебедянь". 1844.

Фактически - это самиздат того времени. Именно гак распространялась комедия Грибоедова «Горе от ума», уже «в списках» ставшая известной читателям. Рукопись, созданная Башиловым и де Бальменом, несомненно, занимает особое место в издании поэзии Шевченко именно благодаря большому количеству иллюстраций, сопровождающих текст. В «списках» комедии Грибоедова также присутствовали иллюстрации, но они были единичными, располагались на титуле или обложке. Важный аспект проблемы единства слова и изображения - взаимодействие индивидуальных стилей автора литературного текста и его иллюстратора. Эта проблема встает в любом иллюстрированном литературном произведении, актуальна она и в данном конкретном случае.

Я.П. Бальмен. Шевченко среди своих героев. 1844.

Вопрос соответствия поэзии и изобразительного комментария к ней является довольно сложным, так как трудно сравнивать между собой такие разнородные понятия, как специальные речевые обороты, построение фраз, употребление тех или иных слов - с одной стороны, и технику нанесения штрихов и пятен, объемное или плоскостное решение композиции, цветность, предпочтение силуэта, определяющего характер поз, движений и жестов и пр. - с другой.

Кобзарь и мальчик-поводырь. 1844.

Важность этой проблемы, однако, не вызывает сомнений. О. Подобедова, например, считает «единство основной изобразительной единицы и для литературного произведения и для иллюстративной системы, когда природа слова будет диктовать художнику выбор именно данного штриха, пятна краски и т.п.» -одной из наивысших форм синтеза слова и изображения.

Я.П. Бальмен. Концовка к главе "Гонта в Умани". 1844.

Очевидно, именно поэтому работы художников дореволюционного времени, обращавшихся к творчеству Шевченко (Жемчужников, Трутовский, Сластион, Микешин), даже, если они выполнены в графической манере, живописны по своей природе. Живописность отличает и большинство иллюстраций Башилова и даже «графичного» де Бальмена. Однако найти полное «попадание» в слово, на наш взгляд, практически невозможно да, вероятно, и не нужно. Башилов и де Бальмен, например, игнорируют присущий Шевченко этнографизм, хотя он органически входит в ткань произведений поэта, выражаясь в описательных, чисто внешних картинах жизни украинского крестьянства: «идиллических сценок и описаний народных обычаев и обрядов, песен, танцев, музыки».

Я.П. Бальмен. Встреча гайдамаков с хлопцем. 1844.

С этнографической точностью обрисованы поэтом многие литературные образы - в частности, кобзаря в «Катерине», Ганны в «Наймичке» и другие. Эта черта шевченковского творчества обратила на себя внимание многих художников, стремящихся изобразительно передать содержание произведений «Кобзаря». В их сюжетно-повествовательных композициях бытовые и этнографические мотивы заняли ведущее место. Это касается, прежде всего, иллюстраций Трутовского к «Наймичке», выполненных несколько позже. Однако в работе над иллюстрациями к «Кобзарю» и Башилов, и де Бальмен оставляют в стороне этнографизм поэзии Шевченко. Содержание сюжетов они выражают через заострение моментов повествования, которые присутствуют в поэмах «Катерина», «Гайдамаки», «Гамалия» и многих других стихах. Конкретность, описательность многих сцен тесно связана с тем, что сам текст содержит почти зрительные картины. И если Трутовского в «Наймичке» интересует преимущественно возможность воссоздать подробности обычаев и нравов, наполненность поэмы бытовыми сценами и этнографическими описаниями, то де Бальмена и Башилова привлекает драматизм того или иного (1868). Этнографизм присущ, как уже отмечалось, и живописным работам Башилова, посвященным украинской теме и выполненным по мотивам шевченковской поэзии - «Слепой кобзарь-бандурист» (нач. 1850-х годов), «Батрачка (Наймичка, 1855)».

Я.П. Бальмен. Инициал "W" к поэме "Гайдамаки". 1844.

Однако в работе над иллюстрациями к «Кобзарю» и Башилов, и де Бальмен оставляют в стороне этнографизм поэзии Шевченко. Содержание сюжетов они выражают через заострение моментов повествования, которые присутствуют в поэмах «Катерина», «Гайдамаки», «Гамалия» и многих других стихах. Конкретность, описательность многих сцен тесно связана с тем, что сам текст содержит почти зрительные картины. И если Трутовского в «Наймичке» интересует преимущественно возможность воссоздать подробности обычаев и нравов, наполненность поэмы бытовыми сценами и этнографическими описаниями, то де Бальмена и Башилова привлекает драматизм того или иного эпизода, психологическая выразительность образов, сострадание к простому человеку.

Пейзаж с домиком. 1844.

Образ кобзаря проходит у иллюстраторов (как и у Шевченко) через всю первую часть «Виршей», соответствуя названию. Сам поэт является «кобзарем», и его портрет открывает книгу (шмуцтитул). Затем образ слепого кобзаря, сидящего на коленях и просящего милостыню, появляется на заставке к «Перебенде»; позже - в заставке, инициале и концовке последней V главы «Катерины; а также в концовке к «Тарасовой ночи» и заставке к поэме «Гайдамаки» - снова в облике поэта.

Декоративные корни с листьями.

Концовка ко Второй главе поэмы "Катерина". 1844.

Башилов и частично де Бальмен решали одну из важных художественно-образных задач, стоявших перед иллюстрацией второй половины XIX века, «раскладывая» одну тему па целый ряд последовательных во времени сцен и эпизодов. Это чрезвычайно важно, так как по этому пути шли и другие художники-иллюстраторы 40-х годов (Жуковский, Ковригин, Гагарин, Агин). В.Ф. Тимма, например, в начале 40-х годов («Сенсации и замечания госпожи Курдюковой» И.П. Мятлева, 1840-1843; «Наши, списанные с натуры русскими», 1841-1842; «Картинки русских нравов», 1842-1843; «Листок для светских людей», 1843) «сюжетная сторона рисунка интересует лишь в тех пределах, в каких она способствовала созданию живой и непосредственной характеристики образа».

Инициал "S"к поэме "Катерина". 1844.

