Сказка приключения оливера твиста. Похищение Оливера и новая авантюра

Чарлз Диккенс (1812-1870 гг.) в двадцать пять лет уже имел у себя на родине славу "неподражаемого", лучшего из современных романистов. Его первый роман "Посмертные записки Пиквикского клуба" (1837 г.), блестящий шедевр комической прозы, сделал его любимым писателем англоговорящего мира. Второй роман "Оливер Твист" (1838 г.) будет предметом нашего рассмотрения как образец викторианского романа .

Это вызывающе неправдоподобная история чистого мальчика-сиротки, незаконнорожденного, который чудом выживает в работном доме, в учениках у свирепого гробовщика, в самых мрачных воровских притонах Лондона. Ангелоподобного Оливера хочет погубить его брат, светский молодой человек Монкс, не желающий выполнять волю покойного отца, который перед смертью завещал половину состояния своему незаконному сыну Оливеру. По условиям завещания, деньги достанутся Оливеру только в случае, если до совершеннолетия он не собьется с прямого пути, не запятнает свое имя. Чтобы погубить Оливера, Монкс вступает в сговор с одним из воротил лондонского преступного мира евреем Феджином, и Феджин заманивает Оливера в свою шайку. Но никакие силы зла не могут одержать верх над доброй волей честных людей, которые сочувствуют Оливеру и вопреки всем козням восстанавливают его доброе имя. Роман кончается традиционным для английской классической литературы счастливым концом, "хэппи эндом", в котором все негодяи, стремившиеся развратить Оливера, наказаны (повешен скупщик краденого Феджин; спасаясь от преследования полиции и разъяренной толпы, погибает убийца Сайкс), а Оливер находит родных и близких, возвращает себе имя и состояние.

"Оливер Твист" был первоначально задуман как уголовно-детективный роман. В английской литературе тех лет был очень моден так называемый "ньюгейтский" роман, названный так по лондонской уголовной тюрьме Ньюгейт. Эта тюрьма описана в романе — в ней проводит свои последние дни Феджин. В "ньюгейтском" романе обязательно описывались уголовные преступления, щекочущие нервы читателя, плелась детективная интрига, в которой пересекались пути низов общества, обитателей лондонского дна, и самых верхов — аристократов с безупречной репутацией, которые на самом деле оказывались вдохновителями самых чудовищных преступлений. Сенсационный "ньюгейтский" роман своей поэтикой намеренных контрастов, очевидно, многим обязан романтической литературе, и, таким образом, в раннем творчестве Диккенса обнаруживается та же мера преемственности по отношению к романтизму, которую мы отмечали для "Шагреневой кожи", раннего романа Бальзака. Однако при этом Диккенс выступает против свойственной "ньюгейтскому" роману идеализации преступления, против обаяния байронических героев, проникших в уголовный мир. Авторское предисловие к роману свидетельствует о том, что главными для Диккенса как викторианского романиста были разоблачение и наказание порока и служение общественной морали:

Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле — вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и, куда бы они ни взглянули, везде маячит перед ними черная страшная виселица, — мне казалось, что изобразить это — значит попытаться сделать то, что необходимо и что сослужит службу обществу. И я исполнил в меру моих сил.

"Ньюгейтские" черты в "Оливере Твисте" состоят в намеренном сгущении красок в описании грязных притонов и их обитателей. Закоренелые преступники, беглые каторжники эксплуатируют мальчишек, прививая им своеобразную воровскую гордость, время от времени выдавая менее способных из своих учеников полиции; они же толкают на панель девушек, подобных Нэнси, раздираемых угрызениями совести и верностью своим возлюбленным. Кстати, образ Нэнси, "падшего создания", характерен для многих романов современников Диккенса, являясь воплощением чувства вины, которую испытывал по отношению к ним благополучный средний класс. Самый живой образ романа — Феджин, глава воровской шайки, "прожженная бестия", по словам автора; из его сообщников подробней всего выведен образ грабителя и убийцы Билла Сайкса. Те эпизоды, что разворачиваются в воровской среде в трущобах Ист-Энда, — самые яркие и убедительные в романе, автор как художник здесь смел и разнообразен.

Но в процессе работы замысел романа обогатился темами, которые свидетельствуют о внимании Диккенса к насущным нуждам народа, которые позволяют предсказать его дальнейшее развитие как истинно национального писателя-реалиста. Диккенс заинтересовался работными домами — новыми английскими учреждениями, созданными в 1834 году согласно новому закону о бедных. До того заботу о немощных и бедных несли местные церковные власти, приходы. Викторианцы при всей своей набожности жертвовали на церковь не слишком щедро, и новый закон предписывал собирать всех бедняков из нескольких приходов в одном месте, где они должны были посильно работать, окупая свое содержание. При этом разлучали семьи, кормили так, что обитатели работных домов умирали от истощения, и люди предпочитали быть заточенными в тюрьму за нищенство, чем попадать в работные дома. Своим романом Диккенс продолжил бурную общественную полемику вокруг этого новейшего института английской демократии и решительно осудил его в незабываемых первых страницах романа, где описывается рождение Оливера и его детство в работном доме.

Эти первые главы стоят в романе особняком: автор пишет здесь не уголовный, а социально-обличительный роман. Описание "фермы младенцев" миссис Мэнн, порядков работного дома шокирует современного читателя жестокостью, однако полностью достоверно — Диккенс сам побывал в подобных учреждениях. Художественность этого описания достигается контрастом мрачных сцен детства Оливера и юмористического тона автора. Трагический материал оттеняется легким комическим стилем. Например, после "преступления" Оливера, когда он в отчаянии голода попросил добавки к своей скудной порции каши, он наказан одиночным заключением, которое описывается так:

Что касается упражнений, то стояла чудесная холодная погода, и ему разрешалось каждое утро совершать обливания под насосом в присутствии мистера Бамбла, который заботился о том, чтобы он не простудился, и тростью вызывал ощущение теплоты во всем его теле. Что касается общества, то каждые два дня его водили в зал, где обедали мальчики, и там секли для примера и предостережения всем остальным.

