Монах в новых штанах.

Монах в новых штанах Астафьев В.П. Монах в новых штанах Мне велено перебирать картошки. Бабушка определила норму, или упряг, как назвала она задание. Упряг этот отмечен двумя брюквами, лежащими по ту и по другую сторону продолговатого сусека, и до брюкв тех все равно что до другого берега Енисея. Когда я доберусь до брюкв, одному Богу известно. Может, меня и в живых к той поре не будет! В подвале земляная, могильная тишина, по стенам плесень, на потолке сахаристый куржак. Так и хочется взять его на язык. Время от времени он ни с того ни с сего осыпается сверху, попадает за воротник, липнет к телу и тает. Тоже хорошего мало. В самой яме, где сусеки с овощами и кадки с капустой, огурцами и рыжиками, куржак висит на нитках паутины, и когда я гляжу вверх, мне кажется, что нахожусь я в сказочном царстве, в тридевятом государстве, а когда я гляжу вниз, сердце мое кровью обливается и берет меня большая-большая тоска. Кругом здесь картошки. И перебирать их надо, картошки-то. Гнилую полагается кидать в плетеный короб, крупную -- в мешки, помельче -- швырять в угол этого огромного, словно двор, сусека, в котором я сижу, может, целый месяц и помру скоро, и тогда узнают все, как здесь оставлять ребенка одного, да еще сироту к тому же. Конечно, я уже не ребенок и работаю не зазря. Картошки, что покрупнее, отбираются для продажи в город. Бабушка посулилась на вырученные деньги купить мануфактуры и сшить мне новые штаны с карманом. Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку, если что надо, положить -- биту-бабку либо деньгу, -- я кладу только в карман, из кармана уж никакая ценность не выпадет и не утеряется. Штанов с карманом, да еще новых, у меня никогда не бывало. Мне все перешивают старое. Мешок покрасят и перешьют, бабью юбку, вышедшую из носки, или еще чего-нибудь. Один раз полушалок употребили даже. Покрасили его и сшили, он полинял потом и сделалось видно клетки. Засмеяли меня всего левонтьевские ребята. Им что, дай позубоскалить! Интересно знать мне, какие они будут, штаны, синие или черные? И карман у них будет какой -- наружный или внутренний? Наружный, конечно. Станет бабушка нозиться с внутренним! Ей некогда все. Родню надо обойти. Указать всем. Генерал! Вот умчалась куда-то опять, а я тут сиди, трудисьСначала мне страшно было в этом глубоком и немом подвале. Все казалось, будто в сумрачных прелых углах кто-то спрятался, и я боялся пошевелиться и кашлянуть боялся. Потом осмелел, взял маленькую лампешку без стекла, оставленную бабушкой, и посветил в углах. Ничего там не было, кроме зеленовато-белой плесени, лоскутьями залепившей бревна, и земли, нарытой мышами, да брюкв, которые издали мне казались отрубленными человеческими головами. Я трахнул одной брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб утробно откликнулся: "У-у-а-ах!" -- Ага! -- сказал я. -- То-то, брат! Не больно у меня!.. Еще я набрал с собой мелких свеколок, морковок и время от времени бросал ими в угол, в стенки и отпугивал всех, кто мог там быть из нечистой силы, из домовых и прочей шантрапы. Слово "шантрапа" в нашем селе завозное, и чего оно обозначает -- я не знаю. Но оно мне нравится. "Шантрапа! Шантрапа!" Все нехорошие слова, по убеждению бабушки, в наше село затащены Верехтиными, и не будь их у нас, даже и ругаться не умели бы. Я уже съел три морковки, потер их о голяшку катанка и съел. Потом запустил под деревянные кружки руки, выскреб холодной, упругой капусты горсть и тоже съел. Потом огурец выловил и тоже съел. И грибов еще поел из низкой, как ушат, кадушки. Сейчас у меня в брюхе урчит и ворочается. Это моркови, огурец, капуста и грибы ссорятся меж собой. Тесно им в одном брюхе, ем, горя не вем, хоть бы живот расслабило. Дыра во рту насквозь просверлена, негде и нечему болеть. Может, ноги судорогой сведет? Я выпрямил ногу, хрустит в ней, пощелкивает, но ничего не больно. Ведь когда не надо, так болят. Прикинуться, что ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны с карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком! Руки мои начинают быстро-быстро разбрасывать картошку: крупную -- в зевасто открытый мешок, мелкую -- в угол, гнилую -- в короб. Трах-бах! Тарабах! -- Крути, верти, навертывай! -- подбадриваю я сам себя, и поскольку лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню. Судили девицу одну, Она дитя была года-ами-и-и-и... Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя. Ее, по всем видам, тоже Верехтины завезли в село. Я запомнил из нее только эти слова, и они мне очень по душе пришлись. Ну, а после того, как у нас появилась новая невестка -- Нюра, удалая песельница, я навострил ухо, по-бабушкиному -- наустаурил, и запомнил всю городскую песню. Дальше там в песне сказывается, за что судили девицу. Полюбила она человека. Мушшину, надеясь, что человек он путный, но он оказался изменшык. Ну, терпела, терпела девица изменшыство, взяла с окошка нож вострый "и белу грудь ему промзила". Сколько можно терпеть, в самом-то деле?! Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам: -- Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем? Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем. -- Не-эт, парень, ко краю идем, вот что. Раз уж баба с ножиком на мужика, это уж все, это уж, парень, полный переворот, последний, стало быть, предел наступил. Остается только молиться о спасении. Вот у меня сам-то черта самого самовитее, и поругаемся когда, но чтоб с топором, с ножиком на мужа?.. Да Боже сохрани нас и помилуй. Не-эт, товаришшы дорогие, крушенье укладу, нарушение Богом указанного порядку. У нас на селе судят не только девицу. А уж девицам-то достается будь здоров! Летом бабушка с другими старухами выйдет на завалинку, и вот они судят, вот они судят: и дядю Левонтия, и тетку Васеню, и Авдотьину девицу Агашку, которая принесла дорогой маме подарочек в подоле! Только в толк я не возьму: отчего трясут старухи головами, плюются и сморкаются? Подарочек -- что ли, плохо? Подарочек -- это хорошо! Вот мне бабушка подарочек привезет. Штаны! -- Крути, верти, навертывай! Судили девицу одну, Она дитя была года-а-ами-и-и-и... Картошка так и разлетается в разные стороны, так и подпрыгивает, все идет как надо, по бабушкиной опять же присказке: "Кто ест скоро, тот и работает споро!" Ух, споро! Одна гнилая в добрую картошку попала. Убрать ее! Нельзя надувать покупателя. С земляникой вон надул -- чего хорошего получилось? Срам и стыд! Попадись вот гнилая картошка -- он, покупатель, сбрындит. Не возьмет картошку, значит, ни денег, ни товару, и штанов, стало быть, не получишь. А без штанов кто я? Без штанов я шантрапа. Без штанов пойди, так все равно как левонтьевских ребят всяк норовит шлепнуть по голому заду -- такое уж у него назначение, раз голо -- не удержишься, шлепнешь. Голос мой гремит под сводами подвала и никуда не улетает. Тесно ему в подвале. Пламя лампы качается, вот-вот погаснет, куржак от сотрясенья так и сыплется. Но ничего я не боюсь, никакой шантрапы! Шан-тpа-па-a, шан-тра-апа-а-а-а... Распахнув створку, я смотрю на ступеньки подвала. Их двадцать восемь штук. Я уж сосчитал давно. Бабушка выучила меня считать до ста, и считал я все, что поддавалось счету. Верхняя дверца в подвал чуть приоткрыта, чтоб мне не так боязно здесь было. Хороший все же человек -- бабушка! Генерал, конечно, однако раз она такой уродилась -- уж не переделаешь. Над дверцей, к которой ведет белый от куржака тоннель, завешанный нитками бахромы, я замечаю сосульку. Махонькую сосульку, с мышиный хвостик, но на сердце у меня сразу что-то стронулось, шевельнулось мягким котенком. Весна скоро. Будет тепло. Первый май будет! Все станут праздновать, гулять, песни петь. А мне исполнится восемь лет, меня станут гладить по голове, жалеть,...