Тимм избегает, в отличие от Башилова и де Бальмена, изображения событийных, развернуто-повествовательных сцен. В иллюстрационной графике первой половины 40-х годов (вплоть до Агина), особенно в рисунках Тимма, часто, сделанное мимоходом замечание автора, его обмолвка служили поводом для подобной же «обмолвки» иллюстратора, представлявшего зарисовку бытовой детали, живой набросок того или иного типа. Как замечает К.С. Кузьминский: «Литературная иллюстрация до середины 40-х годов была явлением редким и случайным». И тем не менее, изображение в 1840-е годы все чаше исполняет роль не просто «картинки», приложенной к тому или иному сюжету, оно принимает активное участие в раскрытии словесного художественного образа. По существу, само понятие «иллюстрация» получает право на жизнь и распространение именно в этот период. Характерно, что иллюстрацией в широком смысле слова называется в 40-с годы и литературный очерк, и фельетон, и статья о новом техническом изобретении. Не случайно под названием «Иллюстрация» в середине 40-х годов возникает периодическое издание именно такого универсального типа. Но тоща же, давая определение этому понятию, критик и публицист В.Н. Майков в «Карманном словаре иностранных слов» пишет, что это «издание книг с рисунками, поясняющими текст. Эти рисунки или изготавливаются особо на отдельных листах и прилагаются к сочинению, или печатаются в связи с текстом». Иллюстрации Башилова и де Бальмена основаны па важнейшем принципе всей реалистической книжной графики 1840-х годов - непосредственном жизненном наблюдении, отражении окружающей действительности. Именно по этому пути пошли многие ведущие художники-графики второй половины 40-х годов, в том числе Г. Гагарин в иллюстрациях к «Тарантасу» Соллогуба и А. Агин в рисунках к «Мертвым душам» Гоголя. Метод следования за текстом потому и возник, что он помогал художникам использовать познавательную способность литературы и тем самым содействовал решению задач, выдвинутых жизнью перед всей русской культурой. В своем годовом обзоре русской литературы за 1846 год, оценивая значение развивающейся «натуральной школы», Белинский писал: «Если бы нас спросили, в чем состоит отличительный характер современной русской литературы, мы ответили бы: в более и в более тесном сближении с жизнью, с действительностью, в большей и большей близости к зрелости и возмужалости». Это известное положение критика вполне может быть отнесено и к интересующей нас области изобразительного искусства. Под воздействием литературы книжная графика также все более сближалась с окружающей действительностью, обогащалась общественно-значимым содержанием, становилась все более доступной. По свидетельству того же Белинского, появляется множество иллюстрированных изданий, стремящихся «сочетать русское художество с русской литературой». В предисловии к сборнику «Физиология Петербурга» критик отмечает возросшую потребность в сочинениях, «которые бы в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний знакомили бы с Россией и ее многочисленным населением», и поэтому он видит «самолюбие составителей книги», то есть писателей и художников, в том, чтобы высказать «меткую наблюдательность» и «более или менее верный взгляд на предмет, который взялись они изображать». Эти издания, по его словам, встретили отголосок в любви соотечественников к родному, в наклонности общей к чтению разнообразному и питательному». Работа по графическому истолкованию сочинений Шевченко требовала от Башилова и де Бальмена выражения своего отношения не только с художественных, но и общественных позиций. И эта задача ими была успешно решена. Художники показали не только знание материала, но и широту своих взглядов. Именно жизненный материал позволял дать братьям правдивые картины современной действительности. Их успех тем более значителен, что в данном случае и на данном временном отрезке Башилов и де Бальмен не имели никаких предшественников в деле иллюстрирования поэзии Шевченко, кроме уже упоминавшегося рисунка Штернберга. Художники весьма успешно справились с общей задачей, стоящей перед иллюстраторами любого литературного произведения -выразить суть поэзии и эпохи, смысл происходящего сюжетного действия, совпадающего в данном изобразительном материале с основной мыслью автора-поэта. Правда, эта работа не увидела свет и не могла оказать влияние на развитие новых форм в изобразительном искусстве, но она лишний раз подтверждала, что именно в этом направлении развивается иллюстрация и все демократическое искусство в целом. Таким образом, можно сделать некоторые общие выводы. Иллюстрационная графика 40-х годов Башилова, де Бальмена, Гагарина, Агина, Жуковского и других художников обогащается новыми, ранее неведомыми реалистическими завоеваниями. Появляется определенное художественное направление, опирающееся в своих работах на новые творческие принципы. Иллюстрируя произведения литературы, художники вслед за писателем обращают основное внимание на создание правдивых, лишенных всякой идеализации, зарисовок повседневной жизни. Складывается новый метод истолкования текста, основанный на обращении иллюстраторов к реальной действительности, на трезвом ее анализе. Испытывая плодотворное воздействие русской литературы этого времени, иллюстрация 40-х годов обогащалась новым жизненным содержанием, демократическим по своей тематике. Каждый из ведущих мастеров имел свой творческий облик, различными были подчас их политические убеждения, но все они (включая Башилова и де Бальмена) выступали единой созидательной силой, способствующей «сближению искусства с жизнью». Со второй половины 40-х годов рисунки становятся не только желательным сопровождением многочисленных иллюстрированных изданий (таких как «Физиология Петербурга», «Петербургский сборник», «Иллюстрация»), но и их необходимым дополнением в правдивом и неприкрашенном отображении социальных явлений жизни. Это осознается в полной мере и передовыми деятелями русской культуры тех лет. Художник оказывается активным помощником писателя, который средствами своего искусства может дополнить картины, представленные в литературном тексте. Некрасов очень точно определил это время: «Наша жизнь во всех ее фазах - неисчерпаемый источник для наблюдателя и живописца; чего один не подметит в живом слове, то другой доскажет карандашом, в верном образе». Автор статьи: Кольцова Л.А.

Самое употребительное, распространенное, в общем, справедливое определение основоположника новой украинской литературы Тараса Шевченко - народный поэт; стоит, однако, подумать над тем, что в это подчас вкладывается.

Были люди, которые считали Шевченко только грамотным слагателем песен в народном духе, только известным по имени продолжателем безыменных народных певцов. Для этого взгляда были свои основания. Шевченко вырос в народной песенной стихии, хотя, заметим, и очень рано был оторван от нее. Не только из его стихотворного наследия, но и из его написанных по-русски повестей и дневника и из многочисленных свидетельств современников мы видим, что поэт превосходно знал и страстно любил родной фольклор.

В своей творческой практике Шевченко нередко прибегал к народной песенной форме, подчас полностью сберегая ее и даже вкрапливая в свои стихи целые строфы из песен. Шевченко иногда чувствовал себя действительно народным певцом-импровизатором. Стихотворение его «Ой не п’ються пива, меди» - о смерти чумака в степи - все выдержано в манере чумацких песен, больше того - может считаться даже вариантом одной из них.

Мы знаем шедевры «женской» лирики Шевченко, стихотворения-песни, написанные от женского или девичьего имени, свидетельствующие о необыкновенной чуткости и нежности как бы перевоплотившегося поэта. Такие вещи, как «Якби меш черевики», «I багата я», «Полюбилася я», «Породила мене мати», «У перетику ходила», конечно, очень похожи на народные песни своим строем, стилевым и языковым ладом, своей эпитетикой и т. п., но они резко отличаются от фольклора ритмическим и строфическим построением. «Дума» в поэме «Слепой» написана действительно в манере народных дум, однако отличается от них стремительностью сюжетного движения.

