О чем 3 часть преступление и наказание. Преступление и наказание

Преступление и наказание

Часть третья

Глава первая

Когда Раскольников очнулся, он был слаб и не мог стоять на ногах. Мать и Дуня были удивлены и разочарованы состоянием своего сына и брата. Родион не хотел ни с кем говорить, поэтому Разумихин, хотя мать и не хотела оставлять сына одного, уговорил их уйти и оставить сына в тишине. Чтобы им было спокойнее Разумихин провожал их до их квартирки. Так как Разумихин был очень пьян, он наговорил Дуне, что она ангельское существо и что Лужин её недостоин.

Он рассказал также и о ссоре Родиона с Петром Петровичем. Дуня и Пульхерия Александровна считали Разумихина подарком судьбы, они понимали, что это человек чести. Разумихин обещал вернуться к ним через 15 минут и отчитаться о состоянии Роди. Обещание своё он выполнил. Когда он во второй раз пришёл к Дуне и Пульхерии Александровне вместо с доктором Зосимовым, и тот успокоил волновавшихся женщин, Пульхерия и Дуня легли спать. Зосимов же и Разумихин решили оставить новоселье и ночевать возле Раскольникова.

Глава вторая

Разумихин, проснувшись утром, вспомнил, что он вчера наговорил очень много глупостей Дуне, за что ему стало стыдно, и, узнав, что Раскольников в порядке, направился сообщить об этом матери и сестре. Когда он пришёл к ним он, в первую очередь извинился за своё вчерашнее поведение, а потом рассказал им о жизни Раскольникова всё, что знал.

Утром Пульхерия Александровна получила письмо от Лужина. Это письмо она отдала прочитать Разумихину, чтобы посоветоваться, что делать. В письме Лужин написал, что Раскольников его оскорбил, а также он писал, что вчера Раскольников поступил, как сумасшедший, дав девушке, занимающейся проституцией, Соне Мармеладовой, 25 рублей, полученные от матери. Разумихин посоветовал пойти к Раскольникову и им всем поговорить об этом. Они втроём пошли к Родиону.

Глава третья

Когда они пришли к Родиону, в его комнатке сидел Зосимов. Пульхерия Александровна очень боялась говорить с сыном и, разговор у них совсем не клеился. Пульхерия Александровна рассказала сыну о смерти Марфы Петровны и, хотя она и умерла от сердечного удара, все думают, что её убил муж, Свидригайлов. Пульхерия Александровна дала Раскольнику прочитать письмо Лужина. Прочитав письмо, Родя начал обвинять Лужина в неграмотности, в его деловитой манере письма. Раскольников понял, что Лужин хочет рассорить мать и сестру с ним, так как он очень вульгарно писал о Соне, совсем её не зная. Он сказал матери, что он дал деньги не Соне, а Катерине Ивановне, жене погибшего, и что Лужин пытается его оклеветать. Дуня уже сейчас начала сомневаться в благородности Лужина, но она всё равно хотела видеть своего брата и жениха вместе, чтоб они поговорили и помирились. С этим намерением она пригласила Раскольников и Разумихина сегодня в 8 часов к ним на ужин и сказала, что там будет Лужин.

Глава четвёртая

Тут в комнату входит девушка и, увидев, что в комнате много народу, пятиться назад, чтобы уйти. Раскольников, чуть погодя, понял, что это Соня и остановил её. Раскольников посадил её на стул возле своей сестры и матери. Соня вела себя очень сдержанно, даже боязливо, она вся побагровела. Тихим голосом она поблагодарила Родиона от лица своей мачехи и от её же лица пригласила его на поминки, которые будут проводиться завтра утром. Раскольников поблагодарил её, и в это время мать и сестра встали, чтоб уйти, на выходе из комнаты Дуня протянула Соне руку на прощанье, чему Соня была удивлена. Дуня увидела в этой девушке прекрасное создание, а Пульхерия Александровна имела какое-то неприятное предчувствие насчёт этой дамы. Немного погодя, Разумихин и Раскольников вышли на улицу, где они простились с Соней и направились прямиком к Порфирию Петровичу, следователю, который занимался делом старухи. Они пошли к нему, чтоб Раскольников вернул свои отцовские часы, которые он заложил недавно старухе. Когда Соня шла домой, она совершенно не замечала, как за ней следует незнакомый мужчина. Она поняла это только тогда, когда стала открывать дверь в свою квартиру. Этим мужчиной оказался её сосед.

Глава пятая

По дороге к Порфирию Раскольников подметил то, что сегодня Разумихин как-то сильно напомажен и ухожен. Раскольникову показалось смешным то, что Разумихин сделал это для Дуни, и, входя в квартиру к Порфирию Родион вовсю смеялся над другом. Разумихин познакомил их, они пожали друг другу руки, и Раскольников начал выражать свою просьбу. Он говорил, что, так как старухе уже не нужны его часы, то он хочет вернуть их себе, так как это память об отце. Порфирий сказал, что нужно пойти в контору и написать официальное заявление, чтобы вернуть часы. Они сидели втроём и разговаривали. Всё это время Раскольникову казалось, что Порфирий подозревает его в убийстве, и он старался скрыть своё волнение. Порфирий упомянул о статье Раскольникова месячной давности, которую он недавно прочитал. В этой статье Раскольников писал о делении людей на обычных и необычных. Порфирий спросил, что это значит, на что Раскольников отвечал, что есть обычные люди, которые живут обыденной жизнью и ничего примечательного не делают, но также есть и необычные люди, которые иногда, когда им захочется, могут наплевать на закон и на моральные нормы, ради того, чтобы совершить какой-то важный поступок, который в его время будет считаться за преступление, но через несколько десятков лет этого человека будут уважать и преклоняться перед ним. Раскольников привёл в пример Наполеона. Порфирий, как бы хотя подловить Раскольникова, когда тот уходил, спросил его не видел ли он тогда, две недели назад, когда заходил к старухе, маляров, которые красили на втором этаже. Но Раскольников, поняв уловку, отвечал, что не понимает о каких малярах идёт речь, так как тогда на втором этаже он ничего не видел. Раскольников и Разумихин оставили Порфирия и пошли на ужин к Пульхерии Александровне и Дуне.