В разноплановом по материалу романе связующим звеном становится образ Оливера, и в этом образе ярче всего проявляется мелодраматический характер искусства раннего Диккенса, сентиментальность, столь свойственная викторианской литературе в целом. Это мелодрама в хорошем смысле слова: автор оперирует укрупненными ситуациями и общечеловеческими чувствами, которые очень предсказуемо воспринимаются читателем. В самом деле, как не проникнуться сочувствием к мальчику, не знавшему родителей, подвергнутому самым жестоким испытаниям; как не проникнуться отвращением к злодеям, равнодушным к страданиям ребенка либо толкающим его на путь порока; как не сопереживать усилиям добрых леди и джентльменов, вырвавших Оливера из рук чудовищной шайки. Предсказуемость в развитии сюжета, заданность морального урока, непременная победа добра над злом — характерные черты викторианского романа. В этой печальной истории переплелись социальные проблемы с чертами уголовного и семейного романов, а от романа воспитания Диккенс берет только общее направление развития сюжетной канвы, потому что из всех персонажей романа Оливер — наименее реалистичный. Это первые подступы Диккенса к изучению детской психологии, и образу Оливера пока еще далеко до образов детей в зрелых социальных романах Диккенса, таких, как "Домби и сын", "Тяжелые времена", "Большие надежды". Оливер в романе призван воплотить Добро. Ребенка Диккенс понимает как неиспорченную душу, идеальное существо, он противостоит всем язвам общества, к этому ангельскому созданию не липнет порок. Хотя сам Оливер об этом не знает, он благородного происхождения, и Диккенс склонен объяснять его врожденную тонкость чувств, порядочность именно благородством крови, а порок в этом романе — пока еще в большей степени достояние низших классов. Однако Оливер не смог бы в одиночку уйти от преследования злых сил, если бы автор не вывел ему в подмогу приторно-сусальные образы "добрых джентльменов": мистера Браунлоу, который оказывается ближайшим другом покойного отца Оливера, и его приятеля мистера Гримуига. Еще одна защитница Оливера — "английская роза" Роз Мэйли. Прелестная девушка оказывается его родной теткой, и усилия всех этих людей, достаточно состоятельных, чтобы творить добро, приводят роман к счастливому концу.

Есть еще одна сторона романа, сделавшая его особенно популярным за пределами Англии. Диккенс здесь впервые проявил свою замечательную способность передавать атмосферу Лондона, который в XIX столетии был крупнейшим городом планеты. Здесь прошло его собственное тяжелое детство, ему были ведомы все районы и закоулки гигантского города, и Диккенс рисует его не так, как это было принято до него в английской литературе, не подчеркивая его столичный фасад и приметы культурной жизни, а с изнанки, изображая все последствия урбанизации. Биограф Диккенса Х. Пирсон пишет по этому поводу: "Диккенс — это был сам Лондон. Он слился с городом воедино, он стал частицей каждого кирпичика, каждой капли скрепляющего раствора. Какому еще писателю обязан так какой-нибудь другой город? Это, после его юмора, самый ценный и самобытный вклад его в литературу. Он был величайшим поэтом улиц, набережных и площадей, однако в те времена эта уникальная особенность его творчества ускользнула от внимания критиков".

Восприятие творчества Диккенса в начале XXI века, естественно, сильно отличается от восприятия его современниками: то, что вызывало слезы умиления у читателя викторианской эпохи, сегодня кажется нам натянутым, излишне сентиментальным. Но романы Диккенса, как и все великие реалистические романы, всегда будут являть образцы гуманистических ценностей, примеры борьбы Добра со Злом, неподражаемого английского юмора в создании характеров.

Чарльз Диккенс

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОЛИВЕРА ТВИСТА

Предисловие

В свое время сочли грубым и непристойным, что я выбрал некоторых героев этого повествования из среды самых преступных и деградировавших представителей лондонского населения.

Не видя никакой причины, в пору писания этой книги, почему подонки общества (поскольку их речь не оскорбляет слуха) не могут служить целям моральным в той же мере, как его пена и сливки, - я дерзнул верить, что это самое «свое время» может и не означать «во все времена» или даже «долгое время». У меня были веские причины избрать подобный путь. Я читал десятки книг о ворах: славные ребята (большей частью любезные), одеты безукоризненно, кошелек туго набит, знатоки лошадей, держат себя весьма самоуверенно, преуспевают в галантных интригах, мастера петь песни, распить бутылку, сыграть в карты или кости - прекрасное общество для самых достойных. Но я нигде не встречался (исключая - Хогарта) с жалкой действительностью. Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле, - вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и куда бы ни взглянули, везде маячит перед ними большая черная страшная виселица, - мне казалось, что изобразить это - значит попытаться сделать то, что необходимо и что сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих сил.

Во всех известных мне книгах, где изображены подобные типы, они всегда чем-то прельщают и соблазняют. Даже в «Опере нищего» жизнь воров изображена так, что, пожалуй, ей можно позавидовать: капитан Макхит, окруженный соблазнительным ореолом власти и завоевавший преданную любовь красивейшей девушки, единственной безупречной героини в пьесе, вызывает у слабовольных зрителей такое же восхищение и желание ему подражать, как и любой обходительный джентльмен в красном мундире, который, по словам Вольтера, купил право командовать двумя-тремя тысячами человек и так храбр, что не боится за их жизнь. Вопрос Джонсона, станет ли кто- нибудь вором, потому что смертный приговор Макхиту был отменен, - кажется мне не относящимся к делу. Я же спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором то обстоятельство, что Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум и Локит. И, вспоминая бурную жизнь капитана, его великолепную внешность, огромный успех и великие достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному человеку с подобными же наклонностями не послужит капитан предостережением и ни один человек не увидит в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами дороги, хоть она с течением времени и приводит почтенного честолюбца к виселице.

В самом деле, Грэй высмеивал в своей остроумной сатире общество в целом и, занятый более важными вопросами, не заботился о том, какое впечатление произведет его герой. То же самое можно сказать и о превосходном, сильном романе сэра Эдуарда Бульвера «Поль Клиффорд», который никак нельзя считать произведением, имеющим отношение к затронутой мною теме; автор и сам не ставил перед собой подобной задачи.

Какова же изображенная на этих страницах жизнь, повседневная жизнь Вора? В чем ее очарование для людей молодых и с дурными наклонностями, каковы ее соблазны для самых тупоумных юнцов? Нет здесь ни скачек галопом по вересковой степи, залитой лунным светом, ни веселых пирушек в уютной пещере, нет ни соблазнительных нарядов, ни галунов, ни кружев, ни ботфортов, ни малиновых жилетов и рукавчиков, нет ничего от того бахвальства и той вольности, какими с незапамятных времен приукрашивали «большую дорогу». Холодные, серые, ночные лондонские улицы, в которых не найти пристанища; грязные и вонючие логовища - обитель всех пороков; притоны голода и болезни; жалкие лохмотья, которые вот-вот рассыплются, - что в этом соблазнительного?

Однако иные люди столь утонченны от природы и столь деликатны, что не в силах созерцать подобные ужасы. Они не отворачиваются инстинктивно от преступления, нет, но преступник, чтобы прийтись им по вкусу, должен быть, подобно кушаньям, подан с деликатной приправой. Какой-нибудь Макарони в зеленом бархате - восхитительное созданье, ну а такой в бумазейной рубахе невыносим! Какая-нибудь миссис Макарони - особа в короткой юбочке и маскарадном костюме - заслуживает того, чтобы ее изображали в живых картинах и на литографиях, украшающих популярные песенки; ну а Нэнси - существо в бумажном платье и дешевой шали - недопустима! Удивительно, как отворачивается Добродетель от грязных чулок и как Порок, сочетаясь с лентами и ярким нарядом, меняет, подобно замужним женщинам, свое имя и становится Романтикой.