Вспомним далее такие поэмы Шевченко, как «Сон», «Кавказ», «Мария», «Неофиты», его лирику, и согласимся, что определение Шевченко как поэта народного только в смысле стиля, стихотворной техники и т. п. приходится отвергнуть. Шевченко - поэт народный в том смысле, в каком мы говорим это о Пушкине, о Мицкевиче, о Беранже, о Петефи. Здесь понятие «народный» сближается с понятиями «национальный» и «великий».

Первое дошедшее до нас стихотворное произведение Шевченко - баллада «Порченая» («Причинна») - начинается совершенно в духе романтических баллад начала XIX века - русских, украинских и польских, в духе западноевропейского романтизма:

Широкий Днепр ревет и стонет,

Сердитый ветер листья рвет,

К земле все ниже вербы клонит

И волны грозные несет.

А бледный месяц той порою

За темной тучею блуждал.

Как челн, настигнутый волною,

То выплывал, то пропадал.

Здесь - все от традиционного романтизма: и сердитый ветер, и бледный месяц, выглядывающий из-за туч и подобный челну среди моря, и волны, высокие, как горы, и вербы, гнущиеся до самой земли… Вся баллада построена на фантастическом народном мотиве, что тоже характерно для романтиков и прогрессивного и реакционного направления.

Но за только что приведенными строчками идут такие:

Еще в селе не просыпались,

Петух зари еще не пел,

Сычи в лесу перекликались,

Да ясень гнулся и скрипел.

«Сычи в лесу» - это тоже, конечно, от традиции, от романтической поэтики «страшного». Но ясень, время от времени скрипящий под напором ветра, - это уже живое наблюдение над живой природой. Это уже не народно-песенное и не книжное, а свое.

Вскоре за «Порченой» (предположительно 1837 г.) последовала знаменитая поэма «Катерина». По сюжету своему поэма эта имеет ряд предшественниц, с «Бедной Лизой» Карамзина во главе (не говоря уже о гетевском «Фаусте»). Но вчитайтесь в речь ее героев и сравните эту речь с речью карамзинской Лизы и ее обольстителя, приглядитесь к шевченковским описаниям природы, быта, характеров - и вы увидите, насколько Шевченко ближе, чем Карамзин, к земле, и при этом к родной земле. Черты сентиментализма в этой поэме может усматривать только человек, не желающий замечать суровой правдивости ее тона и всего повествования.

Вполне реалистично описание природы, которым открывается. четвертая часть поэмы:

И на горе и под горою,

Как старцы с гордой головою,

Дубы столетние стоят.

Внизу - плотина, вербы в ряд,

И пруд, завеянный пургою,

И прорубь в нем, чтоб воду брать…

Сквозь тучи солнце закраснело,

Как колобок, глядит с небес!

В оригинале у Шевченко солнце краснеет, как покотъоло, - по словарю Гринченко, это кружок, детская игрушка. Вот с чем сравнивал молодой романтик солнце! Употребленное М. Исаковским в его новой редакции перевода слово колобок кажется мне превосходной находкой.

Лирика Шевченко начиналась такими песнями-романсами, как «На что черные мне брови…», но она все более и более приобретала черты реалистического, беспредельно искреннего разговора о самом заветном, - достаточно вспомнить хотя бы «Мне, право, все равно…», «Огни горят», знаменитое «Как умру, похороните…» (традиционное название - «Завещание»).

Очень характерной чертой шевченковской поэтики являются контрастные словосочетания, которые в свое время подметил еще Франко: «недоля жартуе», «пекло смiеться», «лихо смiеться», «журба в шинку мед-горшку поставцем кружала» и т. п.

Его поздние поэмы - «Неофиты» (якобы из римской истории) и «Мария» (на евангельский сюжет) - изобилуют реалистическими бытовыми подробностями. Евангельская Мария у него «вовну бшую пряде» на праздничный бурнус для старика Иосифа.

Тарас Григорьевич Шевченко
КОБЗАРЬ

В переводе русских писателей:

Н. В. Берга, И. А. Бунина, И. А. Белоусова, Ф. Т. Гаврилова, И. В. Гербеля,

В. А. Гиляровского, Е. П. Гославского, Н. Н. Голованова, С. Д. Дрожжина,

В. В. Крестовского, П. М. Ковалевского, А. А. Коринфского, Л. А. Мея,

М. И. Михайлова, С. А. Мусина-Пушкина, А. А. Монастырского, А. Н. Плещеева, Н. Л. Пушкарева, И. Д. Радионова, И. 3. Сурикова, П. А. Тулуба, А. Шкаффа и др.

25 февраля 1814 года, в селе Моринцах, Звенигородского уезда, Киевской губернии, у крепостного крестьянина помещика Энгельгардта, Григория Шевченка, родился сын Тарас, – будущий знаменитый украинский поэт. Тарас был третьим ребенком у Григория: – первым был сын Никита, а вторым – дочь Катерина. Вскоре после рождения Тараса отец переселился жить в с. Кириловку, того же уезда, где и протекли первые младенческие годы будущего поэта; на этом основании Т. Г Шевченко в своей известной автобиографии, написанной по просьбе редактора журнала «Народное Чтение» А. А. Оболенского, – Кириловку называет своей родиной.

Как прошло детство Т. Г. Шевченка, об этом мы находим описание в одном из его сочинений на великорусском языке. Вот как он вспоминает о своем детстве:

«Передо мною наша бедная, старая, белая хата, с потемневшею соломенною крышей и черным «дымарем», а около хаты «на причилку», яблоня с краснобокими яблоками, а вокруг яблони цветник, любимец моей незабвенной сестры, моей терпеливой, моей нежной няньки. А у ворот стоит старая развесистая верба с засохшею верхушкою, а за вербою «клуня» (хлебный сарай), а за «клунею» по косогору пойдет уже сад, а за садом – «левада» (сенокос), – а за «левадою» – долина, а в долине тихий, едва журчащий, ручеек, уставленный вербами и калиною, окутанный широколиственными, темно-зелеными лопухами. А в этом ручейке купается кубический белокурый мальчуган; выкупавшись, вбегает в тенистый сад, падает под первою грушею и засыпает… Проснувшись, он смотрит на противоположную гору и думает: а что же там, за горою?.. Там должны быть железные столбы, что поддерживают небо!..»

«И пошел этот белокурый мальчуган (не кто иной, как автор рассказа, Тарас Григорович), к железным столбам, долго шел, до самой ночи, и пришел, сам не зная куда; к счастью, попались ему чумаки и довезли его до дому… Когда я пришел домой, то старшая сестра (продолжает рассказ Шевченко) подбежала ко мне, схватила меня на руки, понесла через двор и посадила в кружок «вечерять» (ужинать), сказавши: «Сидай вечерять, приблудо». – Повечерявши, сестра повела меня спать, уложила в постель, перекрестила, и поцеловала»…

Эти воспоминания относятся к 5–6 летнему возрасту поэта. Как видно, здесь Тарас Григорович с большой любовью вспоминает о сестре и ни слова не говорит о матери. Как объяснить это обстоятельство? По-нашему, очень просто: мать, «вековечная работница», батрачка для своей семьи, не могла заниматься с детьми, которых у нее после Тараса было еще двое – Ирина и Осип. Дети были предоставлены сами себе: старшие сестры исполняли роль нянек для младших братьев.