Глава шестая

По дороге на ужин Разумихин был недоволен и взволнован тем, что этот подлый Порфирий подозревает его друга и задаёт такие каверзные вопросы. Раскольников сказал, что он сразу понял, что Порфирий своим последним вопросом хочет его запутать, и поэтому он ответил умно. Раскольников остановился посреди дороги и решил пойти домой, сказав Разумихину, что он придёт позже. Раскольников, придя домой, сразу же посмотрел под обои, чтобы проверить нет ли там золотых вещиц. Когда он выходил из комнаты, он увидел человека, идущего к нему, но как только этот человек увидал Родиона он пошёл обратно на улицу. Дворник сказал Родиону, что этот человек искал его и спрашивал, где он живёт. Родион решил проследовать за мужчиной и спросить, что ему нужно. Но как только Родион наклонился к лицу человека, тот прошептал «Ты убийца». Раскольников замер посреди тротуара и стоял так минут пять, не смотря вслед этому мужчине. Он вернулся к себе в каморку и лёг на диван. Вдруг он оказался на улице и следовал за тем мужчиной. Мужчина зашёл в дом старухи-процентщицы, и Родион проследовал за ним. Неожиданно мужчина куда-то пропал, а на стуле посреди квартиры сидела старуха-процентщица. Раскольников взял топор и начал бить старуху по голове, но старуха не реагировала, а она плавно поднимала голову и смотрела на Раскольникова. Она сначала начала тихо смеяться, потом смех усиливался, и она уже начинала вовсю хохотать. Внезапно Раскольников проснулся. Это был всего лишь сон. Родион услышал, как кто-то поднимается по лестнице в его каморку, и Раскольников притворился спящим. В комнату вошёл мужчина и сел возле кровати. Это был Свидригайлов и он понял, что Родион притворяется.

I

Раскольников приподнялся и сел на диване.

Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.

Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.

– Ступайте домой… с ним, – проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, – до завтра; завтра всё… Давно вы приехали?

– Вечером, Родя, – отвечала Пульхерия Александровна, – поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле…

– Не мучьте меня! – проговорил он, раздражительно махнув рукой.

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

– Я останусь при нем! – вскричал Разумихин, – ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.

– Чем, чем я возблагодарю вас! – начала было Пульхерия Александровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:

– Я не могу, не могу, – раздражительно повторял он, – не мучьте! Довольно, уйдите… Не могу!..

– Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, – шепнула испуганная Дуня, – мы его убиваем, это видно.

– Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! – заплакала Пульхерия Александровна.

– Постойте! – остановил он их снова, – вы всё перебиваете, а у меня мысли мешаются… Видели Лужина?

– Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, – с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.

– Да… был так добр… Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту…

– Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь сказать, – начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.

– Дуня, – с усилием продолжал Раскольников, – я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.

– Боже мой! – вскричала Пульхерия Александровна.

– Брат, подумай, что ты говоришь! – вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. – Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, – кротко сказала она.

– В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!

– Я этого не могу сделать! – вскричала обиженная девушка. – По какому праву…

– Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве ты не видишь… – перепугалась мать, бросаясь к Дуне. – Ах, уйдемте уж лучше!

– Бредит! – закричал хмельной Разумихин, – а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а ют рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…

– Так это правда? – вскричала Пульхерия Александровна.

– До завтра, брат, – с состраданием сказала Дуня, – пойдемте, маменька… Прощай, Родя!

– Слышишь, сестра, – повторил он вслед, собрав последние усилия, – я не в бреду; этот брак – подлость. Пусть я подлец, а ты не должна… один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте…

– Да ты с ума сошел! Деспот! – заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.

– Я ни за что не могу уйти! – шептала она Разумихину, чуть не в отчаянии, – я останусь здесь, где-нибудь… проводите Дуню.

– И всё дело испортите! – тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, – выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, – продолжал он полушепотом, уж на лестнице, – что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…

– Ах, что вы говорите!

– Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян и потому… обругал; не обращайте…

– Но я пойду к здешней хозяйке, – настаивала Пульхерия Александровна, – я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!

Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто всё выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.

– Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! – вскричал он, убеждая Пульхерию Александровну. – Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет… Ну, наплевать!.. Потом от нас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и всё прочее. Потом, слушайте! Потом от вас мигом к себе, – там у меня гости, все пьяные, – беру Зосимова – это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит, в час вы получите о нем два известия – и от доктора, понимаете, от самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а вам невозможно: не пустит, потому… потому что она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже… А уж к Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже дурак… Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?

– Пойдемте, маменька, – сказала Авдотья Романовна, – он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше?

– Вот вы… вы… меня понимаете, потому что вы – ангел! – в восторге вскричал Разумихин. – Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с огнем; я через четверть часа приду…

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!..»

– А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! – перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. – Вздор! то есть… я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило… Да наплевать на меня! Не обращайте внимания: я вру; я вас недостоин… Я вас в высшей степени недостоин!.. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов… Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь и не сердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу… Я это предчувствовал… прошлого года, одно мгновение такое было… Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать… Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума… Вот отчего его раздражать не надо…

– Что вы говорите! – вскричала мать.

– Неужели сам доктор так говорил? – спросила Авдотья Романовна, испугавшись.

– Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал, порошок, я видел, а вы тут приехали… Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать! Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян! И я буду не пьян… А отчего я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!.. Такую чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем… Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то…

– Послушайте, – робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало жару.

– Да вы что думаете? – кричал Разумихин, еще более возвышая голос, – вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться – въелись! Так ли? Так ли я говорю? – кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, – так ли?

– О боже мой, я не знаю, – проговорила бедная Пульхерия Александровна.

– Так, так… хоть я и не во всем с вами согласна, – серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку.

– Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы… вы… – закричал он в восторге, – вы источник доброты, чистоты, разума и… совершенства! Дайте вашу руку, дайте… вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!

И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.

– Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? – вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна.

– Встаньте, встаньте! – смеялась и тревожилась тоже Дуня.

– Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь… Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами – это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я и преклонился… Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого!

– Послушайте, господин Разумихин, вы забылись… – начала было Пульхерия Александровна.

– Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! – спохватился Разумихин, – но… но… вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что… гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас… гм!.. ну, так и быть, не надо, не скажу отчего, не смею!.. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому что он вошел завитой у парикмахера, не потому что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, – остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, – хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович… не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому – щенок! Даже этого скота Зосимова, потому – честен и дело знает… Но довольно, всё сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал… Ну, где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!

– Боже мой, Дунечка, что это будет? – сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери.

