О закрой свои бледные ноги анализ. О закрой свои бледные ноги

Однострочное стихотворение Брюсова «О закрой свои бледные ноги» было опубликовано им всего один раз - в третьем выпуске альманаха «Русские символисты» (М., 1895), тем не менее именно оно покрыло автора немеркнущей славой, оказалось наиболее запомнившимся.

Один из первых отзывов на одностишье принадлежал Владимиру Соловьеву, который писал: «Должно заметить, что одно стихотворение в сборнике имеет несомненный и ясный смысл. Оно очень коротко - всего одна строчка:

О, закрой свои бледные ноги!

Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы, не только русской, но и иностранной».

Поначалу Брюсов не придал значения скандальной славе своего создания. В интервью Н. Ракшанину он, «смеясь самым добродушным образом, начал цитировать все журнальные и газетные остроты, вызванные стихотворением», «а затем, быстро приняв серьезный тон», стал убеждать корреспондента, «что идеал стихотворения - это путем одной строки вызвать в читателе нужное настроение: „Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? - вы мне назовете какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя все то, что хотел сказать ему поэт?“…»

Брюсов даже не мог предположить, насколько пророческими станут эти слова, потому что именно этому стихотворению суждено было со временем стать едва ли не его визитной карточкой.

Именно здесь увидел В. В. Розанов философию нового искусства:

«То, что есть в содержании символизма бесспорного и понятного, - это общее тяготение его к эротизму. <…> Эрос не одет здесь более поэзией, не затуманен, не скрыт <…>. Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой „поэзии“, где голова в объекте изображаемом играет почти столь же ничтожную роль, как и у субъекта изображающего; как это, например, видно в следующем классическом по своей краткости стихотворении, исчерпываемом одною строкою:

Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения, т. е. на самую жизнь, здесь открывается не сверху, идет не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими» .

Для И. Бунина брюсовское одностишье стало своего рода точкой отсчета наступления новой литературной эпохи: «Москву поразил первый Емельянов-Коханский. После него Брюсов - „О, закрой свои бледные ноги!“». На самом деле хронологически одностишье появилось в том же году, что и сборник А. Н. Емельянова-Коханского «Обнаженные нервы» (М., 1895), но при этом известность стихотворения Брюсова была гораздо шире - она захватывала самые неожиданные слои читателей.

«Находясь случайно в семинарской библиотеке филологического факультета, - вспоминал А. А. Боровой, - я был свидетелем, как студент-библиотекарь показывал крошечному профессору Шефферу маленькую книжечку стихов, дар студента-старшекурсника. В этом сборнике была строка, скоро получившая всероссийскую известность: „О, закрой свои бледные ноги“. Хохоту было без конца. Хохотал профессор, хохотали студенты. Фамилия студента, тогда ничего не говорившая, была Брюсов. Вскоре я увидел и самого поэта - высокого, худого, черного, угрюмого. Он был неловок, сух, скорее неприятен. Но он был „призван“ и обнаружил незаурядную энергию».

Одностишье постепенно становилось неотделимым от Брюсова. Георгий Чулков вспоминал, что в 1900 году он «вызвал сенсацию своим докладом о книге Брюсова „Tertia Vigilia“. Валерий Яковлевич присутствовал на этом докладе. Тогда знали стихотворение Брюсова в одну строчку „О, закрой твои бледные ноги“… Больше ничего не помнили из его стихов».

Слава, которую получило его стихотворение, постепенно становилась обременительной: из-за него даже серьезные доклады и выступления воспринимались с явным предубеждением. В. Ходасевич вспоминал, с каким неодобрением воспринимали слушатели в 1902 году доклад Брюсова о поэзии Фета в Литературно-художественном кружке. Причин для предубеждения было две: «автор „бледных ног“ восторженно говорил о поэзии Фета, который, как всем известно, был крепостник, да к тому же и камергер».

Те из критиков, кто хотел сочувственно отнестись к Брюсову, вынуждены были сначала выхлопотать у читателей для него своего рода индульгенцию. Рецензию на сборник «Urbi et Orbi» критик А. Измайлов начал словами: «Валерий Брюсов, прославившийся однострочным „стихотворением“ - „О, закрой свои бледные ноги“, - обратился к серьезным стихотворным опытам, среди которых можно найти и прямо недурные».

Для молодого Андрея Белого, помнившего Брюсова по гимназии Л. Поливанова, принадлежность ему этого одностишия казалась своего рода курьезом. «Я знаю одну декадентскую строчку, которую произношу с сатирическим пафосом: „О, закрой свои бледные ноги“, - писал он в воспоминаниях. - И тут мне рассказывают: эта строчка написана Брюсовым: нашим Брюсовым - Брюсовым-поливановцем. Я вспоминаю серьезное выражение лица мне знакомого восьмиклассника, лоб его и одиночество; как-то не верится, чтобы был он нахалом, шутом, сумасшедшим. И я говорю себе: „что-то не так“».