Рассказ написан от лица мальчика Вити. Ему велели перебирать картошку. Бабушка отмерила ему «урок» двумя брюквами, и он все утро сидит в холодном заиндевевшем погребе. Сбежать мальчику мешает только мечта о новых штанах с карманом, которые бабушка Катерина обещала сшить к первому мая - Витиному восьмилетию.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку. Новых штанов у Вити не было никогда. До сих пор одежду ему перешивали из отживших свое вещей. Пару раз передвинув брюквы поближе, Витя одолевает «урок» как раз к обеду. Бабушка замечает обман, когда мальчишка уже выскакивает из погреба.

Материю на штаны бабушка купила уже давно. Она хранилась в глубинах ее сундука. Витя, однако, сомневался, что бабушка успеет сшить штаны: она вечно занята. В их деревне она как генерал, все уважают бабушку Катерину и бегут к ней за помощью. Когда какой-нибудь мужик запивает и начинает буйствовать, все семейные ценности попадают на хранение в бабушкин сундук, а семья пропойцы спасается в ее доме.

Когда бабушка открывает заветный сундук, рядом всегда оказывается Витька и гладит материю грязными пальцами. Не помогают ни наказания, ни лакомства - мальчик ревет и требует штаны.

Надежды мои не сбылись. Ко дню рождения, к Первому мая штаны сшиты не были. В самую ростепель бабушка слегла. Ее кладут в горницу на высокую кровать, и оттуда бабушка командует многочисленными помощницами. Бабушка переживает - не сшила штаны внуку - и Витька старается отвлечь ее разговорами, спрашивает, что за болезнь у нее такая. Бабушка рассказывает, что болезнь эта от тяжелой работы, но даже в своей тяжелой жизни она находит больше радостей, чем горестей.

Штаны бабушка начала шить, как только немного оправилась. Витя не отходит от нее весь день, и так устает от бесконечных примерок, что засыпает без ужина. Проснувшись утром, он находит у своей кровати новые синие штаны, белую рубашку и починенные сапоги. Бабушка отпускает Витю одного к деду на заимку.

Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором были свежие постряпушки для деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и все село жило своей обыденной, неходкой жизнью. Наслушавшись восхищенных вздохов, мальчик отправляется к деду.

Путь на заимку неблизкий, через тайгу. Витя не шалит, идет степенно, чтобы не испачкать штаны и не сбить новые мыски на сапогах. По дороге он останавливается на скале, которая отмечает слияние двух могучих рек - Маны и Енисея - долго любуется таежными далями и умудряется замочить драгоценные штаны в реке. Пока штаны и сапоги сохнут, Витя спит. Сон продолжается недолго, и вот мальчик уже на заимке.

Вместе с дедом на заимке живет соседский Санька, учится пахать. Он с завистью осматривает Витьку, обзывает его «монахом в новых штанах». Витька понимает - это из зависти, но все равно попадается на Санькину хитрость. Тот выбирает оставшуюся после речного розлива яму с вязкой грязью, очень резво перебегает через нее и начинает подбивать на такой же подвиг Витьку. Мальчик не выдерживает Санькиных издевательств, забегает в яму и увязает. Холодная грязь сдавливает его больные артритом ноги. Санька пытается его вытащить, но сил не хватает. Надо бежать за дедом. И тут у ямы появляется бабушка Катерина. Она почувствовала, что с внуком беда и поспешила на заимку.

Четыре дня Витя пролежал на печи с приступом артрита.

Саньку бабушка изловить не могла. Как я догадывался, дед выводил Саньку из-под намеченного возмездия. Саньку прощают, когда он нечаянно поджигает свое убежище - старый охотничий шалаш у реки. Сапоги утонули в грязи, а штаны бабушка выстирала, и они поблекли, потеряли блеск. Зато впереди все лето. «И шут с ними, со штанами и с сапогами тоже», - думает Витька. - «Наживу еще. Заработаю.»

(5 оценок, среднее: 4.40 из 5)

Сочинения по темам:

1. Книга «Последний поклон» советского писателя Виктора Астафьева представляет собой повесть в рассказах, которая носит народный характер, складывающийся из сострадания, совести,...
2. Село, в котором жил мальчик Витя, в 1933 году придавило голодом. Исчезли голуби, притихли ватаги мальчишек и собаки. Люди добывали...
3. Андрей Васильевич Коврин, магистр, много работает, мало спит, курит и, наконец, расстраивает себе нервы. Доктор советует ему провести лето в...
4. Поэт - красивый, двадцатидвухлетний - дразнит обывательскую, размягченную мысль окровавленным лоскутом своего сердца. В его душе нет старческой нежности, но...

Астафьев В.П.

Монах в новых штанах

Мне велено перебирать картошки. Бабушка определила норму, или упряг, как назвала она задание. Упряг этот отмечен двумя брюквами, лежащими по ту и по другую сторону продолговатого сусека, и до брюкв тех все равно что до другого берега Енисея. Когда я доберусь до брюкв, одному Богу известно. Может, меня и в живых к той поре не будет!