– Успокойтесь, маменька, – отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, – нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И всё, что он уже сделал для брата…

– Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться оставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад…

Слезы показались на глазах ее.

– Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы всё плакали. Он очень расстроен от большой болезни – вот всему и причина.

– Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! – сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. – Я уверена, что он завтра одумается, – прибавила она, выпытывая до конца.

– А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить… об этом, – отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость.

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою – высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, – единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, – и не мог устоять.

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.

– Не войду, некогда! – заторопился он, когда отворили дверь, – спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился от них по коридору.

– Какой расторопный и… преданный молодой человек! – воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

– Кажется, славная личность! – с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во всё время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне. Всё это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей… и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве» он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, – так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, – но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», – прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.

– А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! – скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. – Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.

– Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! – заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

– Восхитительная? Ты сказал восхитительная! – заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. – Если ты когда-нибудь осмелишься… Понимаешь? Понимаешь? – кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, – слышал?

– Да пусти, пьяный черт! – отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.

– Разумеется, я осел, – проговорил он, мрачный как туча, – но ведь… и ты тоже.

– Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

– Слушай, – сказал он Зосимову, – ты малый славный, но ты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, – а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не будешь вставать для больного… Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени этого нет…

– Да я вовсе и не думаю.

– Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом – вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

– Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?

– Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, – ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!

– Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме? Жениться обещал, может быть…

– Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем; к ней было Чебаров…

– Ну, так брось ее!

– Да нельзя так бросить!

– Да почему же нельзя?

– Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, втягивающее начало есть.

– Так зачем же ты ее завлекал?

– Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно всё равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат… Не могу я это тебе выразить, тут, – ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю… ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно всё равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), – только вздыхала да прела! О любви только не заговаривай, – застенчива до судорог, – но и вид показывай, что отойти не можешь, – ну, и довольно. Комфортно ужасно; совершенно как дома, – читай, сиди, лежи, пиши… Поцеловать даже можно, с осторожностью…

– Да на что мне она?

– Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал… Ведь ты кончишь же этим! Так не всё ли тебе равно – раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит, – эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, – ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда просыпаюсь, ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, всё хорошо. Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может…

Рубинштейн Антон Григорьевич (1829–1894) - русский композитор, дирижер и пианист, с которым Достоевский был лично знаком и вместе выступал на литературно-музыкальных вечерах.

«Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского — объёмное классическое произведение, поднимающее вопросы о нравственной природе человека, его взаимоотношениях с окружающим миром, наличие моральных ценностей и норм.

В конце рассказа о жизни Родиона Раскольникова доносится мысль, что никакие идеи не могут оправдать убийство человека. Именно это отображено в статье с кратчайшим содержанием великого романа.

Вы можете ознакомиться с кратким содержанием по главам и частям романа «Преступление и наказание».

Часть 1

1. Студент Родион Раскольников задолжал квартирной хозяйке большую сумму денег за жильё. Для того, чтобы найти средства на оплату долга, Раскольников решает убить старуху – процентщицу Алёну Ивановну.

   Он обдумывает «загадочное дело», пытаясь ответить на вопрос «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Взяв с собой вещи для залога, Раскольников поднимается в квартиру старухи и внимательно осматривается, пытаясь запомнить обстановку.

   Терзаясь мыслями, что задуманное им «грязно и гадко», юноша идёт в распивочную.

2. Собутыльником Раскольникова становится чиновник Мармеладов. Он жалуется студенту на своё положение, но уточняет, что «бедность не порок», а вот нищета – «нищета – порок-с», за которой «метлой выгоняют из общества».

   Чиновник рассказывает о своей семейной жизни – о жене, которая имеет троих детей от прошлого брака и пошла за Мармеладова по безысходности, и о своей родной дочери Сонечке, вынужденной зарабатывать на панели из-за отсутствия средств к существованию.

   Мармеладов напивается, и Родион отводит его домой, где становится невольным свидетелем семейного скандала.

3. Раскольников находится в своей комнате, «крошечной клетушке», где читает письмо от матери. В нём женщина жалуется, что родная сестра Родиона Дуня была беспочвенно оскорблена и уволена Марфой Петровной Свидригайловой, у которой работала гувернанткой.

   Однако, после честного признания Аркадия Свидригайлова своей жене, бывшая хозяйка извинилась перед Дуней и представила её всем как девушку честную и благоразумную. Эта история привлекла внимание советника Петра Лужина, который посватался к Дуне.

   Между ними нет любви, да и разница в возрасте велика (Лужину 45 лет), но наличие у него «небольшого капитала» решает дело. Мать пишет, что скоро приедет вместе с Дуней в Петербург для подготовки к свадьбе.

4. Письмо матери производит на Родиона сильное впечатление. Он бесцельно шатается по улицам, размышляя о судьбе своей сестры. Он понимает, что причиной брака является только бедственное положение его родных и ищет пути, как помочь Дуне.

   Его размышления вновь приводят его к идее убийства процентщицы. Во время прогулки студент видит отвратительную сцену – к молоденькой пьяной девочке – подростку пристаёт какой-то хам.

   Раскольников вступается за неё, но его не отпускает мысль о том, что такая судьба ожидает многих бедных девушек. Студент направляется к своему другу по университету Разумихину за советом и помощью.

5. Разумихин обещает помочь Раскольникову найти частные уроки. Но Родион решает заняться этим после, «когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет».

   По пути домой юноша заходит в харчевню перекусить и выпить рюмку водки, из-за которой пьянеет и засыпает прямо на улице под кустом. Дальше описывается «Сон Раскольникова про лошадь».

   Проснувшись в холодном поту, студент решает, что не готов к убийству – это ещё раз доказал его кошмар. Но по дороге он встречает Лизавету – нездоровую сестру Алёны Ивановны, с которой они проживают вместе.

   Раскольников слышит, как Лизавету зовут в гости и понимает, что завтра её дома не будет. Это приводит его к мысли, что наступает удачный момент для исполнения его «тайного дела» и что «все вдруг решено окончательно».

6. В главе рассказывается об истории знакомства Раскольникова с процентщицей. Его друг Покорев когда-то дал ему адрес старухи на случай, если понадобится что-то заложить за деньги.

   С первой же встречи процентщица вызывает у Раскольникова отвращение, ведь она наживается на людях, попавших в беду. Тем более он узнаёт о несправедливом отношении старухи к своей сестре, которая не здрава рассудком.