После выхода книги Брюсова «Великий ритор» (1911), посвященной римскому поэту IV века Дециму Магну Авсонию, в творчестве которого большое место занимали разного рода стихотворные эксперименты, предпринимались попытки именно в его творчестве найти источник, в подражание которому было написано одностишье. В рецензии на книгу Брюсова Н. Лернер писал: «Автор знаменитого стихотворения: „О, закрой свои бледные ноги!“ (это все стихотворение) сочувственно переводит из Авсония „Рим“: „Рим золотой, обитель богов, меж градами первый“ (это тоже все стихотворение)».

На эту же возможную связь указывал и В. Шершеневич: «Брюсов очень любил поэтические головоломки. Он с восторгом рассказывал нам о латинском поэте Авсонии, писавшем стихи, которые можно было читать от начала к концу и наоборот; стихи, внутри которых по вертикалям можно было прочесть приветствие; стихи в одну строчку. Уж не отсюда ли знаменитое „О, закрой свои бледные ноги!“?»

Даже люди, относившиеся всерьез к творчеству Брюсова, видели в этом одностишье некоторую загадку. Конст. Эрберг описал в своих воспоминаниях о Брюсове его беседу с Вяч. Ивановым в 1905 году все о том же одностишье: «Запомнился вопрос Иванова по поводу брюсовского курьезного стихотворения в одну строку - „О, закрой свои бледные ноги!“: „Что, собственно, имелось здесь в виду?“ - спросил Иванов. - „Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, - отвечал Брюсов, - а это просто обращение к распятию: католические такие бывают „раскрашенные““». Умение Брюсова держаться в кругу интересов собеседника общеизвестно, тут он явно подыгрывал Вяч. Иванову.

Однако такое истолкование стихотворения, видимо получившее некоторое распространение в литературной среде, он сам же дезавуировал, отвечая на вопрос критика А. Измайлова: «Какой смысл могло иметь ваше одностишье о „бледных ногах“? Правда ли, будто оно относилось к снятому с креста Христу? В таком случае в нем в самом деле был смысл» - Брюсов сказал: «Нет. Я не разумел этого. Тогда, в самом начале, я и Бальмонт ничуть не меньше, чем и сейчас, интересовались всякими новыми формами стиха. Мы остановились на факте, что у римлян были законченные стихотворения в одну строку. У них в самом деле есть однострочные эпиграммы или эпитафии, вполне округленные по смыслу. Я просто хотел сделать такую попытку с русским стихом».

Но все-таки до революции любые объяснения и замечания оставались в пределах литературы - перешагнув рубеж 1917 года, стихотворение начало играть в судьбе Брюсова куда более зловещую роль. Жена наркома просвещения А. В. Луначарского актриса Н. Луначарская-Розенель приводила в воспоминаниях такое высказывание своего мужа: «Только люди поверхностные или относящиеся предвзято могли ахать по поводу вступления Брюсова в партию. В годы молодости, когда он писал „Каменщика“, он не кокетничал с революцией. Он ее принимал.

Ну, а „Закрой свои бледные ноги“?

Луначарский слегка морщится:

Детская болезнь, вроде кори. Дань моде. Кто этим не грешил?»

Но далеко не все деятели новой литературы были настолько лояльны. В 1923 году Наркомпрос, желая отметить заслуги Брюсова перед новой властью, подал во В ЦИК ходатайство о награждении поэта Валерия Брюсова орденом Трудового Красного Знамени. Весть об этом вызвала неоднозначную реакцию в литературной среде. Газета «Вечерняя Москва» опубликовала ответы «видных представителей советской литературы» на вопрос - как они относятся к ходатайству Наркомпроса. Среди опрошенных были Д. Бедный, В. И. Нарбут, Л. Авербах и др., и ответы были в основном отрицательные. Один из отвечавших, критик А. С. Сосновский, не преминул вспомнить знаменитое одностишье: «Прошлый, дореволюционный, период деятельности Брюсова - а его, очевидно, награждают не только за период послереволюционный, но за все время его деятельности, - не дает поводов не только для награждения, но и для простого одобрения. Всем известно, что до революции В. Брюсов принадлежал к наиболее чуждым нам группировкам и направлениям. Индивидуалист, далекий от жизни и реализма, склонный к весьма грубому изображению физиологии любовных утех… Я вспоминаю его стихотворение: „О, закрой свои бледные ноги…“ Что касается его деятельности за революционный период - таковая заслуживает всяческого одобрения, но она отнюдь не дает права на присвоение Брюсову звания народного поэта. Его произведения даже последнего периода не доходили до народа и не были рассчитаны на восприятие их народом. Он продолжал и в революции по-прежнему оставаться эстетом, я бы сказал, камерным поэтом».