Но одна из задач этой книги - показать суровую правду, даже когда она выступает в обличье тех людей, которые столь превознесены в романах, а посему я не утаил от своих читателей ни одной дырки в сюртуке Плута, ни одной папильотки в растрепанных волосах Нэнси. Я совсем не верил в деликатность тех, которым не под силу их созерцать. У меня не было ни малей - шего желания завоевывать сторонников среди подобных людей. Я не питал уважения к их мнению, хорошему или плохому, не добивался их одобрения и не для их развлечения писал.

О Нэнси говорили, что ее преданная любовь к свирепому грабителю кажется неестественной. И в то же время возражали против Сайкса, - довольно непоследовательно, как смею я думать, - утверждая, будто краски сгущены, ибо в нем нет и следа тех искупающих качеств, против которых возражали, находя их неестественными в его любовнице. В ответ на последнее возражение замечу только, что, как я опасаюсь, на свете все же есть такие бесчувственные и бессердечные натуры, которые окончательно и безнадежно испорчены. Как бы там ни было, я уверен в одном: такие люди, как Сайкс, существуют, и если пристально следить за ними на протяжении того же периода времени и при тех же обстоятельствах, что изображены в романе, они не обнаружат ни в одном своем поступке ни малейшего признака добрых чувств. То ли всякое, более мягкое человеческое чувство в них умерло, то ли заржавела струна, которой следовало коснуться, и трудно ее найти - об этом я не берусь судить, но я уверен, что дело обстоит именно так.

Бесполезно спорить о том, естественны или неестественны поведение и характер девушки, возможны или немыслимы, правильны или нет. Они - сама правда. Всякий, кто наблюдал эти печальные тени жизни, должен это знать. Начиная с первого появления этой жалкой несчастной девушки и кончая тем, как она опускает свою окровавленную голову на грудь грабителя, здесь нет ни малейшего преувеличения или натяжки. Это святая правда, ибо эту правду бог оставляет в душах развращенных и несчастных; надежда еще тлеет в них; последняя чистая капля воды на дне заросшего тиной колодца. В ней заключены и лучшие и худшие стороны нашей природы - множество самых уродливых ее свойств, но есть и самые прекрасные; это - противоречие, аномалия, кажущиеся невозможными, но это - правда. Я рад, что в ней усомнились, ибо, если бы я нуждался в подтверждении того, что эту правду нужно сказать, последнее обстоятельство вдохнуло бы в меня эту уверенность.

В тысяча восемьсот пятидесятом году один чудак-олдермен во всеуслышание заявил в Лондоне, что острова Джекоба нет и никогда не было. Но и в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году остров Джекоба (по-прежнему место незавидное) продолжает существовать, хотя значительно изменился к лучшему.

Повествует о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших

Предисловие

В свое время сочли грубым и непристойным, что я выбрал некоторых героев этого повествования из среды самых преступных и деградированных представителей лондонского населения.

Не видя никакой причины, в пору писания этой книги, почему подонки общества (поскольку их речь не оскорбляет слуха) не могут служить целям моральным в той же мере, как его пена и сливки, – я дерзнул верить, что это самое «свое время» может и не означать «во все времена» или даже «долгое время». У меня были веские причины избрать подобный путь. Я читал десятки книг о ворах: славные ребята (большей частью любезные), одеты безукоризненно, кошелек туго набит, знатоки лошадей, держат себя весьма самоуверенно, преуспевают в галантных интригах, мастера петь песни, распить бутылку, сыграть в карты или кости – прекрасное общество для самых достойных. Но я нигде не встречался (исключая – Хогарта) с жалкой действительностью. Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле, – вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и куда бы ни взглянули, везде маячит перед ними большая черная страшная виселица, – мне казалось, что это необходимо и что сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих сил.

Во всех известных мне книгах, где изображены подобные типы, они всегда чем-то прельщают и соблазняют. Даже в «Опере нищего» жизнь воров изображена так, что, пожалуй, ей можно позавидовать: капитан Макхит, окруженный соблазнительным ореолом власти и завоевавший преданную любовь красивейшей девушки, единственной безупречной героини в пьесе, вызывает у слабовольных зрителей такое же восхищение и желание ему подражать, как и любой обходительный джентльмен в красном мундире, который, по словам Вольтера, купил право командовать двумя-тремя тысячами человек и так храбр, что не боится за их жизнь. Вопрос Джонсона, станет ли кто-нибудь вором, потому что смертный приговор Макхиту был отменен, – кажется мне не относящимся к делу. Я же спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором то обстоятельство, что Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум и Локит. И, вспоминая бурную жизнь капитана, его великолепную внешность, огромный успех и великие достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному человеку с подобными же наклонностями не послужит капитан предостережением и ни один человек не увидит в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами дороги, хоть она с течением времени и приводит почтенного честолюбца к виселице.

В самом деле, Гэй высмеивал в своей остроумной сатире общество в целом и, занятый более важными вопросами, не заботился о том, какое впечатление произведет его герой. То же самое можно сказать и о превосходном, сильном романе сэра Эдуарда Бульвера «Поль Клиффорд», который никак нельзя считать произведением, имеющим отношение к затронутой мною теме, автор и сам не ставил перед собой подобной задачи.

Какова же изображенная на этих страницах жизнь, повседневная жизнь вора? В чем ее очарование для людей молодых и с дурными наклонностями, каковы ее соблазны для самых тупоумных юнцов? Нет здесь ни скачек галопом по вересковой степи, залитой лунным светом, ни веселых пирушек в уютной пещере, нет ни соблазнительных нарядов, ни галунов, ни кружев, ни ботфортов, ни малиновых жилетов и рукавчиков, нет ничего от того бахвальства и той вольности, какими с незапамятных времен приукрашивали «большую дорогу». Холодные, серые, ночные лондонские улицы, в которых не найти пристанища; грязные и вонючие логовища – обитель всех пороков; притоны голода и болезни; жалкие лохмотья, которые вот-вот рассыплются, – что в этом соблазнительного?

Однако иные люди столь утонченны от природы и столь деликатны, что не в силах созерцать подобные ужасы. Они не отворачиваются инстинктивно от преступления, нет, но преступник, чтобы прийтись им по вкусу, должен быть, подобно кушаньям, подан с деликатной приправой. Какой-нибудь Макарони в зеленом бархате – восхитительное созданье, ну а Сайкс в бумазейной рубахе невыносим! Какая-нибудь миссис Макарони – особа в короткой юбочке и маскарадном костюме – заслуживает того, чтобы ее изображали в живых картинах и на литографиях, украшающих популярные песенки; ну а Нэнси – существо в бумажном платье и дешевой шали – недопустима! Удивительно, как отворачивается Добродетель от грязных чулок и как Порок, сочетаясь с лентами и ярким нарядом, меняет, подобно замужним женщинам, свое имя и становится Романтикой.

