Рэй брэдбери вино из одуванчиков предисловие. Онлайн чтение книги Вино из одуванчиков Dandelion Wine

Марша Ловелл

Вино из одуванчиков

Кэрри, Кэрри, какие красивые! Я хочу эти!

Кэрол улыбнулась двойняшкам и, подхватив девочку, ловко усадила ее на диванчик.

Потерпи чуть-чуть, Дорис. Надо же их померить.

Через плечо она увидела, что к ним приближается новый продавец.

Доброе утро, мадам. Извините, наша сотрудница задержалась. Вы ведь хотели эти туфельки?

Крошечные туфельки уютно, как в гнездышке, устроились в большой ладони мужчины. В другой руке он нес три маленькие коробки для обуви. Продавец улыбнулся темноволосым двойняшкам. Глаза детей широко открылись, взгляды поднимались выше и выше, пытаясь охватить подошедшего целиком.

Кэрол поняла удивление малышей. Мужчина, стоящий перед ними, был шести футов ростом, атлетического телосложения. Такого легче представить на спортивной площадке, чем служащим в офисе или магазине. Костюм из прекрасной серой шерсти - верх портновского искусства, простая белая рубашка, но прошитая на манжетах золотой нитью, идеально подобранный галстук цвета темного бургундского. Маленькая буква «Г», вышитая на галстуке, свидетельствовала о принадлежности к штату служащих огромного универмага Геттисона.

Кэрол невольно почувствовала восхищение и тут же презрение к себе за то, что поддалась этому чувству. Можно представить, как усмехнется этот загорелый красавец, увидев ее реакцию: мужчина знал, как неотразимо действует на женщин. Тщательно причесанные волосы, одежда - все говорило о самоуверенности. Он был воплощением респектабельности. Для таких главное - деньги и успех. Остальное отбрасывается прочь.

Продавец наклонился, измеряя крошечную ножку Дорис, и вдруг в зеркале его глаза встретились со взглядом карих глаз Кэрол. На мгновение показалось, что они читают мысли друг друга. Непонятная недоброжелательность мужчины вызывала тревогу. Хотелось скорее забыть о нем. Расстроенная этими мыслями, Кэрол повернулась к маленькому Брайану. Ребенок улыбался так ласково, что хорошее настроение вернулось.

В конце концов, мне все равно, что думает этот лощеный Адонис, решила девушка. Подняв руки, она поправила прическу. Множество узеньких красных ленточек, каким-то хитрым образом вплетенных в длинные волнистые золотые волосы, развевались вокруг ее головы. Кэрол нравилось, как она выглядит: пальто в стиле «трубадур» с широкими рукавами было сшито из разноцветных лоскутков. Изумительное сочетание карминного, оливкового и сапфирового цветов создавало ощущение радости. Под пальто был простой длинный свободный свитер и колготки оливкового цвета. Тепло и практично для работы няней и отвечает ее фантазии и чувству цвета.

Несмотря на сдержанную, мягкую, элегантную обстановку обувной секции магазина Геттисона, лучшего городского универмага, у Кэрол возникло ощущение своей неуместности - рок-ансамбль на похоронах. Так неуютно сидеть среди серебристо-серых стен с узкими красными полосками, примерочных, отделанных превосходно отполированным розовым деревом и бронзовым литьем. Если бы мать двойняшек не поручила ей купить обувь именно в этом универмаге, где у нее был открыт счет, она могла бы пойти с детьми в другой магазин, где считаются с возрастом и потребностями ребенка. И персонал более приятный.

Кэрол поняла, отчего расстроилась. Продавщица, которая сначала их обслуживала, была знающей и доброй. Дорис вела себя при ней как ангел. Мужчине она вначале тоже улыбалась с удовольствием, хлопая ресницами, пока он снимал мерку. Но в тот момент, когда увидела черные туфельки, закапризничала.

Хочу красные туфельки! - Дорис упрямо вздернула подбородок. - Как у Кэрри!

Кэрол увидела, как взгляд продавца скользнул к ее собственным красным ботинкам и проследовал выше по ногам. Слишком поздно она увидела, что свитер задрался, видимо, когда она усаживала Дорис на диванчик.

Одобрительная улыбка заиграла на привлекательном лице незнакомца. У Кэрол перехватило дыхание, когда голубые глаза мужчины вызывающе оглядели ее. Она не осмелилась поднять глаза, когда он лениво выпрямился во весь рост.

Как будто дуга высокого напряжения протянулась между ними. Словно защищаясь, Кэрол подхватила Брайана на руки. Сердито сдвинула брови и попыталась успокоиться. Нужно прекратить фантазировать. Мужчина был, конечно, красив, но… не в ее вкусе. Слишком сладкая улыбка. Просто взбитые сливки или яблочный пирог.

Кэрри, я хочу красные туфельки! Ну, пожалуйста! - Большие глаза Дорис были полны мольбы. Голос ребенка вывел ее из задумчивости. Заерзал Брайан, пытаясь высвободиться из ее рук. Кэрол позволила ему это, обдумывая просьбу Дорис. Мать двойняшек ничего не говорила о цвете. Будут ли сочетаться красные туфельки с одеждой девочки?

Продавец ушел, унося туфельки, и она длинно и порывисто вздохнула. Оказывается, все это время она инстинктивно сдерживала дыхание. Тут Кэрол заметила, что красное сиденье диванчика испачкано уже засохшей глиной. Вынув бумажную салфетку, она стала вытирать пятна, посматривая, чем заняты двойняшки. Брайан уткнулся в какую-то книжку, а Дорис вертелась перед зеркалом, разглядывая свой нарядный костюмчик. Кэрол стерла остатки глины. Заметив блестящее латунное ведро для мусора рядом с прилавком, подошла и выбросила бумагу.

Обернувшись, Кэрол пришла в ужас. На полной скорости Брайан ковылял прямо к эскалатору. Появившийся продавец сразу же оценил опасность, и они, чуть не столкнувшись, оба бросились к малышу.

Мадам, эскалатор опасен!

Скажите это Геттисону! Как можно было разместить детскую секцию рядом с эскалатором, - огрызнулась Кэрол злым и испуганным голосом. Неожиданная близость мужчины подействовала на нее ошеломляюще, как вспышка. Было видно, что он прекрасно понял это и, вернувшись к прилавку, был подчеркнуто холоден. Кэрол решила немедленно уйти, но поняла, что, покинув магазин, только подчеркнет этот маленький инцидент. Кроме того, было бы непрофессионально, да и нечестно уйти с обувью для Брайана, ничего не купив Дорис. Поэтому она усадила мальчика в коляску и пристегнула, не обращая внимания на его громкий протест. Потом оглянулась, ища глазами Дорис, и увидела ее лежащей на диванчике и сосредоточенно и усердно отдирающей пуговицу обивки.

Дорис, пожалуйста, не надо!

Кэрол посадила свою питомицу и попыталась отвлечь ее туфельками. Девочка хоть и разрешила примерить их, ревела при этом, как молодой бычок, запертый в загоне. Продавец опустился перед девочкой на колени, как принц из сказки «Золушка». Его пальцы были ловки и проворны. И вот уже туфельки надеты на ножки. Дорис вскочила, сияя улыбкой.