Препятствия чинились не только награждению Брюсова, противодействие оказывалось и попыткам торжественно отметить в том же 1923 году 35-летие его литературной деятельности, и здесь опять возникла тень все тех же «бледных ног». «Раздавались всевозможные демагогические протесты против прославления „эстета, символиста, декадента“. Склонялись и спрягались пресловутые „бледные ноги“. Были демагогические выпады против Луначарского, которого не без основания считали инициатором этого чествования».

Надо ли удивляться, что слова о «бледных ногах» прозвучали и над свежей могилой Брюсова, - на сей раз их вспомнил поэт Сергей Есенин:

«Умер Брюсов. Эта весть больна и тяжела, особенно для поэтов.

Все мы учились у него. Все знаем, какую роль он играл в истории развития русского стиха. Большой мастер, крупный поэт, он внес в затхлую жизнь после шестидесятников и девятидесятников струю свежей и новой формы.

Лучше было бы услышать о смерти Гиппиус и Мережковского, чем видеть в газете эту траурную рамку о Брюсове. Русский символизм кончился давно, но со смертью Брюсова он канул в Лету окончательно.

Много Брюсова ругали, много говорили о том, что он не поэт, а мастер. Глупые слова! Глупые суждения! После смерти Блока это такая утрата, что ее и выразить невозможно. Брюсов был в искусстве новатором. В то время, когда в литературных вкусах было сплошное слюнтяйство, вплоть до горьких слез над Надсоном, он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Много есть у него прекраснейших стихов, на которых мы воспитывались. Брюсов первый раздвинул рамки рифмы и первый культивировал ассонанс. Утрата тяжела еще более потому, что он всегда приветствовал все молодое и свежее в поэзии. В литературном институте его имени вырастали и растут такие поэты, как Наседкин, Иван Приблудный, Акульшин и др. Брюсов чутко относился ко всему талантливому. Сделав свое дело на поле поэзии, он последнее время был вроде арбитра среди сражающихся течений в литературе. Он мудро знал, что смена поколений всегда ставит точку над юными, и потому, что он знал, он написал такие прекрасные строки о гуннах:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Брюсов первый пошел с Октябрем, первый встал на позиции разрыва с русской интеллигенцией. Сам в себе зачеркнуть страницы старого бытия не всякий может. Брюсов это сделал.

Очень грустно, что на таком литературном безрыбье уходят такие люди» .

Сочиняя свое одностишье, Брюсов ориентировался на античных поэтов, на их одностишья и эпиграфы, фрагменты и надписи. Именно им он и подражал, но в его собственной судьбе получилось так, что, несмотря на огромное творческое наследие, известность в широких читательских кругах принесло ему именно это одностишье, во многом предопределив и его литературную репутацию.

Чтобы набор откликов на стихотворение был более полным, приведем в заключение неизвестную пародию на одностишье Брюсова. Она принадлежит секретарю Кружка изящной словесности при Петербургском университете, в который входили будущие поэты - А. А. Блок, Л. Семенов, А. Кондратьев, С. В. фон Штейн и др., - студенту-юристу А. Малиновскому, и создавалась она под несомненным влиянием пародий Вл. Соловьева:

О, закрой свои бледные ноги!.. О, закрой свои бледные ноги! Уши ваткою с маслом заткни И, чтоб не было в горле изжоги, Мятных капель штук двадцать прими. Подвяжи свои зубы больные, На желудок компресс положи, Свои жесткие ребра, худые, На ночь теплой водой окружи. Шею длинную старой косынкой И фланелью сухой оберни, Да, напившися чаю с малинкой, Ложки две, три касторки глотни. Винным уксусом с водкой столовой Вытри спину и чахлую грудь. И, исполнив совет мой дешевый. Постарайся скорее заснуть.

В 1895 году в альманахе «Русские символисты» появилось необычное стихотворение, вызвавшее бурную реакцию критиков и литературной общественности. Это был моностих Валерия Брюсова , звучавший так:

О закрой свои бледные ноги

1895 г. Валерий Брюсов

Однострочное стихотворение без пунктуации стало первым оригинальным (не являющийся переводом) русским моностихом , опубликованным за 90 лет (предыдущее однострочное стихотворение было опубликовано в 1804 году Д. И. Хвостовым), и вообще первым литературным моностихом в новейшей западной поэзии.

Газетные рецензенты восприняли текст Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще — однострочное стихотворение неочевидного содержания виделось им наиболее концентрированным проявлением таких пороков символистской поэзии, как склонность к формальному эксперименту и невнятность смысла. Наибольший резонанс из критических откликов имела реплика Владимира Соловьёва: «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы».

Вокруг стихотворения сразу возник круг толкователей и комментаторов, пытавшихся осмыслить новую форму и проникнуть в суть моностиха. Появлялись различные теории, и одной из наиболее распространенных оказалась версия о религиозном подтексте стихотворения. По воспоминаниям К. Эрберга, в 1905 году Брюсов так высказался о смысле текста: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию». Впрочем, публично поэт таких утверждений не высказывал. Лишь в интервью газете «Новости», вскоре после публикации моностиха, Брюсов дал следующее объяснение: “Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? — вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя все то, что хотел сказать ему поэт?..» . Среди прочих, существовала и версия, что эта строка - начало перевода какого-то стихотворения из западной поэзии, оставшегося незаконченным, впоследствии приобретшая в глазах Брюсова поэтическую самодостаточность.