Но одна из задач этой книги – показать суровую правду, даже когда она выступает в обличье тех людей, которые столь превознесены в романах, а посему я не утаил от своих читателей ни одной дырки в сюртуке Плута, ни одной папильотки в растрепанных волосах Нэнси. Я совсем не верил в деликатность тех, которым не под силу их созерцать. У меня не было ни малейшего желания завоевать сторонников среди подобных людей. Я не питал уважения к их мнению, хорошему или плохому, не добивался их одобрения и не для их развлечения писал.

О Нэнси говорили, что ее преданная любовь к свирепому грабителю кажется неестественной. И в то же время возражали против Сайкса, – довольно непоследовательно, как смею я думать, – утверждая, будто краски сгущены, ибо в нем нет и следа тех искупающих качеств, против которых возражали, находя их неестественными в его любовнице. В ответ на последнее возражение замечу только, что, как я опасаюсь, на свете все же есть такие бесчувственные и бессердечные натуры, которые окончательно и безнадежно испорчены. Как бы там ни было, я уверен в одном: такие люди, как Сайкс, существуют, и если пристально следить за ними на протяжении того же периода времени и при тех же обстоятельствах, что изображены в романе, они не обнаружат ни в одном своем поступке ни малейшего признака добрых чувств. То ли всякое, более мягкое человеческое чувство в них умерло, то ли заржавела струна, которой следовало коснуться, и трудно ее найти – об этом я не берусь судить, но я уверен, что дело обстоит именно так.

Бесполезно спорить о том, естественны или неестественны поведение и характер девушки, возможны или немыслимы, правильны или нет. Они – сама правда. Всякий, кто наблюдал эти печальные тени жизни, должен это знать. Начиная с первого появления этой жалкой несчастной девушки и кончая тем, как она опускает свою окровавленную голову на грудь грабителя, здесь нет ни малейшего преувеличения или натяжки. Это святая правда, ибо эту правду Бог оставляет в душах развращенных и несчастных; надежда еще тлеет в них; последняя чистая капля воды на дне заросшего тиной колодца. В ней заключены и лучшие, и худшие стороны нашей природы – множество самых уродливых ее свойств, но есть и самые прекрасные; это – противоречие, аномалия, кажущиеся невозможными, но это – правда. Я рад, что в ней усомнились, ибо, если бы я нуждался в подтверждении того, что эту правду нужно сказать, последнее обстоятельство вдохнуло бы в меня эту уверенность.

В тысяча восемьсот пятидесятом году один чудак-олдермен во всеуслышание заявил в Лондоне, что острова Джекоба нет и никогда не было. Но и в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году остров Джекоба (по-прежнему место незавидное) продолжает существовать, хотя значительно изменился к лучшему.

Глава I
повествует о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших его рождению

Среди общественных зданий в некоем городе, который по многим причинам благоразумнее будет не называть и которому я не дам никакого вымышленного наименования, находится здание, издавна встречающееся почти во всех городах, больших и малых, именно – работный дом. И в этом работном доме родился, – я могу себя не утруждать указанием дня и числа, так как это не имеет никакого значения для читателя, во всяком случае, на данной стадии повествования, – родился смертный, чье имя предшествует началу этой главы.

Когда приходский врач ввел его в сей мир печали и скорбей, долгое время казалось весьма сомнительным, выживет ли ребенок, чтобы получить какое бы то ни было имя; по всей вероятности, эти мемуары никогда не вышли бы в свет, а если бы вышли, то заняли бы не более двух-трех страниц и благодаря этому бесценному качеству являли бы собою самый краткий и правдивый образец биографии из всех сохранившихся в литературе любого века или любой страны.

Хотя я не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе самая счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека, тем не менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для Оливера Твиста. Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист взял на себя заботу о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай сделал его необходимым для нашего безболезненного существования. В течение некоторого времени он лежал, задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь в неустойчивом равновесии между этим миром и грядущим и решительно склоняясь в пользу последнего. Если бы на протяжении этого короткого промежутка времени Оливер был окружен заботливыми бабушками, встревоженными тетками, опытными сиделками и премудрыми докторами, он неизбежно и несомненно был бы загублен. Но так как никого поблизости не было, кроме нищей старухи, у которой голова затуманилась от непривычной порции пива, и приходского врача, исполнявшего свои обязанности по договору, Оливер и Природа вдвоем выиграли битву. В результате Оливер после недолгой борьбы вздохнул, чихнул и возвестил обитателям работного дома о новом бремени, ложившемся на приход, испустив такой громкий вопль, какой только можно было ожидать от младенца мужского пола, который три с четвертью минуты назад получил сей весьма полезный дар – голос.

Как только Оливер обнаружил это первое доказательство надлежащей и свободной деятельности своих легких, лоскутное одеяло, небрежно брошенное на железную кровать, зашевелилось, бледное лицо молодой женщины приподнялось с подушки и слабый голос невнятно произнес:

– Дайте мне посмотреть на ребенка – и умереть.

Врач сидел у камина, согревая и потирая ладони. Когда заговорила молодая женщина, он встал и, подойдя к изголовью, сказал ласковее, чем можно было от него ждать:

– Ну, вам еще рано говорить о смерти!

– Конечно, Боже избавь! – вмешалась сиделка, торопливо засовывая в карман зеленую бутылку, содержимое которой она с явным удовольствием смаковала в углу комнаты. – Боже избавь! Вот когда она проживет столько, сколько прожила я, сэр, да произведет на свет тринадцать ребят, и из них останутся в живых двое, да и те будут с нею в работном доме, вот тогда она образумится и не будет принимать все близко к сердцу!.. Подумайте, милая, о том, что значит быть матерью! Какой у вас милый ребеночек!

По-видимому, эта утешительная перспектива материнства не произвела надлежащего впечатления. Больная покачала головой и протянула руку к ребенку.

Доктор передал его в ее объятия. Она страстно прижалась холодными, бледными губами к его лбу, провела рукой по лицу, дико осмотрелась вокруг, вздрогнула, откинулась назад… и умерла. Ей растирали грудь, руки и виски, но сердце остановилось навеки. Что-то говорили о надежде и успокоении. Но этого она давно уже не ведала.

– Все кончено, миссис Тингами! – сказал наконец врач.

– Да, все кончено. Ах, бедняжка! – подтвердила сиделка, подхватывая пробку от зеленой бутылки, упавшую на подушку, когда она наклонилась, чтобы взять ребенка. – Бедняжка!

– Ее принесли сюда вчера вечером, – ответила старуха, – по распоряжению надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она пришла издалека, башмаки у нее совсем истоптаны, но откуда и куда она шла – никто не знает.

Врач наклонился к покойнице и поднял ее левую руку.

– Старая история, – сказал он, покачивая головой. – Нет обручального кольца… Ну, спокойной ночи!

Достойный медик отправился обедать, а сиделка, еще раз приложившись к зеленой бутылке, уселась на низкий стул у камина и принялась облачать младенца.