В подвале земляная, могильная тишина, по стенам плесень, на потолке сахаристый куржак. Так и хочется взять его на язык. Время от времени он ни с того ни с сего осыпается сверху, попадает за воротник, липнет к телу и тает. Тоже хорошего мало. В самой яме, где сусеки с овощами и кадки с капустой, огурцами и рыжиками, куржак висит на нитках паутины, и когда я гляжу вверх, мне кажется, что нахожусь я в сказочном царстве, в тридевятом государстве, а когда я гляжу вниз, сердце мое кровью обливается и берет меня большая-большая тоска.

Кругом здесь картошки. И перебирать их надо, картошки-то. Гнилую полагается кидать в плетеный короб, крупную -- в мешки, помельче -- швырять в угол этого огромного, словно двор, сусека, в котором я сижу, может, целый месяц и помру скоро, и тогда узнают все, как здесь оставлять ребенка одного, да еще сироту к тому же.

Конечно, я уже не ребенок и работаю не зазря. Картошки, что покрупнее, отбираются для продажи в город. Бабушка посулилась на вырученные деньги купить мануфактуры и сшить мне новые штаны с карманом.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку, если что надо, положить -- биту-бабку либо деньгу, -- я кладу только в карман, из кармана уж никакая ценность не выпадет и не утеряется.

Штанов с карманом, да еще новых, у меня никогда не бывало. Мне все перешивают старое. Мешок покрасят и перешьют, бабью юбку, вышедшую из носки, или еще чего-нибудь. Один раз полушалок употребили даже. Покрасили его и сшили, он полинял потом и сделалось видно клетки. Засмеяли меня всего левонтьевские ребята. Им что, дай позубоскалить!

Интересно знать мне, какие они будут, штаны, синие или черные? И карман у них будет какой -- наружный или внутренний? Наружный, конечно. Станет бабушка нозиться с внутренним! Ей некогда все. Родню надо обойти. Указать всем. Генерал!

Вот умчалась куда-то опять, а я тут сиди, трудисьСначала мне страшно было в этом глубоком и немом подвале. Все казалось, будто в сумрачных прелых углах кто-то спрятался, и я боялся пошевелиться и кашлянуть боялся. Потом осмелел, взял маленькую лампешку без стекла, оставленную бабушкой, и посветил в углах. Ничего там не было, кроме зеленовато-белой плесени, лоскутьями залепившей бревна, и земли, нарытой мышами, да брюкв, которые издали мне казались отрубленными человеческими головами. Я трахнул одной брюквой по отпотелому деревянному срубу с прожилками куржака в пазах, и сруб утробно откликнулся: "У-у-а-ах!"

Ага! -- сказал я. -- То-то, брат! Не больно у меня!..

Еще я набрал с собой мелких свеколок, морковок и время от времени бросал ими в угол, в стенки и отпугивал всех, кто мог там быть из нечистой силы, из домовых и прочей шантрапы.

Слово "шантрапа" в нашем селе завозное, и чего оно обозначает -- я не знаю. Но оно мне нравится. "Шантрапа! Шантрапа!" Все нехорошие слова, по убеждению бабушки, в наше село затащены Верехтиными, и не будь их у нас, даже и ругаться не умели бы.

Я уже съел три морковки, потер их о голяшку катанка и съел. Потом запустил под деревянные кружки руки, выскреб холодной, упругой капусты горсть и тоже съел. Потом огурец выловил и тоже съел. И грибов еще поел из низкой, как ушат, кадушки. Сейчас у меня в брюхе урчит и ворочается. Это моркови, огурец, капуста и грибы ссорятся меж собой. Тесно им в одном брюхе, ем, горя не вем, хоть бы живот расслабило. Дыра во рту насквозь просверлена, негде и нечему болеть. Может, ноги судорогой сведет? Я выпрямил ногу, хрустит в ней, пощелкивает, но ничего не больно. Ведь когда не надо, так болят. Прикинуться, что ли? А штаны? Кто и за что купит мне штаны? Штаны с карманом, новые и уже без лямок, и даже с ремешком!

Руки мои начинают быстро-быстро разбрасывать картошку: крупную -- в зевасто открытый мешок, мелкую -- в угол, гнилую -- в короб. Трах-бах! Тарабах!