На этой странице можно получить информацию о повести «Вино из одуванчиков». Рэй Брэдбери.RU содержит самый полный и тщательно отсортированный каталог повестей и рассказов писателя.

Совсем не фантастическая и даже во многом автобиографичная повесть. Любимое произведение для многих читателей. События лета, прожитого одним мальчиком, за которым легко угадывается сам автор, описаны серией коротких рассказов, соединённых своеобразными «мостиками», придающими повести целостность.

История написания повести «Вино из одуванчиков»

Рэй всегда имел склонность к ностальгии, что в английском языке называется — сентиментальный дурак. Но это ничуть его не смущало. На протяжении многих лет критики упрекали Брэдбери за излишнюю сентиментальность, и его ответ на подобную критику был: «Вы чертовски правы!».

Пожалуй, чаще любого другого места, которое он посещал в своих произведениях, Рэй возвращался в Гринтаун. Он с давних пор писал рассказы о своём детстве в Уокигане, штат Иллинойс, и многие из них были напечатаны, включая: «Сезон качелей» («The Season of Sitting» Издание «Charm», август 1951); «Лужайки лета» («The Lawns of Summer» журнал «Nation’s Business», май 1952); «Лебедь» («The Swan» , журнал «Cosmopolitan», сентябрь 1954) и «Запах лета» («Summer in the Air») вышедший в феврале 1956 в журнале «Saturday Evening Post». Эта незамысловатая летняя история повествует о мальчике и его новых кроссовках, позднее она была переименована в «Отзвук бегущего лета» («The Sound of Summer Running»). Ему было суждено стать одним из основных произведений в рекомендательных списках для чтения в старших классах, любимым как учениками, так и учителями. Как и другие рассказы Рэя, корнями оно уходит в жизненный опыт писателя. В его основу, как и в других произведениях Брэдбери, вошли события реальной жизни.

С чего всё началось

Дело было в Лос-Анджелесе. Рэй ехал в автобусе, когда его внимание привлёк паренёк с особенной, пружинящей походкой, которую ни с чем не спутаешь. Рэй посмотрел на его ноги — и точно: паренёк был обут в новёхонькие теннисные туфли, белоснежные, чистое совершенство! Такие, что с их помощью можно было бы одним прыжком перемахнуть через самые высокие здания (по крайней мере, их обладателю, наверняка, казалось именно так). Этот образ вызвал у Рэя яркие воспоминания об особой летней традиции времён его юности: каждый год, в июне, мать брала его с собой на Дженеси-стрит, чтобы купить пару новеньких теннисных туфель. После того как Рэй сошёл с автобуса, он отправился прямиком домой, чтобы записать появившиеся идеи. Так родился рассказ «Отзвук бегущего лета».

«Люди, которые мастерили теннисные туфли, откуда-то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно. Они кладут в подмётки чудо-траву, что делает дыханье лёгким, а под пятку — тугие пружины, а верх ткут из трав, отбеленных и обожжённых солнцем в просторах степей. А где-то глубоко в мягком чреве туфель запрятаны тонкие, твёрдые мышцы оленя. Люди, которые мастерят эти туфли, верно, видели множество ветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни рек, что устремляются в озёра. И всё это было в туфлях, и всё это было — лето.»

Рабочий процесс

Рэй работал со своей скоростью, что было особенно важно, так как он не любил, когда на него давили. С начала 50-х годов он составлял компиляцию иллинойских рассказов, которые он надеялся однажды переработать в повесть. Эту идею Рэй вынашивал долгое время, с середины сороковых, когда он поделился ею с Доном Конгдоном, в то время ещё редактором в «Саймон и Шустер». Конгдону задумка пришлась по душе, и на протяжении нескольких лет он мягко подталкивал Брэдбери к её осуществлению. Предполагалось, что первым крупным произведением Брэдбери как раз и станет книга об Иллинойсе. Но затем небольшая книжица под названием «451 градус по Фаренгейту», так сказать, воспламенила воображение Рэя и вырвалась в первые ряды.

И вот, в 1956 году наконец началась работа над иллинойской книгой. Уолтер Брэдбери даже предлагал Рэю писать по главе в неделю и отсылать ему, таким образом книга вскоре была бы написана. Уолтер ни в коем случае не подгонял Рэя, он просто хотел дать понять, что крайне заинтересован в будущей книге. Рэй уверил своего редактора, что сделает всё возможное; медленно, но верно работа над книгой подходила к концу.

Он написал ещё один рассказ «Последний, самый последний» («The Last, the very Last»), опубликованный в издании «Reporter» в июне 1955 года (позднее, в сборнике «Классические рассказы. Часть 1» переименованный в «Машину времени» («The Time Machine»). В нём говорилось о пожилом ветеране Гражданской войны, полковнике Фрилее, который хранил в себе воспоминания о знаменитых волшебниках былого, беге стад быков по диким равнинам 1875 года, запахе пороха, плывущем в воздухе на полях сражений при Булл-ран, Шайло и Энтитеме. В этом рассказе не было ничего сказочного, Рэй написал о настоящей, всамделишной машине времени — старике, который жил, сотни раз оказываясь на грани гибели, и всё же добрался до лета 1928 года, чтобы разделить приключение путешествия во времени с компанией восприимчивых мальчишек. Образ старика сложился из детских воспоминаний Брэдбери о ветеранах гражданской войны, марширующих на парадах в Уокигане; его самого, теперь уже взрослого, оглядывающегося на себя в детстве; и, самое главное, «машины времени», встреченной им на итальянской вилле, в предместьях Флоренции — 88-летнего Бернарда Беренсона, американского историка искусства и художественного критика, прижизненно считавшегося крупнейшим в США авторитетом в области живописи итальянского ренессанса.

Как и всегда, в иллинойских рассказах Рэй писал о волшебстве. Однако на этот раз у волшебства не было ничего общего ни с космическими ракетами, ни с клоунами. Волшебство, присутствующее в повести, было магией воспоминаний. Рэй воссоздал в памяти лето 1928 года: то, как они с дедом сидели на крыльце; как дед в сгущающихся сумерках зажигал трубку, а мальчишка в новеньких теннисных туфлях вслушивался в звуки первой в сезоне стрижки газона. И конечно же, семейный обычай изготовления вина из одуванчиков на пике «сухого закона». Каждая порция солнечного эликсира была закупорена в бутылку из-под кетчупа, снабжена этикеткой с указанием даты и убрана до поры в подвал. Там вино дожидалось далёкого зимнего денька, когда её достанут, чтобы вновь ощутить на губах вкус лета. То была одна из любимых метафор Рэя Брэдбери: воспоминания, сохранённые на будущее, ждущие момента, когда их откроют.