Каким превосходным доказательством могущества одеяния явился юный Оливер Твист! Закутанный в одеяло, которое было доселе единственным его покровом, он мог быть сыном дворянина и сыном нищего; самый родовитый человек едва ли смог бы определить подобающее ему место в обществе. Но теперь, когда его облачили в старую коленкоровую рубашонку, пожелтевшую от времени, он был отмечен и снабжен ярлыком и сразу занял свое место – приходского ребенка, сироты из работного дома, смиренного голодного бедняка, проходящего свой жизненный путь под градом ударов и пощечин, презираемого всеми и нигде не встречающего жалости.

Оливер громко кричал. Если бы мог он знать, что он сирота, оставленный на милосердное попечение церковных старост и надзирателей, быть может, он кричал бы еще громче.

Глава II
повествует о том, как рос, воспитывался и как был вскормлен Оливер Твист

В течение следующих восьми или десяти месяцев Оливер был жертвой системы вероломства и обманов. Его кормили из рожка. О голодном малютке-сироте, лишенном самого необходимого, власти работного дома доложили надлежащим образом приходским властям. Приходские власти с достоинством запросили властей работного дома о том, нет ли какой-нибудь особы женского пола, проживающей в доме, которая могла бы доставить Оливеру Твисту утешение и питание, столь для него необходимые. На это власти работного дома ответили, что такой особы нет. Тогда приходские власти великодушно и человечно порешили, что Оливера следует поместить «на ферму», или, иными словами, препроводить его в отделение работного дома, находившееся на расстоянии примерно трех миль, где от двадцати до тридцати других юных нарушителей закона о бедных копошились по целым дням на полу, не страдая от избытка пищи или одежды, под материнским надзором пожилой особы, которая принимала к себе этих преступников за семь с половиной пенсов с души. Семь с половиной пенсов в неделю – недурная сумма на содержание ребенка; немало можно приобрести на семь с половиной пенсов – вполне достаточно, чтобы переполнить желудок и вызвать неприятные последствия. Пожилая особа женского пола была человеком разумным и опытным – она знала, что́ идет на пользу детям. И она в совершенстве постигла, что идет на пользу ей самой. Поэтому большую часть еженедельной стипендии она оставляла себе, а подрастающему приходскому поколению уделяла значительно меньшую долю, чем та, которая была ему назначена. Иными словами, она открыла в бездонных глубинах еще большую глубину, проявив себя великим философом.

Всем известна история другого философа, который измыслил знаменитую теорию о том, что лошадь может существовать без пищи, и столь успешно доказал ее, что довел ежедневную порцию пищи, получаемую его собственной лошадью, до одной соломинки; несомненно, он сделал бы ее чрезвычайно горячим и резвым животным, если бы она не пала за сутки до того дня, как ей предстояло перейти на отменную порцию воздуха. К несчастью для экспериментальной философии той женщины, чьим заботам и покровительству был поручен Оливер Твист, к таким же результатам обычно приводило применение ее системы; потому что в ту самую минуту, когда дитя научалось поддерживать в себе жизнь ничтожной долей самой непитательной пищи, по превратности судьбы, в восьми с половиной случаях из десяти, оно или заболевало от голода и холода, или по недосмотру падало в огонь, или погибало от удушья. В любом из этих случаев несчастный малютка отправлялся в иной мир, чтоб там соединиться со своими родителями, коих он не ведал в этом.

Иной раз, когда производилось особо строгое следствие о приходском ребенке, за которым недосмотрели, а он опрокинул на себя кровать, или которого неумышленно обварили насмерть во время стирки белья – впрочем, последнее случалось не часто, ибо все хоть сколько-нибудь напоминающее стирку было редким событием на ферме, – присяжным иной раз приходило в голову задавать неприятные вопросы, а прихожане возмущались и подписывали протест. Но эти дерзкие выступления тотчас же пресекались в корне после показания врача и свидетельства бидла; первый всегда вскрывал труп и ничего в нем не находил – это было в высшей степени правдоподобно, а второй неизменно показывал под присягой все, что было угодно приходу, – это было в высшей степени благочестиво. Вдобавок члены совета регулярно посещали ферму и накануне всегда посылали бидла известить о своем прибытии. Когда они приезжали, дети были милы и опрятны, а можно ли требовать большего!

Нельзя ожидать, чтобы такая система воспитания на ферме давала какой-нибудь необычайный или богатый урожай. И в тот день, когда Оливеру Твисту исполнилось девять лет, он был бледным, чахлым ребенком, малорослым и несомненно тощим. Но природа заронила добрые семена в грудь Оливера, и они развивались себе на свободе, чему весьма способствовала скудная диета, принятая в учреждении. И быть может, этому обстоятельству Оливер был обязан тем, что увидел день, когда ему минуло девять лет.

Как бы там ни было, но это был день его рождения, и он проводил его в погребе для угля – в избранном обществе двух юных джентльменов, которые, разделив с ним основательную порку, были посажены под замок за то, что дерзко осмелились заявить, будто они голодны, – как вдруг миссис Манн, славная леди, возглавляющая это учреждение, была потрясена внезапным появлением мистера Бамбла, бидла, который старался открыть калитку в воротах сада.

– Господи помилуй! Это вы, мистер Бамбл? – воскликнула миссис Манн, высовывая голову из окна и искусно притворяясь чрезвычайно обрадованной. – (Сьюзен, приведите наверх Оливера и тех двух мальчишек и сейчас же их вымойте!) Ах, Боже мой! Мистер Бамбл, как я рада вас видеть!

Мистер Бамбл был человек дородный и раздражительный; вместо того чтобы должным образом ответить на это «чистосердечное» приветствие, он отчаянно тряхнул калитку, а затем угостил ее таким пинком, какого можно было ждать только от ноги бидла.

– Ах, Боже мой! – вскричала миссис Манн, выбежав из дому, ибо три мальчика были к тому времени доставлены наверх. – Подумать только! Как же это я могла позабыть о том, что из-за наших милых ребят калитка заперта изнутри! Войдите, сэр, прошу вас, войдите, мистер Бамбл, войдите, сэр!

Хотя это приглашение сопровождалось реверансом, который мог растрогать сердце церковного старосты, оно отнюдь не смягчило бидла.

– Неужели, миссис Манн, вы считаете почтительным или пристойным, – осведомился мистер Бамбл, сжимая свою трость, – заставлять приходских должностных лиц ждать у садовой калитки, когда они являются сюда по приходским делам, связанным с приходскими сиротами? Известно ли вам, миссис Манн, что вы, так сказать, выборное лицо прихода и получаете жалованье?

– Право же, мистер Бамбл, я только сообщила кое-кому из наших милых деток, которые вас так любят, что это вы пришли, – с большим смирением ответила миссис Манн.

Мистер Бамбл был высокого мнения о своем ораторском даровании и о своей значительности. Он выказал первое и утвердил второе. Он смягчился.

– Ладно, миссис Манн, – ответил он более спокойным тоном, – быть может, и так. Войдемте в дом, миссис Манн. Я пришел по делу и должен вам кое-что сообщить.