   Сидя в трактире, студент слышит разговор, где один из незнакомцев заявляет, что готов убить «старую ведьму», но не из-за наживы, а «из-за справедливости», и что такие люди недостойны жить на земле.

   Вернувшись в свою каморку Родион обдумывает своё решение и засыпает. Утром он встаёт с полной готовностью выполнить задуманное. Юноша пришивает к изнанке пальто петлю, чтобы можно было спрятать топор.

   Сам топор он крадёт в дворницкой. Достаёт спрятанный «заклад», который должен стать предлогом похода к старухе и решительно направляется в путь.

7. Раскольников дома у старухи. Процентщица, ничего не подозревая, пытается рассмотреть папиросницу, которую студент принёс для заклада и становится ближе к свету, спиной к своему убийце. В это время Раскольников поднимает топор и бьет им ей по голове.

   Старуха падает, а студент обшаривает карманы её одежды. Он достаёт ключи от сундука в спальне, открывает его и начинает собирать «богатства», набивая карманы своего пиджака и пальто. Внезапно возвращается Лизавета. Раскольников, не раздумывая, бросается на неё с топором.

   Только после этого юношу охватывает ужас от содеянного. Он пытается уничтожить следы, смывает кровь, но слышит, как к квартире кто-то подходит. В дверь звонят. Раскольников не отвечает. Пришедшие понимают, что у старухи что-то случилось и уходят за дворником.

   Переждав, пока на лестнице никого не останется, Раскольников направляется домой, где оставляет топор на прежнем месте, а сам бросается на кровать и впадает в беспамятство.

Часть 2

• Только в три часа дня Раскольников приходит в себя. Он близок к помешательству. Замечая, что на нём остались капли крови, Родион замывает испачканный сапог и придирчиво осматривает себя. После этого прячет украденные вещи, а сам вновь засыпает.

  Будит его стук дворника в дверь – юношу вызывают в полицию. В панике от ожидания обвинения в убийстве, студент направляется в отделение, однако там оказывается, что его вызвали по жалобе квартирной хозяйки из-за долга за жильё.

  В это время рядом происходит разговор об убийстве процентщицы. Услышав подробности, Родион падает в обморок.

• Вернувшись домой, Раскольников решает избавится от старухиных драгоценностей, «нагружает ими карманы» и идёт по направлению к Неве. Однако, опасаясь свидетелей, не выбрасывает их в воду, а находит глухой двор и прячет всё под камнем.

  При этом юноша не берёт ни копейки из кошелька, считая это «гадким». Раскольников идёт в гости к Разумихину. Тот замечает, что друг болен, находится в возбуждённом состоянии и предлагает помощь.

  Но Родион отказывается и в бреду возвращается домой, чуть не попав под коляску.

• Проведя в бреду несколько дней, Родион приходит в себя и видит в своей комнате Разумихина, кухарку квартирной хозяйки Настасью и незнакомого парня в кафтане. Парень оказывается артельщиком, который принёс перевод от матери – 35 рублей.

  Разумихин рассказывает, что во время болезни Раскольникова осматривал студент – медик Зосимов, однако ничего серьёзного не нашёл. Юноша волнуется, не сказал ли он чего лишнего в бреду и заставляет друга пересказывать свои высказывания.

  Поняв, что никто ни о чём не догадался, Раскольников вновь засыпает, а Разумихин решает купить на полученные деньги новую одежду для друга.

• Для очередного осмотра больного приходит Зосимов. Во время визита речь заходит об убийстве старухи и её сестры. Раскольников очень плохо реагирует на эти разговоры, но пытается это скрыть, отвернувшись к стене.

  Тем временем выясняется, что арестован красильщик Николай, который работал на ремонте соседской квартиры. Он принёс для расплаты в распивочной золотые серьги из сундука старухи.

  Николая задерживают по подозрению в убийстве процентщицы, но достоверных улик у полиции нет.

• В гости к Родиону заявляется Лужин – жених сестры Дуни. Раскольников упрекает мужчину в том, что тот хочет воспользоваться бедственным положением девушки и насильно женит её на себе.

  Лужин пытается оправдаться. Во время разговора поднимается и тема преступности. Происходит ссора. Лужин уходит, а друзья замечают, что Родиона ничего особо не волнует, «кроме одного пункта, от которого из себя выходит: убийство…».

• Оставшись один, Раскольников решает выйти на улицу. Надев новое платье, молодой человек бродит по улицам, заходит в трактир и встречает там Заметова – письмовыводителя в полицейском участке, который присутствовал при обмороке Родиона.

  Раскольников ведёт себя очень странно, хохочет, кривляется и почти напрямую признаётся в убийстве старухи. Выйдя из трактира, студент продолжает бесцельную прогулку по городу.

  Сам того не замечая, молодой человек подходит к дому старухи, где начинает вести разговоры о произошедшем и уходит только после окрика дворника.

• Раскольников видит толпу – лошадь раздавила человека. Родион узнаёт в пострадавшем старого Мармеладова. Очутившись у чиновника дома, Раскольников посылает за доктором и знакомится с Сонечкой.

  Доктор ничем не может помочь и, попросив прощения у дочери, Мармеладов умирает. Раскольников отдаёт вдове все оставшиеся деньги и возвращается домой, где его встречают приехавшие в гости мать и сестра. При виде их юноша теряет сознание.

Часть 3

1. Мать, обеспокоенная состоянием сына, хочет остаться ухаживать за ним. Но Родион не разрешает и начинает уговаривать Дуню не выходить за Лужина.

   Разумихин, который всё это время был в гостях, покорён красотой и грацией Дуни. Он обещает хороший уход за их сыном и братом и уговаривает женщин вернуться в гостиницу.

2. Разумихин не может забыть Дуню и направляется к ним в номера. Во время его визита заходит разговор о Лужине. Мать показывает письмо, в котором будущий жених просит о встречи, настаивая на отсутствии на ней Родиона.

   Также Лужин жалуется, что тот отдал все деньги матери Сонечке Мармеладовой, «девице отъявленного поведения». Женщины, вместе с Разумихиным, отправляются к Раскольникову.

3. Молодой человек чувствует себя лучше. Он сам рассказывает историю о погибшем Мармеладове и его дочери, а мать показывает ему письмо Лужина.

   Родиона обижает такое отношение Петра Петровича, но он советует родне поступать по своему разумению. Дуня признаётся в симпатии к Разумихину и настаивает на присутствии его и брата на встрече с Лужиным.