Спустя несколько лет эпизодической работы над рассказами о лете 1928 года, Рэй находился в шаге от завершения книги. К августу 1956 года он отослал своему редактору оглавление, перечисляющее истории, которые должны были войти в иллинойскую повесть в рассказах, теперь уже официально озаглавленную «Вино из одуванчиков», по названию одного из рассказов. Почти завершённая книга прослеживала жизнь юного Дугласа Сполдинга (прозрачный намёк на юного Рэя Брэдбери: Дуглас — его второе имя, Сполдинг — девичья фамилия бабушки по отцу) с лета 1928 года по лето 1929 года.

Формирование структуры книги

Когда Уолтер Брэдбери увидел рукопись со слабо связанными между собой рассказами, его посетила идея. Он сказал Рэю, что видит в рукописи две книги. «Если ты возьмешь свою рукопись за уши и хорошенько потянешь в разные стороны, она распадётся на две половины. Каждую вторую главу нужно исключить, тогда оставшиеся встанут так, как надо. Из них получится твоя первая книга, а из всех тех, что мы исключили — её продолжение», — советовал Рэю его редактор.

Рэй последовал этому совету и убрал половину рассказов из рукописи. Оставшаяся половина по-прежнему называлась «Вино из одуванчиков»; те рассказы, что Рэй исключил, составили продолжение книги, вышедшее под заглавием «Лето, прощай! » («Farewell, Summer») только 17 октября 2006 года. Чтобы сгладить переходы между оставшимися главами, Рэй написал дополнительные связующие главы, как уже делал в случае с «Марсианскими хрониками». «Вино из одуванчиков» оказалось серией рассказов о маленьком мальчике, Дугласе Сполдинге, который вместе со своим братом Томом приходит к компромиссу со временем и бренностью бытия.

Наряду с написанием связующих глав для того, чтобы сделать повествование более однородным, Рэй также убрал названия рассказов каждой из глав, что придало книги большее сходство с цельной повестью. Если бы названия были сохранены, то оглавление книги выглядело бы примерно так:

Связующая глава
«Свет» («Illumination»)
«Вино из одуванчиков» («Dandelion Wine»)
«Отзвук бегущего лета» («The Sound of Summer Running»)
Связующая глава
«Сезон качелей» («The Season of Sitting»)
Связующая глава
Связующая глава
«Ночь» («The Night»)
Связующая глава
«Лужайки лета» («The Lawns of Summer»)
«Машина счастья» («The Happiness Machine»)
Связующая глава
«Сезон неверия» («Season of Disbelief»)
Связующая глава
«Последний, самый последний» («The Last, the Very Last»)
Связующая глава
«Зелёная машина» («The Green Machine»)
«Трамвай» («The Trolley»)
«Джон уезжает сегодня» («Statues»)
Связующая глава
«Экзорцизм» («Exorcism»)
Связующая глава
«Окно» («The Window»)
Связующая глава
Связующая глава
«Лебедь» («The Swan»)
Связующая глава
«Весь город спит» («The Whole Town’s Sleeping»)
Связующая глава
«Прощание» (« Good-by , Grandma»)
Связующая глава
«Колдунья Таро» («The Tarot Witch»)
Связующая глава
Связующая глава
«Зелёное вино для грёз» («Green Wine for Dreaming»)
Связующая глава
«Обед на рассвете» («Dinner at Dawn»)
Связующая глава

Рэй отправил новую версию рукописи «Вина из одуванчиков» Уолтеру Брэдбери в конце 1956, но не смотря на это, редактировал книгу ещё в течение нескольких месяцев. Рэй, как всегда, относился к переписыванию книги очень придирчиво. Он до тех пор шлифовал и полировал текст, пока рукопись не выдирали у него из рук и не отправляли на печатный станок. Книга «Вино из одуванчиков» увидела свет в сентябре 1957 года.

Последствия космического масштаба

Далеко не каждый день случается писателю прославиться за пределами родной планеты. В июле 1971 года с Рэем Брэдбери случилось именно это. Команда космического корабля «Аполлон 15» — Дэвид Скотт, Альфред Уорден и Джеймс Ирвин — помогли Рэю оставить свой след на лунной поверхности. Согласно традиции всех экспедиций «Аполлона», астронавты давали имена кратерам, находящимся в окрестности места посадки лунного модуля. И в честь книги Рэя Брэдбери один маленький кратер получил название Одуванчиковый, или Данделлион («Dandelion»). Это было громкое признание глубокого влияния, которое оказал Рэй Брэдбери на культуру своего времени.

Печальные события в семье Рэя

Выход книги в свет совпал со сложным периодом в жизни писателя. В 1957-м году Брэдбери пригласили работать над фильмом. Прежде, чем уехать в Европу, писатель успел передать предварительный экземпляр книги своему отцу. Так он обычно поступал со всеми своими книгами: семья Брэдбери получала их раньше публики. В этот раз случай был особый: в книге шло повествование о родном городе Леонарда Брэдбери, отца Рэя Брэдбери. Отцу текст понравился. Книга вышла в свет в сентябре 1957-го года. Тогда же Леонард Брэдбери был госпитализован. Примерно в это же время жена писателя Маргарет второй раз попросила Рэя о разводе. Неунывающая натура писателя заставляла его бороться за счастье: сперва он занялся отцом. Он перевёз его из общей палаты в отдельную и стал его активно навещать, выказывая поздно проснувшуюся любовь: отношения между суровым «синим воротничком» и мечтательным подростком никогда не складывались. В какое-то из посещений отец передал сыну карманные часы своего отца Самуэля Хинкстона Брэдбери. Рэй на протяжении двух недель каждый день посещал отца, однако Леонард Брэдбери умер 10 октября 1957-го. Отношения с женой удалось сохранить: она осталась. «Как и многие — ради детей», — рассказывал Брэдбери.

Экранизация

Повесть экранизирована в России, в 1997 году, Игорем Апасяном. В фильме снимались Лия Ахеджакова, Вера Васильева и другие замечательные актёры, а также талантливые юные актёры, занятые на детских ролях. Свою последнюю роль (умирающего полковника Фрилея) сыграл Иннокентий Смоктуновский. Фильм подробный и неспешный (4 серии), подходит как для взрослой, так и для детской аудитории, получил немало заслуженных наград на фестивалях.

Скачать повесть

Повесть полностью в переводе Э. Кабалевской
(полный текст удалён с сайта по требованию правообладателя)

Купите легальную электронную копию повести « Вино из одуванчиков » в магазине Литрес.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Уолтеру А. Брэдбери, не дядюшке и не двоюродному брату, но, вне всякого сомнения, издателю и другу

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний – теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

– Вот здорово! – шепнул он.

Впереди целое лето, несчетное множество дней – чуть не полкалендаря. Он уже видел себя многоруким, как божество Шива из книжки про путешествия: только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики, черные, как ночь, сливы. Его не вытащить из лесу, из кустов, из речки. А как приятно будет померзнуть, забравшись в заиндевелый ледник, как весело жариться в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят!

А пока – за дело!

(Раз в неделю ему позволяли ночевать не в домике по соседству, где спали его родители и младший братишка Том, а здесь, в дедовской башне; он взбегал по темной винтовой лестнице на самый верх и ложился спать в этой обители кудесника, среди громов и видений, а спозаранку, когда даже молочник еще не звякал бутылками на улицах, он просыпался и приступал к заветному волшебству.)

Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул.

Уличные фонари мигом погасли, точно свечки на черном именинном пироге. Дуглас дунул еще и еще, и в небе начали гаснуть звезды.

Дуглас улыбнулся. Ткнул пальцем.

Там и там. Теперь тут и вот тут…

В предутреннем тумане один за другим прорезались прямоугольники – в домах зажигались огни. Далеко-далеко, на рассветной земле вдруг озарилась целая вереница окон.

– Всем зевнуть! Всем вставать!

Огромный дом внизу ожил.

– Дедушка, вынимай зубы из стакана! – Дуглас немного подождал. – Бабушка и прабабушка, жарьте оладьи!

Сквозняк пронес по всем коридорам теплый дух жареного теста, и во всех комнатах встрепенулись многочисленные тетки, дядья, двоюродные братья и сестры, что съехались сюда погостить.

– Улица Стариков, просыпайся! Мисс Элен Лумис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Покашляйте, встаньте, проглотите свои таблетки, пошевеливайтесь! Мистер Джонас, запрягайте лошадь, выводите из сарая фургон, пора ехать за старьем!

По ту сторону оврага открыли свои драконьи глаза угрюмые особняки. Скоро внизу появятся на электрической Зеленой машине две старухи и покатят по утренним улицам, приветственно махая каждой встречной собаке.

– Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо!

И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры.

– Джон Хаф, Чарли Вудмен, вы готовы? – шепнул Дуглас улице Детей.

– Готовы? – спросил он у бейсбольных мячей, что мокли на росистых лужайках, у пустых веревочных качелей, что, скучая, свисали с деревьев.

– Мам, пап, Том, проснитесь!

Тихонько прозвенели будильники. Гулко пробили часы на здании суда. Точно сеть, заброшенная рукой Дугласа, с деревьев взметнулись птицы и запели. Дирижируя своим оркестром, Дуглас повелительно протянул руку к востоку.

И взошло солнце.

Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как настоящий волшебник. «Вот то-то, – думал он. – Только я приказал – и все повскакали, все забегали. Отличное будет лето!»

И он напоследок оглядел город и щелкнул ему пальцами.

Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу.

Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось.

* * *

В то утро, проходя по лужайке, Дуглас наткнулся на паутину. Невидимая нить коснулась его лба и неслышно лопнула.

И от этого пустячного случая он насторожился: день будет не такой, как все. Не такой еще и потому, что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть, – так объяснял Дугласу и его десятилетнему брату Тому отец, когда вез их в машине за город. А в другие дни, говорил еще отец, можно услышать каждый гром и каждый шорох Вселенной. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные – на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. Вот, например, сегодня – пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и все до самого горизонта так и благоухает. В воздухе пахнет дождем, но на небе – ни облачка. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина…

Дуглас во все глаза смотрел на плывущие мимо поля. Нет, ни садом не пахнет, ни дождем, да и откуда бы, раз ни яблонь нет, ни туч. И кто там может хохотать в лесу?..

А все-таки, Дуглас вздрогнул, день этот какой-то особенный.

Машина остановилась в самом сердце тихого леса.

– А ну, ребята, не баловаться!

(Они подталкивали друг друга локтями.)

– Хорошо, папа.

Мальчики вылезли из машины, захватили синие жестяные ведра и, сойдя с пустынной проселочной дороги, погрузились в запахи земли, влажной от недавнего дождя.

– Ищите пчел, – сказал отец. – Они всегда вьются возле винограда, как мальчишки возле кухни. Дуглас!

Дуглас встрепенулся.

– Опять витаешь в облаках, – сказал отец. – Спустись на землю и пойдем с нами.

– Хорошо, папа.

И они гуськом побрели по лесу: впереди отец, рослый и плечистый, за ним Дуглас, а последним семенил коротышка Том. Поднялись на невысокий холм и посмотрели вдаль. Вон там, указал пальцем отец, там обитают огромные, по-летнему тихие ветры и, незримые, плывут в зеленых глубинах, точно призрачные киты.

Дуглас глянул в ту сторону, ничего не увидел и почувствовал себя обманутым: отец, как и дедушка, вечно говорит загадками. И… и все-таки… Дуглас затаил дыхание и прислушался.

«Что-то должно случиться, – подумал он, – я уж знаю».

– А вот папоротник, называется венерин волос. – Отец неторопливо шагал вперед, синее ведро позвякивало у него в руке. – А это, чувствуете? – И он ковырнул землю носком башмака. – Миллионы лет копился этот перегной, осень за осенью падали листья, пока земля не стала такой мягкой.

– Ух ты, я ступаю как индеец, – сказал Том. – Совсем неслышно!

Дуглас потрогал землю, но ничего не ощутил; он все время настороженно прислушивался. «Мы окружены, – думал он. – Что-то случится! Но что? – Он остановился. – Выходи же! Где ты там? Что ты такое?» – мысленно кричал он.

– На свете нет кружева тоньше, – негромко сказал отец. И показал рукой вверх, где листва деревьев вплеталась в небо – или, может быть, небо вплеталось в листву? – Все равно, – улыбнулся отец, – все это кружева, зеленые и голубые; всмотритесь хорошенько и увидите – лес плетет их, словно гудящий станок.

Отец стоял уверенно, по-хозяйски и рассказывал им всякую всячину, легко и свободно, не выбирая слов. Часто он и сам смеялся своим рассказам, и от этого они текли еще свободнее.

– Хорошо при случае послушать тишину, – говорил он, – потому что тогда удается услышать, как носится в воздухе пыльца полевых цветов, а воздух так и гудит пчелами, да-да, так и гудит! А вот – слышите? Там, за деревьями водопадом льется птичье щебетанье!

«Вот сейчас, – думал Дуглас. – Вот оно. Уже близко! А я еще не вижу… Совсем близко! Рядом!»

– Дикий виноград, – сказал отец. – Нам повезло. Смотрите-ка!

«Не надо!» – ахнул про себя Дуглас.

Но Том и отец наклонились и погрузили руки в шуршащий куст. Чары рассеялись. То пугающее и грозное, что подкрадывалось, близилось, готово было ринуться и потрясти его душу, исчезло!

Опустошенный, растерянный, Дуглас упал на колени. Пальцы его ушли глубоко в зеленую тень и вынырнули, обагренные алым соком, словно он взрезал лес ножом и сунул руки в открытую рану.

– Мальчики, завтракать!

Ведра чуть не доверху наполнены диким виноградом и лесной земляникой; вокруг гудят пчелы – это вовсе не пчелы, а целый мир тихонько мурлычет свою песенку, говорит отец, а они сидят на замшелом стволе упавшего дерева, жуют сэндвичи и пытаются слушать лес, как слушает он. Отец, чуть посмеиваясь, искоса поглядывает на Дугласа. Хотел было что-то сказать, но промолчал, откусил еще кусок сэндвича и задумался.