В 1823 г. умерла мать Шевченка; с этого года в жизни маленького Тараса произошла большая перемена: беззаботное детство кончилось, началась жизнь, полная лишений, невзгод и несчастий, не покидавших поэта до самых последних дней его жизни.

Отец Шевченка, у которого на руках осталось 5 человек детей, никак не мог вести хозяйство без женщины и вскоре после смерти своей первой жены женился во второй раз на вдове с детьми. Пошли раздоры; – мачеха возненавидела Тараса за враждебное отношение его к ее детям, за скрытность и упрямство, но отец не переставал заботиться о сиротах, оставшихся без родной матери: не желая, чтобы, дети его были безграмотными, Григорий Шевченко отдал маленького Тараса учиться к мещанину Губскому.

Грамота далась мальчику сразу, но успехам в обучении мешали нескончаемые шалости и проказы свободолюбивого ребенка. К тому же это учение прервалось, благодаря горестному обстоятельству: умер Григорий Шевченко, когда сыну его Тарасу минуло только 11 лет. Умирая, Григорий Шевченко оставлял своих детей от 1-й жены круглыми сиротами и вот ему хотелось чем-нибудь их обеспечить; когда, при разделе «крестьянской худобы», дошла очередь до Тараса, Григорий сказал: «Сыну Тарасу из моего хозяйства ничего не нужно; он не будет каким-нибудь человеком: из него выйдет или что-нибудь очень хорошее, или большой негодяй»…

После смерти мужа мачеха, чтобы избавиться от лишнего рта в доме, чтобы не видеть надоедливого ребенка, постаралась сбыть Тараса из дома: она нашла ему занятие, – пасти свиней и телят кирилловских крестьян. С ломтем черного хлеба за пазухой, с кнутом в руках, мальчик целые дни проводил на пастбище, в степи, где только одни «могилы» – курганы «стоят и сумуют». Тарас любил эти безмолвные «могилы»; – ляжет на траву, подопрет голову ручонками и смотрит долго, долго в синюю даль. Кто знает, – может быть эти родные картины привольных степей так резко запечатлелись в детском мозгу, что потом выплыли наружу, вылились в чудных стихах в период творческой деятельности поэта…

Но вот наступила зима; – Тарас остался опять без дела, опять мачехе надо было думать, что делать с ненавистным пасынком; чтобы выжить его из дома, она отдала его в ученье к дьячку Бугорскому, где Тарас снова засел за Часослов и Псалтирь; потом он перешел к священнику Нестеровскому, где научился писать… Что за преподаватель был Бугорский, можно судить по тому, что сам поэт писал впоследствии в своих воспоминаниях: «Мое детское сердце было оскорблено этим исчадием деспотических семинарий миллион раз, и я кончил с ним так, как вообще оканчивают выведенные из терпения беззащитные люди – местью и бегством.

«Найдя его однажды бесчувственно пьяным, я употребил против него собственное его оружие – розги и, насколько хватило детских сил, отплатил ему за все жестокости»…

Сначала Шевченко скрывался в садах, куда сестры носили ему пищу; потом Тарас бежал в м. Лисянку к дьякону, который занимался «малярным искусством», т. е. был живописец. Страсть к рисованию уже в это время у Шевченка пробудилась; но только 4 дня мог выдержать Тарас у дьякона – «художника», не отличавшегося ничем в приемах преподавания от прежних учителей. Сначала Шевченко направился в Стеблов (Каневского у.), а потом в Тарасовку к дьячку – «хиромантику», но этот последний наставник нашел будущего поэта ни к чему не способным и удалил от себя.

Куда было двинуться бедняге – сироте? Он вернулся в родное село; – больше, кажется, некуда было идти? Он решил опять приняться за прежнюю работу – пасти свиней и телят.

Старший брат Шевченка, Никита, хотел было приучить Тараса к хозяйству, но подвижная натура Тараса была не сродни этому упорному и постоянному труду, – и он опять покинул родное село и поселился в селении Хлебновском, славящемся «малярами». Один из хлебновских «маляров» продержал его две недели, а больше держать не решился: у крепостного мальчика не было отпускного свидетельства. За этим-то свидетельством и посоветовал «маляр – хозяин» Тарасу сходить к управляющему имениями Энгельгардта – Димитренко; к нему и отправился Шевченко; но управляющий, вместо того, чтобы дать ему разрешение на жительство в Хлебновском, заметив расторопность 15-ти-летнего юноши, оставил его у себя в числе дворовой челяди. Это случилось в 1829 году, а как раз в это время Энгельгардту потребовались разные дворовые люди, которых он и приказал управляющему набрать из своих крепостных. Димитренко собрал до дюжины мальчиков, в число которых попал и Шевченко; перед отправлением их к барину в Вильно, управляющий сначала разместил их у себя на разные должности в виде испытания. Шевченко попал в поваренки и стал помогать главному повару; на его обязанности лежало носить дрова, чистить кастрюли, выносить помои. Но страсть к рисованию не покидала Шевченка и среди этой работы: в глухом уголке сада он устроил нечто вроде картинной галереи, – развесил по сучкам картинки, – и в свободную минутку уходил туда списывать с них карандашом копии. Если отсутствие «художника» замечалось главным поваром, то «художник» получал неизбежную дерку.

После испытания дворовых, Димитренко отправил их в Вильно с поименным списком, в котором значились способности и качества каждого. Будущий поэт был отмечен – «годным для комнатного живописца».

Однако на этот аттестат в Вильно не обратили внимания, и Шевченко сделали «комнатным казачком», занятие которых состояло в постоянном пребывании в передних, в подавании трубки и проч. Но и здесь художник вырвался наружу: Шевченко срисовывал все, как только находил время и место.

Барин в это время путешествовал по России; Шевченко следовал за ним в качестве неотлучного казачка. Прошел год; барин, может быть, заметил наклонности к художеству у Шевченка и, в бытность свою в Варшаве, отдал его в науку к комнатному живописцу, но последний, обладая искусством красить только потолки и стены, заметил необыкновенные способности ученика и объявил об этом барину, посоветовав отдать Шевченка известному в то время портретисту Лампи. Энгельгардт, в надежде иметь своего хорошего художника, воспользовался советом и «казачка» преобразили: обчистили, вымыли, приодели и приказали ходить на уроки, которые, однако, продолжались недолго: по случаю восстания в Польше, Энгельгардт уехал в Петербург, а всю свою дворню приказал отправить туда по этапу; этот прием объясняется тем, что помещику не хотелось тратиться на доставку людей, да кстати, чтобы быть гарантированным от побега с дороги.