Интересно, что в следующей после Брюсова публикации моностихов в России — книге Василиска Гнедова «Смерть искусству» (1914), состоящей из 15 текстов, объём которых убывает от одной строки до одного слова, одной буквы и, наконец, чистой страницы, — первое однострочное стихотворение написано тем же трёхстопным анапестом, что и текст Брюсова, то есть представляет собой ритмическую цитату.

Из истории моностиха

Принято считать, что однострочные стихотворения возникли уже в античной поэзии. Новую жизнь вдохнула в эту экзотическую стихотворную форму модернистская поэзия начала XX века: через 20 лет после первого примера возрождения моностиха в России, начало однострочным экспериментам западноевропейских поэтов положил моностих Гийома Аполлинера «Поющий» (1914). На протяжении XX века моностих во всех основных западных поэзиях, в том числе и в русской, прошел путь эстетической нормализации, превратившись в редкую, но закономерную, не связанную с эпатирующим эффектом форму поэтического высказывания; в России, в частности, к моностиху обращались такие разные авторы, как Константин Бальмонт, Даниил Хармс, Илья Сельвинский, Лев Озеров, Геннадий Айги, Иван Жданов и др. В англоязычной поэзии заметное влияние на расцвет моностиха было оказано усвоенным из японской поэзии стихотворным жанром хайку, в оригинале представляющим собой — вопреки привычке русского читателя к трехстрочной форме — один столбец иероглифов. В конце 1990-х гг. с начавшейся экспансией хайку в русскую поэзию развитие русского моностиха также получило новый стимул.

Публикация и отклик

Стихотворение было опубликовано в третьем выпуске редактировавшегося Брюсовым альманаха «Русские символисты», вышедшего летом 1895 года (стр. 13). Это был первый оригинальный (не являющийся переводом) русский моностих, опубликованный за 90 лет (предыдущее однострочное стихотворение было опубликовано в 1804 году Д. И. Хвостовым).

Моностих Брюсова вызвал исключительно острую реакцию литературной критики. При этом, как писал впоследствии Ю. Н. Тынянов , «„Почему одна строка?“ - было первым вопросом, … и только вторым вопросом было: „Что это за ноги?“» Газетные рецензенты восприняли текст Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще - однострочное стихотворение неочевидного содержания виделось им наиболее концентрированным проявлением таких пороков символистской поэзии, как склонность к формальному эксперименту и невнятность смысла. Наибольший резонанс из критических откликов имела реплика Владимира Соловьёва : «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы» .

На этом фоне выделялся отзыв Василия Розанова , уделившего брюсовскому моностиху довольно много места в рецензии на книжную продукцию символистов, дважды (с разночтениями) напечатанной в периодике в 1896 году , а затем вошедшей в состав книги Розанова «Религия и культура» (): «Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой „поэзии“ <…> Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения <…> здесь открывается не сверху, идёт не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими. <…> Новый человек <…> все более и более разучается молиться: <…> его душа обращается только к себе. Все, что <…> мешает независимому обнаружению своего я, <…> для него становится невыносимо, <…> до тех пор, пока это я, превознесенное, изукрашенное, <…> на развалинах всех великих связующих институтов: церкви, отечества, семьи, не определяет себя <…> в этом неожиданно кратком, но и вместе выразительном пожелании: О закрой свои бледные ноги! „ Таким образом, Розанов первым предпринял попытку истолковать стихотворение Брюсова, обратившись в связи с этим к эротической сфере, и без того преимущественно занимавшей его воображение.

Объяснения и толкования

Брюсов посчитал необходимым объяснить свой творческий замысел в отношении этого стихотворения. В различных письмах и интервью -1896 годов поэт неоднократно комментировал его. Характерно, что этот комментарий никак не прояснял содержания текста и был связан исключительно с его однострочной формой. В наиболее отчётливом варианте объяснения Брюсова выглядят так: “Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? - вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя все то, что хотел сказать ему поэт?..» (интервью газете «Новости», ноябрь 1895 года) .

Другие толкователи и комментаторы стихотворения - особенно близкие к лагерю символистов - напротив, пытались проникнуть в суть стихотворения. Наиболее распространённой оказалась версия о религиозном подтексте брюсовского моностиха. По воспоминаниям К. Эрберга , Вячеславу Иванову Брюсов будто бы ответил в 1905 году на прямой вопрос о смысле текста: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию» . Похожая версия принадлежит Вадиму Шершеневичу : «Он (Брюсов) мне рассказал, … что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего „бледные ноги“ распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка - начало поэмы об Иуде» . Сходные соображения высказывают и некоторые другие мемуаристы. Однако сам Брюсов письменно или публично никогда ничего подобного не утверждал.