– Хлеб с ветчиной в лесу – не то что дома. Вкус совсем другой, верно? Острее, что ли… Мятой отдает, смолой. А уж аппетит как разыгрывается!

Дуглас перестал жевать и потрогал языком хлеб и ветчину. Нет, нет… обыкновенный сэндвич.

Том кивнул, продолжая жевать:

– Я понимаю, пап.

«Ведь уже почти случилось, – думает Дуглас. – Не знаю, что это, но оно большущее, прямо громадное. Что-то его спугнуло. Где же оно теперь? Опять ушло в тот куст? Нет, где-то за мной. Нет, нет, здесь… Тут, рядом».

Дуглас исподтишка пощупал свой живот.

Оно еще вернется, надо только немножко подождать. Больно не будет, я уж знаю, не за тем оно ко мне придет. Но зачем же? Зачем?

– А ты знаешь, сколько раз мы в этом году играли в бейсбол? А в прошлом? А в позапрошлом? – ни с того ни с сего спросил Том.

Губы его двигались быстро-быстро.

– Я все записал! Тысячу пятьсот шестьдесят восемь раз! А сколько раз я чистил зубы за десять лет жизни? Шесть тысяч раз! А руки мыл пятнадцать тысяч раз, спал четыре с лишним тысячи раз, и это только ночью. И съел шестьсот персиков и восемьсот яблок. А груш – всего двести, я не очень-то люблю груши. Что хочешь спроси, у меня все записано! Если вспомнить и сосчитать, что я делал за все десять лет, прямо тысячи миллионов получаются!

Вот, вот, думал Дуглас. Опять оно ближе. Почему? Потому что Том болтает? Но разве дело в Томе? Он все трещит и трещит с полным ртом, отец сидит молча, насторожился как рысь, а Том все болтает, никак не угомонится, шипит и пенится, как сифон с содовой.

– Книг я прочел четыреста штук; кино смотрел и того больше: сорок фильмов с участием Бака Джонса, тридцать – с Джеком Хокси, сорок пять – с Томом Миксом, тридцать девять – с Хутом Гибсоном, сто девяносто два мультика про кота Феликса, десять с Дугласом Фербенксом, восемь раз видел «Призрак в опере» с Лоном Чейни, четыре раза смотрел Милтона Силлса, даже один про любовь, с Адольфом Менжу, только я тогда просидел целых девяносто часов в киношной уборной, все ждал, чтоб эта ерунда кончилась и пустили «Кошку и канарейку» или «Летучую мышь». А уж тут все цеплялись друг за дружку и визжали два часа без передышки. И съел за это время четыреста леденцов, триста тянучек, семьсот стаканчиков мороженого…

Том болтал еще долго, минут пять, пока отец не прервал его:

– А сколько ягод ты сегодня собрал, Том?

– Ровно двести пятьдесят шесть, – не моргнув глазом ответил Том.

Отец рассмеялся, и на этом окончился завтрак; они вновь двинулись в лесные тени собирать дикий виноград и крошечные ягоды земляники. Все трое наклонялись к самой земле, руки быстро и ловко делали свое дело, ведра все тяжелели, а Дуглас прислушивался и думал: «Вот, вот оно, опять близко, прямо у меня за спиной. Не оглядывайся! Работай, собирай ягоды, кидай в ведро. Оглянешься – спугнешь. Нет уж, на этот раз не упущу! Но как бы его заманить поближе, чтобы поглядеть на него, глянуть прямо в глаза? Как?»

– А у меня в спичечном коробке есть снежинка, – сказал Том и улыбнулся, глядя на свою руку, – она была вся красная от ягод, как в перчатке.

«Замолчи!» – чуть не завопил Дуглас, но нет, кричать нельзя: всполошится эхо и все спугнет…

Постой-ка… Том болтает, а оно подходит все ближе, значит, оно не боится Тома, Том только притягивает его, Том тоже немножко оно…

– Дело было еще в феврале, валил снег, а я подставил коробок, – Том хихикнул, – поймал одну снежинку побольше и – раз! – захлопнул, скорей побежал домой и сунул в холодильник!

Близко, совсем близко. Том трещал без умолку, а Дуглас не сводил с него глаз. Может, отскочить, удрать – ведь из-за леса накатывается какая-то грозная волна. Вот сейчас обрушится и раздавит…

– Да, сэр, – задумчиво продолжал Том, обрывая куст дикого винограда. – На весь штат Иллинойс у меня у одного летом есть снежинка. Такой клад больше нигде не сыщешь, хоть тресни. Завтра я ее открою, Дуг, ты тоже можешь посмотреть…

В другое время Дуглас бы только презрительно фыркнул – ну да, мол, снежинка, как бы не так. Но сейчас на него мчалось то, огромное, вот-вот обрушится с ясного неба – и он лишь зажмурился и кивнул.

Том до того изумился, что даже перестал собирать ягоды, повернулся и уставился на брата.

Дуглас застыл, сидя на корточках. Ну как тут удержаться? Том испустил воинственный клич, кинулся на него, опрокинул на землю. Они покатились по траве, барахтаясь и тузя друг друга.

Нет, нет! Ни о чем другом не думать! И вдруг… Кажется, все хорошо! Да! Эта стычка, потасовка не спугнула набегавшую волну; вот она захлестнула их, разлилась широко вокруг и несет обоих по густой зелени травы в глубь леса. Кулак Тома угодил Дугласу по губам. Во рту стало горячо и солоно. Дуглас обхватил брата, крепко стиснул его, и они замерли, только сердца колотились да дышали оба со свистом. Наконец Дуглас украдкой приоткрыл один глаз: вдруг опять ничего?

Вот оно, все тут, все как есть!

Точно огромный зрачок исполинского глаза, который тоже только что раскрылся и глядит в изумлении, на него в упор смотрел весь мир.

И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.

«Я ЖИВОЙ», – подумал он.

Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность?

Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсем забыл о нем и осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднял их повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома, откинулся на спину, все еще воздев руку к небесам, и теперь весь он был – одна голова; глаза, будто часовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост – вытянутую руку и пальцы, где на свету трепетал кроваво-красный флаг.

Под Дугласом шептались травы. Он опустил руку и ощутил их пушистые ножны. И где-то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. В ушах, как в раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир переливался в зрачках, точно пестрые картинки в хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цветами, будто осколками солнца и огненными клочками неба. По огромному опрокинутому озеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел и стрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало по сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор.

«Я и правда живой, – думал Дуглас. – Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помню».

Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый! Надо же! Прожил на свете целых двенадцать лет и ничегошеньки не понимал! И вдруг такая находка: дрался с Томом, и вот тебе – тут, под деревом, сверкающие золотые часы, редкостный хронометр с заводом на семьдесят лет!

– Дуг, да что с тобой?

Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку, и они вновь покатились по земле.

– Дуг, ты спятил?

– Спятил!

Они катились по склону холма, солнце горело у них в глазах и во рту, точно осколки лимонно-желтого стекла; они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды, и хохотали до слез.

– Дуг, ты не рехнулся?

– Нет, нет, нет, нет!

Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пятнистые леопарды.

– Том! – И тише: – Том… Как по-твоему, все люди знают… знают, что они… живые?

– Ясно, знают! А ты как думал?

– Хорошо бы так, – прошептал Дуглас. – Хорошо бы все знали.

Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленолистый небосвод. Глаза их встретились.

Дуглас встрепенулся. «Папа знает, – понял он. – Все так и было задумано. Он нарочно привез нас сюда, чтобы это со мной случилось! Он тоже в заговоре, он все знает! И теперь он знает, что и я уже знаю».

Большая рука опустилась с высоты и подняла его в воздух. Покачиваясь на нетвердых ногах между отцом и Томом, исцарапанный, встрепанный, все еще ошарашенный, Дуглас осторожно потрогал свои локти – они были как чужие – и, довольный, облизнул разбитую губу. Потом взглянул на отца и на Тома.

– Я понесу все ведра, – сказал он. – Сегодня я хочу один все тащить.

Они загадочно усмехнулись и отдали ему ведра.

Дуглас стоял, чуть покачиваясь, и его ноша – весь истекающий соком лес – оттягивала ему руки. «Хочу почувствовать все, что только можно, – думал он. – Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после».

Он шел, опьяненный, со своей тяжелой ношей, а за ним плыли пчелы, и запах дикого винограда, и ослепительное лето; на пальцах вспухали блаженные мозоли, руки онемели, и он спотыкался, так что отец даже схватил его за плечо.

– Не надо, – пробормотал Дуглас. – Я ничего, я отлично справлюсь…

Еще добрых полчаса он ощущал руками, ногами, спиной траву и корни, камни и кору, что словно отпечатались на его теле. Понемногу отпечаток этот стирался, таял, ускользал, Дуглас шел и думал об этом, а брат и молчаливый отец шли позади, предоставляя ему одному пролагать путь сквозь лес к неправдоподобной цели – к шоссе, которое приведет их обратно в город…

* * *

И вот – город в тот же день.

И еще одно откровение.

Дедушка стоял на широком парадном крыльце и, точно капитан, оглядывал широкие недвижные просторы: перед ним раскинулось лето. Он вопрошал ветер, и недостижимо высокое небо, и лужайку, где стояли Дуглас и Том и вопрошали только его одного:

– Дедушка, они уже созрели?

Дедушка поскреб подбородок:

– Пятьсот, тысяча, даже две тысячи – наверняка. Да, да, хороший урожай. Собирать легко, соберите все. Плачу десять центов за каждый мешок, который вы принесете к прессу.

Мальчики заулыбались и с жаром взялись за дело. Они рвали золотистые цветы, цветы, что наводняют весь мир, переплескиваются с лужаек на мощеные улицы, тихонько стучатся в прозрачные окна погребов, не знают угомону и удержу и все вокруг заливают слепящим сверканием расплавленного солнца.

– Каждое лето они точно с цепи срываются, – сказал дедушка. – Пусть их, я не против. Вон их сколько, стоят гордые, как львы. Посмотришь на них подольше – так и прожгут у тебя в глазах дырку. Ведь простой цветок, можно сказать, сорная трава, никто ее и не замечает, а мы уважаем, считаем: одуванчик – благородное растение.

Они набрали полные мешки одуванчиков и унесли вниз, в погреб. Вывалили их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный пресс дожидался их, открытый, холодный. Золотистый поток согрел его. Дедушка передвинул пресс, повернул ручку, завертел – быстрей, быстрей, – и пресс мягко стиснул добычу…

– Ну вот… вот так…

Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее, обильнее побежал по желобу в глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему дали перебродить, сняли пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа – и они выстроились рядами на полках, поблескивая в сумраке погреба.

Вино из одуванчиков.

Самые эти слова – точно лето на языке. Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня – дня сбора одуванчиков – тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, – вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будет летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и протянуть руку…

И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с вином из одуванчиков – оно будет мягко мерцать, точно раскрывающиеся на заре цветы, а сквозь тонкий слой пыли будет поблескивать солнце нынешнего июня. Взгляни сквозь это вино на холодный зимний день – и снег растает, из-под него покажется трава, на деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек, затрепещут на ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал – в самый крохотный, конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток, поднеси его к губам – и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…

– Теперь – дождевой воды!

Конечно, здесь годится только чистейшая вода дальних озер, сладостные росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимся навстречу небесам; там, в прохладных высях, они собирались чисто омытыми гроздьями, ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическими зарядами. Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала дождем на землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и южный и обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становится терпким вином.

Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко погрузил его в бочонок с дождевой водой.

– Вот она!

Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый шелк. Если ее выпить, она коснется губ, горла, сердца мягко, как ласка. Но ковш и полное ведро надо отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай одуванчиков струями речек и горных ручьев.

Даже бабушка в какой-нибудь февральский день, когда беснуется за окном вьюга и слепит весь мир и у людей захватывает дыхание, – даже бабушка тихонько спустится в погреб.

Наверху в большом доме будет кашель, чихание, хриплые голоса и стоны, простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у них покраснеют, точно вишни, вынутые из наливки, – всюду в доме притаится коварный микроб.

И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, бабушка, пряча что-то под вязаной шалью; она принесет это «что-то» в комнату каждого болящего и разольет – душистое, прозрачное – в прозрачные стаканы, и стаканы эти осушат одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и праздного августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым, что катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что движется по лугам, по муравьиному царству, – все это, все – в одном стакане!

Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем, наверно, будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим сокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие тоже, словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым дождем, с запахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и свежескошенного сена. Даже бабушка будет повторять снова и снова те же чудесные, золотящиеся слова, что звучат сейчас, когда цветы кладут под пресс, – как будут их повторять каждую зиму, все белые зимы во все времена. Снова и снова они будут слетать с губ, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.

Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков.

* * *

Они приходили неслышно. Уходили почти бесшумно. Трава пригибалась и распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тени облаков… Это бежали летние мальчишки.

Дуглас отстал и заблудился. Задыхаясь от быстрого бега, он остановился на краю оврага, на самой кромке над пропастью, и оттуда на него дохнуло холодом. Навострив уши, точно олень, он вдруг учуял старую как мир опасность. Город распался здесь на две половины. Здесь кончилась цивилизация. Здесь живет лишь вспухшая земля, ежечасно совершается миллион смертей и рождений.

И здесь проторенные или еще не проторенные тропы твердят: чтобы стать мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь странствовать.

Дуглас обернулся. Эта тропа огромной пыльной змеей скользит к ледяному дому, где в золотые летние дни прячется зима. А та бежит к раскаленным песчаным берегам июльского озера. А вон та – к деревьям, где мальчишки прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды дикой яблони, и там растут и зреют. А вот эта – к персиковому саду, к винограднику, к огородным грядам, где дремлют на солнце арбузы, полосатые, словно кошки тигровой масти. Эта тропа, заросшая, капризная, извилистая, тянется к школе. А та, прямая как стрела, – к субботним утренникам, где показывают ковбойские фильмы. Вот эта, вдоль ручья, – к дикой лесной чаще…

Дуглас зажмурился.