4. Соня Мармеладова приходит в комнату к Раскольникову, чтобы поблагодарить его за помощь и пригласить на похороны отца. Мать и Дуня знакомятся с девушкой. Соня выглядит жалко и чувствует себя смущённой.

   Раскольников соглашается прийти и предлагает проводить девушку домой. За всем этим наблюдает незнакомый мужчина, который оказывается её соседом Свидригайловым. Раскольников возвращается домой и, вместе с Разумихиным, направляется к следователю Порфирию Петровичу.

   У него друзья хотят узнать о судьбе серебряных часов Разумихина, которые были в закладе у убитой старухи. Раскольников, прекрасно зная, где часы, опять впадает в нервное возбуждение, громко смеётся и ведёт себя странно.

5. У следователя друзья застают Зосимова. Тот чем-то смущён и смотрит на Раскольникова в замешательстве. В процессе беседы выясняется, что Родион также входит в круг подозреваемых, так как был клиентом процентщицы.

   Следователь пытается выяснить, когда Родион последний раз посещал квартиру старухи. Разумихин отвечает, что тот был у неё три дня назад и друзья уходят. «Раскольников глубоко перевел дыхание…»

6. Возвращаясь домой друзья обсуждают встречу со следователем и его обвинения в адрес Родиона. Разумихин возмущён. Раскольников понимает, что Порфирий «не так глуп». Расставшись, Разумихин направился в гостиницу к Дуне, а Родион — домой.

   Он решает проверить, точно ли он всё перепрятал и не осталось ли чего от украденных вещей. Возле дома ему встречается незнакомец, который внезапно кричит в лицо «Убийца!» и скрывается.

   Раскольников поднимается в комнату, где начинает размышлять над содеянным и вновь заболевает. Проснувшись, обнаруживает в комнате мужчину, который представляется ему Аркадием Ивановичем Свидригайловым.

Часть 4

1. Свидригайлов рассказывает о смерти жены, и что она завещала Дуне три тысячи.

   Аркадий Иванович просит Раскольникова помочь встретится с сестрой, так как он хочет предложит ей свою руку и компенсацию за причинённые волнения. Раскольников отказывает в просьбе, и Свидригайлов уходит.

2. Раскольников и Разумихин идут на встречу в гостиницу. Туда же прибывает и Лужин. Он возмущён, что женщины не прислушались к его просьбе, отказывается обсуждать при Родионе свадьбу и упрекает Дуню в неблагодарности.

   Заходит разговор и о Свидригайлове. Лужин рассказывает некрасивую историю, в которой из-за того погибла молодая девушка. Называет Свидригайлова «самым развращенным и погибшим в пороках человеком из всех подобного рода людей».

   После, речь вновь заходит о Дуне, которую Лужин заставляет выбирать между собой и братом. Они ссорятся, и Лужин уходит.

3. После ухода Лужина все находятся в приподнятом настроении. Разумихин откровенно рад и уже строит планы на счастливую совместную жизнь с Дуней, тем более, что у неё теперь появились средства.

   Дуня не против. Родион простит друга приглядывать за матерью и сестрой и уходит к Сонечке.

4. Соня живёт очень бедно, однако на столе в её комнате Родион замечает «Новый завет». Девушка и юноша разговаривают о будущем, которое ждёт Соню. Её самопожертвование, кроткий нрав и вера в добро настолько поражают Раскольникова, что тот кланяется ей в ноги.

   Поступок смущает девушку, но Родион объясняет, что «я всему страданию человеческому поклонился». Перед уходом Раскольников обещает в следующий раз рассказать об убийстве старухи. Эти слова слышит Свидригайлов.

5. С утра Раскольников направляется в участок и требует встречи с Порфирием Петровичем – он хочет вернуть свои вещи, бывшие в залоге у старухи.

   Следователь вновь пытается допросить молодого человека, чем приводит того в бешенство. Раскольников требует прекратить его преследования или предъявить доказательства виновности.

6. В кабинет заходит странный человек. Это красильщик Николай. Видно, что он измучен и запуган и сразу признаётся в убийстве Алёны Ивановны и Лизаветы. Раскольников решает отправиться на поминки к Мармеладовым.

Часть 5

• Лужин зол на Родиона и винит того в срыве свадьбы. Его самолюбие уязвлено, и он решает во чтобы то ни стало отомстить юноше.

  Через своего соседа Лебезятникова Лужин знакомится с Сонечкой и предлагает ей деньги – червонец. Пока его план неясен, но понятно, что он задумал что-то подлое.

• Поминки у Катерины Ивановны прошли неспокойно. Вдова поссорилась с квартирной хозяйкой из-за «неправильных гостей» и та требует, чтобы Мармеладовы съезжали с квартиры. Во время ссоры появляется Лужин.
• Петр Петрович заявляет, что Сонечка украла у него сто рублей и это засвидетельствует его сосед Лебезятников. Девушка смущена и показывает деньги, пытаясь объяснить, что Лужин сам ей дал деньги и не сто, а лишь десять рублей.

  Однако девушку обыскивают и находят в кармане сотенный. Разгорается скандал. Лебезятников уверяет, что Лужин сам подсунул купюру девушке, вдова плачет, Лужин злится, хозяйка требует немедленного освобождения квартиры.

  Раскольников объясняет поступок Лужина желанием поссорить его с матерью и сестрой и, тем самым, заставить Дуню выйти за него.

• Раскольников разрывается между желанием открыться Соне и страхом наказания. В конце концов он говорит, что знаком с убийцей и что всё произошло случайно.

  Девушка догадывается обо всём, но обещает никогда не бросать Раскольникова и, в случае необходимости, даже пойти за ним на каторгу. Соня говорит, что Родиону нужно «страдание принять и искупить себя им» — то есть во всём признаться. В это время стучат в дверь.

• Это Лебезятников. Он рассказывает, что Катерине Ивановне отказали в помощи, она на грани нервного срыва и собирается побираться на улице вместе с детьми. Все выбегают на улицу, где находят вдову в возбуждённом состоянии.

  Она не слушает ничьи уговоры, кричит, бегает и, в итоге, падает с горловым кровотечением. Катерину Ивановну уносят в комнату Сонечки, где она и умирает. Свидригайлов обещает опеку над осиротевшими детьми, а Родиону признаётся, что слышал его разговор с Соней.