Дальнейшая судьба брюсовского моностиха

Стихотворение Брюсова помнилось спустя годы и десятилетия, хотя оценка и расстановка акцентов могла меняться. Максимилиан Волошин в 1907 году писал о нём с сожалением: этот текст «заслонил от неё (читающей публики) на много лет остальное творчество поэта. <…> Эта маленькая строчка была для Брюсова тяжёлым жёрновом в тысячи пудов… » Напротив, Сергей Есенин в 1924 году , в неопубликованном некрологе Брюсову, вспоминал с явным сочувствием: «Он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым: О, закрой свои бледные ноги » .

Последующие публикации русских моностихов всегда вызывали в памяти читателей и критиков брюсовский образец формы. Принимали это во внимание и поэты. Очень характерно, например, что в следующей после Брюсова публикации моностихов в России - книге Василиска Гнедова «Смерть искусству» (), состоящей из 15 текстов, объём которых убывает от одной строки до одного слова, одной буквы и, наконец, чистой страницы, - первое однострочное стихотворение написано тем же трёхстопным анапестом , что и текст Брюсова, то есть представляет собой ритмическую цитату .

В посмертных изданиях Брюсова по инициативе его вдовы И. М. Брюсовой печатались, начиная с книги «Неизданные стихотворения» (), ещё несколько однострочных стихотворений. Однако происхождение их всех сомнительно.

Первоначальный автограф стихотворения

В большинстве изданий принята датировка знаменитого моностиха 3 декабря 1894 года . В записных книжках Брюсова за этот период, хранящихся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки , содержится автограф стихотворения, заметно отличающийся от того, к чему привыкли читатели. Страница открывается номером «XIII» (других аналогичных номеров на соседних страницах нет). Далее следует строка: Обнажи свои бледные ноги . Первое слово зачёркнуто, сверху над ним вписано: Протяни . Итоговый вариант - со словами О закрой - в автографе отсутствует. После единственной строки оставлено свободное место до конца страницы.

Такой вид автографа в брюсовских записных книжках, обычно заполнявшихся им очень плотно, может свидетельствовать только об одном: перед нами осколок незавершенного перевода. Брюсов начал переводить какое-то стихотворение, которое в иноязычной книге-источнике значилось под номером XIII, перевел первую строку и, собираясь закончить позднее, оставил место для продолжения, которого не последовало. Несколько аналогичных строчек из незавершенных переводов встречаются в этой и других записных книжках Брюсова, и некоторые из них посмертно публиковались в качестве моностихов. Однако именно эта строка остановила на себе внимание Брюсова спустя примерно полгода, когда он просматривал свои записные книжки, отбирая тексты для публикации в очередном выпуске «Русских символистов», - и, по-видимому, поразила его своей самоценной загадочностью. Брюсов принял решение опубликовать эту единственную строчку отдельно и при этом изменил её смысл на противоположный, - строго говоря, именно в этот момент родилось знаменитое стихотворение, а прежде существовала только заброшенная строка неудавшегося перевода.

Примечания

Литература

• Марков В. Ф. Одностроки // О свободе в поэзии. - СПб., 1994. - С. 341-356.
• Кормилов С. И. Маргинальные системы русского стихосложения. - М., 1995.
• Кузьмин Д. В. Моностихи Брюсова: факты и догадки // Брюсовские чтения 1996 года. - Ереван: Лингва, 2001. - С. 63-67.

Материал из Википедии - свободной энциклопедии

«О закро́й свои бле́дные но́ги» - знаменитый моностих (однострочное стихотворение) Валерия Брюсова . Единственная строка стихотворения заканчивается точкой, запятая после «О» отсутствует (хотя и при цитировании, и при перепечатке этого текста зачастую в нём появлялись запятая после «О» и восклицательный знак в конце).

Публикация и отклик

Стихотворение было опубликовано в третьем выпуске редактировавшегося Брюсовым альманаха «Русские символисты», вышедшего летом 1895 года (с. 13). Это был первый оригинальный (не являющийся переводом) русский моностих, опубликованный за 90 лет (предыдущее однострочное стихотворение было опубликовано в 1804 году Д. И. Хвостовым).

Моностих Брюсова вызвал исключительно острую реакцию литературной критики. При этом, как писал впоследствии Ю. Н. Тынянов , «„Почему одна строка?“ - было первым вопросом, … и только вторым вопросом было: „Что это за ноги?“» . Газетные рецензенты восприняли текст Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще - однострочное стихотворение неочевидного содержания виделось им наиболее концентрированным проявлением таких пороков символистской поэзии, как склонность к формальному эксперименту и невнятность смысла. Наибольший резонанс из критических откликов имела реплика Владимира Соловьёва : «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы» .