Крути, верти, навертывай! -- подбадриваю я сам себя, и поскольку лишь поп да петух не жравши поют, а я налопался, потянуло меня на песню.

Судили девицу одну,

Она дитя была года-ами-и-и-и...

Орал я с подтрясом. Песня эта новая, нездешняя.

Ее, по всем видам, тоже Верехтины завезли в село. Я запомнил из нее только эти слова, и они мне очень по душе пришлись. Ну, а после того, как у нас появилась новая невестка -- Нюра, удалая песельница, я навострил ухо, по-бабушкиному -- наустаурил, и запомнил всю городскую песню. Дальше там в песне сказывается, за что судили девицу. Полюбила она человека. Мушшину, надеясь, что человек он путный, но он оказался изменшык. Ну, терпела, терпела девица изменшыство, взяла с окошка нож вострый "и белу грудь ему промзила".

Сколько можно терпеть, в самом-то деле?!

Бабушка, слушая меня, поднимала фартук к глазам:

Страсти-то, страсти-то какие! Куды это мы, Витька, идем?

Я толковал бабушке, что песня есть песня и никуды мы не идем.

Не-эт, парень, ко краю идем, вот что. Раз уж баба с ножиком на мужика, это уж все, это уж, парень, полный переворот, последний, стало быть, предел наступил. Остается только молиться о спасении. Вот у меня сам-то черта самого самовитее, и поругаемся когда, но чтоб с топором, с ножиком на мужа?.. Да Боже сохрани нас и помилуй. Не-эт, товаришшы дорогие, крушенье укладу, нарушение Богом указанного порядку.

У нас на селе судят не только девицу. А уж девицам-то достается будь здоров! Летом бабушка с другими старухами выйдет на завалинку, и вот они судят, вот они судят: и дядю Левонтия, и тетку Васеню, и Авдотьину девицу Агашку, которая принесла дорогой маме подарочек в подоле!

Только в толк я не возьму: отчего трясут старухи головами, плюются и сморкаются? Подарочек -- что ли, плохо? Подарочек -- это хорошо! Вот мне бабушка подарочек привезет. Штаны!

Крути, верти, навертывай!

Судили девицу одну,

Она дитя была года-а-ами-и-и-и...

Картошка так и разлетается в разные стороны, так и подпрыгивает, все идет как надо, по бабушкиной опять же присказке: "Кто ест скоро, тот и работает споро!" Ух, споро! Одна гнилая в добрую картошку попала. Убрать ее! Нельзя надувать покупателя. С земляникой вон надул -- чего хорошего получилось? Срам и стыд! Попадись вот гнилая картошка -- он, покупатель, сбрындит. Не возьмет картошку, значит, ни денег, ни товару, и штанов, стало быть, не получишь. А без штанов кто я? Без штанов я шантрапа. Без штанов пойди, так все равно как левонтьевских ребят всяк норовит шлепнуть по голому заду -- такое уж у него назначение, раз голо -- не удержишься, шлепнешь.

Шан-тpа-па-a, шан-тра-апа-а-а-а...

Распахнув створку, я смотрю на ступеньки подвала. Их двадцать восемь штук. Я уж сосчитал давно. Бабушка выучила меня считать до ста, и считал я все, что поддавалось счету. Верхняя дверца в подвал чуть приоткрыта, чтоб мне не так боязно здесь было. Хороший все же человек -- бабушка! Генерал, конечно, однако раз она такой уродилась -- уж не переделаешь.

Над дверцей, к которой ведет белый от куржака тоннель, завешанный нитками бахромы, я замечаю сосульку. Махонькую сосульку, с мышиный хвостик, но на сердце у меня сразу что-то стронулось, шевельнулось мягким котенком.

Весна скоро. Будет тепло. Первый май будет! Все станут праздновать, гулять, песни петь. А мне исполнится восемь лет, меня станут гладить по голове, жалеть, угощать сладким. И штаны мне бабушка к Первомаю сошьет. Разобьется в лепешку, но сошьет -- такой она человек!

Шантрапа-а-а, шантрапа-а-а!..

Сошьют штаны с карманом в Первый май!..

Попробуй тогда меня поймай!..

Батюшки, брюквы-то -- вон они! Упряг-то я одолелРаза два я, правда, передвигал брюквы поближе к себе и сократил таким образом расстояние, отмеренное бабушкой. Но где они прежде лежали, эти брюквы, я, конечно, не помню, и вспоминать не хочу. Да если на то пошло, я могу вовсе брюквы унести, выкинуть их вон и перебрать всю картошку, и свеклу, и морковку -- все мне нипочем!