По прибытии в Петербург Энгельгардт не оставил намерения сделать из Шевченка «своего» художника и отдал его на 4 года к живописцу Ширяеву. Этот новый учитель Шевченка применял точно такие же приемы в преподавании, как и предыдущие его наставники, – т. е. дьячок-спартанец, дьякон-«маляр» и другой дьячок – «хиромантик».

«Несмотря на весь гнет его тройственного гения, – пишет Шевченко, – я в светлые осенние ночи бегал в Летний сад рисовать со статуй». В это время Шевченко познакомился с художником – земляком, Иваном Максимовичем Сошенко… И. М. Сошенко так рассказывает о своем знакомстве с Тарасом Григоровичем: «Когда я был «в гипсовых головах», или нет, кажется «в фигурах», не то в 35-м, не то в 36-м году, вместе со мной приходил в академию швагер Ширяева. От него я узнал, что у его зятя находится в мальчиках мой земляк Шевченко, о котором я кое-что слыхал еще в Ольшаной, живя у своего первого учителя, Превлоцкого. Я убедительно просил. родственника Ширяева прислать земляка ко мне на квартиру. Узнав о моем желании познакомиться с ним, Тарас на другой же день, в воскресенье, отыскал мою квартиру в 4-й линии Васильевского острова и явился ко мне в таком виде: на нем был замасленный тиковый халат; рубаха и штаны из толстого деревенского холста были запачканы в краске; босой, «расхристанный» и без шапки. Он был угрюм и застенчив.

С первого же дня я заметил в нем сильное желание учиться живописи. Он начал ходить ко мне, не пропуская ни одного праздника. Во время таких посещений, Тарас урывками передавал мне некоторые эпизоды из своего прошлого и почти всегда заканчивал свои рассказы ропотом на судьбу…»

Сошенко был тронут участью своего молодого земляка и всей душой желал помочь ему. Прежде всего, он посоветовался со своим знакомым, известным малорусским писателем Е. Гребенкой. Гребенка сердечно отнесся к Тарасу Григоровичу: он помогал ему и советами, и деньгами; давал ему читать книги из своей библиотеки. Но Сошенко не довольствовался этим первым шагом к облегчению участи Шевченка: он обратился с просьбою к секретарю академии Григоровичу избавить даровитого юношу от тяжелого положения у живописца Ширяева.

В это время Тарас Григорович через Гребенку познакомился с придворным живописцем Венециановым, который, по просьбе Григоровича, представил Шевченка В. А. Жуковскому. Можно судить, как повлияли эти знакомства на молодого человека. Жуковский, желая ближе познакомиться с начинающим художником, задал ему тему: описать жизнь художника. Как удовлетворил желание Жуковского Шевченко, осталось неизвестным. Известно только, что с того времени воспитатель Державного Освободителя крестьян стал усиленно хлопотать о выкупе крепостного автора.

А жизнь Шевченка у Ширяева шла своим чередом; положение не изменялось. Проработавши целый день в мастерской, Шевченко поздними вечерами или по ночам любил уходить в Летний сад, набрасывать контуры со статуй или мечтать о свободе.

В этом же Летнем саду начались его первые литературные опыты. «Украинская строгая муза, – говорит он, – долго чуждалась моего вкуса, извращенного жизнью в школе, в помещичьей передней, на постоялых дворах и городских квартирах. Но когда предчувствие свободы возвратило моим чувствам чистоту первых лет детства, проведенных под убогою батьковскою стрехою, она, спасибо ей, обняла и приласкала меня на чужой стороне»…

Заветной мечтой Шевченка было попасть в академию; Энгельгардт, преследуя цель иметь дарового художника, не был против этого желания, но как раз доступ в академию в это время крепостным был закрыт; Шевченко остался на полдороге; заветные мечты были разрушены; гнет крепостничества еще тяжелее лег на его чуткую душу, и когда он узнал, что взявшиеся хлопотать об освобождении его от крепостной зависимости, – даже такие влиятельные люди, как Жуковский и Вьельгорский, – ничего не могли поделать с упрямым помещиком, – нехорошее чувство проснулось в сердце, много наболевшем сердце, поэта, и он в минуту раздражения поклялся жестоко отомстить своему господину. Это было в квартире у Сошенька: последний, видя такое настроение своего друга, очень беспокоился за него, понимая, что в подобные минуты человек на все способен…

Сошенко пошел к Ширяеву и упросил его дать Шевченку месячной отпуск, чтобы он ходил для изучения живописи в залу общества поощрения художеств. Ширяев согласился; но гнетущее состояние не покидало поэта. Случайно узнал об этом В. А. Жуковский и прислал успокоительную записку. Насколько был благодарен Шевченко Жуковскому за его участие и сердечное отношение к нему, можно заключить из того, что присланную Жуковским записку Тарас Григорович хранил, как святыню, и постоянно носил ее при себе.

Если эта записка могла успокоить Шевченка, то в ней, наверное, было высказано что-нибудь положительное относительно его освобождения.

Кроме Жуковского много хлопотал об освобождении поэта и К. П. Брюлов; он сам ездил к Энгельгардту, но вынес из своего посещения лишь то убеждение, «что это самая крупная свинья» и больше не поехал к Энгельгардту, но попросил съездить к нему Сошенка. Последний в свою очередь упросил Венецианова, как более влиятельного человека, которому Энгельгардт прямо отрезал: «Моя решительная цена – 2500 рублей».

Тогда Брюлов с Жуковским придумали средство добыть «цену свободы». – Брюлов взялся написать портрет с Жуковского и разыграть его в лотерею, и на собранные деньги выкупить Шевченка. Шевченко в это время заболел тифом и лежал в больнице. Портрет был готов; билеты распроданы. Между прочим, участие в этой лотерее принимала и Царская Фамилия. Розыгрыш состоялся, и 22 апреля 1838 г. Шевченко стал свободным человеком; он в это время находился на пути к выздоровлению и ничего не знал о случившемся. Сошенко хотел было сейчас же известить друга о такой великой радости, но доктор посоветовал обождать, чтобы сильное волнение не повредило неокрепшему здоровью больного. Однако Шевченко узнал о своей свободе от Ширяева, и когда Сошенко пришел в больницу навестить его, то Тарас Григорович спросил его: «Правда ли, что меня выкупили?» Сошенко ответил: «Пока похоже на правду». Шевченко залился слезами и долго не мог успокоиться.