Часть 6

1. Раскольников понимает, что близится катастрофа. Вся его жизнь проходит как в тумане. Катерину Ивановну похоронили, Свидригайлов сдержал слово и всё оплатил. Разумихин просит объясниться Родиона по поводу его отношений с матерью и сестрой, но тот живёт только мыслями о своём разоблачении.
2. Следователь наносит визит Раскольникову. Он прямо заявляет, что подозревает юношу в убийстве, но даёт ему шанс прийти с повинной. Оказывается, это именно по наущению Порфирия Петровича незнакомец крикнул в лицо Раскольникову «Убийца!».

   Следователь хотел испытать реакцию подозреваемого. Уходя, Порфирий даёт ему два дня на размышления.

3. Раскольников встречается со Свидригайловым в трактире. Разговор заходит о покойной жене Свидригайлова, о Дуне и о том, что у него уже есть другая – молоденькая девушка, почти подросток.

   Тут же Аркадий Иванович хвастается связью с ещё одной девочкой, чем вызывает у Раскольникова недоумение и отвращение. Раскольников решает проследить за Свидригайловым.

4. Догнав Аркадия, Раскольников узнаёт, что тот подслушивал под дверью Сонечки и знает кто убийца. Свидригайлов советует Родиону бежать, предлагает даже денег на дорогу. Они расстаются. На улице Свидригайлов встречает Дуню и зовёт её к себе под предлогом рассказать ей что-то интересное.

   Зайдя в квартиру, Аркадий прямо говорит Дуне, что её брат убийца, но он может спасти его взамен на любовь и отношения. Авдотья не верит Свидригайлову и пытается уйти.

   Тот запугивает девушку и запирает комнату на ключ. Дуня достаёт пистолет и стреляет в мужчину. Происходит осечка, Свидригайлов отдаёт девушке ключ, забирает её револьвер и уходит.

5. Свидригайлов всю ночь провёл в трактирах, а утром заявился к Сонечке. Он дарит девушке три тысячи рублей для того, чтобы та устроила свою жизнь и говорит, что теперь Раскольникову либо смерть, либо на каторгу.

   Сонечка берёт деньги и просит Аркадия не рассказывать о своих подозрениях. Свидригайлов отправляется в гостиницу, пьёт и впадает в полубредовое состояние, где ему видится покончившая с собой по его вине девушка и остальные несчастные, которых он развратил.

   Аркадий просыпается, выходит на улицу и стреляется из пистолета Дуни.

6. Раскольников навещает сестру и мать, просит у них прощения, признаётся в своей любви и прощается с ними. Дуня соглашается, что нужно признаться в убийстве и, тем самым «смыть грех».

   Однако Родион не считает, что совершил преступление, так как поступил по — справедливости. Раскольников просит сестру не бросать мать и быть с Разумихиным и уходит.

7. Соня весь день ждёт Родиона, волнуясь, как бы он не сделал что-то с собой. Вечером юноша приходит к ней. Он просит нательный крестик и Сонечка надевает ему на шею свой простой, деревенский крест. Она собирается сопровождать его в пути.

   Однако Раскольников не хочет этого и отправляется один. Он идёт на перекрёсток, смешивается с толпой, падает на землю, плачет и целует её, как советовала ему Соня. После этого молодой человек идёт в полицейский участок и признаётся в двойном убийстве.

Эпилог

Преступление и наказание

Часть 3

V

Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему на них хозяину, протянул и пожал ему руку всё еще с видимым чрезвычайным усилием подавить свою веселость и по крайней мере хоть два-три слова выговорить, чтоб отрекомендовать себя. По едва только он успел принять серьезный вид и что-то пробормотать – вдруг, как бы невольно, взглянул опять на Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как нарочно, еще помог делу.

– Фу, черт! – заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Всё полетело и зазвенело.

– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! – весело закричал Порфирий Петрович.

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

Сцена представлялась таким образом: Раскольников досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом, смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова.

«Это еще надо сообразить!» – подумал он.

– Извините, пожалуйста, – начал он, усиленно законфузившись, – Раскольников…

– Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли… Что ж, он и здороваться уж не хочет? – кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.

– Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего, кажется, не было.

– Свинья! – отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.

– Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно словечко так рассердиться, – рассмеялся Порфирий.

– Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! – отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.

– Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы? Давно ль сошлись?

«Это что еще!» – тревожно подумал Раскольников.

Заметов как будто законфузился, но не очень.

– Вчера у тебя же познакомились, – сказал он развязно.

– Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без меня снюхались… Где у тебя табак?

Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах, ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с него глаз во всё время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.

«Дурак!» – ругнул про себя Раскольников.

– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловым видом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.

– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как можно больше постарался законфузиться Раскольников, – не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи мои, но что когда будут деньги…

– Это всё равно-с, – ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, – а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…

– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебить Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.

– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув. Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.

«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.

– Извините, что такими пустяками беспокоил, – продолжал он, несколько сбившись, – вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень испугался…

– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул, что Порфирий закладчиков опрашивает! – ввернул Разумихин, с видимым намерением.

Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и опомнился.

– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? – обратился он к нему, с ловко выделанным раздражением. – Я согласен, что, может быть, уже слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за это ни эгоистом, ни жадным, и, на мои глаза, эти две ничтожные вещицы могут быть вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко мне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, – и если б она узнала, – отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал голос, – что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!

– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно напротив! – кричал огорченный Разумихин.

«Хорошо ли? Натурально ли? Не преувеличил ли? – трепетал про себя Раскольников. – Зачем сказал: «женщины»?»

– А к вам матушка приехала? – осведомился для чего-то Порфирий Петрович.

– Когда же это-с?

– Вчера вечером.

Порфирий помолчал, как бы соображая.

– Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, – спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.

И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул, но Порфирий как будто и не глядел, всё еще озабоченный папироской Разумихина.

– Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там закладывал? – крикнул Разумихин.

Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:

– Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку завернуты, и на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число месяца, когда она их от вас получила…

– Как это вы так заметливы?.. – неловко усмехнулся было Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза; но не смог утерпеть и вдруг прибавил – Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив, так отчетливо всех их помните, и… и…

«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»

– А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы только одни и не изволили пожаловать, – ответил Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.

– Я не совсем был здоров.

– И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?

– Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! – грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем опять. – А зачем они меня мучают!..»

– Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. – Эвона сморозил! До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись – оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!

– И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! – с каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.

– Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! – слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как будто не расслышал этих странных слов.

– Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? – разгорячился вдруг Разумихин. – Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе говорю!

– Надоели они мне очень вчера, – обратился вдруг Раскольников к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, – я и убежал от них квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду, разрешите-ка спор?

Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком уж взгляд его и молчание ему не нравились.

– По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с, только раздражительны были уж слишком, – сухо заявил Заметов.

– А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, – ввернул Порфирий Петрович, – что встретил вас вчера, уж очень поздно, в квартире одного, раздавленного лошадьми, чиновника…

– Ну вот хоть бы этот чиновник! – подхватил Разумихин, – ну, не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал! Ну, захотел помочь – дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!

– А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы извините, пожалуйста, – обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, – что мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?

– Помилуйте-с, напротив, на-а-против! Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть, и слушать… и я, признаюсь, так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…

– Да дай хоть чаю-то! Горло пересохло! – вскричал Разумихин.

– Прекрасная идея! Может, и все компанию сделают. А не хочешь ли… посущественнее, перед чаем-то?

– Убирайся!

Порфирий Петрович вышел приказать чаю.

Мысли крутились как вихрь в голове Раскольникова. Он был ужасно раздражен.

«Главное, даже и не скрываются, и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, уж и скрывать не хотят, что следят за мной, как стая собак! Так откровенно в рожу и плюют! – дрожал он от бешенства. – Ну, бейте прямо, а не играйте, как кошка с мышью. Это ведь невежливо, Порфирий Петрович, ведь я еще, может быть, не позволю-с!.. Встану, да и брякну всем в рожу всю правду; и увидите, как я вас презираю!.. – Он с трудом перевел дыхание. – А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? Может быть, это всё без намерения? Все слова их обыкновенные, но что-то в них есть… Всё это всегда можно сказать, но что-то есть. Почему он сказал прямо «у ней»? Почему Заметов прибавил, что я хитро говорил? Почему они говорят таким тоном? Да… тон… Разумихин тут же сидел, почему ж ему ничего не кажется? Этому невинному болвану никогда ничего не кажется! Опять лихорадка!.. Подмигнул мне давеча Порфирий аль нет? Верно, вздор; для чего бы подмигивать? Нервы, что ль, хотят мои раздражить али дразнят меня? Или всё мираж, или знают!.. Даже Заметов дерзок… Дерзок ли Заметов? Заметов передумал за ночь. Я и предчувствовал, что передумает! Он здесь как свой, а сам в первый раз. Порфирий его за гостя не считает, к нему задом сидит. Снюхались! Непременно из-за меня снюхались! Непременно до нас обо мне говорили!.. Знают ли про квартиру-то? Поскорей бы уж!.. Когда я сказал, что квартиру нанять вчера убежал, он пропустил, не поднял… A это я ловко про квартиру ввернул: потом пригодится!.. В бреду, дескать!.. Ха-ха-ха! Он про весь вечер вчерашний знает! Про приезд матери не знал!.. А ведьма и число прописала карандашом!.. Врете, не дамся! Ведь это еще не факты, это только мираж! Нет, вы давайте-ка фактов! И квартира не факт, а бред; я знаю, что им говорить… Знают ли про квартиру-то? Не уйду, не узнав! Зачем я пришел? А вот что я злюсь теперь, так это, пожалуй, и факт! Фу, как я раздражителен! А может, и хорошо; болезненная роль… Он меня ощупывает. Сбивать будет. Зачем я пришел?»

Всё это, как молния, пронеслось в его голове.

Порфирий Петрович мигом воротился. Он вдруг как-то повеселел.

– У меня, брат, со вчерашнего твоего голова… Да и весь я как-то развинтился, – начал он совсем другим тоном, смеясь, к Разумихину.

– А что, интересно было? Я ведь вас вчера на самом интересном пункте бросил? Кто победил?

– Да никто, разумеется. На вековечные вопросы съехали, на воздусех парили.

– Вообрази, Родя, на что вчера съехали: есть или нет преступление? Говорил, что до чертиков доврались!

– Что ж удивительного? Обыкновенный социальный вопрос, – рассеянно ответил Раскольников.

– Вопрос был не так формулирован, – заметил Порфирий.

– Не совсем так, это правда, – тотчас же согласился Разумихин, торопясь и разгорячаясь по обыкновению. – Видишь, Родион: слушай и скажи свое мнение. Я хочу. Я из кожи лез вчера с ними и тебя поджидал; я и им про тебя говорил, что придешь… Началось с воззрения социалистов. Известно воззрение: преступление есть протест против ненормальности социального устройства – и только, и ничего больше, и никаких причин больше не допускается, – и ничего!..

– Вот и соврал! – крикнул Порфирий Петрович. Он видимо оживлялся и поминутно смеялся, смотря на Разумихина, чем еще более поджигал его.

– Н-ничего не допускается! – с жаром перебил Разумихин, – не вру!.. Я тебе книжки ихние покажу: всё у них потому, что «среда заела» , – и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути! Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю: «безобразия одни в ней да глупости» – и всё одною только глупостью объясняется! Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна! А тут хоть и мертвечинкой припахивает, из каучука сделать можно, – зато не живая, зато без воли, зато рабская, не взбунтуется! И выходит в результате, что всё на одну только кладку кирпичиков да на расположение коридоров и комнат в фаланстере свели! Фаланстера-то и готова, да натура-то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище! С одной логикой нельзя через натуру перескочить! Логика предугадает три случая, а их миллион! Отрезать весь миллион и всё на один вопрос о комфорте свести! Самое легкое разрешение задачи! Соблазнительно ясно, и думать не надо! Главное – думать не надо! Вся жизненная тайна на двух печатных листках умещается!

– Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, – смеялся Порфирий. – Вообразите, – обернулся он к Раскольникову, – вот так же вчера вечером, в одной комнате, в шесть голосов, да еще пуншем напоил предварительно, – можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «среда» многое в преступлении значит; это я тебе подтвержу.

– И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, – среда, что ль, его на это понудила?

– А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, – с удивительною важностью заметил Порфирий, – преступление над девочкой очень и очень даже можно «средой» объяснить.

Разумихин чуть в бешенство не пришел.

– Ну, да хочешь я тебе сейчас выведу, – заревел он, – что у тебя белые ресницы единственно оттого только, что в Иване Великом тридцать пять сажен высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь! Ну, хочешь пари!

– Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!