Миссис Манн ввела бидла в маленькую гостиную с кирпичным полом, подала ему стул и услужливо положила перед ним на стол его треуголку и трость. Мистер Бамбл вытер со лба пот, выступивший после прогулки, бросил самодовольный взгляд на треуголку и улыбнулся. Да, он улыбнулся. Бидлы, в конце концов, тоже люди, и мистер Бамбл улыбнулся.

– А теперь не обижайтесь на то, что я вам скажу, – заметила миссис Манн с чарующей любезностью. – Вы совершили, знаете ли, большую прогулку, иначе я бы не стала об этом упоминать. Мистер Бамбл, не выпьете ли вы капельку?..

– Ни капли! Ни капли! – сказал мистер Бамбл, махнув правой рукой с достоинством, но благодушно.

– Я думаю, все-таки можно выпить, – сказала миссис Манн, отметив про себя тон отказа и жест, его сопровождавший. – Одну капельку, и немножко холодной воды и кусочек сахару.

Мистер Бамбл кашлянул.

– Только одну капельку, – убеждала миссис Манн.

– Капельку чего именно? – осведомился бидл.

– Того самого, что я обязана держать в доме для милых малюток, чтобы подбавлять в эликсир Даффи, когда они нездоровы, мистер Бамбл, – ответила миссис Манн, открывая буфет и доставая бутылку и стакан. – Это джин. Я не хочу вас обманывать, мистер Бамбл. Это джин.

– Вы даете детям Даффи, миссис Манн? – спросил Бамбл, следя глазами за интересной процедурой приготовления смеси.

– Да благословит их Бог, даю, хотя это и дорого стоит, – ответила воспитательница. – Знаете ли, сэр, я не могу видеть, как они страдают у меня на глазах.

– Вот именно, – одобрительно сказал мистер Бамбл, – не можете. Вы добрая женщина, миссис Манн. – Она поставила стакан на стол. – Я воспользуюсь первым удобным случаем, чтобы доложить об этом совету, миссис Манн. – Он придвинул к себе стакан. – У вас материнские чувства, миссис Манн. – Он размешал джин с водой. – Я… я с удовольствием выпью за ваше здоровье, миссис Манн.

И он залпом выпил полстакана.

– А теперь к делу, – продолжал бидл, доставая кожаный бумажник. – Ребенку Твисту, которого окрестили Оливером, исполнилось сегодня девять лет.

– Да благословит его Бог! – вставила миссис Манн, докрасна растирая себе левый глаз кончиком передника.

– И несмотря на предложенную награду в десять фунтов, которая затем была увеличена до двадцати фунтов, несмотря на чрезвычайные и, я бы сказал, сверхъестественные усилия со стороны прихода, – продолжал Бамбл, – нам так и не удалось узнать, кто его отец, а также местожительство, имя и звание его матери.

Миссис Манн с изумлением воздела руки, но после недолгого раздумья спросила:

– Как же тогда он вообще получил какую-то фамилию?

Бидл горделиво выпрямился и сказал:

– Это я придумал.

– Вы, мистер Бамбл?

– Я, миссис Манн. Мы даем фамилии нашим питомцам в алфавитном порядке. Последний был на букву С – я его назвал Суобл. Этот был на букву Т – его я назвал Твист. Следующий будет Унуин, затем Филиппс. Я придумал фамилии до конца алфавита и, когда мы дойдем до буквы Z, снова начну сначала.

– Да ведь вы настоящий писатель, сэр! – воскликнула миссис Манн.

– Ну-ну! – сказал бидл, явно польщенный комплиментом. – Может быть, и так… Может быть, и так, миссис Манн. – Он допил джин с водой и прибавил: – Так как Оливер теперь подрос и не может оставаться здесь, совет решил отправить его обратно в работный дом. Я пришел сам, чтобы отвести его туда. Покажите-ка мне его поскорее.

– Я сейчас же его приведу, – сказала миссис Манн, выходя из комнаты.

Оливер, освободившись к тому времени от того верхнего слоя грязи, покрывавшей его лицо и руки, какой можно было соскрести за одно умывание, был введен в комнату своей милостивой покровительницей.

– Поклонись джентльмену, Оливер, – сказала миссис Манн.

Оливер отвесил поклон, предназначавшийся как бидлу на стуле, так и треуголке на столе.

– Хочешь пойти со мной, Оливер? – величественно спросил мистер Бамбл.

Оливер готов был сказать, что очень охотно уйдет отсюда с кем угодно, но, подняв глаза, встретил взгляд миссис Манн, которая поместилась за стулом бидла и с разъяренной физиономией грозила ему кулаком. Он сразу понял намек – кулак слишком часто оставлял отпечатки на его теле, чтобы не запечатлеться глубоко в памяти.

– А она пойдет со мной? – спросил бедный Оливер.

– Нет, она не может пойти, – ответил мистер Бамбл. – Но иногда она будет тебя навещать.

Это было не очень большим утешением для мальчика. Однако как ни был он мал, у него хватило ума притвориться, будто он с большим сожалением покидает эти места. Ему совсем нетрудно было прослезиться, голод и дурное обращение – великие помощники в тех случаях, когда вам нужно заплакать. И Оливер плакал и в самом деле очень натурально. Миссис Манн подарила ему тысячу поцелуев и – в этом Оливер нуждался гораздо больше – кусок хлеба с маслом, чтобы он не показался чересчур голодным, когда придет в работный дом.

С ломтем хлеба в руке и в коричневой приходской шапочке Оливер был уведен мистером Бамблом из гнусного дома, где ни одно ласковое слово, ни один ласковый взгляд ни разу не озарили его унылых младенческих лет. И все же детское его горе было глубоко, когда за ним закрылись ворота коттеджа. Как ни были жалки его маленькие товарищи по несчастью, которых он покидал, – это были единственные его друзья. И сознание своего одиночества в великом, необъятном мире впервые проникло в сердце ребенка.

Мистер Бамбл шел большими шагами; маленький Оливер, крепко ухватившись за его обшитый золотым галуном обшлаг, рысцой бежал рядом с ним и через каждую четверть мили спрашивал: «Далеко ли еще?» На эти вопросы мистер Бамбл давал очень короткие и резкие ответы, так как недолговечная приветливость, какую пробуждает в иных сердцах джин с водой, к тому времени испарилась, и он снова стал бидлом.

Оливер пробыл в стенах работного дома не более четверти часа и едва успел покончить со вторым ломтем хлеба, как мистер Бамбл, оставивший его на попечение какой-то старухи, вернулся и, рассказав о происходившем в тот вечер заседании совета, объявил ему, что, по желанию совета, он должен немедленно предстать перед ним.

Не имея достаточно ясного представления о том, что такое совет, Оливер был ошеломлен этим сообщением и не знал, смеяться ему или плакать. Впрочем, ему некогда было об этом раздумывать, так как мистер Бамбл ударил его тростью по голове, чтобы расшевелить, и еще раз по спине, чтобы подбодрить, и, приказав следовать за собой, повел его в большую, выбеленную известкой комнату, где сидели вокруг стола восемь или десять толстых джентльменов.

Во главе стола восседал в кресле, более высоком, чем остальные, чрезвычайно толстый джентльмен с круглой красной физиономией.