По выходе из больницы Шевченко начал посещать классы академии художеств. Поселился он у своего земляка – Сошенка. Перемена, происшедшая в жизни недавнего крепостного, бесконечно радовала его. «Я, – пишет в своих воспоминаниях Шевченко, – ничтожный замарашка, на крыльях перелетел в волшебные залы академии и пользовался наставлениями и дружескою доверенностью величайшего из художников».

В это время через Брюлова Шевченко познакомился с лучшими петербургскими домами; он вошел в моду; его приглашали, как диковинку, и он стал разъезжать по вечерам, одеваться франтом. «Вообще, – говорит Сошенко, – в него вселился светский бес», и не раз журил его за это и заставлял не тратить попусту время, а приниматься за дело; делом же Сошенко считал только живопись. «Я и сам думал, – пишет Шевченко в 1857 году, – что живопись – моя будущая профессия и насущный хлеб, но вместо того, чтобы изучать глубокие таинства живописи, под руководством такого учителя, как бессмертный Брюлов, я, – говорит он, – сочинял стихи, за которые мне никто гроша не платил и которые лишили меня свободы»…

«Что же я делал в этом святилище (в мастерской Брюлова)? – спрашивает себя Шевченко и отвечает: «Странно подумать, – я занимался тогда сочинением малороссийских стихов, которые такою тяжестью впоследствии упали на мою душу. Перед дивными произведениями Брюлова я задумывался и лелеял в своем сердце «Слепца-Кобзаря» и своих кровожадных «Гайдамак». В тени его изящно-роскошной мастерской, как в знойной степи надднепровской, передо мною мелькали мученические тени бедных гетманов. Передо мной расстилалась степь, усеянная курганами. Передо мной красовалась моя прекрасная, моя бедная Украина во всей непорочной, меланхолической красоте своей. Я не мог отвести духовных очей своих от этой родной, чарующей прелести… Призвание – и ничего больше!..»

У Сошенка Тарас Григорович прожил 4 месяца, потом поселился у художника Михайлова.

Как ни велики были соблазны светской жизни, однако, поэт не забывал и себя: в первые годы академической жизни, в 1888–1889 году, Тарас Григорович особенно усиленно работал над своим развитием; в этом рвении к самообразованию ему много способствовали Брюлов и Гребенка. Обширная библиотека Брюлова была открыта для Шевченка и в ней он прочитал лучшие произведения русских и польских художников слова; не довольствуясь этим, он посещал некоторые лекции профессоров университета, учился французскому языку…

Круг знакомых у Шевченка расширился: много было знакомых художников, были и свои братья-земляки… Но как ни хорошо чувствовал себя Шевченко, освобожденный от крепостной зависимости, он ни на минуту не забывал, что его братья и сестры все еще крепостные. Он писал письма в деревню, входил в их семейные дела, и вообще заботился об их положении.

В конце 1839 года, Шевченко познакомился с П.И. Мартосом, который ходил к нему на сеансы. В это время Гребенка задумал издать стихотворения Шевченка, но не находилось издателя; таковым согласился быть Мартос, и в следующем 1840 году вышел небольшой сборник стихов Шевченко на малорусском наречии, под заглавием «Кобзарь».

На Украине пришли в восторг от стихов родного поэта, и радостно приветствовали появление «Кобзаря». Старый писатель Квитка-Основьяненко, получивши экземпляр «Кобзаря», вот что писал его автору: «Когда мы с женой начали читать «Кобзаря», волосы на голове поднялись, в глазах зеленело, а сердце как-то болит… Я прижал вашу книгу к сердцу; ваши мысли ложатся на сердце… Хорошо! Очень хорошо! Больше не умею сказать».

В 184 1 г. вышла отдельным изданием поэма «Гайдамаки».

Первое появление в печати произведений Тараса Григоровича было встречено русскими критиками глумлением и насмешками над малорусским наречием и народностью. Отзывы эти сильно повлияли на Шевченка, и он начал писать по-русски; насколько известно, в это время им была написана драма «Слепая красавица». Друзья-земляки старались убедить поэта в ложном понимании критики и указывали ему на то, что критика признает его талант, а только нападает на язык и на то, что он, «мужичий поэт». Шевченко долго колебался и, наконец, в 1843 г., так высказался в своем письме к Тарновскому:

«Меня называют энтузиастом, т. е. дураком, – ну и пусть! Пускай я буду мужичий поэт, лишь бы только поэт; мне больше ничего и не надо!»…

В 1843 г. Тарас Григорович отправился на родину; первое время он начал было усердно посещать балы богатых помещиков, которые большую часть времени проводили за картами и выпивкой и даже образовали общество «Мочемордия». Шевченко разделял сначала компанию с этими «мочимордами», но скоро он разочаровался в них: крепостной гнет, который поэт видел на каждом шагу, отравлял минуты его существования. Чужбинский в своих воспоминаниях рассказывает очень характерный случай, происшедший с Шевченком при посещении им одного богатого пана. «Мы пришли, – говорит Чужбинский, – на обед довольно рано. В передней слуга дремал на скамейке. К несчастию, его хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего слугу, разбудил его собственноручно, по-своему, не стесняясь нашим присутствием. Тарас Григорьевич покраснел, надел шапку и ушел домой».

Другой случай, подобный первому, произошел с помещиком Лукашевичем:

«Однажды, в суровую зиму, Лукашевич прислал своего крепостного человека в Яготин к Шевченку (за 30 верст расстояния) по какому-то неважному делу и строго наказал ему возвратиться с ответом в тот же день. Узнав о таком бесчеловечном приказании слуге, Тарас Григорович не хотел верить своим ушам; но факт был налицо и ему пришлось горько разочароваться в своем мнении о человеке, которого он считал за порядочного. Шевченко написал Лукашевичу письмо, полное желчи и негодования, и заявил ему, что прекращает навсегда с ним знакомство».

Крепостник Лукашевич ответил Тарас Григоровичу письмом, где было ясно высказано, что таких олухов, как Шевченко, у него 300 душ». Первое время, когда Тарас Григорович рассказывал кому-нибудь об этом случае, то плакал, как ребенок.

Но среди подобного рода знакомых выдавались люди, отличавшиеся гуманностью и образованием: к числу последних принадлежала семья украинского генерал-губернатора кн. Репнина, к дочери которого, княгине Варваре Николаевне, Тарас Григорович питал какое-то особенное благоговение.

В 1844 г. Шевченко был на родине, а в следующем году снова посетил родные места; на этот раз он изъездил большую часть Украины и побывал у всех своих родных и везде был встречаем с приветствиями. Явилась масса знакомств, двери квартиры, занимаемой им, не затворялись, – все спешили взглянуть на своего Кобзаря.

Весною 1846 г. Шевченко приехал в Киев; здесь он задумал срисовать многие достопримечательности этого города: поселился он на квартире художника Сожина. «Вечером – говорит Чужбинский, – мы все трое сходилось. Ничего не было приятнее наших вечеров; мы усаживались за чай и передавали друг другу свои дневные приключения».