Судили девицу одну-у-у...

Ну, как ты тут, чудечко на блюдечке?

Я аж вздрогнул и выронил картошки из рук. Бабушка пришла. Явилась, старая!

Ничего-о-о! Будь здоров, работник. Могу всю овощь перешерстить -- картошку, морковку, свеклу, -- все могу!

Ты уж, батюшко, тишей на поворотах! Эк тебя заносит!

Пускай заносит!

Да ты никак запьянел от гнилого-то духу?!

Запьянел! -- подтверждаю я. -- В дрезину... Судили девицу одну-у...

Матушки мои! А устряпался-то весь, как поросенок! -- Бабушка выдавила в передник мой нос, потерла щеки. -- Напасись вот на тебя мыла! -- И подтолкнула в спину: -- Иди обедать. Ешь с дедом щи капустные, будет шея бела, кудревата голова!..

Еще только обед?

Тебе небось показалось, неделю тут робил?

Я поскакал через ступеньку вверх. Пощелкивали во мне суставы, ноги хрустели, а навстречу мне плыл свежий студеный воздух, такой сладкий после гнилого, застойного подвального духа.

Вот ведь мошенник! -- слышится внизу, в подвале. -- Вот ведь плут! И в кого только пошел? У нас в родове вроде таких нету... -- Бабушка обнаружила передвинутые брюквы.

Я наддал ходу и вынырнул из подвала на свежий воздух, на чистый, светлый день и как-то разом отчетливо заметил, что на дворе все наполнено предчувствием весны. Оно и в небе, которое сделалось просторней, выше, голубей в разводах, оно и на отпотевших досках крыши с того края, где солнце, оно и в чириканье воробьев, схватившихся врукопашную середь двора, и в той еще негустой дымке, что возникла над дальними перевалами и начала спускаться по склонам к селу, окутывая синей дремой леса, распадки, устья речек. Скоро, совсем скоро вспухнут горные речки зеленовато-желтой наледью, которая звонкими утренниками настывает рыхлой и сладкой на вид коркой, будто сахарная та корка, и куличи скоро печь начнут, краснотал по речкам побагровеет, заблестит, вербы шишечкой покроются, ребятишки будут ломать вербы к родительскому дню, иные упадут в речку, наплюхаются, потом лед разъест на речках, останется он лишь на Енисее, меж широких заберег, и, кинутый всеми зимник, печально роняя вытаивающие вехи, будет покорно ждать, когда его сломает на куски и унесет. Но еще до ледохода появятся подснежники на увалах, прыснет травка по теплым косогорам и наступит Первый май. У нас часто бывают вместе и ледоход, и Первый май, а в Первый май...

Нет, уж лучше не травить душу и не думать о том, что будет в Первый май!

Материю, или мануфактуру, так называется швейный товар, бабушка купила, еще когда по санному пути ездила в город с торговлишкой. Материя была синего цвета, рубчиком, хорошо шуршала и потрескивала, если по ней провести пальцем. Она называлась треко. Сколько я потом на свете ни жил, сколько штанов ни износил, материи с таким названием мне не встречалось. Очевидно, было то трико. Но это лишь моя догадка, не более. Много в детстве было такого, что потом не встречалось больше и не повторялось, к сожалению.

Кусочек мануфактуры лежал в глубине сундука, на самом дне, лежал под как бы нечаянно наброшенным на него малоценным барахлом -- под клубками из тряпочек, которые для тканья половиков заготавливаются, под вышедшими из носки платьями, лоскутками, чулками, коробочками со "шматьем". Доберется лихой человек до сундука, глянет в него, плюнет с досады и уйдет. Чего и ломился? Надеялся на поживу? Никаких ценностей в доме и в сундуке нету!