– Поклонись совету, – сказал Бамбл.

Оливер смахнул две-три еще не высохшие слезинки и, видя перед собой стол, по счастью, поклонился ему.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросил джентльмен, восседавший в высоком кресле.

Оливер испугался стольких джентльменов, приводивших его в трепет, а бидл угостил его сзади еще одним пинком, который заставил его расплакаться. По этим двум причинам он ответил очень тихо и нерешительно, после чего джентльмен в белом жилете обозвал его дураком, сразу развеселился и пришел в прекрасное расположение духа.

– Мальчик, – сказал джентльмен в высоком кресле, – слушай меня. Полагаю, тебе известно, что ты сирота?

– Что это такое, сэр? – спросил бедный Оливер.

– Мальчик – дурак! Я так и думал, – сказал джентльмен в белом жилете.

– Тише! – сказал джентльмен, который говорил первым. – Тебе известно, что у тебя нет ни отца, ни матери и что тебя воспитал приход, не так ли?

– Да, сэр, – ответил Оливер, горько плача.

– О чем ты плачешь? – спросил джентльмен в белом жилете.

И в самом деле – очень странно! О чем мог плакать этот мальчик?

– Надеюсь, ты каждый вечер читаешь молитву, – суровым голосом сказал другой джентльмен, – и молишься – как надлежит христианину – за тех, кто тебя кормит и о тебе заботится?

– Да, сэр, – заикаясь ответил мальчик.

Джентльмен, говоривший последним, сам того не сознавая, был прав. Оливер и в самом деле был бы христианином и на редкость хорошим христианином, если бы молился за тех, кто его кормит и о нем заботится. Но он не молился, потому что никто его этому не учил.

– Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать и обучить полезному ремеслу, – сказал краснолицый джентльмен, сидевший в высоком кресле.

– И завтра же, с шести часов утра, ты начнешь трепать пеньку, – добавил угрюмый джентльмен в белом жилете.

В благодарность за соединение этих двух благодеяний в несложной операции трепанья пеньки Оливер, по указанию бидла, низко поклонился и был поспешно уведен в большую комнату, где на грубой, жесткой кровати он рыдал, пока не заснул. Какая превосходная иллюстрация к милосердным законам Англии! Они разрешают беднякам спать!

Бедный Оливер! Он спал в счастливом неведении, не помышляя о том, что в этот самый день совет вынес решение, которое должно было повлиять на всю его дальнейшую судьбу. Но совет вынес решение. Оно заключалось в следующем.

Члены этого совета были очень мудрыми, проницательными философами, и когда они наконец обратили внимание на работный дом, они тотчас подметили то, чего никогда бы не обнаружили простые смертные, а именно: бедняки любили работный дом! Это было поистине место общественного увеселения для бедных классов; харчевня, где не нужно платить; даровой завтрак, обед, чай и ужин круглый год; рай из кирпича и известки, где всё игра и никакой работы! «Ого! – с глубокомысленным видом изрек совет. – Нам-то и надлежит навести порядок. Мы немедленно положим этому конец». И члены совета постановили, чтобы всем бедным людям был предоставлен выбор (так как, разумеется, они никого не хотели принуждать) либо медленно умирать голодной смертью в работном доме, либо быстро умереть вне его стен. С этою целью они заключили договор с водопроводной компанией на снабжение водой в неограниченном количестве и с агентом по торговле зерном на регулярное снабжение овсянкой в умеренном количестве и постановили давать три раза в день жидкую кашу, луковицу дважды в неделю и полбулки по воскресеньям. Они сделали еще очень много мудрых и гуманных распоряжений, касающихся женщин, но их нет необходимости перечислять. Они милостиво согласились давать развод женатым беднякам ввиду больших издержек, сопряженных с бракоразводным процессом в Докторс-Коммонс. И вместо того чтобы заставлять человека содержать семью, как они делали раньше, они отнимали у него семью и превращали его в холостяка! Трудно сказать, сколько просителей из всех слоев общества обратилось бы к ним за пособием, имея в виду эти два последних пункта, если бы оно не было связано с работным домом, но члены совета были люди предусмотрительные и приняли меры против такого осложнения. Пособие было неразрывно связано с работным домом и кашей, и это отпугивало людей.

В течение первого полугодия после появления Оливера Твиста систему применяли вовсю. Сначала она потребовала немалых расходов, ибо счет гробовщика увеличился и приходилось непрерывно ушивать одежду бедняков, которая после одной-двух недель каши висела мешком на их исхудавших телах. Но число обитателей работного дома стало таким же тощим, как и сами бедняки, и совет был в восторге.

Жизнь и приключения Николаса Никльби

Приключения Оливера Твиста (Oliver Twist; or, the Parish Boy’s Progress ; The Adventures of Oliver Twist ) - второй роман Чарльза Диккенса и первый в английской литературе , главным героем которого стал ребёнок.

Сюжет

Оливер Твист - мальчик, мать которого умерла при родах в работном доме . Он растёт в сиротском приюте при местном приходе, средства которого крайне скудны. Голодающие сверстники заставляют его попросить добавки к обеду. За эту строптивость начальство сбывает его в контору гробовщика, где Оливер подвергается издевательствам старшего подмастерья.

После драки с подмастерьем Оливер бежит в Лондон , где попадает в шайку юного карманника по прозвищу Ловкий Плут. Логовом преступников верховодит хитрый и коварный еврей Феджин (Фейгин). Туда же наведывается хладнокровный убийца и грабитель Билл Сайкс. Его 17-летняя подружка Нэнси видит в Оливере родственную душу и проявляет к нему доброту.

В планы преступников входит обучение Оливера ремеслу карманника, однако после сорвавшегося ограбления мальчик попадает в дом добродетельного джентльмена - мистера Браунлоу, который со временем начинает подозревать, что Оливер - сын его друга. Сайкс и Нэнси возвращают Оливера в мир преступного подполья с тем, чтобы он принял участие в ограблении.

Как выясняется, за Феджином стоит Монкс - сводный брат Оливера, который пытается лишить его наследства. После очередной неудачи преступников Оливер попадает сначала в дом мисс Роз Мейли, в конце книги оказывающейся тётей героя. К ним приходит Нэнси с известием о том, что Монкс и Феджин не расстаются с надеждой выкрасть или убить Оливера. И с такой новостью Роз Мейли едет в дом мистера Браунлоу, чтобы разрешить с его помощью эту ситуацию. Затем Оливер возвращается к мистеру Браунлоу.

О визитах Нэнси к мистеру Браунлоу становится известно Сайксу. В припадке гнева злодей убивает несчастную девушку, но вскоре погибает и сам. Монксу приходится открыть свои грязные тайны, смириться с утратой наследства и уехать в Америку, где он умрёт в тюрьме. Феджин попадает на виселицу. Оливер счастливо живёт в доме своего спасителя мистера Браунлоу.

Литературная характеристика

Попытка взлома дома Браунлоу на иллюстрации к изданию 1894 года.