В этом же 1846 г., в Киеве, Шевченко познакомился с Н. И. Костомаровым. «Жил я тогда, – пишет Н. И. Костомаров, – на Крещатике, в д. Сухоставского.

«Напротив моей квартиры был трактир с номерами, а в одном из этих номеров появился Шевченко, по возвращении из-за днепровской Украины. После Пасхи, не помню с кем из моих знакомых, пришел ко мне Шевченко и с первого раза произвел на меня приятное впечатление. Достаточно было с этим человеком поговорить час, чтобы вполне сойтись с ним и почувствовать к нему сердечную привязанность.

«В это время мою душу занимала идея славянской взаимности. В первый день праздника Рождества Христова, того же 46 г. мы сошлись с поэтом и одним молодым помещиком у нашего общего приятеля Н.И. Гулака. Разговор у нас шел о делах славянского мира; высказывались надежды будущего соединения славянских народов в одну федерацию, под скипетром Всероссийского Императора, и я при этом излагал мысль о том, как было бы хорошо существование «ученого общества славянского». Общество это должно было называться «Кирилло-Мефодиевским».

«Между тем, за стеной квартиры Гулака была другая квартира, из которой слушал наши беседы какой-то неизвестный господин, оказавшийся студентом Алек. Петровым, который постарался написать и послать куда следует сообщение о нас, сбив чудовищным образом в одно целое наши разговоры о славянской взаимности и об эпохе Хмельницкого, которою я тогда усердно занимался, и выведя отсюда существование политического общества».

Вскоре после этого события Шевченко уехал в Черниговскую губернию, и когда он через несколько дней возвращался в Киев, был задержан на пароме при переправе через Днепр полицейским чиновником.

В июне 1847 г. Шевченко был доставлен в Петербург, зачислен в рядовые Оренбургского линейного батальона; через три месяца он очутился на месте ссылки в Орской крепости; ему было запрещено писать и рисовать. И тянулись долгие годы заключения со многими превратностями, которые зависели от людей, власть имеющих над ссыльными. Были времена, когда на Шевченко кара наказания ложилась всею своею тягостью и только его закаленная натура могла перенести этот гнет. Но были и послабления; между прочим, Шевченко был взят лейтенантом Бутаковым в экспедицию по исследованию берегов Аральского моря, для снятия видов; когда же труды Шевченка были представлены генералу, с ходатайством об облегчении участи ссыльного, – получилось совершенно обратное: из Петербурга пришел приказ перевести Шевченка на Азиатский берег Каспийского моря в отдаленное Новопетровское укрепление, со строгим приказом коменданту наблюдать, чтобы Шевченко не мог ничего ни писать, ни рисовать.

Буквально оторванный от живого мира, поэт загрустил. Должно быть, так ему было холодно кругом, так пусто, если у него могли вырваться такие слова в письме к Гулаку: «Родился и вырос в неволе, да и умру, кажется, солдатом!.. Какой-нибудь да был бы конец, а то, право, надоело»…

В конце 1852 г. в Новопетровской администрации произошла перемена: назначен новый комендант, майор Усков.

Жена Ускова еще в Оренбурге слышала о Шевченке и ехала в Новопетровск с мыслью принять участие в облегчении участи поэта. Шевченко не сразу, постепенно, но близко сошелся с семьей Усковых, где было двое маленьких детей, – это была одна из причин, притягивающих его к дому коменданта: Тарас Григорович страстно любил детей. Усковы полюбили Шевченка, как близкого родного; он стал как бы нераздельным членом их семьи.

С этого времени начались постепенные облегчения по службе. Шевченко вздохнул свободнее: его уже перестали без толку мучить «муштрою», да и жить он стал не в «смердячей казарме».

А в Петербурге друзья поэта не забывали хлопотать о нем; первое место между этими людьми занимала А. И. Толстая, супруга вице-президента академии; она сначала через художника Осипова, а потом сама лично, вела переписку с поэтом и, как только можно, ободряла его и поддерживала надежду на освобождение в его измученной душе.

В это время скончался Император Николай I и на престол вступил Император Александр ІІ. Шевченко с нетерпением ждал милостивого манифеста. Манифест появился, но в нем о Тарасе Григоровиче не было и помину. «И отчего же это я не был представлен к этой Высочайшей милости и вычеркнут из реестра мучеников? Преступление мое велико, но и наказание безгранично. К материальным страданиям 50-летнего солдата присоединилось страдание моральное: мне, которого вся жизнь была посвящена божественному искусству, было запрещено писать стихи и рисовать. Да, уже девять лет казнюсь я за грешное увлечение моей бестолковой молодости!.. О, спасите меня!..» – писал Тарас Григорович гр. Толстой в 1856 году.

С воцарением нового Императора многое изменилось в положении Шевченка; друзья поэта, прежде лишенные возможности не только переписываться с ним, но и сочувственно относиться к его положению, – теперь как будто ожили, стали посылать ему письма, деньги, и хлопоты об освобождении усилились. Особенно много полезного сделал в это время для поэта М. М. Лазаревский; он первый сообщил Тарасу Григоровичу весть о помиловании. «Поздравляю тебя с великою Царскою Милостью. По просьбе гр. Толстой и графа Толстого ты получаешь отставку и избираешь род жизни», – писал Лазаревский от 2 мая 1857 года.

Ожидая окончательной свободы, поэт составил план поездки; – ему хотелось побывать в Екатеринодаре, Крыму, Харькове, Полтаве, Киеве, в Вильно, но друзья поэта не одобряли этого плана. «Приезжай скорей в Петербург; на Украину не езди; об этом просит тебя графиня, и ты должен ее послушать» – писал ему Лазаревский.

Распоряжение об освобождении должно было пройти всю лестницу инстанций, начиная от шефа жандармов, министров и кончая ротным командиром. На это потребовалось бы немало времени.

«22 июля 1857 г. получилось официальное сообщение о моем освобождении (пишет Тарас Григорович гр. Ф. П. Толстому). В тот же день я просил коменданта дать мне пропуск через Астрахань до Петербурга; но он без воли высшего начальства не может этого сделать»…

Наконец Тарас Григорович уговорил Ускова дать ему пропуск до Петербурга, и 2 августа 1857 года, в 9 часов вечера, он оставил Новопетровское укрепление, пробывши в неволе 10 лет, 3 месяца и 27 дней.

После трехдневного плавания в рыбачьей лодке Шевченко прибыл в Астрахань.

В Астрахани Тарас Григорович задержался на несколько дней, дожидаясь парохода; 15 августа пришел из Нижнего пароход «Князь Пожарский» и простоял в Астрахани 7 дней, а 22-го отплыл снова в Нижний, увозя с собой Тараса Григоровича.