Вот какая хитрая бабушка! И кабы одна она такая хитрая. Все бабы себе на уме. Появится в доме какой подозрительный постоялец, либо "сам", то есть хозяин, допьется до того, что нательный крест пропить готов, тогда в тайном узелке, тайными лазами и ходами переправляется к соседям, ко всяким надежным людям -- кусочек с войны хранившегося сукна; швейная машинка; серебро -- две-три ложки и вилки, по наследству от кого-то доставшиеся, либо выменянные у ссыльных на хлеб и молоко; "золото" -- нательный крестик с католической ниткой в три цвета, должно быть, с этапов, от поляков еще, какими-то путями в наше село угодивший; заколка дворянского, может, и "питинбурского" происхождения; крышка от пудреницы иль табакерки; тусклая медная пуговица, которую кто-то подсуропил

Рассказ написан от лица мальчика Вити. Ему велели перебирать картошку. Бабушка отмерила ему «урок» двумя брюквами, и он всё утро сидит в холодном заиндевевшем погребе. Сбежать мальчику мешает только мечта о новых штанах с карманом, которые бабушка Катерина обещала сшить к первому мая - Витиному восьмилетию.

Я вижу себя явственно в этих штанах, нарядного, красивого. Рука моя в кармане, и я хожу по селу и не вынимаю руку.

Новых штанов у Вити не было никогда. До сих пор одежду ему перешивали из отживших своё вещей. Пару раз передвинув брюквы поближе, Витя одолевает «урок» как раз к обеду. Бабушка замечает обман, когда мальчишка уже выскакивает из погреба.

Материю на штаны бабушка купила уже давно. Она хранилась в глубинах её сундука. Витя, однако, сомневался, что бабушка успеет сшить штаны: она вечно занята. В их деревне она как генерал, все уважают бабушку Катерину и бегут к ней за помощью. Когда какой-нибудь мужик запивает и начинает буйствовать, все семейные ценности попадают на хранение в бабушкин сундук, а семья пропойцы спасается в её доме.

Когда бабушка открывает заветный сундук, рядом всегда оказывается Витька и гладит материю грязными пальцами. Не помогают ни наказания, ни лакомства - мальчик ревёт и требует штаны.

Надежды мои не сбылись. Ко дню рождения, к Первому мая штаны сшиты не были. В самую ростепель бабушка слегла.

Её кладут в горницу на высокую кровать, и оттуда бабушка командует многочисленными помощницами. Бабушка переживает - не сшила штаны внуку - и Витька старается отвлечь её разговорами, спрашивает, что за болезнь у неё такая. Бабушка рассказывает, что болезнь эта от тяжёлой работы, но даже в своей тяжёлой жизни она находит больше радостей, чем горестей.

Штаны бабушка начала шить, как только немного оправилась. Витя не отходит от неё весь день, и так устаёт от бесконечных примерок, что засыпает без ужина. Проснувшись утром, он находит у своей кровати новые синие штаны, белую рубашку и починенные сапоги. Бабушка отпускает Витю одного к деду на заимку.

Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором были свежие постряпушки для деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и всё село жило своей обыденной, неходкой жизнью.

Наслушавшись восхищённых вздохов, мальчик отправляется к деду.

Путь на заимку неблизкий, через тайгу. Витя не шалит, идёт степенно, чтобы не испачкать штаны и не сбить новые мыски на сапогах. По дороге он останавливается на скале, которая отмечает слияние двух могучих рек - Маны и Енисея - долго любуется таёжными далями и умудряется замочить драгоценные штаны в реке. Пока штаны и сапоги сохнут, Витя спит. Сон продолжается недолго, и вот мальчик уже на заимке.

Вместе с дедом на заимке живёт соседский Санька, учится пахать. Он с завистью осматривает Витьку, обзывает его «монахом в новых штанах». Витька понимает - это из зависти, но всё равно попадается на Санькину хитрость. Тот выбирает оставшуюся после речного розлива яму с вязкой грязью, очень резво перебегает через неё и начинает подбивать на такой же подвиг Витьку. Мальчик не выдерживает Санькиных издевательств, забегает в яму и увязает. Холодная грязь сдавливает его больные артритом ноги. Санька пытается его вытащить, но сил не хватает. Надо бежать за дедом. И тут у ямы появляется бабушка Катерина. Она почувствовала, что с внуком беда и поспешила на заимку.

Четыре дня Витя пролежал на печи с приступом артрита.

Саньку бабушка изловить не могла. Как я догадывался, дед выводил Саньку из-под намеченного возмездия.

Саньку прощают, когда он нечаянно поджигает своё убежище - старый охотничий шалаш у реки. Сапоги утонули в грязи, а штаны бабушка выстирала, и они поблекли, потеряли блеск. Зато впереди всё лето. «И шут с ними, со штанами и с сапогами тоже», - думает Витька. - «Наживу ещё. Заработаю.»