«Приключения Оливера Твиста» предвещают социальные романы зрелого Диккенса тем, что уже в этой книге дан срез всего английского общества от аристократических лондонских особняков до захолустного приюта и показаны связывающие их нити. Мишенью критики автора становятся работные дома и детский труд , равнодушие правительства к вовлечению детей в преступные занятия.

В предисловии к роману Диккенс критиковал изображение жизни преступников в романтическом свете. Он писал:

Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле, - вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и куда бы ни взглянули, везде маячит перед ними большая черная страшная виселица, - мне казалось, что изобразить это - значит попытаться сделать то, что необходимо и что сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих сил.

Предисловие Чарльза Диккенса к роману «Оливер Твист»

Между тем, и в «Оливере Твисте» есть изобилие романтических условностей (подглядывания, подслушивания, ангельская внешность невинного Оливера, уродливая внешность злодеев) и поразительных совпадений (после провала ограбления Оливер попадает в дом своего родственника), обеспечивающих книге традиционный для классического английского романа хэппи-энд . Это сближает книгу с готическими и плутовскими романами предыдущей эпохи.

Издания романа

Публиковался с иллюстрациями Джорджа Крукшенка в литературном журнале Bentley’s Miscellany с февраля 1837 по март 1839 г. Роман также был выпущен отдельным изданием по соглашению с издателем журнала Bentley’s Miscellany в октябре 1838 года. В 1846 году роман был издан Диккенсом в ежемесячных выпусках, выходивших с января по октябрь.

В России роман впервые начал печататься в 1841 году, когда первый отрывок (глава XXIII) появился в февральском номере «Литературной газеты » (№ 14). Глава была названа «О том, какое влияние имеют чайные ложки на любовь и нравственность». Первая полная публикация романа в России была осуществлена в том же году: роман был выпущен анонимно отдельной книгой в Санкт-Петербурге в переводе А.Горковенко.

Стихотворение Осипа Мандельштама «Домби и сын» открывается известными строками

«Когда, пронзительнее свиста, я слышу английский язык,
Я вижу Оливера Твиста над кипами конторских книг…»

Между тем юный герой Диккенса не имеет никакого отношениях к конторам, конторским книгам и их кипам.

Экранизации и театральные постановки

• Оливер Твист - немой фильм, 1922 год
• Оливер Твист - классическая экранизация 1948 года , реж. Дэвид Лин .
• Оливер! - мюзикл, 1960 (Уэст-Энд, Лондон), 1962 (Бродвей), 1984 (возобновление на Бродвее), 1994 (возобновление в Уэст-Энде), 2002 (Тур по Австралазии), 2003 (Таллин), 2009 (возобновление в Уэст-Энде), с декабря 2011 (тур по Великобритании)
• Оливер! - фильм-мюзикл, поставленный по одноимённому мюзиклу, 1968 год
• Оливер Твист - мультфильм, 1982 год
• Оливер Твист - телесериал, 1997 год. Режиссер - Тони Билл (США)
• Оливер Твист - фильм, 2005 год. Режиссёр - Роман Полански .
• Оливер Твист - сериал 2007 год. Режиссёр - Коки Гидройк.

Чарльз Диккенс
Романы	Посмертные записки Пиквикского клуба (1836-1837) · Оливер Твист (1837-1839) · Николас Никльби (1838-1839) · Лавка древностей (1840-1841) · Барнеби Радж (1840-1841) · Мартин Чезлвит (1843-1844) · Домби и сын (1846-1848) · Дэвид Копперфильд (1849-1850) · Холодный дом (1852-1853) · Тяжёлые времена (1854) · Крошка Доррит (1855-1857) · Повесть о двух городах (1859) · Большие надежды (1860-1861) · Наш общий друг (1864-1865) · Тайна Эдвина Друда (1870)
Рождественские повести	Рождественская песнь в прозе (1843) · Колокола (1844) · Сверчок за очагом (1845) · Битва жизни (1846) · Одержимый, или Сделка с призраком (1848)
Журналы	Домашнее чтение (1850) · Examiner (1808) · Morning Chronicle (1769) · Bentley"s Miscellany (1836) · Master Humphrey"s Clock (1840) · Daily News (1846) · All the Year Round (1859)

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Приключения Оливера Твиста" в других словарях:

Первое издание «Приключений Оливера Твиста» с гравированной иллюстрацией Крукшенка. Приключения Оливера Твиста (Oliver Twist; or, the Parish Boy’s Progress; The Adventures of Oliver Twist) второй роман Чарльза Диккенса и первый в английской… … Википедия

Эта статья должна быть полностью переписана. На странице обсуждения могут быть пояснения … Википедия

ПРЕДИСЛОВИЕ

В свое время сочли грубым и непристойным, что я выбрал некоторых героев
этого повествования из среды самых преступных и деградировавших
представителей лондонского населения.
Не видя никакой причины, в пору писания этой книги, почему подонки
общества (поскольку их речь не оскорбляет слуха) не могут служить целям
моральным в той же мере, как его пена и сливки, - я дерзнул верить, что это
самое "свое время" может и не означать "во все времена" или даже "долгое
время". У меня были веские причины избрать подобный путь. Я читал десятки
книг о ворах: славные ребята (большей частью любезные), одеты
безукоризненно, кошелек туго набит, знатоки лошадей, держат себя весьма
самоуверенно, преуспевают в галантных интригах, мастера петь песни, распить
бутылку, сыграть в карты или кости - прекрасное общество для самых
достойных. Но я нигде не встречался (исключая - Хогарта *) с жалкой
действительностью. Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной
шайки, нарисовать их во всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать
убогую, нищую их жизнь, показать их такими, каковы они на самом деле, -
вечно крадутся они, охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и
куда бы ни взглянули, везде маячит перед ними большая черная страшная
виселица, - мне казалось, что изобразить это - значит попытаться сделать то,
что необходимо и что сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих
сил.
Во всех известных мне книгах, где изображены подобные типы, они всегда
чем-то прельщают и соблазняют. Даже в "Опере нищего" * жизнь воров
изображена так, что, пожалуй, ей можно позавидовать: капитан Макхит,
окруженный соблазнительным ореолом власти и завоевавший преданную любовь
красивейшей девушки, единственной безупречной героини в пьесе, вызывает у
слабовольных зрителей такое же восхищение и желание ему подражать, как и
любой обходительный джентльмен в красном мундире, который, по словам
Вольтера, купил право командовать двумя-тремя тысячами человек и так храбр,
что не боится за их жизнь. Вопрос Джонсона, станет ли кто-нибудь вором,
потому что смертный приговор Макхиту был отменен, - кажется мне не
относящимся к делу. Я же спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором
то обстоятельство, что Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум
и Локит. И, вспоминая бурную жизнь капитана, его великолепную внешность,
огромный успех и великие достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному
человеку с подобными же наклонностями не послужит капитан предостережением и
ни один человек не увидит в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами
дороги, хоть она с течением времени и приводит почтенного честолюбца к
виселице.