На этом фоне выделялся отзыв Василия Розанова , уделившего брюсовскому моностиху довольно много места в рецензии на книжную продукцию символистов, дважды (с разночтениями) напечатанной в периодике в 1896 году , а затем вошедшей в состав книги Розанова «Религия и культура» (): «Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой „поэзии“ <…> Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения <…> здесь открывается не сверху, идёт не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими. <…> Новый человек <…> все более и более разучается молиться: <…> его душа обращается только к себе. Все, что <…> мешает независимому обнаружению своего я, <…> для него становится невыносимо, <…> до тех пор, пока это я, превознесенное, изукрашенное, <…> на развалинах всех великих связующих институтов: церкви, отечества, семьи, не определяет себя <…> в этом неожиданно кратком, но и вместе выразительном пожелании: О закрой свои бледные ноги! „ Таким образом, Розанов первым предпринял попытку истолковать стихотворение Брюсова, обратившись в связи с этим к эротической сфере.

Объяснения и толкования

Брюсов посчитал необходимым объяснить свой творческий замысел в отношении этого стихотворения. В различных письмах и интервью -1896 годов поэт неоднократно комментировал его. Характерно, что этот комментарий никак не прояснял содержания текста и был связан исключительно с его однострочной формой. В наиболее отчётливом варианте объяснения Брюсова выглядят так: «Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? - вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя всё то, что хотел сказать ему поэт?..» (интервью газете «Новости», ноябрь 1895 года) .

Другие толкователи и комментаторы стихотворения - особенно близкие к лагерю символистов - напротив, пытались проникнуть в суть стихотворения. Наиболее распространённой оказалась версия о религиозном подтексте брюсовского моностиха. По воспоминаниям К. Эрберга , Вячеславу Иванову Брюсов будто бы ответил в 1905 году на прямой вопрос о смысле текста: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию» . Похожая версия принадлежит Вадиму Шершеневичу : «Он (Брюсов) мне рассказал, … что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего „бледные ноги“ распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка - начало поэмы об Иуде» . Сходные соображения высказывают и некоторые другие мемуаристы. Однако сам Брюсов письменно или публично никогда ничего подобного не утверждал.

Дальнейшая судьба брюсовского моностиха

Стихотворение Брюсова помнилось спустя годы и десятилетия, хотя оценка и расстановка акцентов могла меняться. Максимилиан Волошин в 1907 году писал о нём с сожалением: этот текст «заслонил от неё (читающей публики) на много лет остальное творчество поэта. <…> Эта маленькая строчка была для Брюсова тяжёлым жёрновом в тысячи пудов… » Напротив, Сергей Есенин в 1924 году , в неопубликованном некрологе Брюсову, вспоминал с явным сочувствием: «Он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым: О, закрой свои бледные ноги » .

Последующие публикации русских моностихов всегда вызывали в памяти читателей и критиков брюсовский образец формы. Принимали это во внимание и поэты. Очень характерно, например, что в следующей после Брюсова публикации моностихов в России - книге Василиска Гнедова «Смерть искусству» (), состоящей из 15 текстов, объём которых убывает от одной строки до одного слова, одной буквы и, наконец, чистой страницы, - первое однострочное стихотворение написано тем же трёхстопным анапестом , что и текст Брюсова, то есть представляет собой ритмическую цитату .

В посмертных изданиях Брюсова по инициативе его вдовы И. М. Брюсовой печатались, начиная с книги «Неизданные стихотворения» (), ещё несколько однострочных стихотворений. Однако происхождение их всех сомнительно.

Первоначальный автограф стихотворения

В большинстве изданий принята датировка знаменитого моностиха 3 декабря 1894 года . В записных книжках Брюсова за этот период, хранящихся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки , содержится автограф стихотворения, заметно отличающийся от того, к чему привыкли читатели. Страница открывается номером «XIII» (других аналогичных номеров на соседних страницах нет). Далее следует строка: Обнажи свои бледные ноги . Первое слово зачёркнуто, сверху над ним вписано: Протяни . Итоговый вариант - со словами О закрой - в автографе отсутствует. После единственной строки оставлено свободное место до конца страницы.

Такой вид автографа в брюсовских записных книжках, обычно заполнявшихся им очень плотно, по мнению Д. Кузьмина , может свидетельствовать только об одном: перед нами осколок незавершённого перевода. Брюсов начал переводить какое-то стихотворение, которое в иноязычной книге-источнике значилось под номером XIII, перевёл первую строку и, собираясь закончить позднее, оставил место для продолжения, которого не последовало. Несколько аналогичных строчек из незавершённых переводов встречаются в этой и других записных книжках Брюсова, и некоторые из них посмертно публиковались в качестве моностихов. Однако именно эта строка остановила на себе внимание Брюсова спустя примерно полгода, когда он просматривал свои записные книжки, отбирая тексты для публикации в очередном выпуске «Русских символистов», - и Брюсов принял решение опубликовать эту единственную строчку отдельно, при этом изменив её смысл на противоположный (строго говоря, именно в этот момент родилось знаменитое стихотворение, а прежде существовала только заброшенная строка неудавшегося перевода). Возможно, что на это решение Брюсова повлияло его знакомство с трактатом Макса Нордау «Вырождение», где в числе прочих примеров разрушительного влияния модернизма на культуру приводилось высказывание Теофиля Готье о том, что из всего Расина следовало бы оставить только одну прекрасную строку .