Литературное наследие Шевченко , центральную роль в котором играет поэзия, в частности сборник «Кобзарь» , считается основой современной украинской литературы и во многом литературного украинского языка. Relax . com . ua предлагает лучшие стихи для прочтения онлайн.

Узнайте историю жизни легендарного поэта, побывав на увлекательной экскурсии

Хотите вернуться на два столетия назад, в эпоху великого Кобзаря? Вы побываете в Переяслав-Хмельницком, в Музее “Заповиту”. Это тот самый дом-музей, в стенах которого в 1845 году Шевченко завещал свою волю народу. Затем в Музее кобзарства. Еще вас ждет бесподобный Витачов с его знаменитой церковью, которую реконструировали по рисункам поэта. И, наконец, живописный город Канев. В этом месте перевернется ещё одна страничка истории, последняя в жизни украинского гения. Интересно? Не сомневайтесь, очень интересно! Ждём вас!

Минають дні, минають ночі

Минають дні, минають ночі,
Минає літо, шелестить
Пожовкле листя, гаснуть очі,
Заснули думи, серце спить,
І все заснуло, і не знаю,
Чи я живу, чи доживаю,
Чи так по світу волочусь,
Бо вже не плачу й не сміюсь…

Доле, де ти! Доле, де ти?
Нема ніякої,
Коли доброї жаль, боже,
То дай злої, злої!
Не дай спати ходячому,
Серцем замирати
І гнилою колодою
По світу валятись.
А дай жити, серцем жити
І людей любити,
А коли ні… то проклинать
І світ запалити!
Страшно впасти у кайдани,
Умирать в неволі,
А ще гірше – спати, спати
І спати на волі,
І заснути навік-віки,
І сліду не кинуть
Ніякого, однаково,
Чи жив, чи загинув!
Доле, де ти, доле, де ти?
Нема ніякої!
Коли доброї жаль, боже,
То дай злої! злої!

21 грудня 1845, В ’ юнища

Заповіт

Як умру, то поховайте
Мене на могилі,
Серед степу широкого,
На Вкраїні милій,
Щоб лани широкополі,
І Дніпро, і кручі
Було видно, було чути,
Як реве ревучий.
Як понесе з України
У синєє море
Кров ворожу… отойді я
І лани, і гори -
Все покину і полину
До самого бога
Молитися… а до того
Я не знаю бога.
Поховайте та вставайте,
Кайдани порвіте
І вражою злою кров’ю
Волю окропіте.
І мене в сем’ї великій,
В сем’ї вольній, новій,
Не забудьте пом’янути
Незлим тихим словом.

25 грудня 1845, в Переяславі

Мені тринадцятий минало

Мені тринадцятий минало.1
Я пас ягнята за селом.
Чи то так сонечко сіяло,
Чи так мені чого було?
Мені так любо, любо стало,
Неначе в бога ……
Уже прокликали до паю,
А я собі у бур’яні
Молюся богу… І не знаю,
Чого маленькому мені
Тойді так приязно молилось,
Чого так весело було?
Господнє небо, і село,
Ягня, здається, веселилось1!
І сонце гріло, не пекло!
Та недовго сонце гріло,
Недовго молилось…
Запекло, почервоніло
І рай запалило.
Мов прокинувся, дивлюся:
Село почорніло,
Боже небо голубеє
І те помарніло.
Поглянув я на ягнята!
Не мої ягнята!
Обернувся я на хати -
Нема в мене хати!
Не дав мені бог нічого!..
І хлинули сльози,
Тяжкі сльози!.. А дівчина
При самій дорозі
Недалеко коло мене
Плоскінь вибирала,
Та й почула, що я плачу.
Прийшла, привітала,
Утирала мої сльози
І поцілувала …..

Неначе сонце засіяло,
Неначе все на світі стало
Моє… лани, гаї, сади!..
І ми, жартуючи, погнали
Чужі ягнята до води.

Бридня!.. а й досі, як згадаю,
То серце плаче та болить,
Чому господь не дав дожить
Малого віку у тім раю.
Умер би, орючи на ниві,
Нічого б на світі не знав.
Не був би в світі юродивим,
Людей і бога не прокляв!

Не гріє сонце на чужині

Не гріє сонце на чужині,
А дома надто вже пекло.
Мені невесело було
Й на нашій славній Україні.
Ніхто любив мене, вітав,
І я хилився ні до кого,
Блукав собі, молився богу
Та люте панство проклинав.
І згадував літа лихії,
Погані, давнії літа,
Тойді повісили Христа,
Й тепер не втік би син Марії!
Нігде не весело мені,
Та, мабуть, весело й не буде
І на Украйні, добрі люде;
Отже таки й на чужині.
Хотілося б… та й то для того,
Щоб не робили москалі
Труни із дерева чужого,
Або хоч крихотку землі
Із-за Дніпра мого святого
Святії вітри принесли,
Та й більш нічого. Так-то, люде,
Хотілося б… Та що й гадать…
Нащо вже й бога турбовать,
Коли по-нашому не буде.

Друга половина 1847, Орська кріпость

І виріс я на чужині

І виріс я на чужині,
І сивію в чужому краї:
То одинокому мені
Здається – кращого немає
Нічого в бога, як Дніпро
Та наша славная країна…
Аж бачу, там тілько добро,
Де нас нема. В лиху годину
Якось недавно довелось
Мені заїхать в Україну,
У те найкращеє село…
У те, де мати повивала
Мене малого і вночі
На свічку богу заробляла;
Поклони тяжкії б’ючи,
Пречистій ставила, молила,
Щоб доля добрая любила
Її дитину… Добре, мамо,
Що ти зарані спать лягла,
А то б ти бога прокляла
За мій талан.

Аж страх погано
У тім хорошому селі.

Чорніше чорної землі
Блукають люди, повсихали
Сади зелені, погнили
Біленькі хати, повалялись,
Стави бур’яном поросли.
Село неначе погоріло,
Неначе люди подуріли,
Німі на панщину ідуть
І діточок своїх ведуть!..

І я, заплакавши, назад
Поїхав знову на чужину.

І не в однім отім селі,
А скрізь на славній Україні
Людей у ярма запрягли
Пани лукаві… Гинуть! Гинуть!
У ярмах лицарські сини,
А препоганії пани
Жидам, братам своїм хорошим,
Остатні продають штани…

Погано дуже, страх погано!
В оцій пустині пропадать.
А ще поганше на Украйні
Дивитись, плакать – і мовчать!

А як не бачиш того лиха,
То скрізь здається любо, тихо,
І на Україні добро.
Меж горами старий Дніпро,
Неначе в молоці дитина,

Красується, любується
На всю Україну.
А понад ним зеленіють
Широкії села,
А у селах у веселих
І люде веселі.
Воно б, може, так і сталось,
Якби не осталось
Сліду панського в Украйні.

Друга половина 1848, Косарал