– Да ведь всё притворяется, черт! – вскричал Разумихин, вскочил и махнул рукой. – Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это всё нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!.. Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять, что женится, что всё уж готово к венцу Платье даже новое сшил. Мы уж стали его поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: всё мираж!

– А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового платья и пришло в голову вас всех поднадуть.

– В самом деле вы такой притворщик? – спросил небрежно Раскольников.

– А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу – ха-ха-ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а впрочем, и всегда интересовала меня, – одна ваша статейка: «О преступлении».. или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.

– Моя статья? В «Периодической речи»? – с удивлением спросил Раскольников, – я действительно написал, полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги, одну статью, но я снес ее тогда в газету «Еженедельная речь», а не в «Периодическую».

– А попала в «Периодическую».

– Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать , потому тогда и не напечатали…

– Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная речь» соединилась с «Периодическою речью», а потому и статейка ваша, два месяца назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?

Раскольников действительно ничего не знал.

– Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью! Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.

– Браво, Родька! И я тоже не знал! – вскричал Разумихин. – Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа? Всё равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!

– А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана.

– А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком… Весьма заинтересовался.

– Я рассматривал, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления.

– Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Очень, очень оригинально, но… меня, собственно, не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно… Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи.

– Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому, что «заела среда»? – с каким-то даже испугом осведомился Разумихин.

– Нет, нет, не совсем потому, – ответил Порфирий. – Всё дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?

– Да как же это? Быть не может, чтобы так! – в недоумении бормотал Разумихин.

Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.

– Это не совсем так у меня, – начал он просто и скромно. – Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно… (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно). Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами , Солонами , Магометами , Наполеонами и так далее, все до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, – более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частью они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, – это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось). Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего, второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют, и – vive la guerre éternelle , – до Нового Иерусалима, разумеется!

– Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?

– Верую, – твердо отвечал Раскольников; говоря это и в продолжение всей длинной тирады своей, он смотрел в землю, выбрав себе точку на ковре.

– И-и-и в бога веруете? Извините, что так любопытствую.

– Верую, – повторил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.

– И-и в воскресение Лазаря веруете?

– Ве-верую. Зачем вам всё это?

– Буквально веруете?

– Буквально.

– Вот как-с… так полюбопытствовал. Извините-с. Но позвольте, – обращаюсь к давешнему, – ведь их не всегда же казнят; иные напротив…

– Торжествуют при жизни? О да, иные достигают и при жизни, и тогда…

– Сами начинают казнить?

– Если надо и, знаете, даже большею частью. Вообще замечание ваше остроумно.

– Благодарю-с. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных-то от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут…

– О, это весьма часто бывает! Это замечание ваше еще даже остроумнее давешнего..

– Благодарю-с..

– Не стоит-с; но примите в соображение, что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть «обыкновенных» людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врожденную склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями» и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно… Покаяния разные публичные при сем на себя налагают, – выходит красиво и назидательно, одним словом, вам беспокоиться нечего… Такой закон есть.

– Ну, по крайней мере с этой стороны, вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а?

– О, не беспокойтесь и в этом, – тем же тоном продолжал Раскольников. – Вообще людей с новою мыслию, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей, всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать и известным. Огромная масса людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить наконец на свет, ну хоть из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностию рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою – из ста тысяч один. Гениальные люди – из миллионов, а великие гении, завершители человечества, – может быть, по истечении многих тысячей миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой всё это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая.

– Да что вы оба, шутите, что ль? – вскричал наконец Разумихин. – Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и невежливая язвительность Порфирия.

– Ну, брат, если действительно это серьезно, то… Ты, конечно, прав, говоря, что это не ново и похоже на всё, что мы тысячу раз читали и слышали; но что действительно оригинально во всем этом, – и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, – это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…

– Совершенно справедливо, – страшнее-с, – отозвался Порфирий.

– Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Я прочту… Ты увлекся! Ты не можешь так думать… Прочту.

– В статье всего этого нет, там только намеки, – проговорил Раскольников.

– Так-с, так-с, – не сиделось Порфирию, – мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но… уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) – видите ли-с: успокоили вы меня давеча очень-с насчет ошибочных-то случаев смешения обоих разрядов, но… меня всё тут практические разные случаи опять беспокоят! Ну как иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Магомет… – будущий, разумеется, – да и давай устранять к тому все препятствия… Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны… ну и начнет добывать себе для похода… знаете?

Заметов вдруг фыркнул из своего угла. Раскольников даже глаз на него не поднял.

– Я должен согласиться, – спокойно отвечал он, – что такие случаи действительно должны быть. Глупенькие и тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодежь в особенности.

– Вот видите-с. Ну так как же-с?

– Да и так же, – усмехнулся Раскольников, – не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина) говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, – чего же беспокоиться? И ищите вора!..

– Ну, а коль сыщем?

– Туда ему и дорога.

– Вы-таки логичны. Ну-с, а насчет его совести-то?

– Да какое вам до нее дело?

– Да так уж, по гуманности-с.

– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, – опричь каторги.

– Ну а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросил Разумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не страдать совсем, даже за кровь пролитую?

– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца . Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть , – прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.

Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и чувствовал это. Все встали.

– Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с…

– Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

– Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились – ну там ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..

И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и рассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.

– Если б я и перешагнул, то уж, конечно, бы вам не сказал, – с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.

– Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…

«Фу, как это явно и нагло!» – с отвращением подумал Раскольников.

– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.

– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.

– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.

Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.

– Вы уж уходите! – ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. – Очень, очень рад знакомству А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Всё и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… – прибавил он с добродушнейшим видом.

– Вы хотите меня официально допрашивать, со всею обстановкой? – резко спросил Раскольников.

– Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати же! – вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, – кстати вспомнил, что ж это я!.. – повернулся он к Разумихину, – вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, – повернулся он к Раскольникову, – что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?

– В восьмом, – отвечал Раскольников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.

– Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной – помните? – двух работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень, очень важно для них!..

– Красильщиков? Нет, не видал… – медленно и как бы роясь в воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не просмотреть бы чего? – Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) – так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали… а красильщиков – нет, не помню, чтобы красильщики были… да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да; не было…

– Да ты что же! – крикнул вдруг Разумихин, как бы опомнившись и сообразив, – да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?

– Фу! перемешал! – хлопнул себя по лбу Порфирий. – Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! – обратился он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, – нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их, в восьмом-то часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!

– Так надо быть внимательнее, – угрюмо заметил Разумихин.

Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…

I