Кто скажет, где кончается город и начинается лесная глушь? Кто скажет, город врастает в нее или она переходит в город? Издавна и навеки существует некая неуловимая грань, где борются две силы и одна на время побеждает и завладевает просекой, лощиной, лужайкой, деревом, кустом. Бескрайнее море трав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одиноких ферм, а летом зеленый прибой яростно подступает к самому городу. Ночь за ночью чащи, луга, дальние просторы стекают по оврагу все ближе, захлестывают город запахом воды и трав, и город словно пустеет, мертвеет и вновь уходит в землю. И каждое утро овраг еще глубже вгрызается в город и грозит поглотить гаражи, точно дырявые лодчонки, и пожрать допотопные автомобили, оставленные на милость дождя и разъедаемые ржавчиной.

Сквозь тайны оврага, и города, и времени мчались Джон Хаф и Чарли Вудмен.

Дуглас медленно двинулся по тропинке. Конечно, если хочешь посмотреть на две самые главные вещи – как живет человек и как живет природа, – надо прийти сюда, к оврагу. Ведь город, в конце концов, всего лишь большой, потрепанный бурями корабль, на нем полно народу, и все хлопочут без устали – вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. Порой какая-нибудь шлюпка, хибарка – детище корабля, смытое неслышной бурей времени, – тонет в молчаливых волнах термитов и муравьев, в распахнутой овражьей пасти, чтобы ощутить, как мелькают кузнечики и шуршат в жарких травах, точно сухая бумага; чтобы оглохнуть под пеленой тончайшей пыли и наконец рухнуть градом камней и потоком смолы, как рушатся тлеющие угли костра, зажженного громом и синей молнией, на миг озарившей торжество лесных дебрей.

Так вот, значит, что тянуло сюда Дугласа – тайная война человека с природой: из года в год человек похищает что-то у природы, а природа вновь берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно ему грозит безмолвная опасность; он вооружился косилкой и тяпкой, огромными ножницами, он подрезает кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц, он упрямо плывет вперед, пока ему велит цивилизация, но каждый дом того и гляди захлестнут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудь с лица земли исчезнет последний человек и его косилки и садовые лопаты, изъеденные ржавчиной, рассыплются в прах.

Город. Чаща. Дома. Овраг. Дуглас озадаченно мигает. Но какая же связь меж человеком и природой, как понять, что значат они друг для друга, когда…

Он опустил глаза.

Первый летний обряд позади – одуванчики собраны и заготовлены впрок. Пора приступать ко второму, но Дуглас застыл и не движется с места.

– Я живой, – сказал Дуглас. – Но что толку? Они еще больше живые, чем я. Как же это? Как же?

Так он стоял, в одиночестве, глядя на свои ноги, не в силах двинуться с места, – и наконец понял.

* * *

В тот вечер Дуглас возвращался домой из кино вместе с родителями и братом Томом и увидел их в ярко освещенной витрине магазина – теннисные туфли. Дуглас поспешно отвел глаза, но его ноги уже ощутили прикосновение парусины и заскользили по воздуху – быстрей, быстрей! Земля завертелась, захлопали полотняные навесы над витринами – такой он поднял ветер, так он мчался… Родители и Том шагали не торопясь, а между ними, пятясь задом, шел Дуглас и не сводил глаз с теннисных туфель там, позади, в полуночной витрине.

– Хорошая была картина, – сказала мама.

– Ага, – буркнул Дуглас.

Стоял июнь, давно миновало то время, когда на лето покупают такие туфли, легкие и тихие, точно теплый дождь, что шуршит по тротуарам. Уже июнь, и земля полна первозданной силы, и все вокруг движется и растет. Трава и по сей день переливается сюда из лугов, омывает тротуары, подступает к домам. Кажется, город вот-вот черпнет бортом и покорно пойдет на дно, и в зеленом море трав не останется ни всплеска, ни ряби. Дуглас вдруг застыл, точно врос в мертвый асфальт и красный кирпич улицы, не в силах тронуться с места.

– Пап, – выпалил он. – Вон там, в окне, теннисные туфли…

Отец даже не обернулся.

– А зачем тебе новые туфли, скажи, пожалуйста? Можешь ты мне объяснить?

Да затем, что в них чувствуешь себя так, будто впервые в это лето скинул башмаки и побежал босиком по траве. Точно в зимнюю ночь высунул ноги из-под теплого одеяла и подставил ветру, что дышит холодом в открытое окно, и они стынут, стынут, а потом втягиваешь их обратно под одеяло, и они совсем как сосульки… В теннисных туфлях чувствуешь себя так, будто впервые в это лето бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои ноги ступают по дну – будто они переломились и движутся чуть впереди тебя, потому что ведь в воде все видится не так…

– Пап, – сказал Дуглас, – это очень трудно объяснить.

Люди, которые мастерили теннисные туфли, откуда-то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно. Они кладут в подметки чудо-траву, что делает дыхание легким, а под пятку – тугие пружины, а верх ткут из трав, отбеленных и обожженных солнцем в просторах степей. А где-то глубоко в мягком чреве туфель запрятаны тонкие, твердые мышцы оленя. Люди, которые мастерят эти туфли, верно, видели множество ветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни рек, что устремляются в озера. И все это было в туфлях, и все это было – лето.

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний - теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

Дуглас Сполдинг, двенадцати лет от роду, только что открыл глаза и, как в теплую речку, погрузился в предрассветную безмятежность. Он лежал в сводчатой комнатке на четвертом этаже - во всем городе не было башни выше, - и оттого, что он парил так высоко в воздухе вместе с июньским ветром, в нем рождалась чудодейственная сила. По ночам, когда вязы, дубы и клены сливались в одно беспокойное море, Дуглас окидывал его взглядом, пронзавшим тьму, точно маяк. И сегодня… - Вот здорово! - шепнул он. Впереди целое лето, несчетное множество дней - чуть не полкалендаря. Он уже видел себя многоруким, как божество Шива из книжки про путешествия: только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики, черные как ночь сливы. Его не вытащить из лесу, из кустов, из речки. А как приятно будет померзнуть, забравшись в заиндевелый ледник, как весело жариться в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят!

А пока - за дело!

Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул.

Дуглас улыбнулся. Ткнул пальцем.

Там и там. Теперь тут и вот тут…

В предутреннем тумане один за другим прорезались прямоугольники - в домах зажигались огни. Далеко-далеко, на рассветной земле вдруг озарилась целая вереница окон.

Всем зевнуть! Всем вставать! Огромный дом внизу ожил.

Дедушка, вынимай зубы из стакана! - Дуглас немного подождал. - Бабушка и прабабушка, жарьте оладьи!

Улица Стариков, просыпайся! Мисс Элен Лумис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Покашляйте, встаньте, проглотите свои таблетки, пошевеливайтесь! Мистер Джонас, запрягайте лошадь, выводите из сарая фургон, пора ехать за старьем!

Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо! И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры.