Напишите отзыв о статье "О закрой свои бледные ноги"

Примечания

Литература

• Кузьмин Д. В. // Брюсовские чтения 1996 года. - Ереван: Лингва, 2001. - С. 63-67.
• Иванова Е. В. «Бледные ноги» в судьбе Валерия Брюсова. // На рубеже двух столетий: Сборник в честь 60-летия А. В. Лаврова / Сост. Вс. Багно, Дж. Малмстад, М. Маликова. - М., 2009. - С. 288-294.

Отрывок, характеризующий О закрой свои бледные ноги

Вернувшись в Москву из армии, Николай Ростов был принят домашними как лучший сын, герой и ненаглядный Николушка; родными – как милый, приятный и почтительный молодой человек; знакомыми – как красивый гусарский поручик, ловкий танцор и один из лучших женихов Москвы.
Знакомство у Ростовых была вся Москва; денег в нынешний год у старого графа было достаточно, потому что были перезаложены все имения, и потому Николушка, заведя своего собственного рысака и самые модные рейтузы, особенные, каких ни у кого еще в Москве не было, и сапоги, самые модные, с самыми острыми носками и маленькими серебряными шпорами, проводил время очень весело. Ростов, вернувшись домой, испытал приятное чувство после некоторого промежутка времени примеривания себя к старым условиям жизни. Ему казалось, что он очень возмужал и вырос. Отчаяние за невыдержанный из закона Божьего экзамен, занимание денег у Гаврилы на извозчика, тайные поцелуи с Соней, он про всё это вспоминал, как про ребячество, от которого он неизмеримо был далек теперь. Теперь он – гусарский поручик в серебряном ментике, с солдатским Георгием, готовит своего рысака на бег, вместе с известными охотниками, пожилыми, почтенными. У него знакомая дама на бульваре, к которой он ездит вечером. Он дирижировал мазурку на бале у Архаровых, разговаривал о войне с фельдмаршалом Каменским, бывал в английском клубе, и был на ты с одним сорокалетним полковником, с которым познакомил его Денисов.
Страсть его к государю несколько ослабела в Москве, так как он за это время не видал его. Но он часто рассказывал о государе, о своей любви к нему, давая чувствовать, что он еще не всё рассказывает, что что то еще есть в его чувстве к государю, что не может быть всем понятно; и от всей души разделял общее в то время в Москве чувство обожания к императору Александру Павловичу, которому в Москве в то время было дано наименование ангела во плоти.
В это короткое пребывание Ростова в Москве, до отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой человек боится связываться – дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где то, мне еще неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда. Кроме того, ему казалось что то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда – это было другое дело: это было прилично молодцу гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать, это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.

Стихотворение было опубликовано в третьем выпуске редактировавшегося Брюсовым альманаха «Русские символисты», вышедшего летом 1895 года (с. 13). Это был первый оригинальный (не являющийся переводом) русский моностих, опубликованный за 90 лет (предыдущее однострочное стихотворение было опубликовано в 1804 году Д. И. Хвостовым).

Моностих Брюсова вызвал исключительно острую реакцию литературной критики. При этом, как писал впоследствии Ю. Н. Тынянов , «„Почему одна строка?“ - было первым вопросом, … и только вторым вопросом было: „Что это за ноги?“» . Газетные рецензенты восприняли текст Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще - однострочное стихотворение неочевидного содержания виделось им наиболее концентрированным проявлением таких пороков символистской поэзии, как склонность к формальному эксперименту и невнятность смысла. Наибольший резонанс из критических откликов имела реплика Владимира Соловьёва : «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы» .

На этом фоне выделялся отзыв Василия Розанова , уделившего брюсовскому моностиху довольно много места в рецензии на книжную продукцию символистов, дважды (с разночтениями) напечатанной в периодике в 1896 году, а затем вошедшей в состав книги Розанова «Религия и культура» (1899): «Женщина не только без образа, но и всегда без имени фигурирует обычно в этой „поэзии“ <…> Угол зрения на человека и, кажется, на все человеческие отношения <…> здесь открывается не сверху, идёт не от лица, проникнут не смыслом, но поднимается откуда-то снизу, от ног, и проникнут ощущениями и желаниями, ничего общего со смыслом не имеющими. <…> Новый человек <…> все более и более разучается молиться: <…> его душа обращается только к себе. Все, что <…> мешает независимому обнаружению своего я, <…> для него становится невыносимо, <…> до тех пор, пока это я, превознесенное, изукрашенное, <…> на развалинах всех великих связующих институтов: церкви, отечества, семьи, не определяет себя <…> в этом неожиданно кратком, но и вместе выразительном пожелании: О закрой свои бледные ноги! » Таким образом, Розанов первым предпринял попытку истолковать стихотворение Брюсова, обратившись в связи с этим к эротической сфере.

Объяснения и толкования

Брюсов посчитал необходимым объяснить свой творческий замысел в отношении этого стихотворения. В различных письмах и интервью 1895-1896 годов поэт неоднократно комментировал его. Характерно, что этот комментарий никак не прояснял содержания текста и был связан исключительно с его однострочной формой. В наиболее отчётливом варианте объяснения Брюсова выглядят так: «Если вам нравится какая-нибудь стихотворная пьеса, и я спрошу вас: что особенно вас в ней поразило? - вы мне назовёте какой-нибудь один стих. Не ясно ли отсюда, что идеалом для поэта должен быть такой один стих, который сказал бы душе читателя всё то, что хотел сказать ему поэт?..» (интервью газете «Новости», ноябрь 1895 года) .

Другие толкователи и комментаторы стихотворения - особенно близкие к лагерю символистов - напротив, пытались проникнуть в суть стихотворения. Наиболее распространённой оказалась версия о религиозном подтексте брюсовского моностиха. По воспоминаниям К. Эрберга , Вячеславу Иванову Брюсов будто бы ответил в 1905 году на прямой вопрос о смысле текста: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию» . Похожая версия принадлежит Вадиму Шершеневичу : «Он (Брюсов) мне рассказал, … что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего „бледные ноги“ распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка - начало поэмы об Иуде» . Сходные соображения высказывают и некоторые другие мемуаристы. Однако сам Брюсов письменно или публично никогда ничего подобного не утверждал.

Дальнейшая судьба брюсовского моностиха

Стихотворение Брюсова помнилось спустя годы и десятилетия, хотя оценка и расстановка акцентов могла меняться. Максимилиан Волошин в 1907 году писал о нём с сожалением: этот текст «заслонил от неё (читающей публики) на много лет остальное творчество поэта. <…> Эта маленькая строчка была для Брюсова тяжёлым жёрновом в тысячи пудов… » Напротив, Сергей Есенин в 1924 году, в неопубликованном некрологе Брюсову, вспоминал с явным сочувствием: «Он первый сделал крик против шаблонности своим знаменитым: О, закрой свои бледные ноги » .

Последующие публикации русских моностихов всегда вызывали в памяти читателей и критиков брюсовский образец формы. Принимали это во внимание и поэты. Очень характерно, например, что в следующей после Брюсова публикации моностихов в России - книге Василиска Гнедова «Смерть искусству» (1914), состоящей из 15 текстов, объём которых убывает от одной строки до одного слова, одной буквы и, наконец, чистой страницы, - первое однострочное стихотворение написано тем же трёхстопным анапестом , что и текст Брюсова, то есть представляет собой ритмическую цитату .

В посмертных изданиях Брюсова по инициативе его вдовы И. М. Брюсовой печатались, начиная с книги «Неизданные стихотворения» (1935), ещё несколько однострочных стихотворений. Однако происхождение их всех сомнительно.

Первоначальный автограф стихотворения

В большинстве изданий принята датировка знаменитого моностиха 3 декабря 1894 года. В записных книжках Брюсова за этот период, хранящихся в Отделе рукописей Российской Государственной библиотеки , содержится автограф стихотворения, заметно отличающийся от того, к чему привыкли читатели. Страница открывается номером «XIII» (других аналогичных номеров на соседних страницах нет). Далее следует строка: Обнажи свои бледные ноги . Первое слово зачёркнуто, сверху над ним вписано: Протяни . Итоговый вариант - со словами О закрой - в автографе отсутствует. После единственной строки оставлено свободное место до конца страницы.

Такой вид автографа в брюсовских записных книжках, обычно заполнявшихся им очень плотно, по мнению Д. Кузьмина , может свидетельствовать только об одном: перед нами осколок незавершённого перевода. Брюсов начал переводить какое-то стихотворение, которое в иноязычной книге-источнике значилось под номером XIII, перевёл первую строку и, собираясь закончить позднее, оставил место для продолжения, которого не последовало. Несколько аналогичных строчек из незавершённых переводов встречаются в этой и других записных книжках Брюсова, и некоторые из них посмертно публиковались в качестве моностихов. Однако именно эта строка остановила на себе внимание Брюсова спустя примерно полгода, когда он просматривал свои записные книжки, отбирая тексты для публикации в очередном выпуске «Русских символистов», - и Брюсов принял решение опубликовать эту единственную строчку отдельно, при этом изменив её смысл на противоположный (строго говоря, именно в этот момент родилось знаменитое стихотворение, а прежде существовала только заброшенная строка неудавшегося перевода). Возможно, что на это решение Брюсова повлияло его знакомство с трактатом Макса Нордау Моностихи Брюсова: факты и догадки // Брюсовские чтения 1996 года. - Ереван: Лингва, 2001. - С. 63-67.