Джон Хаф, Чарли Вудмен, вы готовы? - шепнул Дуглас улице Детей. - Готовы? - спросил он у бейсбольных мячей, что мокли на росистых лужайках, у пустых веревочных качелей, что, скучая, свисали с деревьев.

Мам, пап, Том, проснитесь!

Тихонько прозвенели будильники. Гулко пробили часы на здании суда. Точно сеть, заброшенная его рукой, с деревьев взметнулись птицы и запели. Дирижируя своим оркестром, Дуглас повелительно протянул руку к востоку.

И взошло солнце.

Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как настоящий волшебник. Вот то-то, думал он: только я приказал - и все повскакали, все забегали. Отличное будет лето!

И он напоследок оглядел город и щелкнул ему пальцами. Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу. Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось.

И от этого пустячного случая он насторожился: день будет не такой, как все. Не такой еще и потому, что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть, - так объяснял Дугласу и его десятилетнему брату Тому отец, когда вез их в машине за город. А в другие дни, говорил еще отец, можно услышать каждый гром и каждый шорох вселенной. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные - на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. Вот, например, сегодня - пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и все до самого горизонта так и благоухает. В воздухе пахнет дождем, но на небе - ни облачка. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина…

А все-таки, - Дуглас вздрогнул, - день этот какой-то особенный.

Машина остановилась в самом сердце тихого леса.

А ну, ребята, не баловаться!

(Они подталкивали друг друга локтями.)

Хорошо, папа.

Ищите пчел, - сказал отец. - Они всегда вьются возле винограда, как мальчишки возле кухни. Дуглас! Дуглас встрепенулся.

Опять витаешь в облаках, - сказал отец. - Спустись на землю, пойдем с нами.

Хорошо, папа.

Дуглас глянул в ту сторону, ничего не увидел и почувствовал себя обманутым - отец, как и дедушка, вечно говорит загадками. И… и все-таки… Дуглас затаил дыхание и прислушался.

Что-то должно случиться, подумал он, я уж знаю.

Чудеса тоже могут быть возведены в ранг фантастики, если они введены в литературу вдохновенным пером. В русской литературе мы знаем «Пиковую даму» Пушкина и творчество Гоголя. Областью, которая подвластна фантастике, не может быть лишь одна наука. «Фантастика, - сказал Бредбери, - это окружающая нас реальность, доведенная до абсурда!..»

Сам Герберт Уэллс не считал свои фантазии научными. Такие фантазии, писал он, «не ставят своей целью изобразить в самом деле возможное, их цель - добиться не большего правдоподобия, чем то, какое бывает в хорошем увлекательном сне. Они захватывают читателя искусством и иллюзией, а не доказательством и аргументами, и стоит только закрыть книгу, как пробуждается понимание невозможности всего этого…»

Бредбери всегда на стороне своих любимых героев - простых людей Америки, людей смелой мысли, непобедимых в своем труде и своей борьбе. И бёрчисты в отместку за его резкие выступления против сенатора Голдуотера, кандидата в президенты, ставленника самых реакционных кругов, сожгли красивый дом Бредбери с прозрачными чистыми стеклами, стоявший на холме в Лос-Анжелосе. Что ж, ничто хорошее не приходит само, без борьбы, его нужно завоевать. И Бредбери продолжает улыбаться и говорить о грядущем американском Возрождении!

Как и дети, его герои, Бредбери любит смотреть на мир сквозь цветные стекла. Он знает, что через изумрудное стекло мир становится изумрудным, цвета мха и мяты. Сиреневое окно превращает всех прохожих в фиолетовые виноградины. А земляничное стекло, которое преображает городок, где он родился, несет тепло и радость, озаряет мир розовым восходом, исцеляет людей от их бледности, делает холодный дождь теплым и превращает в язычки алого пламени летучий мятущийся февральский снег…

И не случайно герой Бредбери, тоскующий на Марсе, привозит с Земли разноцветные стекла: дверь с земляничными и лимонными окошками, со стеклами цвета белых облаков и цвета прозрачной ключевой воды, а по краям - две дюжины маленьких окошек цвета фруктовых соков, желе и холодящих леденцов!..

И когда глядишь через земляничное стекло, - а ведь это точка зрения и мировоззрение человека, пришедшего заселить Вселенную, - холодное небо Марса кажется согретым, высохшие моря рдеют алым пламенем, радуя душу и глаза светом немеркнущей зари!

Таков Рэй Дуглас Бредбери, человек, знающий цвет и запах времени: они зелены, словно увиденные сквозь изумрудное стекло, зелены, как листья травы и кроны деревьев, потому, что это цвет надежды. Он знает, что время имеет только одно направление - к победоносному будущему.

Он верит в старую и вечно юную американскую демократию: пусть она устарела, для него она жива. Он подлинный гуманист и поэтому не только верит, но и знает, что свет победит тьму, добро сокрушит зло, «люди осени» будут изгнаны и подлинная наука восстанет против изуверов от науки, готовящих термоядерную смерть всему человечеству!

«И по ту и по другую сторону реки - древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья древа - дня исцеления народов!»

«Мир будет свободным» - так назвал свой утопический роман о будущем Герберт Уэллс. И эти слова мог бы с полным правом повторить Рэй Бредбери, как эпиграф к своей книге.

Кирилл Андреев

ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ

Перевод Э. Кабалевской

Уолтеру А. Бредбери,

не дядюшке и не двоюродному

брату, но, вне всякого сомнения,

издателю и другу.

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний - теплое дыханье мира, неспешное и ленивое. Стоит лишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь: вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вот оно, первое утро лета.

Вот здорово! - шепнул он.

Впереди целое лето, несчетное множество дней - чуть не полкалендаря. Он уже видел себя многоруким, как божество Шива из книжки про путешествия: только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики, черные как ночь сливы. Его не вытащить из лесу, из кустов, из речки. А как приятно будет померзнуть, забравшись в заиндевелый ледник, как весело жариться в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят!

А пока - за дело!

Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полную грудь воздуха и изо всех сил дунул.

Дуглас улыбнулся. Ткнул пальцем.

Там и там. Теперь тут и вот тут…

Всем зевнуть! Всем вставать!

Огромный дом внизу ожил.

Дедушка, вынимай зубы из стакана! - Дуглас немного подождал. - Бабушка и прабабушка, жарьте оладьи!

Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо!

И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры.

Мам, пап, Том, проснитесь!

И взошло солнце.

Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как настоящий волшебник. Вот то-то, думал он: только я приказал - и все повскакали, все забегали. Отличное будет лето.

И он напоследок оглядел город и щелкнул ему пальцами.

Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу.

Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года началось.

И от этого пустячного случая он насторожился: день будет не такой, как все. Не такой еще и потому, что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть, - так объяснял Дугласу и его десятилетнему брату Тому отец, когда вез их в машине за город. А в другие дни, говорил еще отец, можно услышать каждый гром и каждый шорох вселенной. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные - на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. Вот, например, сегодня - пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами, невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и всё до самого горизонта так и благоухает. В воздухе пахнет дождем, но на небе - ни облачка. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина…