Утопии xx века: проект дворца техники ссср(по неопубликованным документам).

В 1516 году, в бельгийском городе Лувене была издана книга под названием «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и новом острове Утопия». Влияние этой книги в последующие века переоценить невозможно. За «Утопией» последовала целая серия произведений, посвящённых изображению совершенного общества — «утопий» с маленькой буквы. Именно к ней, к удивительной книге Томаса Мора восходят все социальные и нравственно-эстетические утопии XVII-XIX веков.

Томас Мор (1478-1535) - старший сын королевского судьи в Лондоне, получил образование на высшем для XVI века уровне - окончил Оксфордский университет.

По желанию отца Томас занялся правом. Он стал адвокатом, прославился остроумием, красноречием и справедливостью. Избирался в парламент, затем стал судьёй, помощником шерифа.

По поручению купечества ездил во Фландрию (ныне это часть Бельгии) вести торговые переговоры. В Бельгии и писалась «Утопия», там же вышло первое издание.

Но рассказу об Утопии посвящена вторая часть книги, в первой же говорится о положении в Англии. А в Англии в то время говорили, что «овцы пожирают людей». Действительно, эти мирные животные невольно оказались врагами десятков тысяч крестьян. Цены на шерсть тогда непрерывно росли, и разводить овец стало выгоднее, чем выращивать хлеб. Землевладельцы захватывали общинные выгоны, всякими способами пытались отобрать у крестьян их наделы. Дворяне силой сгоняли крестьян, разрушали их дома, уничтожали целые деревни. Отнятая у крестьян земля обносилась изгородью.

Не находя ни работы, ни приюта бывшие крестьяне бродили по дорогам Англии. Они тысячами гибли от голода и болезней. Правительство издавало жестокие законы против бродяг и нищих. Если бродяга попадался в первый раз, его били кнутом, «пока кровь не заструится по телу». Если он попадался во второй раз, ему отрезали уши и ставили на лице клеймо раскалённым железом. В третий - вешали. В первой половине XVI века в Англии было казнено более 70 тысяч человек.

Так начинались капиталистические отношения в Англии. Так пятьсот лет назад зарождалась англосаксонская цивилизация, теперь пытающаяся диктовать свои порядки всему миру.

Чуткий и отзывчивый к чужой беде, Томас Мор сурово осудил огораживание и кровавые законы против бродяг и нищих. «Ваши овцы, - рассказывает Гитлодей, - обычно такие кроткие, довольные очень немногим, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают даже людей, разоряют и опустошают дома и города». Историю про хищных овец, «пожирающих» людей, использовал Карл Маркс в первом томе «Капитала».

Великий мыслитель-гуманист, Томас Мор не мог не задумываться, в чём причина страданий народных. В жадности богатеев - так считает Гитлодей (и Томас Мор), в непреодолимой жажде роскоши, золота, в деньгах, в ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ, прежде всего.

Именно в той идеальной стране - Утопии, которую описал Томас Мор во второй части книги, нет частной собственности и эксплуатации одних людей другими, нет ни богатых, ни бедных. Все жители обязаны трудиться.

Хотя утопийцы работают только шесть часов в день, у них достаточно продуктов - ведь здесь нет бездельников и лентяев. Утопийцы не нуждаются в деньгах - из общественных складов жители страны получают всё, что им нужно. В свободное время утопийцы занимаются наукой, искусством, физической культурой.

У жителей Утопии всегда открыты двери домов - на острове нет воровства. Чтобы не возникало жадности, они каждые 10 лет меняются своими домами и вещами. Утопийцы презирают деньги: драгоценные камни служат у них игрушками для детей, а из золота делают цепи для преступников.

Верил ли сам Томас Мор, что такое общество возможно? Если исходить из названия острова, на котором Мор разместил свою страну счастливых людей - Утопия - в переводе с греческого «несуществующее место» - то нет. Не случайно последующие пять столетий слово утопия обозначало несбыточную, неосуществимую мечту.

Однако принял же Томас Мор предложение английского короля Генриха VIII и пошёл к нему на службу. Видимо, Мор надеялся на благожелательность короля, возможно, в глубине души надеялся, что Генрих VIII, следуя советам Мора, захочет превратить Англию в образцовую страну.

Томас Мор быстро продвигался по служебной лестнице. В 1529 году он стал лорд-канцлером, вторым человеком в государстве. Ненадолго стал - на три года. Будучи католиком и, соответственно, сторонником верховной власти папы, Томас Мор отказался дать присягу королю как «верховному главе» англиканской церкви, после чего был заключён в тюрьму, обвинён в государственной измене и казнён.

Мыслители многих странах были представителями утопического социализма. В Англии идеи Мора уже после Английской революции 1640 года были подхвачены Джерардом Уинстэнли (1609-1652).

Он создал революционный памфлет «Закон свободы». Уинстэнли подобно Мору предлагает тщательно проработанную во всех деталях схему - и даже конституцию - желанного для бедняков жизнеустройства. Главное для него - организация производства (по семейному принципу) и распределения (только из общественных складов и в соответствии с разумными потребностями). Самое страшное и для Мора и для Уинстэнли - это бацилла стяжательства. Поэтому купля-продажа влечёт за собой по «Закону свободы» тягчайшие кары вплоть до казни.

Но, в отличие от Мора, для Уинстэнли уравнительный коммунизм - не мечта, а реальная программа пересоздания общества на началах справедливости. Выполнение своей программы Уинстэнли связывал с желанием и волей просвещённых правителей.

Однако не будем забывать, что Уинстэнли и его друзья, и единомышленники жили на самом гребне революции. Ещё не рассеялся дым сражений, и потому они не только просят, убеждают вождей буржуазии (в частности, Кромвеля), но и требуют немедленного осуществления своего проекта. А суть его ни много, ни мало в уничтожении частной собственности - первоначально частной собственности на землю. Причём не в сказочной «Утопии», не в отдалённом будущем, а здесь, в Англии - и немедленно.

Заметим, дистанция между мечтой и её практическим осуществлением в воображении Уинстэнли почти неуловима. Ещё немного, ещё чуть-чуть...

Но ни Английская буржуазная революция, ни Великая французская буржуазная революция не привели к улучшению положения народных масс.

В Англии и в XVIII веке овцы продолжали «поедать людей». Огораживание продолжалось. Всего со своих наделов было согнано 1,5 миллиона людей.

Рост фабричного производства в передовых странах Западной Европы в XIX веке сопровождался разорением ремесленников, безработицей и ухудшением положения рабочих. Бедствия рабочих и ремесленников особенно усиливались в годы экономических кризисов.

Те чувства, которые волновали Томаса Мора - сострадание к изнурённой непосильным трудом бедноте, возмущение праздной роскошью богачей - и в XIX веке побуждали наиболее передовых людей искать выход, чтобы покончить с бедствиями народа и вопиющей несправедливостью буржуазного общества.

Такими людьми были социалисты-утописты Сен-Симон, Фурье и Оуэн.

Такими людьми были Маркс и Энгельс - основоположники научного коммунизма.

Задачу построения нового общества, общества без эксплуатации и нищеты бедняков, без расточительства богачей поставили перед собой и начали выполнять её русские большевики. В 1917 году, через 401 год после опубликования «Утопии».

Сила воздействия «Утопии» и на общественную мысль, и на исторический процесс уникальна. Многое из того, что произошло в XX веке в России - да и во всём мире - восходит к удивительной книге Мора. Конечно, понадобились столетия, а главное - появление и возмужание пролетариата, формирование и укрепление коммунистических партий.

Не случайно имя Томаса Мора было высечено на знаменитом обелиске в Александровском саду - решением Ленина.

Свою деятельность по руководству страной большевики начали не с организации массового террора, как считает В.Путин, а с принятия II Всероссийским съездом Советов Декрета о земле. Декрет провозгласил отмену частной собственности на землю, недра, леса, воды, то есть её национализацию. Купля-продажа земли была запрещена, устанавливалось уравнительное землепользование: земля между крестьянами делилась по едокам или по числу трудоспособных.

Советская власть сразу взяла под контроль государственный банк, в декабре 1917 года национализировала все частные банки.

14 ноября на всех предприятиях был установлен рабочий контроль над производством и распределением, а в ответ на саботаж буржуазии началась ускоренная национализация. В конце 1917 - начале 1918 годов были национализированы сотни промышленных предприятий.

Уже на четвёртый день своего существования Советская власть узаконила 8-часовой рабочий день, в декабре были приняты декреты о страховании в случае безработицы и болезни.

Так началось воплощение в жизнь социалистических принципов Утопии. Не на отдалённом острове, не в городе в неведомой стране («Город Солнца» Кампанеллы), не в обособленных общинах, которые создавали социалисты XIX века, а в крупнейшей по территории стране мира с населением в 190 миллионов человек.

Разумеется, задачи немедленного построения коммунизма никто не ставил. Ставилась цель - построить социализм, общество без частной собственности, с плановой организацией народного хозяйства, с распределением по труду. Общество, которое, по словам Карла Маркса, сохраняет родимые пятна капитализма.

Необходимо было уничтожить эксплуатацию человека человеком, построить экономический фундамент социализма, заменить капиталистическую собственность на орудия и средства производства общественной собственности, перевести крестьян - мелких собственников - на рельсы коллективного производства. Для решения этой задачи требовался длительный отрезок времени.

Но начавшаяся Гражданская война и иностранная военная интервенция поставили вопрос по-другому. Осенью 1918 года Советская республика стала единым военным лагерем. Была национализирована не только крупная, но и средняя, а к концу Гражданской войны даже мелкая промышленность. У буржуазии экспроприировали недвижимость (дома и др.), её привлекли к обязательному труду.

Сосредоточив в своих руках промышленные и продовольственные товары, государство взяло на себя и их распределение. Деньги обесценились, поэтому заработная плата рабочим и служащим выплачивалась натурой - им выдавался продовольственный паёк. Была отменена плата за квартиры, коммунальные услуги, транспорт, газеты и т. д.

Началось массовое формирование коммун - снизу, трудящимися под влиянием идей коммунизма. Коммуны того времени были коллективными хозяйствами, как производственными, так и потребительскими, бытовыми с полным обобществлением средств производства, далеко идущей общностью средств потребления и уравнительным распределением.

Таким образом, идеи Томаса Мора, высказанные им в «Утопии», - обязательность труда для всех, замена торговли организованным и уравнительным распределением, бесплатность услуг, оказываемых государством - проявились в Советской России через 400 лет после написания книги.

Принято считать, что политика «военного коммунизма» была вынужденной в условиях разрухи, тяжёлой войны. На мой взгляд, это так и не совсем так. «Военный коммунизм» был и следствием представления руководителей большевиков - и в конце Гражданской войны - о возможности быстрого перехода к плановому функционированию полностью обобществленного производства и бесплатному коммунистическому труду. Так, широкомасштабная национализация средних и мелких предприятий началась, когда Гражданская война заканчивалась - в декабре 1920 года. В декабре же была отменена оплата населением продовольствия, товаров и коммунальных услуг, а в феврале 1921 года рассматривался вопрос об отмене денег.

В.И.Ленин писал в октябре 1921 года: «...Мы рассчитывали, - или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчёта - непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране». (Ленин В.И. К четырёхлетней годовщине Октябрьской революции // Полн. собр. соч. Т. 44. С. 151).

Чуть ранее, осенью 1920 года, с Лениным встретился выдающийся английский писатель и публицист Герберт Уэллс. «Кремлёвский мечтатель» - так он назвал Ленина. И жизнь, кажется, подтвердила мнение английского писателя, автора не только научно-фантастических романов, но и литературных утопий.

Попытки расширить практику военного коммунизма в условиях мирного времени встретили сильное сопротивление крестьян и значительной части рабочих. Крестьяне и рабочие требовали отменить продразвёрстку, разрешить свободную торговлю и отчасти денационализировать промышленность.

Как писал Ленин в той же статье: «Жизнь показала нашу ошибку. Потребовался ряд переходных ступеней: государственный капитализм и социализм, чтобы подготовить - работой долгого ряда лет подготовить - переход к коммунизму». (Там же).

В период НЭПа в страну вернулись частная собственность на средства производства, денежная система, свободная торговля. У государства остались собственность на землю, важнейшие отрасли тяжёлой промышленности, электроэнергетика, внешняя торговля.

Остались, правда, коммуны. С возвращением товаро-денежных отношений большинство из них распалось. Обнаружилось преимущество других форм объединения крестьян - товариществ по обработке земли.

Теперь, в наше время, казалось бы, всё понятно: нельзя на примитивной экономической базе построить высшие коммунистические отношения… Но!

Бабушка моей жены, родом с Тамбовской области, вдова с тремя детьми, выжила в начале двадцатых годов только благодаря тому, что жила в коммуне.

А Уэллс через четырнадцать лет после посещения Советской России, в 1934 году приезжает в СССР. Встречается со Сталиным. И отмечает, что страна разительно изменилась по сравнению с 1920 годом. «…Я видел счастливые лица здоровых людей» - вот что говорит Уэллс.

Страна, действительно, разительно изменилась по сравнению с 1920 годом. 1934 год - это был второй год Второй пятилетки. К этому времени страна из аграрной превратилась в индустриальную. СССР стал страной крупного коллективного сельского хозяйства. Благодаря широкому развитию государственной и кооперативной торговли почти полностью была устранена частная торговля. «Капиталистические элементы города и деревни разбиты, фундамент социалистической экономики построен, победа социализма в СССР обеспечена» - так оценил положение в стране в январе 1933 года Пленум ЦК ВКП(б).

Я думаю, отчасти всё же можно.

«Здесь же, где всё принадлежит всем... никто не сомневается в том, что ни один честный человек не будет ни в чём терпеть нужды, стоит только позаботиться о том, чтобы общественные магазины были полны. Тут не существует неравномерного распределения продуктов, нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего, и, хотя никто ничего не имеет, тем не менее, все богаты. Действительно, может ли быть лучшее богатство, как лишённая всяких забот, весёлая и спокойная жизнь? Тут не надо тревожиться насчёт своего пропитания, не приходится страдать от жалобных требований жены, опасаться бедности для сына, беспокоиться о приданом дочери. Каждый может быть спокоен насчёт пропитания, как своего, так и всех своих… Далее, о потерявших работоспособность утопийцы заботятся нисколько не меньше, чем о тех, кто работает теперь». Так писал в своём произведении.

И во времена социализма не было нищих, и честный человек (не лентяй, не пьяница) был уверен и в своём благополучии, и в будущем детей. И потерявшие работоспособность были обеспечены государством.

Правда, в СССР существовали товарно-денежные отношения, и каждый не получал потребное для жизни прямо на складах, а покупал на заработанные деньги.

Вопрос коммунистического, то есть бесплатного, распределения по потребностям у многих вызывает вопросы, сомнения. Но в СССР услуги систем здравоохранения и образования были бесплатны. В нынешней буржуазной России фактически стали товаром.

Буржуазные преобразования в Англии начались с того, что во время огораживания жилища крестьян разрушались, а сами они с детьми выбрасывались на улицу.

В Советском Союзе квартиры предоставлялись бесплатно. Бездомных практически не было.

Библиотечная система в СССР давала бесплатный доступ к огромным книжным богатствам и периодическим изданиям. С конца 70-х годов учебники в школах учащимся выдавались бесплатно.

И многое другое в стране Советов было для людей труда, если не бесплатным, то значительно ниже себестоимости.

Но почему же тогда граждане СССР двадцать пять лет назад отказались от этой «лишённой забот, весёлой и спокойной жизни»?

Всё же не всем нам в XXI веке понравилось бы в Утопии Томаса Мора. Утопийцы питались сытно, а одевались скромно - получали одно платье на два года, причём одинакового цвета и фасона. Для английского бедняка и одно платье на два года тогда было роскошью.

И после войны наша страна - деревня в особенности - ходила сплошь в кирзовых сапогах и ватниках.

Но пришло другое поколение. Для него не только дореволюционные порядки, но и тяжёлый послевоенный быт стал историей. И то, что для человека XVI века было недостижимой мечтой - спокойная, обеспеченная жизнь - для советских людей 70-80-х годов стало привычным. Захотелось иметь в собственности автомобиль, свободно распоряжаться своей квартирой, свободно ездить в Турцию, Испанию и т. д. Куда-то исчезла массовая тяга к знаниям, к культуре, которая была у первого послереволюционного поколения, зато росла тяга к вещам.

Социализм в СССР и в странах Восточной Европы потерпел поражение. Но это поражение временное. Я глубоко убеждён, что социалистические идеи обязательно будут востребованы с учётом принципиально более высокого уровня развития производительных сил. Нет никаких оснований считать закрытыми проекты попыток построить справедливое общество без частной собственности, без нищих и богатеев

Конечно, не всё так просто. «Мировая история - величайшая поэтесса...», - писал Ф.Энгельс, имея в виду массу неожиданных её поворотов, непредсказуемых ходов.

Капитализм, который, казалось, наш народ выбрал в начале 90-х, предстал перед нами в своём безобразном виде. Да, овцы у нас не пожирают людей, но на трудящихся обрушилась такая масса проблем, что годы социализма для людей - сам слышал такие разговоры - кажутся раем.

Речь идёт не о повторении тех форм социализма, который был в СССР и в странах Восточной Европы. Нам нужен обновлённый социализм, гармонично соединяющий как общественные интересы - государственную собственность на землю, её недра, леса, важнейшие отрасли промышленности, новые технологии планирования, влиятельный государственный банк, так и экономическую и социальную активность людей. Я имею в виду, как народные предприятия, так и кооперацию, и частный сектор.

Понятно, это будет только первой ступенькой к такому обществу, о котором мечтали великие мыслители прошлого.

А.В.ПАРФЁНОВ,

рабочий, кандидат в члены ЦК КПРФ

С конца века появляются утопии, строящиеся вокруг национальной идеи и размышлений о политическом будущем России: длинная поэма К. Случевского (1837 - 1904) Поверженный Пушкин (1899), романы За приподнятою завесой (1900) А. Красницкого (1866-1917) и Через полвека (1902) С. Шарапова (1855-1911), "неославянского" деятеля, экономиста и правого публициста . Общая черта отличает этих авторов от предшественников: хотя Россия остается мирной державой, новый порядок в ней устанавливается в результате большой войны против Германии (к которой у Случевского присоединяется Япония: деталь пророческая и в то же время очень понятная в свете устремления России на Восток). В скобках заметим, что антигерманизм не подразумевает неприятия Европы или тотальной ксенофобии. К примеру, в романе Шелонского, о котором мы говорили выше, с лица земли исчезают немцы, зато остаются французы. Более того, французы и русские смешиваются и становятся единым народом с общим русско-французским языком. Европа в глазах России не монолит, она раздваивается, множится, предлагает разные модели развития.
Политическая система утопии Шелонского остается неясной. Утопии Случевского, Красницкого, Шарапова видят будущую Россию мощной православной монархией, решающей судьбы мира. Она - душа и сила обширной империи. Все эти авторы явно или скрыто соотносятся с Пушкиным (русское море и славянские реки) и Тютчевым. Шарапов дает набросок будущей русской географии: четыре столицы (Киев, Москва, Петербург и Константинополь); поглощение большинства азиатских государств (Персии, Афганистана, Туркестана [Бухара]) и Центральной Европы (Польша, Венгрия и Хорватия сами присоединятся к Империи, предпочитая равноправие под властью самодержавия неравноправному положению в "австрийской федерации", где их подавило бы православное большинство). Более стереотипная утопия Красницкого предполагает создание Панславянского союза. Польский вопрос в этих трех утопиях решается одинаково: поляки отвергают власть папы, возвращаются к раннему католицизму и обретают духовное родство с православием; с этого момента ничего больше не мешает братскому единению Польши и России. Еврейский вопрос, наоборот, представляется более острым. Красницкий воображает падение Австрии под ударами "потомков Израиля" и создает в центре Европы еврейское царство, угрожающее всеобщему счастью [Красницкий, 183]. Глава, которую Шарапов посвящает будущей истории евреев, второй раз изгнанных из Палестины [Шарапов 1902, 19], заслуживает места во всех антологиях антисемитизма. Зловещее предвестие: антиеврейские настроения набирают силу в описываемой Шараповым неославянской России 1951 года (современный читатель легко узнает в этом описании атмосферу, царившую в СССР при Сталине в 1951 году).
После революции 1905 года политическая утопия меняется. На этот раз Шарапов печатает Диктатора (1907), смешивая современные политические фигуры - Столыпина, Коковцова и других министров Николая II - с воображаемыми и историческими (славянофилы, Хомяков, Самарин) персонажами. Главный герой, генерал-адъютант Иванов, получает от царя полномочия на восстановления порядка в стране, объятой хаосом. "Парламентаризм в России <...> только ложь и обман. Возврат к старому режиму невозможен" - таково кредо диктатора, который разгоняет продажную царскую бюрократию и выдвигает свою программу: сильная монархия, земство, крестьянская община, укрепление религиозного духа, либерализация экономики, приватизация всех школ, включая высшие, упразднение государственных дипломов, свобода всеобщего, правда поднадзорного, образования. Для евреев, агентов зла, - процентная норма. Пресса и общественная жизнь подлежат "чистке". С целью очищения нравов большая территория (с хорошим климатом) будет отведена радикальной молодежи, которая установит там порядки по своему усмотрению. Созданная ими утопия неизбежно приведет к абсурду и вернет молодых радикалов на путь истинный [Шарапов 1907b, 14].
Тот же дух, но в совершенно другом контексте, утверждается в Анархистах будущего (1907) И. Морского. Это первое произведение русской "политической фантастики", разрабатывающее гипотезу о приходе к власти реально революционной партии в обозримом будущем. Действие "Анархистов" происходит в Москве в 1927 году: герои идут в театр на последнюю пьесу Л. Андреева, улицы не изменили своих названий. Однако воцаряется хаос, начинается гражданская война, заключающаяся в обмене бомбовыми ударами с дирижаблей. В эти книге есть тревожное техническое предвидение подслушивающие аппараты, повсюду спрятанные полицией.
Среди революционеров-социалистов ни марксисты, ни анархисты (противники всякой догматизации по определению или, скорее, по заявлению) не приемлют слишком детальных прогнозов. Однако это не мешает Каутскому, Бебелю, Балло (Атлантикусу) или анархисту Ж. Граву неоднократно отправляться в будущее . Их книги, почти сразу же переводимые на русский (и публикуемые большей частью в эмиграции), пользуется популярностью. Русские социалисты идут по тому же пути и заглядывают в будущее: пример - "квазиутопические" эссе Кропоткина, опубликованные в Лондоне и Париже, или сочинение анархиста А. Ге Путь к победе, вышедшее в Лозанне в 1917 году. Тем не менее в сфере утопии социалистический лагерь отстает от консерваторов.
"Богостроитель" Богданов - автор первого в России коммунистического романа-утопии Красная звезда (1908). Красная звезда - это Марс. Примечательно, что Богданов использует уже достаточно затасканный "марсианский" сюжет, чтобы избежать цензуры и конкретных споров о будущем России. Марсиане, похожие на землян, давным-давно построили коммунистическое общество. Они приглашают к себе русского революционера, который переживает на Марсе две истории любви и узнает все о политике, образовании, культуре и нравах планеты (изобилие технических деталей). Армии труда и планирования - два столпа марсианского общества, где труд перестал быть вредным и мучительным благодаря автоматизации. Марсиане допускают свободную любовь, но при этом у них существует институт брака. Социальное равенство полов, в духе которого воспитывались многие поколения, привело к физиологическим изменениям: мужчин трудно отличить от женщин, по крайней мере, землянину (эта идея, встречающаяся уже у Н. Д. Федорова, выдвигается Богдановым как позитивная). Напряжение нарастает, когда герой узнает об ужасном проекте: Марс перенаселен, некоторые марсиане подумывают о вторжении на Землю и уничтожении человечества. Менее развитые должны быть принесены в жертву более развитым и сильным. Марсиане отказываются от этого проекта, понимая, что земляне не слабее, они просто другие и способны превзойти их в своем развитии.
Следы Ницше и тейлоризма еще более заметны во втором романе Богданова Инженер Мэнни (1913), в котором рассказывается о трудном пути марсиан к идеальному обществу. Прыжок в новый мир позволяет совершить постройка каналов, которая ведется гениальным инженером-сверхчеловеком "железной рукой", несмотря на потерю тысяч жизней во имя марсианского человечества [Богданов 1913]. В этой популяризации идей "тектологии" хорошо прослеживается тройная структура утопии, о которой мы говорили в предисловии: рождение и первые стадии развития утопического общества имеют такое важное значение, что занимают весь объем книги.
Ленин осудил "Инженера Мэнни". Однако романы Богданова будут издаваться и читаться после революции, в эпоху, благоприятную для литературных утопий любого сорта.
1. W.W. Reade, The Martyrdom of Man, London, 1873. Ср. Л. Геллер, "К парадигмологии русской культуры", The New Review - Новый журнал (New York), vol. 188, 1992.
2. Масштабы этого успеха подтверждают многочисленные пародии см., напр., А. Чехов, "Летающие острова" (1882) в: Полное собрание сочинений. В 30 тт., Т. 1, М., Наука, 1974, стр. 208-214.
3. См. J. Demaret, Univers. Les thйories de la cosmologie contemporaine, Aix en Province, 1991, p. 271-308. Похожие идеи выдвигались с конца XIX века западными приверженцами энергетизма, к примеру В. Оствальдом; о связях энергетизма с русским утопизмом см. Геллер 1992.
4. Он использует термин, выработанный Э. Леруа и Т. У. Шарденом в процессе публичных прений в Сорбонне в 1922 - 1926 годах.
5. Эллис, "Итоги символизма", Весы, 1909, 7, С. 69.
6. Последних представителей литературного авангарда в СССР; краткий очерк и библиографию см. в: J.-Ph. Jaccard, Daniil Harms et la fin de l"avant-garde russe, Berne, Peter Lang, 1991.
8. См. С. Gray, L"Avant-garde russe dans I"art moderne, 1863 - 1922, Citй des Arts L"Age d"homme, б. д.; V. Marcadй, Le Renouveau de I"art pictural russe, L"Age d"homme, 1971; J.-C. Marcadй, йd., Malйvitch, L"Age d"homme, 1979; J. C. Marcadй, Le Futurisme russe, Dessin et Torla, 1989; A. Sola, Les Futuristes russes, PUF, 1990; B.-M. Wolter, B. Schwenk, йd., Die Grosse Utopie. Die Russische Avantgarde. 1915-1932, Frankfurt a. Main, 1992.
9. А. Флакер, Первые мученики наступающего тоталитаризма в: Л. Геллер, сост., Фантастика в русской литературе XX века. М., 1994.
10. М. Золотоносов приписывает это сочинение философу Н. Ф. Федорову (Московские новости, 37, 1993, С. 56.
11. См. позднее изложение этой "антиутопии" в: Н. Марков, Войны темных сил, Париж 1928.
Глава 6 НОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ МИР
"Кремлевские мечтатели"
Заставляя Историю делать скачок в будущее, утопия становится одним из двигателей революции. Русская революция, особенно Февральская революция 1917 года, подогревалась революционным и религиозным милленаризмом, развивавшимся в России в начале XX века. Марксизм соблазнял умы секуляризацией христианства, утверждением мессианского призвания пролетариата (избранного класса) и обещанием прыжка из царства необходимости в царство свободы. Но знал ли кто-нибудь, что Ленин считал химерическими "созидательные планы народников", ценя в них лишь "элемент разрушительный" 1? Тот, кого Уэллс назвал "кремлевским мечтателем", был прежде всего непримиримым антиутопистом-теоретиком и при этом коварным прагматиком, использующим утопизм в своей тактике захвата власти.
Вслед за Энгельсом Ленин признавал важность "неполитического социализма" Сен-Симона, Фурье и Оуэна для становления марксизма . Однако этот социализм, который уже именовал себя "научным", оценивался Марксом, как "утопический", начиная с 1846 года (он назван "критико-утопическим" в Манифесте коммунистической партии), а начиная с 1875 года марксизм (термин Бакунина, 1871) присвоит себе исключительное право называться "научным социализмом" , оправдывая это созданием материалистической концепции истории (борьба классов) и "раскрытием тайны капиталистического производства с помощью теории прибавочной стоимости" (Энгельс, Социализм утопический и социализм научный, 1880). Для Ленина "утопичен" любой социальный проект, даже социалистический, если он ставит экономику выше политики, реформизм - выше революционного насилия, отвергает классовую борьбу и (или) ленинскую концепцию партии. Ленин верен идеям открытого письма 1846 года Маркса, Энгельса и других против Криге (друга Вейтлинга, который основывал свой коммунизм на примитивном христианстве). Это письмо разоблачало путаницу между общностью (communion) и коммунизмом. Всякое "новое христианство" и народные или научные утопии, основанные на "религии любви", должны были послужить, в лучшем случае, временной дополнительной силой в другом проекте, который Ленин не хочет детализировать: "Надо сначала ввязаться, а там посмотрим", - скажет он в 1923 году, цитируя Наполеона .
Главный "утопический" текст Ленина (глава V из Государства и революции, август-сентябрь 1917) ничего не прибавляет к идеям Бабефа, который нигде не цитируется, и Маркса, который вдохновлялся Парижской коммуной и в котором, согласно Ленину, не было ни капли утопизма. Переходный период диктатуры был предсказан еще Бабефом, Буонарроти, Бланки и Кабе. Экономическое упрощенчество поддержанное ссылками на тейлоризм, вполне ленинская черта: главным для "первой фазы" развития коммунистического общества (социализма) является учет и контроль - контроль производства и распределения, учет труда и его продуктов (как в "Красной звезде" Богданова). Выполнение этой задачи обеспечивается государством вооруженного пролетариата, которое "отныне и навсегда" заменит капиталистов и бюрократов. Государство, сведенное к "простому контролю за распределением" (Бабеф), продолжает играть репрессивную роль в отношении капиталистов, буржуазии, интеллигенции. Оно приучает граждан к производственной дисциплине: "Все общество будет единой конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы" . Тогда можно будет достигнуть "высшей стадии" коммунизма, на которой государство станет ненужным, "поскольку больше некого усмирять, "некого", в смысле классов": "Мы не утописты и не отрицаем того, что индивидуальные выступления возможны и неизбежны". Ленин отнюдь не руссоист: новый человек будет создан дрессировкой, а не убеждением. Неважно, что в январе 1914 года Ленин заявил (по поводу обязательного образования в России): "Мы не хотим загонять в рай дубиной" . Теперь (1919) "прошли те времена наивного, утопического, фантастического, механистического, интеллигентского социализма, когда дело представляли так, что убедят большинство людей, нарисуют красивую картину социалистического общества, и станет большинство на точку зрения социализма <...> к социализму человечество придет не иначе, как через диктатуру пролетариата . И тем не менее на Х съезде партии (15 марта 1921 года) Ленин задаст риторический вопрос: "Как бы мы смогли без фантазеров начать социалистическую революцию в такой стране?". Неважно, что эти фантазеры будут в скором времени истреблены.
Работа над "Государством и революцией" была прервана революционной практикой (Ленин находит более "приятным и полезным" "проделать опыт революции"). Первые три года революции будут попыткой совершить "мгновенный переход" к коммунизму, национализированной экономической системе без свободной торговли и денег. Эта попытка будет впоследствии (апрель 1921 года) названа "военным коммунизмом". Однако война просто дала импульс и стала оправданием мер, описанных в Манифесте коммунистической партии (гл. 2). Еще одна модель, доказавшая свою эффективность, вдохновляет Ленина: немецкий Kriegssozialismus (военный социализм) и применение им тейлористской системы в государственном масштабе. В 1921 году Ленин заговорит о "бюрократических утопиях" , но в его проекте программы партии опубликованном в 1918 году, можно прочесть: "Сначала государственная монополия "торговли", затем замена, полная и окончательная "торговли" - планомерно-организованным распределением", "принудительное объединение всего населения в потребительско-производственные коммуны", "привлечение все большего числа граждан <...> к непосредственному несению своей доли тягот по управлению государством", "универсализация учета и контроля за всем производством и распределением продуктов <...> сначала рабочими организациями, затем поголовно всем населением", "сокращение рабочего дня до 6 часов в сутки для постепенного выравнивания всех заработных плат и жалований во всех профессиях и категориях", "систематические меры к перехода к Massenspeisung <общепиту>", и т. д. . Слова выделены Лениным: тоталитаризм этимологически вписан в его дискурс.
На иностранцев, побывавших в России сразу после революции, страна утопии производила сильное впечатление, вызывала надежду или беспокойство: по мнению Б. Расселла, "из всех явлений истории большевистский режим больше всего похож на Республику Платона" . Уэллса, в свою очередь, тревожило будущее России, и он построил свой репортаж, Россия во тьме, по образу утопических романов: приезд в новую страну, посещение Петрограда и его учреждений в сопровождении чичероне (будущего барона Будберга), финальная встреча с Властителем. Уэллс был напуган хаосом, но видел в большевистской партии и ее "олигархии" "самурайскую" элиту, охраняющую и возглавляющую общество "Современной утопии". Проекты Ленина, особенно его план электрификации, не рассеяли скептицизма Уэллса: "Ленин, который, как ортодоксальный марксист, отрицает все "утопии", закончил тем, что сам подпал под власть утопии электриков" . Парадоксальная робость буржуазного утописта перед утопией, ставшей реальностью и, в конце концов, ослепившей его: Уэллс был покорен первым пятилетним планом и встречей со Сталиным в 1934 году.
Во время первого приезда Уэллса вся Россия была охвачена предчувствием мировой революции. Когда в 1920 году Красная армия вошла в Польшу, ее командующий Тухачевский провозгласил: "На остриях наших штыков мы принесем трудовому человечеству счастье и мир. На запад!". По приказу Л. Троцкого (1879 - 1940) (см. Терроризм и коммунизм) создавались трудовые армии, о которых мечтали Кабе, Беллами и авторы "Манифеста коммунистической партии". Был ликвидирован Национальный банк, отменены квартплата, налоги на воду, газ и электричество, проезд на транспорте стал бесплатным для рабочих: деньги вот-вот должны были исчезнуть. В 1920 году Ленин рассчитывал, что юношество увидит коммунизм через десять-двадцать лет . В том же году Н. Бухарин (1888 - 1938) и Е. Преображенский (1886 - 1937) составили Азбуку коммунизма (начиная с Программы партии марта 1919 года) и дали двадцать-тридцать лет на то, чтобы государство диктатуры пролетариата было заменено "бюро бухгалтерии и статистики".
В отличие от Бухарина (расстрелянного в 1938-м), который начинал как один из главных теоретиков национализации и милитаризации "переходного периода", а закончил защитником построения социализма "черепашьими темпами" "в отдельно взятой стране", Преображенский останется "левым" (его расстреляют в 1937-м). В 1922 году Преображенский рассуждает об эволюции СССР в дидактической утопии От НЭПа к социализму, написанной в форме курса лекций, который читает рабочий, по совместительству профессор экономии, в 1970 году (разделение между интеллектуальным и физическим трудом исчезло). Эта утопия позволяет проследить реализацию экономически социалистической программы Преображенского, учитывающей ошибки военного коммунизма. Разница между прогнозами и исторической реальностью - самое привлекательное в этой сухой утопии, вставленной в фантастический образ советской Европы. Последнее примечательно поскольку утопия написана через два года после Съезда народов Востока и подготовки объединения республик в Советский Союз. Тогда же татарский большевик М.Султан-Галиев выстраивает масштабную политическую утопию-создание "Коммунистического мусульманского государства", включающего все азиатские народы и управляющего колониальным Интернационалом, который мог бы контролировать индустриальные страны. В 1923 году Султан-Галиев станет первым руководителем партии, арестованным за свои идеи . Преображенский ни разу не упоминает об Азии. Его взоры обращены к Германии. Он предсказывает появление нового экономического организма в Европе, который объединит "промышленность Германии и сельское хозяйство России". В утопии Преображенского примечательно также и то, что с победой коммунизма в Европе "советская Россия заняла свое скромное место экономически отсталой страны позади индустриальных стран пролетарской диктатуры" [Преображенский 1922, 137 138]. Не часто встретишь такую скромность.
Утопия Преображенского представляется ответом на "квазиутопическое" сочинение Е. Полетаева (1888 - 1953) и Н. Пунина (1888 - 1937). Опираясь на энергетистские, синтетистские и богдановские идеи, эта книга с провокационным названием Против цивилизации (1918) - краткий обзор европейской истории и прогноз на будущее - предлагает апологию органической и целостной немецкой "культуры", которая противопоставляется чуждой России поверхностной, индивидуалистической франко-английской цивилизации, потребляющей предметы, а не идеи [Полетаев-Пунин, С. VIII]. Интересно сравнить эту позицию с позицией неославянства и Бердяева, для которого "романские народы органически ближе русским и славянам, чем народы германские"2. Согласно Полетаеву и Пунину, ядро советского государства будет состоять из великороссов. Европейская социальная революция поможет этому ядру утвердиться в своей общечеловеческой роли (официальный интернационализм, перевернутый с ног на голову) . Германофильские настроения проникли после революции не только в утопические сочинения, но и в политику. Униженная победившей Европой, волнуемая изнутри мощным социалистическим движением, Германия, в отличие от Франции, цитадели капитализма, была для одинокой страны Советов моделью организованного государства и надеждой на распространение революции (особенно после Спартаковцев и Баварской республики). Подтверждая жизнеспособность некоторых славянофильских идей, Полетаев и Пунин соединяют пролетарскую идеологию (социалистическую, научную и механистическую) с тоской по эллинизму, германофилией и восхвалением "великоросскости". Предисловие к книге Полетаева и Пунина написано наркомом культуры Луначарским. Он (а в его лице - власть) поручается за авторов с их весьма неправоверными взглядами. В этом, помимо разногласий внутри власти, проявляется эклектизм государственной мечты в процессе ее становления. Вскоре американская эффективность затмит немецкий образец.
Тотализующая, "интегральная" направленность этой мечты сразу же стала наиболее характерной ее чертой. Революция изменила "базис" общества, его производственные отношения. Согласно марксистскому учению, все "надстройки" неизбежно изменяются вслед за "базисом". Буржуазные институты семьи, школы, морали, науки должны уступить место новой семье, новой морали, новой школе. Государство и партия берут на себя заботу о руководстве этими изменениями. Своей страстью к "эвномии" эта эпоха напоминает времена Екатерины. Разница - в темпах установления новых порядков: декретомания Ленина представлялась его противникам опасно утопической. В Сказках про Фиту Замятина, первой литературной сатире на лидера большевиков, написанной в сентябре 1917 года, Ленин выведен сказочным персонажем, порожденным канцелярским бумагомаранием и питающимся чернилами [Л. Геллер, 1983].
Новый человек
В 1929 году Сталин вернется к утопии "военного коммунизма" (ускоренная индустриализация и насильственная коллективизация), но в 1921-м Ленин делает некоторые уступки рыночной экономике, чтобы сохранить свою власть перед лицом всеобщего недовольства: начинается Новая экономическая политика (НЭП). НЭП - всего лишь период мнимого затишья, во время которого выражение "диктатура пролетариата" приобретает свои истинный смысл. Обостряется идеологическая борьба. Свирепые антирелигиозные кампании становятся главной заботой культурных управленцев. В 1925 году Союз воинствующих безбожников превращается под руководством партии в главное орудие "перековки" человека и "перестройки" общества. Школьная система, реформированная в 1918 году, полностью обновляется в 1923-м: "педология" сменяет педагогику, учебные программы очищаются от "буржуазных" идей. Знание русской истории признается необязательным: учащимся коммунистической школы достаточно знать лишь несколько эпизодов борьбы против царизма. Создание "нового человека" - в центре официальной идеологии. На практике оно осуществляется путем принуждения. Обучение трудом, опробованное учителем А. Макаренко (1888 1939) в колонии малолетних преступников, станет в сочетании с великим концентрационным экспериментом основой советской "эвпедии".
"Эвпедии" сопутствуют проекты и меры из утопического арсенала. В 1925 году Бухарин провозглашает в духе тейлоризма: "Мы переходим к стандартизации интеллигентов, мы будем производить их, как на фабрике" . Авторы "Азбуки коммунизма" уже говорили, что ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не только своим родителям: это один из главных постулатов классической утопии. Троцкий, инициатор борьбы за "новый быт" [Троцкий 1976], предполагает, что человек "переделает Землю по своему вкусу" и научится управлять "слепым половым отбором" для создания "более высокого общественно-биологического типа, если хотите сверх-человека" [Троцкий, 1923, 164 - 165]. Эту мечту разделяет большинство руководителей государства. Начинается изучение генетического достояния пролетария. Ставится задача по созданию совершенной человеческой расы: при Комиссии по изучению природных производительных сил в России работает Бюро по евгенике [Ю. Филипченко]. С 1921 года действуют два евгенических общества, одно из которых подчиняется Комиссариату внутренних дел, другое Академии наук. Оба поддерживают и развивают связи с немецкими евгенистами (в рамках одного из этих обществ некоторое время работает комиссия по изучению еврейской расы) . В самих евгенических исследованиях нет ничего необычного, в то время они проводились практически во всех странах, но "коммунистический человек" "определяется также и в биологических терминах "новой расы". Евгеническая утопия, подогреваемая антиутопией биологического упадка капиталистического мира, продержится до начала тридцатых годов. Она породит разные научные безумства, к примеру, проект скрещивания человека с обезьяной с целью омоложения человеческого генофонда3. Эта утопия в конце концов преобразуется в доктрину homo sovieticus, вечно совершенствующегося под благоприятным влиянием социалистической среды. Повесть М. Булгакова (1891-1940) Собачье сердце (1925), предупреждающая о том, как опасно идти против природы ради создания "нового человека", - антиутопия, недалекая от реальности.

Ренессансные утопии были бесконечно далеки от народа, да и не предназначались для него, являясь скорее философскими трактатами. Удивительно, но к первой половине XX века ситуация толком не переменилась. Коммунистическая утопическая литература всё еще оставалась достаточно сложной для восприятия.

Фантастика начала XX века вообще толком не желала описывать счастливое советское будущее. «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1913) Александра Богданова показывают наброски идеального общества будущего на примере Марса, обогнавшего в развитии Землю. Марсианская цивилизация, построенная на ценностях разума и социализма, притягивает главного героя Леонида, и по возвращении на Землю он принимает активное участие в революции.

Одна из первых советских утопий - «Страна Гонгури» Вивиана Итина (1922) - не скупится на «попаданческие» приемы. Ее главный герой, молодой революционер Гелий, с помощью гипноза переносится из тюрьмы на две тысячи лет вперед и оказывается в мире будущего. Основные занятия людей в конце IV тысячелетия - искусство и наука. Они путешествуют по другим планетам, создают всевозможные машины. Как и в утопиях 500-летней давности, в «Стране Гонгури» минимум сюжета, ее цель - демонстрация, к чему может прийти советский человек за две тысячи лет.

Примерно то же хотел показать Евгений Замятин в антиутопии «Мы», только с другой стороны: до чего может довести человечество социализм в долгосрочной перспективе.

Тотальный контроль, отсутствие имен, полное противопоставление Города Природе, бессмысленное сплочение ради абстрактной цели.

Оба фантаста - и Итин, и Замятин - ошиблись. Человечество отступило от этого вектора довольно быстро.

Послевоенные утопии

Коренным образом изменила фантастику Вторая мировая война. Как только человечество справилось с разрушениями и потерями, СССР начал выдавать одну за другой коммунистическую утопию, а Запад - одну за другой антиутопию, как правило, не обходящуюся без ядерной войны.

Первая «тяжелая» послевоенная советская утопия - «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова - была написана в 1956 году. Советские литературные критики любили подчеркнуть, что Ефремов предвосхитил звездоплавание за целый год до запуска первого искусственного спутника, умалчивая о том, что западные фантасты описывали звездолеты еще в 1940-х («Звездные короли» Эдмонда Гамильтона, 1947 год).

Главное отличие «Туманности Андромеды» от робких утопий первой половины века - легкий налет космооперы, придание экшна.

В тексте всё еще присутствуют пространные описания общественного устройства будущего (отсутствие денег и стирание народов и рас), истории (эры наподобие геологических - Эра Единого Языка, Эра Встретившихся Рук) и ландшафтов (Спиральная дорога, города-пирамиды в плодородных зонах). Все люди в эпохе «Туманности Андромеды» (Ефремов сначала относил ее за тысячи лет от своего времени, но потом передумал и переместил за сотни) статны и величественны, они не походят на наших современников или современников Ефремова. Впрочем, они уже могут сражаться с инопланетными тварями, влюбляться в инопланетянок и проводить сумасшедшие эксперименты. Это не люди-тени Замятина и не ходячие идеалы Богданова.

Сиквел «Туманности Андромеды», написанный в 1968 году, и вовсе не уступает западным антиутопиям.

Естественно, на земной почве советский фантаст не мог показать плохое будущее, ведь на Земле уже стопроцентно наступил коммунизм. Поэтому действие перенесено на Торманс, планету, куда тысячи лет назад сбежали американцы и азиаты.

Теперь там всепланетное олигархическое государство с кастами и насильственной эвтаназией, растормошить которое прилетели земляне. Им это удалось, правда, ценой собственных жизней.

Польский вариант «Туманности Андромеды» - «Магелланово облако», написанный Станиславом Лемом годом ранее, в 1955 году, - гораздо более современен, хоть и не лишен пафоса. Действие «Облака» происходит на рубеже III и IV тысячелетий, но быт человека не слишком изменился за тысячу лет. Есть города, поезда, вокзалы и любовь, присутствует также коммунизм, межпланетные полеты, первый межзвездный полет, отсутствуют границы и деньги. Позже Лем негативно отзывался о романе, мол, слишком наивная вещь, он действительно мало напоминает поздние романы писателя о проблемах контакта с инопланетянами («Фиаско», «Непобедимый»). Но «Магелланово облако» демонстрирует, что коммунистическая утопия 1950-х всё-таки может быть близкой человеку.

Можно сказать, что «Магелланово облако» - нечто среднее между сверкающим миром серьезных коммунаров Ефремова и почти реальным миром «Полудня» Стругацких, населенным, по словам писателей, почти нашими современниками.

Стругацкие утверждали, что люди будущего уже живут среди нас, просто сейчас их единицы, а в будущем такими будут все. И правда, герои повести «Полдень. XXII век» братьев Стругацких (1960) разговаривают на живом языке (за что писателей ругали критики, мол, какие черт и бог через 200 лет), не стесняются поесть и повеселиться.

И мир будущего у Стругацких в самом деле получился миром, в котором хочется жить. Описаниям природы и городов уделяется мало внимания, ведь это не важно. Соль в другом: в этом мире все готовы прийти друг другу на помощь, несмотря на то, что писаных красавцев - не 100 процентов населения, как в других утопиях. В «Полудне» сменяется калейдоскоп героев, приключений и локаций - Земля, Владислава, Леонида, а вот занудных описаний истории становления коммунизма и брачных отношений коммунаров нет.

Утопии периода развитого социализма

Но не все в советской литературе были Ефремовыми, Лемами и Стругацкими, и случались неудачные или наивные антиутопии. Трилогия Сергея Снегова «Люди как боги» была написана в 1966–1977 годах. Название сразу же заявляет о масштабе произведения. И правда: пятый век коммунизма, единое мировое государство со столицей где-то в районе Москвы, компьютеры-телепаты, публикующие важные мысли наподобие интернета и следящие за жизнью и здоровьем каждого человека, межзвездные полеты. И за всем этим - по-детски наивные диалоги между коммунарами, инопланетяне-зловреды, головоглазы и ангелы, и все как один статные красавцы и красавицы земляне. Сюжет то топчется на одном месте, то взрывается бурей детской лексики и невнятных событий.

Утопии эпохи развитого социализма практически избавляются от идеологической шелухи.

Роман «Лунная радуга» Сергея Павлова (1977–1983) по тематике ближе к Лему. Единственный широкий мазок - описание подземного города Аркад на Меркурии, напоминающее город в «Возвращении со звезд» Лема - причудливая комбинация архитектуры и природы, плавные формы и перетекающие друг в друга пространства. Остальное действие происходит во Внеземелье, космосе. Главный герой романа живет в Америке - из этого становится понятно, что коммунизм всё-таки победил по всему миру.

Столь же мало описаний и в небольшой утопии-космоопере Дмитрия Биленкина «Сила сильных» (1985). Вообще, позднесоветская утопия - палка о двух концах. С одной стороны, опыт прежних поколений писателей позволил современникам Брежнева, Андропова и Черненко избежать ходульных персонажей, неестественных диалогов и пространных описаний, высмеянных Стругацкими в «Понедельник начинается в субботу». С другой стороны, предшественники описали все возможные утопические миры.

Третий век коммунизма, человечество, как и у Ефремова, разделено на содружество коммунистов и империю олигархов в Плеядах. К последним отправляется интернациональная группа коммунаров с целью спасти человечество от некоего оружия предтеч, способного уничтожить Вселенную (избитый сюжет западной фантастики).

Пожалуй, самые оригинальные приемы в этой книге связаны с марксистской политэкономией. Земляне, чтобы удовлетворить потребность в труде, телепатически связываются с бурильной установкой на Марсе, а нишу пролетариата в Плеядах заняли андроиды.

Повесть олицетворяет состояние советской фантастики в середине и конце 1980-х - идеологическая составляющая увяла, а освобожденное пространство заняли примитивные приключения. И хорошо, что обошлось без попаданцев, наводнивших фантастику десятилетие спустя.

Крах социалистической системы оставил мир без утопий. Исчезновение биполярного устройства мира привело к появлению биполярных утопий-антиутопий в литературе. Теперь ни один воображаемый идеальный мир будущего не обходится без киберпанковых трущоб у подножия небоскребов.

Восстановление СССР в прежних границах невозможно, зато возможно

В настоящее время в патриотической среде периодически поднимается тема об империи и возможности её восстановления, как сейчас говорят, на «новой основе», хотя под этим обычно подразумевается всё то же восстановление России в прежних границах, т.е. в границах СССР. При этом сопутствующие данному реинтеграционному проекту трудности (экономические, социальные, политические, культурные и прочие), конечно же, совершенно не учитываются. Ну, просто хочется вернуть себе утраченные территории и все тут. Тем не менее, в современных условиях реинтеграция с некоторыми странами СНГ представляется невозможной по ряду причин.

На текущий момент на Земле существуют 3 цивилизации: европейская, исламская и восточная, каждая из которых делится на ряд самостоятельных страт (культур). Эти культуры имеют между собой незначительные отличия по второстепенным признакам, однако кардинального отличия от основных, фундаментальных признаков, присущих той цивилизации, составными частями которых они являются, не имеют. По сути, культуры, существующие в рамках одной цивилизации, разделяются только формальными признаками, а потому между ними возможен какой угодно синтез.

Однако, несмотря на то, что самостоятельные культуры в рамках одной цивилизации хоть и могут образовывать друг с другом какой угодно синтез и мирно сосуществовать (а враждовать они не могут в принципе), тем не менее, с другими самостоятельными культурами уже другой цивилизации никакого мирного существования уже не может быть априори, поскольку, как я уже говорил, базовые признаки разных цивилизаций друг от друга кардинально отличаются. Совместное и мирное сосуществование разных цивилизаций друг с другом невозможно и в этом американский политолог Хантингтон был, безусловно, прав: цивилизации обречены на конфликты друг с другом и это от чьего-то злого умысла или воли не зависит, это фундаментальные законы, вызванные принципиальным отличием базовых признаков цивилизаций.

Так вот, продвигаемый некоторыми индивидами «месседж» о непременном воссоздании империи путем физического присоединения территорий (что подразумевает синтез самых разных культур), априори невозможен в силу, повторюсь, фундаментальных отличий цивилизационных признаков друг от друга. Это будет как в басне Крылова о Лебеде, Раке и Щуке: каждый по отдельности функционировать способен, но работать совместно не может, каждый в свою сторону тянет. Таким образом, можно заключить, что предлагаемый путь интеграции России и Средней Азии в единое целое не возможен в силу цивилизационных факторов.

Далее. Существует фундаментальное утверждение, позволяющее определять устойчивость любого государственного образования (т.н. «транспортная теорема», сформулировал которую социолог и публицист Сергей Переслегин). Суть его заключается в том, что единство любого государственного образования, состоящего более чем из двух субъектов, может быть сохранено только в тех случаях, когда развитие инфраструктуры данного образования (в данном случае - развитие транспортной сети) опережает экономическое развитие его субъектов. Каким образом это проявляется? Если, к примеру, скорость развития транспортной сети государства недостаточно велика, то со временем экономический обмен производимой каким-то одним регионом продукции с другими регионами и с метрополией будет затруднен, поскольку транспортные коммуникации, рассчитанные на гораздо меньший объем перевозок, начинают не справляться с возросшим потоком продукции, и со временем производители либо переориентируются исключительно на внутренний рынок, либо вообще на иное государство (обратите внимание на пример Дальнего Востока). Постепенно местная региональная начнет терять связь с элитой общегосударственной и со временем будет сосредотачиваться по большей части на своих собственных внутренних проблемах. Как только это происходит, то возникает распад государства на несколько новых, причем бывшая региональная элита одного образования становится национальной политической элитой этих новых государств со всем вытекающим. В период развала СССР мы это уже проходили.

Теперь давайте представим, что у нас уже есть империя, состоящая из, собственно, России и государств Средней Азии, при которой представители разных цивилизационных страт полностью утратили свою собственную уникальную идентичность, т.е., грубо говоря, слились в единое целое. С одной стороны мы будем иметь традиционные (а местами, архаичные) государства Средней Азии, а с другой - сверхразвитую, уже постиндстриальную Россиию.

Что будет дальше? Да ничего хорошего не будет, т.к. в силу того же утверждения о единстве любого государственного образования существование такой империи будет, опять же, невозможно физически, поскольку присоединенные к империи территории не выдержат темпа экономического развития центра и со временем замкнуться на себе и отпадут, что, казалось бы, парадоксально. Вопрос: ну а что же, интересно, мешает активно развивать транспортную сеть, а также методом «прогрессорства» поднять государства Средней Азии на один с нами уровень, избежав, таким образом, проблем с распадом только что созданной каким-то чудесным образом нами империи?

Дело в том, что простое присоединение территорий само по себе никаких преимуществ не дает, поскольку с ростом размера любой управляемой системы (в данном случае - империи) увеличиваются затраты на её управление и увеличиваются они тем быстрее, чем выше неоднородность системы, а в нашем случае это особенно актуально. При этом затраты на реструктуризацию экономик присоединенных субъектов и доведение их до уровня развития основной системы могут быть столь велики, что могут поставить под вопрос саму целесообразность проекта интеграции. Другими словами, если присоединение к себе каких-то новых территорий не окупает затрат на реорганизацию этих территорий, то и присоединять их не следует. Вы представляете, сколько нужно ресурсов на «переваривание» хотя бы одной лишь индустриально развитой Украины? А уж тем более на «переваривание» всяких традиционных и архаичных Туркестанов?

Возвращаясь к транспортной сети. Существуют такие регионы, включение которых в общеимперскую транспортную сеть может только навредить и уменьшить общую транспортную связность империи, поскольку они будут вынуждать прикладывать огромные усилия для того, чтобы включить эти области в общий экономический оборот. Так вот такой регион - это как раз вся Средняя Азия и есть. В силу политической нестабильности в Средней Азии и сложности географических условий строительство там развитых коммуникаций затруднено. Хорошо, допустим, что при включении Средней Азии в состав нашего государства все эти проблемы с нестабильностью разрешаться, так сказать, политическим путем. Но с географией-то ничего не сделаешь ибо всякие технологии по «превращению гор в равнины» существуют только в головах фантастов. А поскольку, как говорилось выше, для сохранения целостности любого государственного образования необходимо, что бы развитие инфраструктуры опережало развитие регионов, возникает следующая ситуация: инфраструктура достаточно не развита, в то время как экономическое развитие регионов (а конкретно - метрополии, т.е. самой России) будет довольно значительным. Разумеется, это приведет к распаду государства.

Для сторонников «ломания» клановой системы традиционных государств Средней Азии и переделке её на свой лад подобно тому, как это проводилось в Советском Союзе, нелишне напомнить о принципиальных различиях между европейской и исламской цивилизациями. Надо понимать, что то настоящее, которое мы, движимые самыми благими намерениями, будем строить в этих государствах, будет для них далеким-далеким будущим, причем не их будущим, поскольку оно, в силу принадлежности этих государств к исламской цивилизации, у них своё, принципиальное отличное от нашего. И здесь по пути Советского Союза идти бессмысленно. Почему, скажем, политика проводимая СССР в Афганистане была совершенно неэффективной? Ведь вроде бы, мы для афганцев делали буквально всё - строили школы, больницы и т.д. Но в этом-то как раз и была проблема. Всё то, что Советский Союз пытался построить в Афганистане было для того очень далёким будущим (причём не его будущим - цивилизация-то ведь совсем другая), а потому и не удивительно, что все эти попытки полностью провалились и в конце-концов Афганистан скатился в архаику, т.е. туда, где он и должен был быть.

В общем, восстановление России в границах Советского Союза на текущий момент невозможно по множеству причин. Да и в ближайшей и среднесрочной перспективе мы не сможем вести активную внешнюю политику просто потому, что у нас это сил не хватит. В первую очередь нам придется заниматься внутренними проблемами, затем устанавливать тесную связь с нашими соотечественниками, проживающими за рубежом (а их не менее 30 млн. - вторая по численности диаспора в мире) и только потом браться за страны СНГ (Украину, Белоруссию, Казахстан. О всяких Узбекистанах и прочих Таджикистанах и речи не идет). Обращаю внимание на то, что даже с этими, культурно близкими нам странами интеграция вряд ли в ближайшей перспективе возможна: ибо для их элит сближение с нами означает потерю своего суверенитета. Максимум речь пока может идти лишь о какой-то конфедерации, да и только. Всего этого СССР-реинтеграторы, одержимые идеей восстановления СССР во что бы то ни стало, никак понять не могут. При этом, что самое интересное, СССР-реинтеграторы полностью игнорируют огромное количество наших соотечественников, проживающих за рубежом. Лишь бы побольше всяких Узбекистанов к себе присоединить.

Тем не менее, хотя и восстановление империи в прежних границах (путем «физического» присоединения государств Средней Азии) невозможно, да и бессмысленно, это далеко не означает того, что воссоздание империи невозможно вообще. Оно, безусловно, возможно, но только такая империя будет выглядеть иначе, чем раньше, и будет строиться на совершенно иных принципах. Что касается общей конструкции будущей империи, то с теоретической стороны она неплохо проработана известным футурологом Максимом Калашниковым. В книге «Крещение Огнем. Вторжение из будущего» он пишет:

«Генеральный план: мы создаем в рамках одной Империи два мира. Один - динамично-технократический, футуристический. Мир славян. Второй мир - традиционно восточный. Как в Российской империи. Хочешь ты жить по традициям мусульманского Востока - оставайся в Узбекистане, скажем. Подчиняйся баям, живи низменной жизнью, раболепствуй перед вышестоящими и носи им бакшиш. Если же тебе душно в таком мире - ты можешь принять русские обычаи, поступить на учебу в русские университеты, работать на русских предприятиях, делать карьеру добровольцев на русской военной службе. На севере Империи ты, таким образом, уже во втором поколении станешь русским - как становились ими представители многих народов на службе то у царей, то у Сталина. Принимая же обычаи и традиции русских ты получаешь доступ к инновационным технологиям и новому стилю жизни.

Приток неокультуренных неквалифицированных мигрантов их Средней Азии в собственно славянские земли не допускается во избежание межкультурных конфликтов. Между мирами заключается пакт о симбиозе: каждый живет по своим законам, не пытаясь изменить соседа. Покушение на целостность Империи жестоко карается. Русские живут в Средней Азии как вахтовые высокооплачиваемые специалисты».

В целом, все очень точно написано. Вывод: восстановление СССР в прежних границах невозможно, зато возможно создание империи, которая может принять следующий вид: постиндустриальный центр империи (Россия) + индустриальная периферия (Украина, Белоруссия, Северный Казахстан) + традиционная окраина (государства Средней Азии), а также поддержка связи между всей империей в целом и многочисленными русскими диаспорами, разбросанными по планете. Это будет мир миров, каждый из которых живет по своим собственным законам, но при этом империя будет не многонациональной, а национальной (национальный аспект надо, конечно, рассматривать отдельно) в силу того, что физически территории Средней Азии к ней не будут присоединены.

1. Концепция строительства социализма в одной стране

Концепция строительства социализма в одной стране - это не просто одна из ключевых новаций во всей политической философии Сталина. Это, на мой взгляд, краеугольный камень, фундамент, на котором впоследствии сформировалась вся система государственных воззрений Сталина. К анализу содержания и важнейших особенностей этой концепции можно подходить под различными углами зрения. В литературе о Сталине превалирует подход к ней с точки зрения преимущественно борьбы различных группировок в партии в связи с существовавшими в тот период экономическими и международными проблемами, решить которые предстояло нашей стране. Акцент при этом делается на проблеме борьбы за власть как главным полем противостояния. Разумеется, такой подход имеет право на существование, но мне он кажется слишком приземленным, ориентированным не на раскрытие, так сказать, мировоззренческих аспектов проблемы, а на освещение лишь исторических обстоятельств, сопутствовавших разрешению возникших в руководящих кругах партии разногласий о путях и перспективах дальнейшего развития страны.

Мне представляется важным оттенить не те или иные исторические моменты, связанные с данной концепцией, не те или иные нюансы в подходах, объективно ставившие по разные стороны баррикад противоборствовавшие силы. Все это, разумеется, важно и имело немалое значение в рассматриваемый период. Однако много важнее проблема исторического выбора пути развития. Именно в этом преломлении мне видится значение данной концепции в истории нашей страны и, разумеется, всей дальнейшей политической судьбы самого Сталина.

Ретроспективный взгляд на историческую участь социализма в Советском Союзе с логической закономерностью ставит немало сложных вопросов, которые легче поставить, чем на них ответить. И один из них такой: насколько теоретически и практически был обоснован вывод о возможности не только полной, но и окончательной победы нового общественного строя в СССР? Под окончательной победой имеется в виду невозможность реставрации капиталистического уклада. Крах Советского Союза означал и крушение социализма как общественного строя в нашей стране. Значит, постулат об окончательном характере победы социализма в нашей стране оказался несостоятельным, он не прошел исторического испытания? Ведь формирующийся ныне общественный строй в современной России, построенный на примате частной собственности и преимущественно рыночных механизмах функционирования народного хозяйства, по своему сущностному содержанию может быть определен как реставрация капитализма. Конечно, это не возврат к тому капитализму, на базе которого начиналось созидание социалистического уклада после победы Октябрьской революции. Природа и динамика общественного процесса исключают такие невероятные вещи как неестественный скачок назад. Хотя в самом характере исторического процесса встречаются, и причем не так уж редко, зигзаги и попятные движения. Но тем не менее в данном случае речь идет о смене общественного строя как такового, а не тех или иных виражах исторического процесса.

Так что взгляд на данную проблему через призму исторической ретроспективы представляет бесспорный интерес и требует своего осмысления и анализа. Иными словами, рассматриваемая концепция - это не какая-то сугубо историческая проблема, не имеющая отношения к современной действительности. Напротив, она органически связана и с проблемами нашей современной жизни. К примеру, когда ставится вопрос о смене курса экономического и политического развития Российской Федерации, то под этим понимается возврат к социализму в той его форме, каким он существовал у нас, или же о выборе какого-то иного пути? В общем проблем, прямо или косвенно относящихся к концепции строительства социализма в одной стране, достаточно много и все их осветить невозможно.

Я лишь пунктиром обозначил некоторые аспекты рассматриваемой проблемы и ее пересечение с проблемами сегодняшнего дня. Однако эпицентр моего внимания сосредоточен отнюдь не на этих аспектах. Я поставил своей задачей рассмотреть процесс постепенного формирования у Сталина концептуальных воззрений относительно возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране, выделяя при этом то обстоятельство, что это был именно процесс, а не какая-то спонтанно появившаяся идея, которую он защищал и отстаивал с исключительной энергией и последовательностью. То, что это был процесс, причем сложный и противоречивый, читатель сможет убедиться на основе материалов, приводимых мной.

Разумеется, многие детали, касающиеся всей истории борьбы вокруг данной проблемы, ныне могут восприниматься и часто воспринимаются в качестве исторических архаизмов, не заслуживающих пристального внимания. Соответственно, я попытался уделять им ровно столько внимания и места, насколько они необходимы для уяснения как содержания, так и значения сталинской концепции. Я говорю о сталинской концепции вопреки многочисленным утверждениям самого генсека, что теория строительства социализма в одной стране является ленинской теорией. Эта оценка закреплена была и в сталинской официальной биографии. (В скобках отмечу, что эта биография вождя была не только просмотрена и одобрена им лично, но фактически и отредактирована им, причем он вносил в нее порой существенные коррективы и дополнения. Но это - тема особого разговора, и к ней мы в дальнейшем вернемся.) В ней утверждалось с категоричностью, не допускавшей каких-либо иных толкований:

«Теоретически обобщая опыт Великой Октябрьской социалистической революции, опыт первых лет социалистического строительства в капиталистическом окружении, Сталин отстоял и развил дальше ленинское учение о победе социализма в одной стране.

В декабре 1924 года вышла известная работа Сталина «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов». Обосновывая в этой работе ленинское положение о победе социализма в одной стране, Сталин показал, что следует различать две стороны этого вопроса: внутреннюю и международную. Внутренняя сторона - это вопрос о взаимоотношениях классов внутри страны, строящей социализм; международная - это вопрос о взаимоотношениях между СССР, пока еще единственной страной социализма, и капиталистическим окружением. С внутренними трудностями рабочие и крестьяне СССР вполне могут справиться собственными силами, они вполне могут одолеть экономически свою собственную буржуазию и построить полное социалистическое общество. Но до тех пор, пока существует капиталистическое окружение, существует и опасность капиталистической интервенции против СССР и реставрации капитализма. Чтобы устранить эту опасность, необходимо уничтожить самое капиталистическое окружение, а уничтожить капиталистическое окружение возможно лишь в результате победы пролетарской революции по крайней мере в нескольких странах. Только тогда победа социализма в СССР сможет считаться полной, окончательной победой» .

Концепция строительства социализма в одной стране может быть правильно понята и истолкована лишь в контексте общих политических воззрений Сталина. Выше я уже подчеркивал, что данная концепция, прежде чем стать таковой, претерпела большую эволюцию. На само ее содержание и расстановку акцентов в ней большое влияние оказала как обстановка (внутренняя и международная) того времени, так и тот факт, что она формировалась и отшлифовывалась не в ходе каких-то отвлеченных теоретических и философских дискуссий, а в атмосфере ожесточенной политической борьбы. Это, бесспорно, наложило на нее свою неизгладимую печать.

Однако мне представлялось важным оставить вне поля зрения моменты и детали чисто временного характера и сосредоточить главное внимание на принципиальных сторонах проблемы в целом. Выдвижение и отстаивание данной концепции знаменовало четкий водораздел в становлении и дальнейшей эволюции воззрений Сталина как государственного деятеля. В своей политической карьере он выступал в различных ипостасях, но основными были две ипостаси: Сталин как революционер и Сталин как государственник

Само разделение этих двух качеств Сталина как политика кому-то может показаться искусственным и даже надуманным. Но, на мой взгляд, это не так, поскольку революционер - это прежде всего разрушитель и низвергатель существующего уклада жизни и порой самого государственного устройства. А государственник - это прежде всего созидатель, и в данном случае созидатель нового общественного строя и нового государства. Эти два качества в Сталине сочетались, и нельзя сказать, что подобное сочетание было гармоничным и вполне естественным. По логике вещей они неизбежно должны были приходить в коллизию, а порой и в острое противоречие друг с другом. И часто на чаше весов приходилось взвешивать интересы революционного характера, и интересы государственного плана. Какая чаша весов перевесит - от этого зависело многое. Внутренняя диалектическая противоречивость обоих этих качеств неизбежно должна была проявлять себя, вне зависимости от субъективных пожеланий самого Сталина.

Иными словами, сложность Сталина как политической фигуры мирового масштаба во многом объясняется и наличием этих двух важнейших качеств, приходивших порой в столкновение друг с другом. Поэтому о Сталине нельзя говорить отдельно как о революционере и отдельно как о государственнике. Обе эти ипостаси существовали в нем одновременно. Из этого, однако, не следует, что их удельный вес в общей системе его политической философии был равноценен или одинаков. И тем более, что такое соотношение имело статичный характер. Оно развивалось и изменялось, причем магистральное направление изменений лежало в русле его постепенного перехода на позиции государственника. В этом мне видится главная особенность эволюции системы политических взглядов Сталина. И эту особенность надо постоянно держать в уме, когда мы рассматриваем те или иные направления в политической деятельности Сталина не только в целом, но и на важных исторических изломах жизни страны.

Истоки государственности в политическом мышлении Сталина восходят к истории его становления как революционера именно и прежде всего на почве российской действительности. В то время как политическая философия многих его оппонентов, и прежде всего Троцкого, Зиновьева и Каменева (и, может быть, в определенной мере и самого Ленина) складывалась в определенной степени под воздействием реалий западной действительности, поскольку немалую часть своей жизни они провели в эмиграции. На поверхностный взгляд может показаться, что все это - лишь обстоятельства личной жизни, мелкие детали, не способные влиять на формирование политических убеждений, или, если хотите, политических пристрастий. Но это лишь на поверхностный взгляд. Генезис элемента государственного мышления как определенной доминанты у такой личности, как Сталин, на мой взгляд обусловлен тем, что он своими корнями был органически связан с российской действительностью и знал ее лучше своих оппонентов.

Марксистские постулаты о революции, в первую очередь о том, как она будет происходить - то ли одновременно в наиболее развитых странах, то ли разновременно, в зависимости от вызревания объективных условий для этого, - эти постулаты были усвоены Сталиным в полной мере. И эти постулаты ортодоксального марксизма на протяжении довольно длительного времени превалировали в его политическом мышлении. Однако присущие ему чувства реализма и прагматизма служили известными ограничителями, благодаря которым он не стал слепым пленником этих постулатов. Реалии жизни не могли не поставить перед ним вопроса: чему отдавать приоритет - ортодоксальным догмам или требованиям действительности. И он сделал однозначный выбор в пользу второго.

Я несколько увлекся рассуждениями, вроде не имеющими прямого касательства к рассматриваемой теме, но они мне представляются важными для понимания и осмысления процесса политической эволюции Сталина вообще и в области определения перспектив развития страны после смерти Ленина в особенности. Если формулировать суть вопроса внешне упрощенно, но в своей основе правильно, то перед Сталиным встала дилемма: что поставить в качестве бесспорного приоритета - мировую революцию как таковую или же интересы укрепления и развития советского государства? В этом же и заключалась квинтэссенция концепции строительства социализма в одной стране. Окидывая мысленным взором прошлое, вспоминая судьбоносные переломные этапы развития Советского государства в период правления Сталина, неизбежно приходишь к заключению, суть которого можно было бы сформулировать так: в конечном счете противоборство сторон вокруг вопроса о строительстве социализма в одной стране было в значительной мере закамуфлированной формой противоборства по вопросу о судьбе России как таковой. Если отбросить чисто идеологический флер, в который облекались дискуссии, а вникнуть в самую сердцевину проблемы, то становится ясным, что речь шла о будущем нашей страны как самостоятельного и самодостаточного государства. Социализм выступал здесь не столько в своем чисто классовом виде, сколько как выражение общенациональной идеи сохранения и развития нашей государственности в условиях коренного изменения мирового соотношения сил и ужесточения межгосударственного соперничества.

Строго говоря, нужно было определить магистральный маршрут движения нашей страны в суровых бурях второй четверти XX веска. Если воспользоваться морской терминологией, то речь шла о том, чтобы выбрать гавань, в которую должен был направиться корабль (Советский Союз). А как еще заметил античный римский писатель и мыслитель Л.А. Сенека, «кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра».

Надеюсь, что высказанные мною общие соображения, хотя они носят схематический характер, помогут читателю проникнуться осознанием важности и в сущности судьбоносного значения выдвинутой Сталиным концепции строительства социализма в одной, отдельно взятой стране. Именно взгляд из настоящего в прошлое помогает понять эту истину. Разумеется, в середине 20-х годов дискуссии вокруг данной проблемы проходили в ином ключе, с использованием иной терминологии, других понятий и аргументов. Однако внешняя сторона проблемы нисколько не меняет ее содержательной стороны.

Чисто политические мотивы, мотивы личного соперничества и борьбы за власть, конечно, накладывали свою неизгладимую печать на характер и остроту споров вокруг данной проблемы. Порой именно эти обстоятельства как бы заслоняли само содержание противостояния сторон, что отнюдь неудивительно, поскольку в тот период трудно себе даже представить любого рода теоретические споры и дискуссии, за которыми бы не скрывались мотивы сугубо властного характера. Борьба за власть являлась той осью, вокруг которой вращались политические баталии. Однако было бы неправомерно сводить все к элементарной борьбе за власть. Ведь сама по себе власть является, как правило, не самоцелью, а служит лишь инструментом и орудием осуществления какой-то определенной политической линии и стратегии. Эти два обстоятельства надо иметь в виду, чтобы за накалом страстей и взаимных обвинений, за каскадом аргументов и контраргументов, обрушивавшихся с обеих сторон, не потерять главную и решающую причину всего противоборства.

После этих замечаний перейду к конкретным вопросам поднятой темы.

Свое понимание проблемы строительства социализма в одной стране, т. е. в Советском Союзе, Сталин впервые более или менее четко и ясно изложил в работе «Об основах ленинизма». Причем следует подчеркнуть, что его дебют в политической схватке по данному вопросу, был обескураживающе неудачным. Настолько неудачным, что по прошествии недолгого отрезка времени ему пришлось радикально изменить свою позицию. Вот эта формулировка: «…свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране, еще не значит обеспечить полную победу социализма. Главная задача социализма - организация социалистического производства - остаётся еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране, без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно. Для свержения буржуазии достаточно усилий одной страны, - об этом говорит нам история нашей революции. Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, - для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран».

Попутно следует обратить внимание читателя на следующее немаловажное обстоятельство: приведенная формулировка дается Сталиным по первому изданию его работы «Об основах ленинизма». В последующие издания эта формулировка включена уже в пересмотренном автором виде, а именно в таком:

«Но свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране - еще не значит обеспечить полную победу социализма. Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество. Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, т. е. значит ли это, что он может силами лишь одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от интервенции, а значит, и от реставрации? Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции. Поэтому революция победившей страны должна рассматривать себя не как самодовлеющую величину, а как подспорье, как средство для ускорения победы пролетариата в других странах» .

Внимательно сопоставив две формулировка, сразу же обнаруживаешь, что они принципиальным образом отличаются друг от друга, и это отличие проходит по главному вопросу - о самой возможности успешного строительства социализма в одной стране. Иными словами, Сталин подверг коренной ревизии свою первоначальную установку, сочтя ее явно недостаточной и поэтому неправильной.

Приведенный пример говорит о многом. Прежде всего о том, что Сталин не сразу, а лишь в результате острой политической и идейной борьбы со своими оппонентами пришел к выводу об ошибочности своей первоначальной формулировки. Совсем неслучайным является и тот факт, что во всех изданиях его работы «Об основах ленинизма» исходная формулировка начисто отсутствует, ее заменяет радикально модифицированная. Поскольку в своем первозданном виде его формулировка по существу ничем не отличалась от концепций Троцкого, изложенных им в теории так называемой перманентной революции. И чтобы у тех, кто изучал произведения Сталина в период пребывания его у власти, все это не бросалось в глаза и не порождало ненужных мыслей о том, что и вождь на определенном этапе придерживался ошибочной точки зрения, данная формулировка просто была заменена другой, более поздней. Конечно, поступать так имел право каждый автор. Однако в виду того, что эта проблема стала фактически центральной проблемой борьбы с оппозицией, у многих возникали сомнения по поводу правомерности пересмотра задним числом высказанной мысли. Как говорится, что написано пером - не вырубишь топором. Сталину же, вероятно, подобные сомнения этического порядка казались несущественными, поскольку на первый план он выдвигал соображения политической целесообразности. И самого Сталина, и методы его полемики по всем вопросам нельзя раскусить до конца, если мы будем забывать об этой типичной для Сталина черте политической и идейной борьбы.

Однако интересы исторической достоверности событий требуют, чтобы в этот вопрос была внесена полная ясность. В ходе полемики с Троцким генсек вынужден был следующим образом обосновывать сам факт пересмотра своей первоначальной позиции. (Характерно, что этот раздел его заключительного слова на XV партконференции был озаглавлен - «Мелочи и курьезы»). Вот что заявил по этому поводу Сталин: «Тов. Троцкий говорил, далее, о том, что я заменил неточную и неправильную формулировку вопроса о победе социализма в одной стране, данную в моей книжке «Об основах ленинизма» в 1924 году, другой формулировкой, более точной и правильной. Троцкий, видимо, не доволен этим. Почему, на каком основании, - он так и не сказал. Что может быть плохого в том, что я исправил неточную формулировку, заменив её точной? Я вовсе не считаю себя безгрешным. Я думаю, что партия может только выиграть, если ошибка, допущенная тем или иным товарищем, признаётся им и исправляется потом. Что хочет, собственно, сказать Троцкий, подчёркивая этот факт? Может быть, он хочет последовать хорошему примеру и заняться, наконец, исправлением своих многочисленных ошибок? (Аплодисменты, смех) Что же, я готов ему помочь в этом деле, если тут нужна моя помощь, готов его подтолкнуть и помочь ему. (Аплодисменты, смех) Но Троцкий преследует, видимо, какую-то другую цель. Если это верно, то я должен сказать, что его попытка есть попытка с негодными средствами» .

Надо признать, что доводы, приведенные Генеральным секретарем, выглядели вполне убедительными. Когда было нужно, он умел и каяться в своих заблуждениях.

В апреле 1925 года состоялась XIV конференция партии, которая в косвенном виде закрепила промежуточное толкование проблемы построения социализма в одной стране. Я пишу в косвенном виде, поскольку речь шла всего лишь об одобрении тезисов, разработанных в связи с расширенным пленумом Исполкома Коминтерна. Прямо и непосредственно данная проблема на самой конференции, в которой принимал участие и Сталин (но примечательно, что он на ней не выступал ни с докладом, ни просто в прениях), не обсуждалась. Конференция фактически лишь санкционировала тезисы, где в, частности, говорилось: «Опыт русской революции доказал, что такая первая победа в одной стране не только возможна, но что при ряде благоприятных обстоятельств эта первая страна победоносной пролетарской революции может (при известной поддержке международного пролетариата) продержаться и упрочиться на долгий период, даже в том случае, когда эта поддержка не выливается в форме прямых пролетарских революций в других странах».

Сразу бросается в глаза некоторая условность и даже неопределенность формулировки. И это не случайно, поскольку на следующей странице тезисов приводятся ленинские положения на этот счет. Я их процитирую в том виде, как они даны там, чтобы читатель смог убедиться в противоречивости взглядов самого Ленина по этому вопросу:

«Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой, если бы не было революционного движения в других странах, была бы безнадежной».

«Когда три года назад мы ставили вопрос о задачах и условиях победы пролетарской революции в России, мы всегда говорили, что прочной не может быть эта победа, если только ее не поддержит пролетарская революция на Западе, что правильная оценка нашей революции возможна только с точки зрения международной. Для того, чтобы добиться того, чтобы победить прочно, мы должны добиться победы пролетарской революции во всех или, по крайней мере, в нескольких главных капиталистических странах».

«Это коренное положение ленинизма остается целиком верным и теперь,» - черным по белому записано в утвержденных конференцией тезисах .

Кстати сказать, с докладом по этому вопросу выступал Зиновьев, что, очевидно, и предопределило какую-то невнятность и сумбурность постановки вопроса в целом.

Сталин вскоре после конференции выступил с докладом, посвященным итогам ее работы. В нем он фактически в эпицентр внимания поставил вопрос «о судьбах социализма в Советском Союзе». И, разумеется, попытался дать свою интерпретацию проблемы, сделав упор на анализе противоречий, преодоление которых как раз и делает возможным построение социализма в нашей стране. Надо заметить, что сталинская трактовка шла гораздо дальше и в определенной степени снимала ленинский пессимизм относительно возможности полной победы социализма в одной стране без соответствующей международной поддержки в виде революций в других странах. Здесь Сталин четко разграничил внутренние и внешние предпосылки для победы социализма в одной стране. Он утверждал, что в Советском Союзе имеются все необходимые внутренние условия для построения полного социалистического общества. Его аргументация звучала вполне резонно и убедительно и отличалась четкой нацеленностью на доказательство того, что отрицание возможности построения социализма равносильно позорной и добровольной исторической капитуляции:

«В противном случае нечего было брать власть в октябре и устраивать Октябрьскую революцию. Ибо если возможность и необходимость построения полного социалистического общества исключается по тем или иным соображениям, то тем самым теряет смысл и Октябрьская революция. Кто отрицает возможность построения социализма в одной стране, тот должен обязательно отрицать и правомерность Октябрьской революции» .

Сталин разделил (и вполне резонно) вопрос о строительстве социализма с точки зрения наличия внутренних предпосылок для этого от вопроса о внешних, т. е. международных условий, без учета которых ставить вообще проблему строительства нового общественного строя было бы беспредметно. Для увязки этих двух предпосылок в нечто единое целое, он выдвинул тезис об окончательной победе социализма в одной стране. Иначе говоря, полная победа возможна, поскольку это зависит прежде всего от нас самих, а окончательная невозможна, поскольку это зависит от внешних факторов, определять которые - вне пределов нашей власти. Вот это положение в формулировке Сталина: «… усилий одной страны, если даже эта страна является страной пролетарской диктатуры, недостаточно для того, чтобы полностью гарантировать её от опасности интервенции. Полная гарантия от интервенции, а значит, и окончательная победа социализма возможна, ввиду этого, лишь в международном масштабе, лишь в результате совместных усилий пролетариев ряда стран, или - ещё лучше - лишь в результате победы пролетариев нескольких стран».

Я не стану вдаваться во все детали сталинской аргументации, равно как и прослеживать постепенную кристаллизацию его идей до тех пор, пока они не приняли четкую и вполне определенную форму. Для этого понадобилось бы слишком много места. Замечу лишь, что ожесточенные дебаты по вопросу данной концепции продолжались на протяжении еще трех с лишним лет и выступали в качестве краеугольного камня противоборства сталинской группировки с оппозиций - сначала в лице Троцкого, а затем объединившихся с ним Зиновьева и Каменева. Следует добавить, что позицию Сталина в дискуссии в основном поддерживал и Бухарин. Однако его видение перспектив социалистического строительства в существенных моментах отличалось от сталинского. Это наглядно видно из следующих слов Бухарина: «Мы в этих дискуссиях вполне завоевали, мне кажется, для всей партии ясное и точное убеждение в том, что из-за классовых различий внутри нашей страны, из-за нашей технической отсталости мы не погибнем, что мы можем строить социализм даже на этой нищенской технической базе, что этот рост социализма будет во много раз медленнее, что мы будем плестись черепашьим шагом, но что все-таки мы социализм строим и что мы его построим».

Точка зрения Бухарина вроде в своей основе совпадает со сталинской. Однако это только на первый взгляд, поскольку строительство социализма «черепашьими темпами» фактически обрекало страну в лучшем случае на неопределенно долгое прозябание, а в худшем - на неизбежный крах, поскольку внешние условия требовали преодоления российской отсталости в максимально короткие исторические сроки. В противном случае весь этот сыр-бор вокруг идеи строительства социализма терял всякий практический смысл, ибо наша страна была бы раздавлена внешними силами. Впоследствии проблема темпов развития, источников для роста промышленного производства, путей и методов подъема сельскохозяйственного производства - все эти и ряд других вопросов, стали камнем преткновения в отношениях Сталина с группой Бухарина - Рыкова, Но об этом пойдет речь в одной из последующих глав.

Здесь же я считаю уместным затронуть еще один вопрос. Троцкий и его сторонники в критике сталинской концепции социализма в одной стране апеллировали к высказываниям на этот счет Ленина. Аналогичным образом поступал и Сталин, поскольку ссылки на Ленина в среде большевиков той поры были равнозначны тому, что для христиан значили высказывания из Нового Завета. И обе стороны прикрывались одними и теми же ленинскими словами, доказывая прямо противоположное. И весь парадокс заключался в том, что и первые, и вторые в своих ссылках на Ленина были правы. Корень зла заключался в том, что противоречивые, относящиеся к разным историческим эпохам, оценки Ленина давали возможность двойственной, а зачастую диаметрально противоположной их интерпретации.

Впоследствии, уже находясь на вершине политического Олимпа, Сталин счел необходимым вернуться к данной проблеме, чтобы еще раз прояснить некоторые ее аспекты. Выступая на совещании пропагандистов в связи с выходом в свет Краткого курса истории ВКП(б), он подчеркнул: «… Вопрос о победе социализма в одной стране тоже несколько опошлялся. Рассматривали этот вопрос под углом зрения: возможна ли победа социализма в отдельно взятой стране, но не брали другую сторону, что победа социализма во всех странах сразу невозможна. Ведь Ленин не только учил о том, что победа социализма в отдельных странах при неравномерности развития капиталистических стран возможна, потому что неравномерное развитие, одни отстают, другие забегают, но Ленин еще пришел к такому выводу, что так как одни отстают, другие забегают, одни дерутся, другие чешутся, то одновременный удар невозможен».

Соблюдая верность истине, надо сказать, что критика со стороны Троцкого позиций Сталина и тогдашних его сторонников выглядела порой довольно убедительно (по крайней мере с логической точки зрения) и была весьма остроумна. Я приведу лишь один пассаж из его выступления на XV партийной конференции (осень 1926 года): «… Я говорю, что черепашьим шагом мы социализма не построим никогда, ибо нас все строже контролирует мировой рынок. (Возглас: «Вы струсили».) Вы возьмите, как т. Бухарин представляет себе эту постройку. В последней своей статье в «Большевике» (нужно сказать, что это наиболее схоластическое произведение бухаринского пера) (смех) он говорит: «Спор идет о том, сможем ли мы строить социализм и построить его, если мы отвлекаемой от международных дел, т. е. спор идет о характере нашей революции». (Бухарин, «Большевик», № 19–20, стр. 54.) Слышите: «можем ли мы построить социализм в нашей стране, если мы отвлекаемся от международных дел». Если «отвлекаемся», то можно. Но отвлекаться-то нельзя! В этом вся штука. (Смех). Можно в январе месяце нагишом пройти по Москве, если «отвлечься» от погоды и от милиции. (Смех.) Но я боюсь, что ни погода, ни милиция не отвлекутся от вас, если вы этот опыт проделаете. (Смех)» .

Но, как говорится, смех смехом, а дело само по себе. Ни ораторские, ни саркастические способности и увертки Троцкого не смогли уберечь его от поражения. Делегаты посмеялись, но решительно и безоговорочно отвергли все аргументы противников сталинской концепции. И это было предопределено отнюдь не единственным фактом того, что у Сталина к тому времени в руках был такой мощный инструмент в политической борьбе, как партийный аппарат. Главной и решающей причиной победы Сталина в этом противоборстве - и это мне представляется чрезвычайно важным подчеркнуть - являлось то, что партия в целом разделяла реалистическую, серьезно аргументированную, а не доктринерски-схоластическую постановку вопроса о перспективах социалистического строительства в СССР. Нужно было радикальным образом сместить акценты во всей политической стратегии страны - вместо ставки на разжигание мировой революции, на помощь со стороны новых социалистических революций в Западной Европе или на Востоке нужно было взять курс опоры прежде всего на собственные силы. Необходимо было ориентироваться не на химеры, вроде мировой революции, а на организацию и концентрацию собственных усилий и ресурсов в деле дальнейшего строительства. И Сталин, в сущности, и сделал такой выбор - причем единственно правильный и единственно перспективный - что само по себе было равносильно коренному повороту в исторических судьбах нашей страны в тот период. Да и не только в тот период, но и в большом историческом измерении. При этом нельзя замолчать одно существенное обстоятельство: генсек в своих политических баталиях с оппонентами не только не отказался от использования ссылок на мировую революцию и возможные революционные потрясения в странах капитала. В тех условиях поступить так - было равнозначно дать мощное оружие своим врагам. Поэтому в выступлениях Сталина по-прежнему то и дело встречаются рассуждения как о мировой революции, так и о том, что строительство социализма в одной стране - это не самоцель, а средство продвижения дела этой революции. Но если отбросить всю эту риторику и посмотреть фактам в глаза, то в действительности никакой ставки на мировую революцию в воззрениях Сталина уже не было. И самое главное - Советская Россия рассматривалась в качестве важнейшего приоритета, не она должна служить делу мировой революции, а, наоборот, всякого рода революционные потрясения должны быть поставлены на службу строительству социализма в одной стране. Иными словами, если в ортодоксальном ленинизме телега была поставлена впереди лошади, то в концепции Сталина лошадь уже встала на свое место впереди телеги. Для подтверждения обоснованности этого утверждения, мне кажется, не нужны многочисленные аргументы и факты. Весь дальнейший путь, по которому пошел Советский Союз, служит тому самым убедительным доказательством.

Мне думается, что для более глубокого уяснения существа проблемы и в интересах большей объективности стоит привести некоторые оценки концепции строительства социализма в одной стране, принадлежащие западным биографам Сталина. Причем я беру прежде всего тех, кто не проявляет к Сталину как политической фигуре никакой симпатии, а, напротив, относится к нему чрезвычайно критически.

Известный американский специалист по русской и советской истории Р. Хингли в своем объемистом труде о Сталине рассматривает теорию Сталина о строительстве социализма в одной стране прежде всего в плоскости политической борьбы, а именно в качестве одного из самых мощных средств дискредитации своих противников. Мол, для его коллег, более идеологически подкованных, успешное начало продвижения новой доктрины Генеральным секретарем явилось шоком, поскольку слабость Сталина как политического теоретика чуть ли не вошла в поговорку. Вместе с тем американский автор вынужден был констатировать, что непрерывная «череда политических побед Сталина не может быть приписана только его исключительной жесткости, помноженной на кажущуюся неуязвимость. Его самое большое преимущество перед всеми другими соперниками, конечно, заключалось в его способности извлекать уроки и учиться на основе опыта. Здесь он демонстрировал гибкость, которая могла бы казаться удивительной в человеке, вся манера поведения которого являлась воинственно антиинтеллектуальной… Достижения Сталина, как это ни звучит парадоксально, носят гораздо более творческий характер, чем признают его биографы».

И даже такой ярый антикоммунист и антисталинист, как Р. Конквест, по рассмотрении теоретических и практических аргументов, использованных Сталиным для обоснования доктрины построения социализма в одной, отдельно взятой стране, вынужден констатировать следующее, - подход и обоснование Сталиным его концепции часто рассматривался марксистскими пуристами в качестве ошибочного и менее утонченного, чем анализ его оппонентов, однако его подход был адекватен реальным условиям.

И в качестве финального аккорда к рассмотрению данной темы в самом общем виде затрону один, в сущности, вполне ясный, но иногда искажаемый вопрос, а именно: был ли Сталин подлинным автором концепции строительства социализма в одной стране или же пальма первенства здесь принадлежит кому-то другому? Как мог убедиться читатель, эта концепция в своем первоначальном виде достаточно ясно и четко была сформулирована Сталиным еще в апреле 1924 года в работе «Об основах ленинизма». Автор же самой фундаментальной биографии Сталина Р. Такер пишет: «Когда Бухарин, выдвинув концепцию построения социализма в одной, отдельно взятой стране, не придал ей основополагающего значения, у Сталина появилась такая возможность. Именно это ему и было нужно. В то время как Бухарин сделал упор на «социализм» и в особенности на его экономический аспект, Сталин ухватился за тему «одной страны» и использовал ее в борьбе против Троцкого по основным идеологическим вопросам политики партии. Этим он существенно укрепил свои позиции в борьбе за главенствующую роль в партии». Каких-либо ссылок на источники, способные подтвердить данное утверждение, Р. Такер не приводит. Но не только в силу данного обстоятельства его категорическое заявление не отвечает истине. Оно не соответствует самим основам бухаринских взглядов.

Несколько проясняет ситуацию американский советолог С. Коен в своей книге о Бухарине. В ней он, как мне показалось, не совсем уверенно, а, так сказать, в виде определенных недомолвок и высказываний, могущих быть истолкованными по-разному, проводит мысль о том, что фактически Бухарин является первоначальным автором доктрины строительства социализма в одной стране. Вот что пишет С. Коен по данному вопросу: «Выступая против «перманентных революционеров», Сталин первый отчетливо выдвинул эту идею, но именно Бухарин развил ее в теорию и дал, таким образом, официальное обоснование «социализма в одной стране» в 20-х гг… Он приближался к такой концепции с ноября 1922 г.; она содержалась косвенным образом в его положении о «врастании в социализм». Но только в апреле 1925 г., спустя три месяца после сталинского заявления, Бухарин сформулировал проблему публично и недвусмысленно».

Словом, ясно одно - почти ничего определенного! Один пишет, что Бухарин был первым, кто выдвинул эту доктрину, а Сталин лишь использовал ее. Другой пишет, что авторство идеи принадлежит Сталину, но в целостную теорию ее превратил якобы Бухарин. Конечно, Бухарин был теоретиком и чрезвычайно плодовитым автором. В его выступлениях и многочисленных статьях содержалось много разных идей, но говорить о какой-то законченной целостности его воззрений, на мой взгляд, нет достаточных оснований. И уж совсем нет оснований причислять его к первооткрывателям концепции строительства социализма в одной стране. Как уже мог убедиться читатель, концепция такого строительства «черепашьими темпами» скорее выглядит как насмешка над концепцией, чем ее творческое обоснование и развитие.

Кроме того, важно подчеркнуть и такую особенность подхода Бухарина: концепцию строительства социализма в одной стране он органически связывал с идеей мировой революции. Если договаривать до конца, то он фактически подчинял задачу строительства в нашей стране глобальным планам осуществления мировой революции. Не останавливаясь на этом, он допускал и возможность своеобразного экспорта революции, хотя и выражал эту мысль в весьма осторожной форме. В качестве доказательства приведу его собственное высказывание на XV конференции партии: «Наша революция есть составная часть международной революции, и, конечно, наша окончательная победа есть победа мирового коммунизма. Какой же дурак против этого спорить станет? Мы здесь по сути - международные революционеры, и этот вопрос ставится настолько остро, что мы теоретически допускаем наступление победоносной революции против капиталистических стран».

Конечно, и в выступлениях Сталина тех лет присутствуют риторические заклинания относительно мировой революции. Однако они и воспринимаются как политическая риторика, а не как программа политических действий, ибо центр тяжести в его воззрениях лежит на внутреннем строительстве, на концентрации всех усилий страны на решении фундаментальных проблем внутреннего развития. В этом состоит коренное различие принципиальных позиций Сталина и Бухарина. Попутно замечу, что обоих этих деятелей в рассматриваемый период связывала общность целей и интересов борьбы против троцкистов и зиновьевцев. Читая стенограммы съездов и конференций, часто наталкиваешься на одобрительные ремарки генсека во время выступлений Бухарина против их общих оппонентов. Так, на той же конференции стенографистки зафиксировали: Сталин с места: «Здорово, Бухарин, здорово. Не говорит, а режет».

Суммируя сказанное, полагаю, что приведенные факты и аргументы позволяют сделать однозначный вывод: в своем целостном и конкретизированном виде концепция строительства социализма в одной отдельно взятой стране является продуктом творческой мысли и практической деятельности Сталина. Читая самого Сталина, постоянно встречаешь ссылки на ленинское авторство этой идеи, что, однако, не должно вводить читателя в заблуждение: в сложившихся тогда условиях, в обстановке ожесточенной политической и идейной борьбы, когда Сталин еще не обладал ни полнотой власти, ни достаточно высоким авторитетом в качестве теоретика, защищать данную концепцию только от своего имени он просто не мог. Сталин выдвинул и обосновал концепцию строительства социализма в одной стране отнюдь не из чистой любви к теоретическим изысканиям. Эта черта как раз и не была присуща ему. Основные концепции и идеи Сталина являли собой прежде всего продукт не теоретических размышлений и обобщений, а были ответом на реальные потребности развития страны. Они имели своей прародительницей общественную практику. И это нисколько не приземляет их научную ценность и значимость.

2. XIV съезд партии: ответ Сталина на открытый вызов оппозиции

Во всем широком спектре разногласий между Сталиным и его оппонентами сначала с левой, а затем и правой оппозицией, центральное место неизменно занимали вопросы обладания властью. Но властью не самой по себе, не как самоцелью, а как инструментом реализации определенных политических целей. Поэтому абсолютно естественно и закономерно борьба вокруг концепции строительства социализма далеко вышла за рамки теоретического спора (да таковой она, собственно, и не являлась с самого начала). В партии к тому времени обнаружились расхождения практически по всем сколько-нибудь значимым вопросам и без того сложной жизни страны. Речь шла прежде всего о выборе направления и темпов реконструкции народного хозяйства, обозначении приоритетов экономической политики, о том, что поставить во главу угла - подъем промышленности или развитие сельского хозяйства. Вообще-то говоря, конфликтующие стороны, и, разумеется, Сталин, прекрасно отдавали отчет в том, что все отрасли народного хозяйства должны развиваться ускоренными темпами. Но все упиралось в то, откуда взять для этого необходимые средства, материальные, людские и иные ресурсы. Имелись серьезные расхождения и по вопросам текущей политики, политики цен, налогов, внешней торговли, словом, по всему комплексу народно-хозяйственных проблем страны.

Проведение новой экономической политики к тому времени принесло свои положительные результаты: в 1925 году продукция крупной промышленности составила три четверти ее довоенного объема, а валовая продукция сельского хозяйства - 112% довоенного уровня. Масштабная и весьма эффективная работа проводилась в сфере народного образования и просвещения (речь шла в первую очередь о ликвидации простой неграмотности), в области культуры и т. д. Я не стану здесь пространно освещать все эти, важные сами по себе вопросы, поскольку в эпицентре моего внимания стоят прежде всего те проблемы, которые помогают раскрыть политическую и государственную деятельность Сталина в этот период. А она, если формулировать в двух словах, сводилась к борьбе. К борьбе, имевшей много видимых и невидимых фронтов.

Одним из ключевых вопросов был вопрос о том, откуда черпать средства на проведение индустриализации страны, подъема научно-технического уровня всех отраслей и без того крайне отсталой промышленности. Внутренние ресурсы были относительно ограниченны, внешние же - в тот период почти недоступны, хотя уже намечались определенные сдвиги в расширении торговых связей (их тормозил отказ Советской России от признания царских долгов, общая сумма которых превышала 7 млрд. золотых рублей). Периодически возникали такие проблемы, как кризис сбыта товаров из-за их недоступности массовому потребителю, затем нехватка этих же самых товаров, но уже из-за того, что промышленность не поспевала за спросом со стороны зажиточной и относительно богатой части сельского населения. Так, в 1923 году серьезные просчеты обернулись кризисом сбыта. На складах осели товары, недоступные из-за высоких цен массовому потребителю, то есть в первую очередь многомиллионному крестьянству. Это был явственный сигнал: ускоренный подъем индустрии нельзя базировать главным образом на основе неэквивалентного обмена с деревней. Но уроки, как говорится, не пошли впрок. Вернее, они оказались не столь поучительны, поскольку не охладили умы тех, кто считал, что индустриализацию страны можно осуществить в основном за счет эксплуатации крестьянства. Один из видных идеологов троцкизма Е.А. Преображенский сухим научным языком сформулировал суть нового закона первоначального социалистического накопления. Этот закон гласил: «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства, чем меньше то наследство, которое получает в фонд своего социалистического накопления пролетариат данной страны в момент социальной революции, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства».

В дальнейшем в широкий обиход вошло понятие военно-феодальная эксплуатация крестьянства. Этот термин в качестве серьезного аргумента использовал Сталин в борьбе против троцкизма. И был, по своему, безусловно прав. Что, однако, не помешало ему через несколько лет самому прибегнуть к методам, о которых можно сказать, что они были почище, чем просто военно-феодальная эксплуатация крестьянства. (Но об этом пойдет речь в последующих главах). Здесь же я пытаюсь обозначить только пунктирной линией лишь контуры экономических проблем середины 20-х годов. Хозяйственная конъюнктура страны (как в промышленности, так и в сельском хозяйстве) при общем росте характеризовалась всякого рода сбоями - по пословице: хвост вылез, нос увяз, нос вылез - хвост увяз. При этом надо отметить, что хотя и крайне медленными, черепашьими темпами, но все-таки рос уровень материального благосостояния широких слоев населения. Правда, по современным меркам, даже само понятие - «материальное благосостояние» - и использовать как-то неловко: чрезвычайно низким был уровень жизни вообще.

Но главные экономические проблемы по-прежнему оставались на первом плане. Сердцевиной этих проблем была задача превращения Советского Союза в передовую индустриальную державу. Неудачи хлебозаготовительной кампании 1925 года самым наглядным образом показали, что единственное спасение страны лежит в русле создания многоотраслевой отечественной индустрии и соответствующего развития минерально-сырьевой базы. И уже на этой основе - и параллельно с ней - интенсивное развитие товарного сельскохозяйственного производства. Само собой понятно, что выбор стратегии экономического развития страны был сопряжен с серьезными социальными проблемами. С отношениями между классами советского общества - прежде всего рабочего класса и крестьянства в целом. А проблема правильного формирования таких отношений на базе сотрудничества, а не конфронтации составляла, как постоянно подчеркивали большевики, в том числе и соперничающие между собой группировки в партийном руководстве, фундаментальную основу успешного строительства нового общественного уклада.

Если говорить обобщенно (а, значит, и несколько все упрощая), то оппозиция выражала самые серьезные сомнения, а точнее сказать, неверие в способности нашей страны решить эти задачи. Оппозиция, в частности, Троцкий, утверждала, что «резкая передвижка» сил и средств на нужды тяжелой индустрии будто бы приведет не к усилению, а к замедлению темпов роста всей советской экономики. Троцкий характеризовал советскую промышленность как госкапиталистическую (гигантский «трест трестов», находящийся в руках государства), а советский экономический строй как «врастающий» в мировой капиталистический рынок. Он призывал «не игнорировать» сложившееся при капитализме мировое разделение труда, обрекавшее СССР на роль аграрно-сырьевого придатка промышленно-развитых стран. Троцкий и его сторонники предлагали держать курс на увеличение импорта промышленных изделий, всемерно привлекать и даже насаждать частный, особенно иностранный капитал.

О том, какой позиции придерживался Сталин по этим ключевым вопросам, расскажем чуть ниже. Здесь же отметим, что в самом партийном руководстве резко обострилась борьба между группировкой Сталина, с одной стороны, и группировкой во главе с Зиновьевым и Каменевым, с другой. Используя свои прочные позиции в Ленинграде, Зиновьев фактически сколотил фракцию, открыто бросившую вызов центральному партийному руководству во главе со Сталиным. К осени 1925 года, как раз в период подготовки к очередному, XIV съезду, партии сложилась так называемая новая, или ленинградская оппозиция. Она повела массированную атаку против ЦК, концентрируя свой огонь на Сталине.

Именно в это время (октябрь 1925 года) умер М.В. Фрунзе, бывший в то время кандидатом в члены Политбюро, председателем Реввоенсовета и главой военного ведомства. Приходится хотя бы в самой конспективной форме остановиться на этом вопросе, поскольку в литературе настоящие права гражданства получила версия о причастности Сталина к смерти Фрунзе. Например, Р. Медведев утверждает: «Неожиданная смерть Фрунзе в 1925 г. и Дзержинского в 1926 г. изменила расстановку сил в руководстве партии и, несомненно, усилила позиции и влияние Сталина, который сумел в 1925–1926 гг. взять под свой личный контроль руководство Красной Армией и ОГПУ, что было бы невозможно при Фрунзе и Дзержинском. Известно, что Дзержинский прямо инструктировал всех чекистов, что органы ВЧК - ОГПУ являются органами партии и революции и не могут, не должны и не имеют права служить интересам какого-либо отдельного «вождя» партии».

Р. Медведев на протяжении нескольких страниц своей книги доказывает, что организатором всех мер, приведших к смерти Фрунзе был Сталин. Приводит отрывки из писем самого Фрунзе жене (в которой содержатся противоречивые детали: с одной стороны, мол, чувствую себя хорошо и т. д. С другой стороны, решением консилиума врачей о проведении операции лично удовлетворен). Словом, масса деталей, призванных доказать, что против Фрунзе был организован по инициативе Сталина медицинский заговор. Правда, Р. Медведев в качестве контраргумента своим утверждениям не обходит и мнение американского историка и советолога А. Улама в связи с опубликованием в 1926 году «Повести о непогашенной луне» Б. Пильняка. В повести содержались прямые намеки на причастность Сталина к смерти Фрунзе. А. Улам считал публикацию Б. Пильняка клеветой, которую тот «предпринял под влиянием кого-то, кто хотел ударить по Сталину. Примечательно, - писал Улам, - что для Пильняка и редактора в то время не было никаких последствий… То ли от презрения ко лжи, то ли из-за расчетливой сдержанности, а может быть, и от того, и другого, Сталин предпочел не реагировать на клевету, которая даже в демократическом обществе обеспечила бы достаточные основания для уголовного судебного преследования ее автора и издателя».

Почему же Сталин столь мягко отреагировал на плохо замаскированный выпад против него? А. Улам объясняет данный эпизод так: «Диктатура требует от диктатора не только неусыпной бдительности и тяжелого труда, к чему Сталин был более чем способен пока не оказался побежденным возрастом, но также и политической сдержанности, а это в конце концов шло вразрез с его натурой». Как видим, объяснение А. Улама выглядят довольно туманными и внутренне противоречивыми. Однако главный вывод о непричастности генсека к смерти М. Фрунзе выражен вполне однозначно.

Много места эпизоду, непосредственно связанному со смертью М. Фрунзе, уделяет и В. Тополянский, сам медик по профессии. Аргументация примерна та же, что и у Р. Медведева, только значительно разбавленная деталями, в том числе и ссылками на архивные источники. Но главное в его книге не те или иные интересные детали, а итоговые умозаключения, большей частью построенные на превратном, по крайней мере, однобоком и целенаправленном истолковании самих фактов. В каком-то смысле его финальные умозаключения строятся на самих же умозаключениях.

Не менее безапелляционен и такой весьма основательный знаток и исследователь троцкизма, как В. Роговин, который без обиняков утверждает, что Сталин «прибегал к замаскированным или тайным убийствам (одним из примеров этого служит смерть Фрунзе во время хирургической операции, проведенной по приказу Сталина)…».

В чем же мне видится несостоятельность версии о причастности генсека к смерти М. Фрунзе? Изложу лишь самые главные доводы.

Во-первых, Сталин в тот период не обладал столь необъятной властью, чтобы по его личному указанию медики шли на убийство пациентов. К этому можно было принудить, скажем, во второй половине 30-х годов (да и то не столь примитивно и до умиления просто), но никак не в середине 20-х годов, когда, как я уже писал, порой и над самим генсеком нависала угроза утраты собственного поста.

Во-вторых, авторы этих тенденциозных гипотез (зачастую выдаваемых чуть ли не в качестве доказанных фактов) явно грешат против правды, полагая, что Сталин уже тогда установил свой единоличный контроль над органами госбезопасности (ОГПУ) и Красной Армией. Это противоречит не только реальным фактам, но и фактически является своего рода экстраполяцией положения середины 30-х годов на ситуацию середины 20-х годов. Вообще метод экстраполяции событий более позднего периода на события более раннего периода сам по себе весьма рискованный. В историческом исследовании им пользоваться надо с исключительной осторожностью, поскольку он может содержать в себе большую долю искусственной натяжки. Общепринято считать, что всякое сравнение рискованно, а аналогия - еще не доказательство. Это в полной мере приложимо и к оценке событий периода, о котором идет речь. Добавлю, что даже в конце 20-х годов, как будет показано в последующих главах, власть Сталина над органами ОГПУ не являлась безраздельной: некоторые руководители этих органов (например, наиболее влиятельный из них Ягода) сочувствовали правым и рассматривать их в качестве послушного орудия генсека - значит серьезно искажать реальное положение дел. Словом, есть значительный круг фактов, ставящих под сомнение утверждения о том, будто Сталин легко мог манипулировать органами безопасности в своих личных целях, устраняя с их помощью своих политических соперников или вообще неугодных ему лиц. Не надо смешивать совершенно разные эпохи и на такой сомнительной базе строить систему доказательств.

И в-третьих, достоверные факты показывают, что и Фрунзе, и Дзержинский были не реальными или потенциальными противниками генсека, а, наоборот, его последовательными сторонниками. Сталина с Фрунзе связывали тесные политические нити, к тому же, они являлись старыми соратниками по временам Гражданской войны. Конечно, между ними могли быть и разногласия по каким-то конкретным вопросам, но в целом же их никак нельзя считать политическими антагонистами, реальными или потенциальными. К сожалению, весь корпус доказательств о прямой или косвенной причастности Сталина к смерти Фрунзе строится при полном игнорировании этих фундаментальных положений.

Что же касается чисто медицинских аспектов, то я приведу в качестве убедительной иллюстрации письмо видного военного и партийного деятеля тех времен С. Минина (он, кстати, был близок и к Фрунзе, и к Сталину по временам Гражданской войны), которое позволяет трезво, а не зашоренными глазами взглянуть на весь этот сюжет. Оно написано за два с лишним года до смерти М. Фрунзе и красноречиво говорит само за себя. Вот его текст:

Климу. (Ворошилову - Н.К.) Сталину. Серго (Орджоникидзе - Н.К.).

Меня удивляет, почему вы не обращаете необходимого внимания на болезнь Фрунзе. Правда, ЦК в прошлом году постановил, что Фрунзе должен лечиться и дал средства. Но этого мало. Нужно проследить выполнение. Недуг у него жестокий (язва желудка) и может оказаться роковым. Врачи рекомендуют четыре месяца серьезного лечения. На будущий год это будет 6 месяцев и т. д. А потом будем, при выбытии из строя Михаила Васильевича, говорить, что вот-де как работал, забывая тяжелую болезнь и тому подобное.

Как вижу, Фрунзе совсем не собирается как следует лечиться: там-де будут маневры и проч.

Необходимо по-товарищески и партийным путем заставить лечиться, как это, кажется, со многими делал т. Ленин.

Из текста письма со всей очевидностью явствует, что друзья М. Фрунзе серьезно беспокоились за его жизнь, особенно принимая во внимание, что он сам довольно беспечно относился к своему лечению. Опасение, что исход может стать роковым, высказывались задолго до его смерти на операционном столе. С твердой уверенностью утверждать, что же привело к такому роковому исходу, решится разве только тот, кому заранее нужен какой-то конкретный виновник его смерти. В данном случае - Сталин. Принципиальные решения по вопросам лечения и даже о проведении серьезных медицинских операций принимались в Политбюро, коль речь шла о фигурах высшего руководства. Разумеется, речь идет о решениях политического, а не медицинского характера. Так что решение об операции М. Фрунзе ни в коем случае не представляет собой какое-то уникальное явление: такова была установившаяся практика, поскольку руководящие деятели партии рассматривали себя в качестве бойцов партии и считались с ее рекомендациями даже в личных вопросах. Поэтому делать акцент на каком-то заведомо преступном характере самой рекомендации о проведении операции, в данном случае М. Фрунзе, на мой взгляд, нет серьезных оснований.

Но некоторым биографам Сталина нужна не истина, а компромат на генсека, поэтому они в это прокрустово ложе презумпции заведомой виновности втискивают буквально все факты и детали, способные бросить тень подозрения на него. Хотя даже они допускают вероятность случайной врачебной ошибки или непредвиденного хода самой медицинской операции, но все-таки, по существу, во всем этом усматривают одно - убийство по политическим мотивам. Выше я уже указывал, что никакого политического резона Сталин не имел, чтобы приближать смерть своего политического союзника и единомышленника, ярого противника Троцкого. Напротив, в период подготовки к XIV съезду партии, предвещавшего самую острую схватку с оппозицией, председатель Реввоенсовета М. Фрунзе был нужен генсеку как серьезный союзник, на поддержку которого он вполне мог рассчитывать. Эта элементарная логика вообще игнорируется адептами версии о заговоре с целью ускорить смерть М. Фрунзе.

Если посмотреть глубже на эту проблему, то следует сказать, что слухи о преднамеренном убийстве Фрунзе, а также Дзержинского родились не благодаря усилиям старых и новых «разоблачителей» Сталина. Они появились сразу же после смерти последних. Правда, виновников их кончины искали совсем по другим адресам, чем ныне. Чтобы читателю было ясно, что я имею в виду, приведу письмо некоего Еремеева, адресованное Сталину и датированное 21 июлем 1926 г. Вот его полный текст, не нуждающийся в каких-либо комментариях:

«Секретарю Парткомитета Дорогому тов[варишу] СТАЛИНУ

Настоящим прошу обратить внимание, [что] дорогой наш вождь и учитель Революции Раб[очих] и крестьян тов[арищ] ЛЕНИН скончался не по своей болезни, а от отравления яда. Затем последовали так же этой смертью 2 товарища: ФРУНЗЕ и ДЗЕРЖИНСКИЙ. Вся старая гвардия гибнет от яду, яд приобретен [у] врагов наших - антанты капитала, которая стремится всеми силами уничтожить наилучших борцов революции. И вот этот способ секрета действует для Рабоче-Крестьянской власти великим ущербом, да мало этого - может идти в дальнейшем на эти потери.

Наши профессора еще не смогли найти причину этому покушению, не знают, что за составления, которые приносят ущерб смертельный организму и без всяких следов. Провокаторы находятся среди руководителей Советской Власти и исполняют долг Антанты капитала, сети секретного заговора. Прошу во всем поверить и во всем остерегаться, наш дорогой тов[арищ] СТАЛИН.

Павел Дмитриевич ЕРЕМЕЕВ» .

При любом, даже самом поверхностном сопоставлении приведенных выше противоположных версий относительно причин смерти Фрунзе и Дзержинского, невольно приходят на ум слова китайского даосского трактата «Волшебные изменения в великой пустоте», где есть такие строчки: «Когда ложное становится истинным, истинное становится ложным». Действительно, одни «организатором» их смерти с полной уверенностью называют Сталина. Другие, - в то время, когда все это случилось, - истинную причину усматривали в заговоре Антанты и прочих внутренних врагов. Словом, на любой случай есть соответствующие объяснения и «убедительные» аргументы, по большей части отражающие прежде всего личную уверенность их авторов. Как правило, они в полной мере обнажают заранее сформировавшиеся убеждения и взгляды, а также логику рассуждений и аргументацию, соответствующую интеллектуальному уровню приверженцев той или иной версии. С тех пор минуло уж восемь десятков лет, а вокруг всех этих проблем до сих пор не утихают споры как чисто исторического, так и сугубо политического плана. Они как бы зеркально отражают не столько интерес сугубо научного характера, сколько заангажированность политического и идеологического плана.

Но возвратимся к главной сюжетной линии нашего повествования, а именно к предстоявшему съезду партии. Этот съезд занимает особое место как в истории нашей страны, так и в политической судьбе Сталина. Он интересен со многих точек зрения, хотя и отстоит от нас на целый ряд исторических эпох. Он уникален невиданной до селе открытой, без всяких маскировок, ожесточенной, почти не на жизнь, а на смерть, политической схваткой между большинством тогдашнего партийного руководства, в котором Сталин играл ключевую роль, и противниками большинства. Предварительно надо оговориться, что исход этой схватки был фактически предрешен до ее начала. Оппозиция имела на своей стороне лишь ленинградскую делегацию, сформированную почти исключительно из сторонников Зиновьева и Каменева - это к вопросу о том, как противники генсека готовились к борьбе с ним - полностью на основе подбора делегатов из числа своих сторонников. Кстати, в этом же они обвиняли и Сталина. Но из общего числа делегатов приверженцы оппозиции составляли всего лишь чуть больше 10 процентов. При таком соотношении сил надеяться на мифическое политическое чудо было по меньшей мере наивно, если не глупо. И то, что оппозиция дала бой с открытым забралом, говорит не столько о ее беззаветной решимости или политическом мужестве, сколько об отчаянии. На победу рассчитывать было нереально. А сдавать позиции без демонстративного сражения или же пойти на компромисс - на это оппозиция не соглашалась решительно и категорически. Вот почему этот съезд вошел в историю как самый напряженный, самый жаркий и, пожалуй, самый интересный. Даже сейчас стенограмма съезда читается чуть ли не как захватывающий политический роман. Правда с заранее известным сюжетом и финалом. Но и это обстоятельство не делает его менее интересным.

В политической судьбе Сталина XIV съезд стал решающим этапом на пути превращения его не только в общепризнанного лидера партии и страны, но и создал необходимые политические, идейные и организационные предпосылки для того, чтобы через несколько лет утвердиться в качестве единоличного вождя. Впервые в советской истории открыто, перед «всем людом», тогдашние руководители большевистской партии сошлись в смертельной схватке. Это будоражило сознание не только членов партии, но и самых широких слоев населения страны. Ведь подобного политического представления до этого никогда не было. Вообще говоря, внутрипартийные баталии, будь то противостояние Сталина с Троцким и другими лидерами оппозиции, будь то устранение Хрущевым антипартийной группы Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова в 1957 году, а затем и скрытно проведенное отстранение самого Хрущева на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1964 году - все эти события, конечно, представляли собой кульминацию определенных процессов, отражавших подлинные, а не показные взаимоотношения в партийной верхушке, а поэтому они всегда воспринимались с большим интересом не только в нашей стране, но, можно сказать, и в мире в целом. Это был как бы слепок с натуры, а не мистифицированная или приукрашенная поделка, выдаваемая за оригинал реальной политической картины.

Прежде чем возобновить рассмотрение нашей непосредственной темы, стоит сделать несколько замечаний принципиального характера. В западной советологии утвердился взгляд, согласно которому съезды партии после отхода Ленина от активной политической деятельности утратили свою роль. Наиболее четко и полно ее выразил преподаватель лондонской школы экономических и политических знаний Л. Шапиро в своей весьма солидной книге об истории Коммунистической партии Советского Союза, получившей широкий позитивный резонанс и признание среди советологов. Я позволю привести довольно обширную выдержку из этого труда, чтобы читатель сам мог судить о существе его точки зрения по данному вопросу.

Итак, Л. Шапиро писал: «После 1923 года периодически созывавшиеся съезды и конференции перестали быть органами для обсуждения партийной политики. Их функции ограничивались утверждением политики, которая намечалась лидерами, или формальным скреплением своей печатью разгрома взглядов оппозиции. Поэтому они играли всего лишь роль публичного форума, на котором провозглашались авторитетные директивы, а лидеры отчитывались в своей деятельности за истекший период. Конечно, пока еще существовала какая-то оппозиция, эти отчеты подвергались критике, которая не обязательно оставалась результативной, поскольку… значительная часть предложений, выдвигавшихся оппозицией, в конечном счете принималась - правда, только после того, как с самой оппозицией было покончено. Но подавляющее большинство, на которое партийное руководство могло рассчитывать на всех съездах и конференциях, всегда парализовало непосредственный эффект любой критики. Огромное большинство делегатов - как, например, 70% на XIV съезде в 1925 году - являлись работниками партийного аппарата. После XI съезда, состоявшегося в 1922 году, не было случая, когда бы лидерам оказалось трудным добиться почти единодушного одобрения всех своих предложений. Частично это достигалось манипуляциями с уставом партии, с помощью которых удавалось устроить так, что делегаты, известные своими критическими настроениями, имели только совещательный голос. Но частично это было также результатом усиления контроля Секретариата над отбором делегатов. При этом можно было рассчитывать, что делегаты, связанные с партийным аппаратом, и в особенности новое поколение молодых секретарей, всегда готовы были оказать поддержку Генеральному секретарю, от расположения которого зависело их будущее.

Главным совещательным органом, на рассмотрение которого передавались все спорные вопросы в период нэпа и борьбы с левой оппозицией, был Объединенный пленум ЦК и ЦКК - новое изобретение Сталина. В этом органе имелось много представителей честолюбивого нового поколения, и Сталин всегда мог быть уверен, что большинство будет на его стороне. ЦКК (которая… была организационно связана с Народным комиссариатом рабоче-крестьянской инспекции) в основном являлась органом контроля над действиями партии и правительства. Но по отношению к Объединенному пленуму она выполняла также функцию его генерального штаба. Она подбирала и готовила данные и материалы для обоснования принимаемых пленумом решений. Таким образом, Объединенный пленум стал главным органом по выработке государственной политики» .

Конечно, Л. Шапиро кое в чем упрощает реальную историческую картину и как бы накладывает шаблоны партийной практики 30-х годов на годы 20-е, когда Сталин вел борьбу за утверждение своего лидерства. Но между этими двумя периодами имелись не только черты сходства, но и серьезные различия. О том, что в 20-е годы съезды партии отнюдь не являлись сценой, на которой разыгрывались заранее тщательно отрепетированные роли, вполне убедительно свидетельствует XIV съезд.

Этот съезд состоялся в самом конце 1925 года (декабрь). В повестке дня стояло много вопросов, но все они в той или иной степени были завязаны на проблемы внутрипартийной борьбы. Оппозиция во главе с Зиновьевым и Каменевым (она получила название «новой оппозиции» - в отличие от «старой», троцкистской) решила пойти на съезде ва-банк. Сталин, будучи блестящим мастером политических интриг и тонких тактических маневров, безусловно, был во всеоружии подготовлен к схватке. Тем более, что он прекрасно сознавал, что означает для него исход борьбы на этом съезде для дальнейшего укрепления его властных позиций. Он выстроил свою линию поведения так, чтобы нападающей стороной выступила оппозиция, что давало ему в руки серьезные козыри: он и с формальной, и с фактической стороны мог теперь утверждать, что именно группировка Зиновьева - Каменева стала инициатором очередной, как тогда говорили, «бузы» в партии. Ответственность за новый виток обострения склоки в партийном руководстве, таким образом, целиком и полностью ложилась на плечи оппозиции.

Другим хорошо продуманным и отрежиссированным приемом была целая серия маневров, внешне нацеленная на поиски компромисса с оппозиций, а на самом деле на то, чтобы загнать ее в тупик и продемонстрировать перед всей партией и страной, что в оппозиционном блоке сплотились люди крайне экстремистского толка, с которыми, даже при большом желании и проявлении максимальной сдержанности и готовности идти навстречу их критическим замечаниям, невозможно найти общего языка во имя достижения единства партии. В плане реализации этой тактики незадолго до открытия съезда, еще в ходе его подготовки, в ЦК проводились совещания и переговоры с представителями оппозиции, которые никак не могли угомониться. Словом, в пропагандистском хоре накануне съезда со стороны сталинской группировки рефреном звучали призывы к единству, предостережения против обострения внутрипартийной борьбы. В итоге еще до открытия съезда в общественном партийном мнении сложилось вполне четкое и широко распространенное убеждение, что руководство ЦК во главе со Сталиным выступает за сглаживание разногласий и налаживание дружной коллективной работы. На таком фоне открытое выступление оппозиции со своей платформой многими воспринималось как открытый и провокационный выпад против партии.

С отчетным докладом ЦК выступил Генеральный секретарь Сталин. Это был фактически первый дебют его в таком амплуа. (Если не считать VI съезда партии, где он также выступал с отчетным докладом, но тогда это объяснялось тем, что Ленин и другие партийные лидеры первого эшелона вынуждены были скрываться в подполье из-за преследований со стороны Временного правительства). Короче говоря, это был своего рода звездный час генсека, когда он смог продемонстрировать все свои лучшие качества политического лидера и стойкого политического бойца. И надо сказать, что его политический отчет, вне всяких сомнений, представлял собой документ большой силы убедительности. Стройный и тщательно продуманный, обширный и вместе с тем лапидарный по манере выражать мысли и формулировать задачи, этот доклад показал всем делегатам, да и всей партии в целом, что в лице Сталина они имеют руководителя крупного масштаба. Этому способствовали не только глубокий анализ стоявших перед страной и партией проблем, но и солидное теоретическое обоснование важнейших положений, сформулированных в докладе.

Прежде всего, конечно, речь шла об определении важнейшего направления так называемой генеральной линии партии. И Сталин здесь оказался на высоте положения: он четко и понятно для каждого члена партии и каждого гражданина страны сформулировал существо предлагаемого стратегического курса. Я позволю себе воспроизвести довольно обширные основные положения, изложенные по данному вопросу в докладе Сталина. Это необходимо не только для понимания тогдашней ситуации, но и для раскрытия фундаментальных основ всей политической философии Сталина как государственного и партийного деятеля в будущем.

Итак, Сталин говорил: «…Мы должны строить наше хозяйство так, чтобы наша страна не превратилась в придаток мировой капиталистической системы, чтобы она не была включена в общую систему капиталистического развития как её подсобное предприятие, чтобы наше хозяйство развивалось не как подсобное предприятие мирового капитализма, а как самостоятельная экономическая единица, опирающаяся, главным образом, на внутренний рынок, опирающаяся на смычку нашей индустрии с крестьянским хозяйством нашей страны.

Есть две генеральные линии: одна исходит из того, что наша страна должна остаться еще долго страной аграрной, должна вывозить сельскохозяйственные продукты и привозить оборудование, что на этом надо стоять и по этому пути развиваться и впредь. Эта линия требует по сути дела свёртывания нашей индустрии… Эта линия ведёт к тому, что наша страна никогда, или почти никогда, не могла бы по-настоящему индустриализироваться, наша страна из экономически самостоятельной единицы, опирающейся на внутренний рынок, должна была бы объективно превратиться в придаток общей капиталистической системы. Эта линия означает отход от задач нашего строительства.

Это не наша линия.

Есть другая генеральная линия, исходящая из того, что мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке, страной, которая послужит очагом для притягивания к себе всех других стран, понемногу отпадающих от капитализма и вливающихся в русло социалистического хозяйства. Эта линия требует максимального развёртывания нашей промышленности, однако в меру и в соответствии с теми ресурсами, которые у нас есть. Она решительно отрицает политику превращения нашей страны в придаток мировой системы капитализма. Это есть наша линия строительства, которой держится партия и которой будет она держаться и впредь. Эта линия обязательна, пока есть капиталистическое окружение» .

Для каждого, кто без всякого пристрастия и предубеждения вникнет в приведенный выше отрывок доклада Сталина, становится совершенно очевидным, что здесь изложена грандиозная, рассчитанная на долговременную перспективу, программа строительства государства, программа превращения советской России не в объект, а в полноправный субъект мировой политики. История поставила Россию перед суровым историческим выбором: или прозябать еще долгие-долгие годы и десятилетия на правах бедного родственника капиталистического Запада, почти во всем зависимого от него, или встать, наконец, с колен и заявить о себе во весь голос. И наше прошлое, и наши традиции, колоссальный потенциал народа-труженика, народа-творца - все это служило надежной и достаточной гарантией того, что поставленная цель должна и может быть достигнута. Образно говоря, новый общественный строй на весь мир заявил о том, что он способен проложить нашей стране путь к превращению в великую державу. Причем это была не просто красивая декларация, но серьезная, глубоко взвешенная и обоснованная программа действий. Именно это и означало на практике реализацию сталинской концепции построения социализма в одной стране. Причем надо подчеркнуть, что в этой идее не было ни капельки национальной ограниченности или же национального высокомерия. А как раз и в том, и во многом другом упрекали генсека его критики как справа, так и слева. Например, Зиновьев на XIV съезде прямо заявил: «Разве это ленинская постановка вопроса, разве здесь не отдает душком национальной ограниченности?». Поводом для такого заявления послужила статья, опубликованная в одной губернской газете, где, в частности, говорилось: «На основе всего сказанного мы вправе сказать, что мы не только строим социализм, но что мы, несмотря на то, что мы пока что одни, что мы пока единственная в мире советская страна, советское государство, - мы этот социализм построим» («Курская Правда», № 279 от 8 декабря 1925 г.). Видимо, согласно логике лидеров оппозиции, все, что связано с возрождением России, в том числе и посредством строительства социализма, несовместимо с интернационализмом и заражено духом национальной ограниченности. Как не прибавить от себя, что такое толкование само по себе слишком попахивает духом местечкового обывателя. Обывателя, смотрящего на мир и оценивающего все события с высоты если не своей колокольни (да и откуда она там!), то через призму своих местечковых интересов.

Говоря о докладе Сталина, надо отметить и такой исключительно важный момент: на съезде он впервые выступил в качестве деятеля, сформулировавшего фундаментальные основы советской внешней политики. Здесь он уже проявляет себя не только в качестве партийного лидера, но и как государственного деятеля крупного масштаба, который с полным авторитетом может говорить от имени своей страны. К середине 20-х годов общая мировая ситуация характеризовалась известной стабилизацией капитализма как системы и постепенным налаживанием более широкого международного сотрудничества. Был выдвинут так называемый «план Дауэса» (тогдашний вариант «плана Маршалла» конца 40-х годов), к которому западные державы пытались подключить и Россию, чтобы обеспечить себе контроль над ее развитием в выгодном для себя направлении. Однако эти попытки провалились, СССР не пошел в услужение западному капиталу. Необходимо отметить, что этот период был отмечен и полосой признаний советского режима ведущими западноевропейскими державами, - а это с неопровержимостью свидетельствовало о том, что новый строй в России укрепился прочно и надолго.

Соответственно должна была измениться и внешняя политика нашей страны - не в смысле коренного пересмотра ее фундаментальных принципов, а в плане практического осуществления конкретных внешнеполитических целей и задач. Сталин от имени Советской России ясно и без всяких недоговоренностей подчеркнул неизменную приверженность нашей страны делу мира. В его формулировке это выглядело так: «Во-первых - вести работу по линии борьбы против новых войн, затем по линии сохранения мира и обеспечения так называемых нормальных сношений с капиталистическими странами. Основу политики нашего правительства, политики внешней, составляет идея мира. Борьба за мир, борьба против новых войн, разоблачение всех тех шагов, которые предпринимаются на предмет подготовки новой войны, разоблачение таких шагов, которые прикрывают флагом пацифизма подготовку войны на деле, это - наша задача. Именно поэтому мы не хотим войти в Лигу наций, ибо Лига наций есть организация прикрытия подготовительной работы к войне, ибо, чтобы войти в Лигу наций, надо сделать выбор, как правильно выразился тов. Литвинов, между молотом и наковальней. Ну, а мы не хотим быть ни молотом для слабых народов, ни наковальней для сильных. Мы ни того, ни другого не желаем, мы - за мир, мы - за разоблачение всех тех шагов, которые ведут к войне, какими бы пацифистскими флажками они ни были прикрыты. Будет ли это Лига наций или Локарно, - всё равно, нас флагом не надуешь, нас шумом не испугаешь».

В дальнейшем, в других главах, мы подробно рассмотрим основные положения внешнеполитической доктрины Сталина, то, как он понимал внешнюю политику и как он строил отношения нашей страны с внешним миром. Сейчас же хочется оттенить один момент, содержавшийся в его докладе, который при известном воображении или желании можно обозначить как исходный рубеж его будущей политики по отношению к Германии. Он поможет нам уловить истоки линии Сталина на поиск договоренностей с Германией, предпринятый уже после прихода Гитлера к власти. Конечно, я имею в виду не прямую преемственную линию связи между тем, что он сказал в 1925 году и дальнейшей политикой Кремля в отношении Германии. Речь идет лишь о некоторых истоках общей политической стратегии. Сталин, в частности, сказал, что необходимо «вести работу по линии сближения с побеждёнными в империалистической войне странами, с теми странами, которые больше всего обижены и обделены из числа всех капиталистических стран, которые ввиду этого находятся в оппозиции к господствующему союзу великих держав».

Не вдаваясь в детали (они явно выходят за рамки основной темы нашего исследования), хочу отметить большое внимание, которое уделил Сталин проблеме Китая. Я приведу соответствующее место из доклада, поскольку лаконичнее изложить содержание его мыслей труднее, чем он сделал это сам: «Силы революционного движения в Китае неимоверны. Они еще не сказались как следует. Они еще скажутся в будущем. Правители Востока и Запада, которые не видят этих сил и не считаются с ними в должной мере, пострадают от этого. Мы, как государство, с этой силой не считаться не можем. Мы считаем, что Китай стоит перед тем же вопросом, перед которым стояла Северная Америка, когда она объединялась в одно государство, перед которым стояла Германия, когда она складывалась в государство и объединялась, перед которым стояла Италия, когда она объединялась и освобождалась от внешних врагов. Здесь правда и справедливость целиком на стороне китайской революции. Вот почему мы сочувствуем и будем сочувствовать китайской революции в её борьбе за освобождение китайского народа от ига империалистов и за объединение Китая в одно государство. Кто с этой силой не считается и не будет считаться, тот наверняка проиграет».

В соответствующем разделе мы еще коснемся отношения Сталина к китайской проблеме, поскольку она на протяжении ряда десятилетий находилась в эпицентре его внимания как главного руководителя страны. Но и приведенный выше пассаж дает наглядное представление о том, что генсек хорошо понимал будущую великую роль Китая в мировом развитии вообще и его особую роль в отношениях с Советским Союзом.

В литературе о Сталине мне, пожалуй, не приходилось встречать даже простого упоминания одного, на мой взгляд, блестящего политического прогноза-предвидения, сделанного Сталиным относительно исторической судьбы Британской империи. Ход истории полностью подтвердил его предсказание, что свидетельствует о его недюжинных способностях политического аналитика. «… Есть одна сила, которая может разрушить и обязательно разрушит Британскую империю, - говорил он. - Это - английские консерваторы. Это та сила, которая обязательно, неминуемо поведёт Британскую империю к гибели». Бросая взгляд на четверть века вперед с того времени, когда были сказаны эти слова, убеждаешься в их прозорливости. Сталин мог бы процитировать свой прогноз в беседе с Черчиллем в Потсдаме в 1945 году, и последний, будучи сам крупнейшим политиком и политическим мыслителем, едва ли смог бы оспорить справедливость сталинского прогноза.

По вопросам политики в отношении села Сталин выделил и проанализировал два уклона, имевшие место в партии. Первый уклон сводился к недооценке кулацкой опасности, того, что кулаки возьмут под свой контроль все развитие сельского хозяйства и будут там доминирующей силой. Именно в этом уклоне оппозиция обвиняла Сталина и вообще все руководство, открыто утверждая, что генсек и его сторонники в деревне проводят фактически кулацкую линию. При этом большей частью ссылались на известный лозунг Бухарина, обращенный к деревне - «обогащайтесь»! Сталин с самого начала отметил прямолинейность этого лозунга и отмежевался от него, что зафиксировано в соответствующих документах и материалах. Второй уклон являл собой как бы зеркальное отражение первого, но только со знаком минус: он состоял в переоценке кулацкой опасности, что на практике вело к росту растерянности и даже элементам паники. Задача состояла не в том, чтобы искусственно раздувать кулацкую опасность, а в борьбе за привлечение на свою сторону середняка, на отрыв середняка от кулака, на изоляцию кулака посредством установления прочной связи с середняком.

В этот период подходы Сталина к политике в деревне вообще и по отношению к кулаку в особенности характеризовались взвешенностью и реалистичностью. Казалось бы, от руководителя столь радикального толка, каким зарекомендовал себя Сталин, можно было ожидать гораздо более жесткой, по существу, репрессивной линии в отношении кулака. Однако генсек проявлял осмотрительность и держался совершенно иной линии. Об этом свидетельствует следующее место из его доклада на съезде: «На деле этот уклон ведёт к разжиганию классовой борьбы в деревне, к возврату к комбедовской политике раскулачивания, к провозглашению, стало быть, гражданской войны в нашей стране и, таким образом, к срыву всей нашей строительной работы…».

XIV съезд вошел в историю прежде всего как съезд, наметивший генеральный курс на индустриализацию страны и превращение ее в независимое в экономическом отношении государство. Некоторые критики Сталина, особенно в период перестройки, нередко ставили под сомнение этот факт. По крайней мере они указывали на то, что в докладе Сталина отсутствует сам термин индустриализация. Мол, у Сталина его не найдете. Авторы одного материала на эту тему писали: «Так, в утвержденной Политбюро «Схеме доклада» для пропаганды решений XIV съезда, к которой был приложен обширный текст, о курсе на индустриализацию не говорилось ни слова. Даже термин такой не упоминался, хотя о хозяйственном строительстве речь шла. Характерно, что и в начале 1926 г., выпуская в свет работу «К вопросам ленинизма», Сталин оценивает итоги съезда, но ничего не пишет о курсе на индустриализацию…

Чем же объясняется расхождение в его оценках? Здесь, как и во многих других случаях, проявился конъюнктурный подход Сталина, его умение манипулировать фактами».

Как можно прокомментировать данное утверждение? Я приведу лишь общую оценку задач в области экономической стратегии страны, как они были изложены Сталиным.

«В области развития народного хозяйства в целом мы должны вести работу:

а) по линии дальнейшего увеличения продукции народного хозяйства;

б) по линии превращения нашей страны из аграрной в индустриальную;

в) по линии обеспечения в народном хозяйстве решительного перевеса социалистических элементов над элементами капиталистическими;

г) по линии обеспечения народному хозяйству Советского Союза необходимой независимости в обстановке капиталистического окружения;

д) по линии увеличения удельного веса доходов неналоговых в общей системе государственного бюджета.

В области промышленности и сельского хозяйства вести работу:

а) по линии развёртывания нашей социалистической промышленности на основе повышенного технического уровня, поднятия производительности труда, понижения себестоимости, увеличения быстроты оборота капитала;

б) по линии приведения баланса топлива, металла, а также основного капитала железнодорожного транспорта в соответствие с растущими потребностями страны…» и т. д.

Каждый здравомыслящий человек из сказанного Сталиным может сделать ясный вывод: речь шла именно об индустриализации страны, а не о чем-то ином. В заключительном слове генсек, отвечая на упреки и критику со стороны оппозиции, еще раз подчеркнул: «Я говорил в докладе о двух основных, руководящих, генеральных линиях по построению нашего народного хозяйства. Я говорил об этом для того, чтобы выяснить вопрос о путях обеспечения нашей стране самостоятельного хозяйственного развития в обстановке капиталистического окружения. Я говорил в докладе о нашей генеральной линии, о нашей перспективе в том смысле, чтобы страну нашу превратить из аграрной в индустриальную».

Кажется, все предельно ясно и нет никаких оснований для двоемыслия: выдвигался генеральный курс на индустриализацию страны. При этом, в сущности, не так уж и важно было, сколько раз (один или тысячу) будет повторен этот термин. В конце концов - хоть сто раз повтори слово халва, от этого во рту сладко не станет. Критики (правильнее было бы назвать их критиканами) Сталина строят свои рассуждении и обвинения на песке, проявляя достойный сожаления формализм и игнорируя факты фундаментального характера. Конечно, дальнейший ход событий наложил отпечаток и на то, как трактовался вопрос об индустриализации в середине 20-х годов. Но было бы полным идиотизмом, оперируя тем, как часто употребляется то или иное понятие или задача, делать многозначительные выводы по поводу самого этого понятия или события.

Теперь подошла очередь осветить наиболее существенные эпизоды внутрипартийной борьбы, отчетливо принявшей форму схватки за власть, ареной которой стала трибуна съезда партии. Мне придется цитировать довольно обширные выдержки из выступлений отдельных ораторов. Заранее прошу извинения у читателя, хотя, если говорить по существу, то эти выдержки передают не только характер противоборства на съезде, но и саму атмосферу, весь дух той эпохи гораздо лучше, чем мои собственные комментарии.

Итак, главный, архиважнейший вопрос - это вопрос о том, кто будет стоять у руля руководства. Оппозиция начала наступление способом, крайне редко встречавшемся в практике большевистской партии. В противовес отчетному докладу Сталина она представила свой содоклад, с которым выступил Зиновьев. Я не стану задерживаться на этом содокладе. Скажу лишь, что он был весьма бледным и малоубедительным, повторяя в суммированном виде все прежние критические замечания в адрес ЦК. Гораздо больший интерес вызвали выступления ведущих представителей «новой оппозиции», которые высказывались откровенно и раскрыли, по существу, все свои карты, поскольку понимали, что другого такого форума для изложения своей платформы они уже не получат.

Квинтэссенция требований оппозиции содержалась в предложении сместить Сталина с поста Генерального секретаря. Наиболее четко и откровенно его выразил Каменев. Свою обширную речь он закончил следующим пассажем: «И, наконец, третье. Мы против того, чтобы создавать теорию «вождя», мы против того, чтобы делать «вождя». Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и вместе с тем, чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат. (Шум) Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объединяет и политику и организацию и фактически предрешает политику. (Шум) Вот, товарищи, что нужно сделать. Каждый, кто не согласен со мной, сделает свой вывод. (Голос с места: «Нужно было с этого начать».) Это право оратора начать с того, с чего он хочет. Вам кажется, следовало бы начать с того, что я сказал бы, что лично я полагаю, что наш Генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб. Я не считаю, что это основной политический вопрос. Я не считаю, что этот вопрос более важен, чем вопрос о теоретической линии. Я считаю, что если бы партия приняла (Шум) определенную политическую линию, ясно отмежевала бы себя от тех уклонов, которые сейчас поддерживает часть ЦК, то этот вопрос не стоял бы сейчас на очереди. Но я должен договорить до конца. Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. (Голоса с мест: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот оно в чем дело!», «Раскрыли карты!». Шум. Аплодисменты ленинградской делегации. Крики: «Мы не дадим вам командных высот», «Сталина! Сталина!». Делегаты встают и приветствуют тов. Сталина. Бурные аплодисменты… Крики: «Вот где объединилась партия. Большевистский штаб должен объединиться».)

Председательствующий. Товарищи, прошу успокоиться. Тов. Каменев сейчас закончит свою речь.

Каменев. Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоличия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я и кончаю речь свою. (Аплодисменты ленинградской делегации.)

Председательствующий. Объявляю 10-минутный перерыв.

Накал страстей, как в драмах Шекспира, в которых тема обладания властью также занимает не последнее место. И антрактов в этой борьбе на съезде не было: нельзя же принимать за такие антракты 10-минутные перерывы в заседаниях!

О тактике Сталина в развертывавшихся баталиях я уже упоминал выше. Он выбрал себе амплуа миротворца, заботящегося, с одной стороны, об интересах правильной генеральной линии, а, с другой, - о том, чтобы его не сочли слишком кровожадным, нацеленным на политическое уничтожение своих соперников или же их оттеснение на задний план. Не случайно в своем заключительном слове генсек счел необходимым высказаться против «кровожадных» устремлений оппозиции в отношении всех провинившихся в проведении политической линии партии. Сталин достаточно определенно дал понять, что он решительно выступает против того, чтобы допустившие политические ошибки лидеры подвергались, так сказать, политическому остракизму. И чтобы как-то сбалансировать свое, на первый наивный взгляд, безграничное терпение и миролюбие, счел необходимым добавить: «Мы не либералы. Для нас интересы партии выше формального демократизма».

Да, Сталина при всем желании трудно было отнести к числу либералов вообще и во внутрипартийных отношениях в особенности. В этом никто не сомневался и не строил себе никаких иллюзий. Оппозиция в своей тактике решила опереться на бывший в то время весьма высоким авторитет вдовы Ленина Н.К. Крупской, чтобы подкрепить таким своеобразным путем свои критические замечания в адрес большинства, поддерживавшего генсека. Ведь в сознание каждого партийца на протяжении всего времени усиленно внедрялась мысль о том, что принятое большинством решение является истинным и сомнению не подлежит. Крупская, несколько месяцев до того примкнувшая к оппозиции (то ли по принципиальным соображениям, то ли в силу личной неприязни к Сталину), выступила на съезде с весьма показательной речью - она попыталась разрушить этот догмат большевизма.

Вот квинтэссенция ее выступления: «Каждый большевик считает постановления съезда для себя обязательными. Но, товарищи, мы не должны становиться на такую точку зрения, на какую становятся некоторые английские юристы, которые повторяют народную поговорку, существующую в Англии: «Парламент может постановить все, он может даже постановить, чтобы женщина стала мужчиной». Иронии этой поговорки английские юристы не поняли. Они ее приводят обыкновенно, как указание на всемогущество английского парламента. Для нас, марксистов, истина - то, что соответствует действительности. Владимир Ильич говорил: ученье Маркса непобедимо, потому что оно верно. И наш съезд должен озаботиться тем, чтобы искать и найти правильную линию. В этом - его задача. Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории нашей партии бывали съезды, где большинство было неправо. Вспомним, например, стокгольмский съезд. (Шум. Голоса: «Это тонкий намек на толстые обстоятельства».) Большинство не должно упиваться тем, что оно - большинство, а беспристрастно искать верное решение. Если оно будет верным… (Голос: «Лев Давидович, у вас новые соратники»), оно направит нашу партию на верный путь. Нам надо сообща искать правильную линию» .

Опасаясь, видимо, что слова столь уважаемого члена партии, какой была Крупская, могут нанести ущерб интересам борьбы против оппозиции, Сталин выпустил на трибуну другую родственницу Ленина - М.И. Ульянову, суть выступления которой сводилось к единственной цели - фактически дезавуировать заявление Крупской. М.И. Ульянова в своей речи оттенила следующую мысль: «Товарищи, я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание и толкование ленинизма, чем все другие члены нашей партии. (Аплодисменты) Я думаю, что такой монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками Ленина не существует и не должно существовать» . Но то, что она сказала дальше, очевидно, не соответствовало замыслам генсека: «Тов. Сталин был совершенно прав, когда в своем докладе указал на то, что кадры нашей партии растут в идейном отношении. Я бы сказала, что они необычайно выросли за последние два года. После смерти Ленина все, что есть лучшего в нашей партии, бросилось изучать его богатое литературное наследие, ибо товарищи поняли, что с уходом Ленина у нас нет другого человека, которому можно было бы так безгранично верить, на которого можно было бы так всецело надеяться, как на такого истинного вождя пролетариата, каким был Ленин, - вождя, который появляется лишь раз за многие столетия».

Конечно, в тот период Сталин и не претендовал на то, чтобы быть единственным вождем, он не примерял на себя тогу Ленина. Но ему не могло понравиться и замаскированное противопоставление генсека усопшему вождю, смутно улавливавшееся в речи М.И. Ульяновой. И определенным отражением, пусть и не столь явным и обнаженным, стало замечание Сталина в отношении Крупской, сделанное на съезде: «А чем, собственно, отличается тов. Крупская от всякого другого ответственного товарища? Не думаете ли вы, что интересы отдельных товарищей должны быть поставлены выше интересов партии и её единства? Разве товарищам из оппозиции не известно, что для нас, для большевиков, формальный демократизм - пустышка, а реальные интересы партии - всё?». Данное заявление генсека весьма созвучно его реакции на письмо Ленина, в котором последний требовал от Сталина извинения перед Крупской. Тогда он якобы сказал в узком кругу, что если бы его жена поступила аналогичным образом, то он ни в коем случае не стал бы вмешиваться, поскольку она является таким же членом партии, как и другие и не может претендовать на какое-то особое, исключительное положение. Видимо, эти внутренние соображения и стали основной мотивацией того, что Сталин счел не только возможным, но и необходимым подвергнуть Крупскую открытой публичной критике.

Чтобы завершить тему о Крупской в связи с участием ее в оппозиции, позволю сделать еще пару замечаний. Вдова Ленина, как мне представляется, выступила вместе с оппозицией против Сталина не из-за своих принципиальных разногласий по вопросам стратегии будущего развития страны. Известно, что она не считала себя теоретиком или крупным партийным деятелем и не претендовала на участие в принятии важнейших решений. Да и из самого выступления Крупской на съезде трудно уловить существо разногласий, противопоставивших ее Сталину. Скорее всего, роль детонатора сыграло ее личное недовольство тем, что известные письма Ленина, переданные ею в ЦК, фактически оказались неизвестными широким кругам партии, что, по ее мнению, нарушало волю Ильича. В дальнейшем Крупская, пробыв довольно короткое время в оппозиции к Сталину и участвуя в некоторых коллективных акциях противников Сталина, отошла от зиновьевской группировки и оказалась как бы в политической тени. Если рассуждать здраво, а не на базе эмоций, то следует констатировать простую истину: Крупская, даже при жизни Ленина, опираясь на его колоссальный авторитет, оказалась бессильной в противостоянии со Сталиным. На что же можно было рассчитывать после кончины вождя? Ее демонстративный вызов Сталину свидетельствовал о примате чисто женской логики над логикой жесткой политической борьбы. Для Сталина она не представляла серьезной опасности, и попытки оппозиции использовать ее имя для укрепления своих позиций и своего престижа, своего мнимого облика последовательных и законных политических правопреемников Ленина, - все эти расчеты были построены на песке, а потому и быстро оказались опрокинутыми ходом внутрипартийных схваток. Я не стану вдаваться в детали истории более поздних отношений между вдовой вождя и его преемником. Кто интересуется этой проблемой, может обратится к работе В.А. Куманева и И.С. Куликовой, изданной в середине 90-х годов прошлого века. Но не могу воздержаться от одного замечания: на мой взгляд, эта книга выдержана в достаточно тенденциозном ключе и подчинена главной сверхзадаче - как можно сильнее ударить по Сталину. Конечно, этот недостаток не лишает ее определенных достоинств, в частности, в ней довольно широко использованы не известные широкому кругу читателей материалы и источники. В целом же тема Сталин - Крупская мною затрагивается под довольно узким углом зрения - с точки зрения борьбы Сталина за утверждение своих властных позиций. Историческая истина диктует необходимость добавить следующее. Сталин навсегда сохранил самые недобрые чувства к вдове Ленина и, хотя и не публично, не раз это демонстрировал. Так, выступая в узком кругу своих соратников при праздновании годовщины Октябрьской революции 8 ноября 1937 г., он не преминул напомнить, что Надежда Константиновна всегда поддерживала всех этих «левых» коммунистов.

Но вернемся к борьбе, ареной которой стала трибуна XIV съезда партии. Вторым (после Каменева) по своей антисталинской направленности и концентрации обвинений в адрес Сталина на съезде было выступление Г. Сокольникова, недавнего кандидата в члены Политбюро. Он имел репутацию крупного финансового работника, поскольку с его именем непосредственно связано было проведение денежной реформы в первой половине 20-х годов. Одновременно Сокольников являлся одним из наиболее активных деятелей оппозиции, имевшим склонность к теоретизированию. Так вот, его выступление на съезде должно было, по замыслам противников Сталина, привести к дискредитации последнего не столько как политического деятеля, сколько как ловкого, хитрого и умелого интригана, использовавшего свой высокий пост прежде всего в целях упрочения своей единоличной власти в партии, а, значит, и в стране.

Хотя отрывок из его яркой антисталинской речи и достаточно обширен, я все-таки приведу его, поскольку он выражал квинтэссенцию подхода к вопросу о роли Генерального секретаря, отстаивавшуюся оппозицией, а также убедительно передавал атмосферу, царившую на самом съезде. Итак, Г. Сокольников говорил:

«Нам нужно обязательно обеспечить единство руководства, обязательно нужно. Если вы считаете, что Каменев и Зиновьев для этого не годятся, немыслимо их участие, - скажите это. Если вы считаете… (Шум и крики: «А Сталин? А Сталин должен быть в Политбюро?») Товарищи, позвольте мне сказать вам несколько слов о тов. Сталине.

Голоса с мест. А ну, ну. Просим, просим.

Сокольников. Товарищи, позвольте вам сказать, что в течение целого ряда лет я работал рука об руку с тов. Сталиным, и ничего, кроме самых лучших товарищеских отношений, у меня с ним не было. (Шум, крики.)

Председательствующий. Товарищи, еще пять минут спокойствия. Товарищи ленинградцы, вы первые подали пример криками на съезде. (Голос из ленинградской делегации: «Мы протестуем против этого».)

Сокольников. Я хочу сказать: никаких абсолютно чувств неприязни, личной и политической, по отношению к тов. Сталину у меня нет, абсолютно никаких. Я это должен сказать, поскольку утверждают, что все наши отношения будто бы диктуются личной неприязнью и проч. Этого нет, я ни в малейшей степени не сомневаюсь в том, что для всей партии огромнейшую пользу имеет работа, которую выполняет тов. Сталин.

Голос с места. А заявление Каменева?

Сокольников. Подождите. Я не могу согласиться с тем, что если в Политбюро, или в ЦК, или на съезде встает вопрос о том, как должен быть организован Секретариат, и должен ли тот или другой товарищ быть в составе Секретариата, то это обстоятельство мы должны рассматривать, как попытку внутрипартийного переворота. С этим я не согласен. Товарищи, я лично убежден в следующем: я думаю, что влияние и авторитет тов. Сталина, если бы даже он не был Генеральным секретарем нашей партии. (Шум. Крики)

Я думаю, что мы напрасно делаем из вопроса о том, кто должен быть Генеральным секретарем нашей партии, и нужен ли вообще пост Генерального секретаря, вопрос, который мог бы нас раскалывать. Такой вопрос не может, товарищи, нас раскалывать. Я никого не предлагаю, я считаю, что если при тов. Ленине у нас было так организовано руководство партией, что дирижером работы было Политбюро Центрального Комитета, то мы имеем все основания вернуться к этому порядку…

Товарищи, поскольку Генеральный секретарь партии, с одной стороны, является членом Политбюро, а с другой стороны, руководителем Секретариата, то, совершенно независимо от личности тов. Сталина, создается такое положение, когда любое расхождение в Политбюро, возникающее по любому политическому вопросу, получает свое отражение на организационной работе, потому что в действительности один из членов Политбюро, являясь Генеральным секретарем, т. е. руководя всей организационной работой, оказывается в таком положении, что любое его разногласие по любому вопросу в Политбюро может получить немедленно то или иное выражение по линии организационных мероприятий. (Голос: «Со всяким Генеральным секретарем может это случиться». Шум.) И вот, когда здесь товарищи говорят так, что это может случиться при любом генеральном секретаре, хорошо. Но, товарищи, у нас не всегда был Генеральный секретарь. (Голоса: «А, вот как! Вот что!».) Да, у нас был тов. Ленин. Ленин не был ни председателем Политбюро, ни Генеральным секретарем и тов. Ленин, тем не менее, имел у нас в партии решающее политическое слово. И если мы против него спорили, то спорили, трижды подумав. Вот я и говорю: если тов. Сталин хочет завоевать такое доверие, как т. Ленин, пусть он и завоюет это доверие. (Голоса: «Бросьте вы говорить насчет Ленина. Зачем вы обращаетесь к Сталину?» Шум.) Я не обращаюсь к Сталину, я обращаюсь к съезду и говорю… (Шум) , что я считал бы правильной такую организацию Секретариата, при которой Секретариат в самом деле был бы исполнительным органом Политического бюро Центрального Комитета и Организационного бюро Центрального Комитета» .

Читатель и без моих комментариев поймет, в чем заключался главный запал выступления Сокольникова. Короче говоря, речь шла о двух возможных вариантах: решить вопрос о ликвидации в партии поста генсека и таким способом лишить Сталина основных рычагов его власти; или же - это второй вариант - так перестроить работу центральных органов, в первую очередь Секретариата, чтобы он был низведен до уровня технического аппарата, лишенного возможности оказывать сколько-нибудь заметное влияние на выработку и осуществление политических решений, в первую очередь кадровых.

Сталин прекрасно уловил не только открыто заявленную, но и подспудную идею, заложенную в предложении Сокольникова, выраженную, правда, не прямиком и без экивоков, а в простовато-риторической форме. На нее он отреагировал в своем заключительном слове. Он напомнил делегатам, что еще в 1923 году, при жизни Ленина, обсуждалась идея политизации Секретариата путем введения в его состав, в частности, Троцкого, Зиновьева и Бухарина. Однако на практике из этого ничего не получилось: новые члены секретариата фактически уклонились от работы в нем, благодаря чему и вся идея оказалась мертворожденной.

Кстати, лично у меня невольно возникает законный вопрос: почему же эти деятели уклонились от работы в Секретариате, если сами же усматривали в этом органе главное орудие утверждения власти Сталина в партии? Приняв в нем участие, они имели бы реальные возможности влиять на все стороны работы данного органа и, таким образом, смогли бы противодействовать сосредоточению в руках генсека необъятной власти. Этого не было сделано. И исследователи политической биографии Сталина как-то оставляют вне поля своего внимания данный аспект, тем самым затемняя суть проблемы борьбы за власть в тот период. Думается, что рутинная партийная работа, которая требовалась в Секретариате, казалась вождям тогдашней и будущей оппозиции слишком уж несовместимой с их амбициозными представлениями о себе как о лидерах партии, а не ее работниках. В конечном счете, в проигрыше оказались именно они. Потом, видимо, они спохватились, но было уже поздно - поезд давно ушел. Сложилась иная ситуация, причем явно в пользу Сталина как Генерального секретаря, со всех сторон зарекомендовавшего себя в качестве человека на нужном месте и в нужное время.

Итак, Сталин отвечал на упреки Сокольникова следующими аргументами, которые, по крайней мере с формально-логической точки зрения звучали убедительно:

«А теперь у нас наступила, оказывается, вторая стадия, противоположная первой. Теперь требуют уже не политизирования, а техницизирования Секретариата, не уничтожения Политбюро, а его полновластия.

Что же, если превращение Секретариата в простой технический аппарат представляет действительное удобство для Каменева, может быть, следовало бы и согласиться с этим. Боюсь только, что партия с этим не согласится. (Голос: «Правильно!».) Будет ли, сможет ли технический Секретариат подготавливать те вопросы, которые он должен подготавливать и для Оргбюро, и для Политбюро, я в этом сомневаюсь.

Но когда говорят о полновластном Политбюро, то такая платформа стоит того, чтобы отдать её курам на смех. Разве Политбюро не полновластно? Разве Секретариат и Оргбюро не подчинены Политбюро? А пленум ЦК? Почему о пленуме ЦК не говорит наша оппозиция? Не думает ли она сделать Политбюро полновластнее пленума?

Нет, положительно не везет оппозиции с ее платформой или платформами о Секретариате» .

В ходе политических баталий на съезде Сталин не только сам умело и энергично защищал представляемую им политическую линию, а также отметал как недостойные внимания упреки о его стремлении к единоличной власти, но и использовал в качестве своих добровольных адвокатов тех из числа его сторонников, которым буквально через пару-другую лет придется пройти путь к собственной политической Голгофе, какой прошли до них сторонники новой оппозиции. Генсек использовал достаточно высокий авторитет и широкое признание, которым пользовался в массах народа и в партийных кругах тогдашний член Политбюро и лидер советских профсоюзов М. Томский. Именно М. Томский попытался на съезде объяснить самую важную вещь: почему Сталин, а не вожди оппозиции, пользуется в партии и на съезде поддержкой. Он, в частности, сказал: «Нам говорят: теперь необходима свобода мнений. Это не удастся. Вот в чем секрет того, что вокруг Сталина образовалось большинство. В этом секрет.

А вы думали - в чем-нибудь другом? Скажите, пожалуйста, какие это социальные, экономические, политические и прочие условия создали такое положение, что около секретаря ЦК Сталина образовалось большинство членов ЦК, а вот у т.т. Каменева и Зиновьева, которые до сих пор свои разногласия не вынимали из кармана и ни в чем нас не упрекали, образовалось меньшинство и пустота. Около них оказались т.т. Сокольников, Крупская и еще ленинградская делегация на этом съезде.

Каким образом это произошло?

Это произошло на основе действительно коллективного руководства, равности и одинаковости отношения ко всем и к каждому члену Политбюро.

Вот в чем дело. (Аплодисменты)

Смешно говорить то, что говорили здесь и что пытались изобразить некоторые товарищи, - будто кто-либо сосредоточил в своих руках власть, а остальное большинство ЦК его поддерживает.

Как это могло случиться? Нет, т. Каменев, если вы ставите вопрос о том, что система единоличных вождей не может существовать, мы говорим: мы все время против этого боролись; система единоличных вождей не может существовать и ее не будет, да, не будет. (Аплодисменты)» .

Сейчас, по прошествии восьми десятков лет, уже хорошо зная дальнейший ход исторических событий, наивными, порой даже смешными и самонадеянными, выглядят эти и подобные им заявления, звучавшие на съезде. Порой кажется даже, что их произносили не умудренные опытом политические бойцы, а какие-то незрелые политические младенцы. Особый взрыв эмоций среди делегатов вызвали слова А. Рыкова - преемника Ленина на посту Председателя Совнаркома, - чуть ли не как клятву произнесшего: «Я бы хотел, чтобы установилось полное сознание у оппозиции, так же, как и у всех членов партии, что на такие требования партия идти не может, никогда и ни перед кем, ни перед Сталиным, ни перед Каменевым, ни перед кем-либо другим партия на коленях не стояла и не станет. (Аплодисменты. Голоса: «Правильно!») .

Как патетично звучали эти слова! И как они были далеки от истины! За ними не скрывалось и тени понимания существовавших и будущих тенденций политического развития ситуации в стране. Тогдашние сторонники Сталина оказались неспособными заглянуть не только в отдаленную, но и в ближайшую перспективу. Им недоставало не только дальнозоркости, но и элементарного чувства политической осторожности и сдержанности. В пылу полемики они стали жертвами собственной самонадеянности и самоуверенности. Что же касается их сравнения со Сталиным, то в этот период он показал себя деятелем, стоявшим высоко над ними, несопоставимым с ними по политическому чутью и умению маневрировать, использовать малейшую брешь в позиции как своих противников, так и будущих потенциальных соперников.

Его искусство маневрирования проявлялось как в большом, так и в малом. Он в это время целенаправленно сглаживал разногласия с Троцким, чтобы предотвратить формирование объединенного оппозиционного блока против себя. Об этом, в частности, говорит и смысл выступления одного из близко стоявших тогда к нему политических соратников - А. Микояна. Его речь также заслуживает того, чтобы ее подробно процитировать, поскольку через призму этой речи явственно проглядывает вся политическая стратегия самого Сталина.

А. Микоян говорил на съезде: «Здесь, товарищи, выступали с докладами т.т. Зиновьев и Бухарин. Во что вылилось их выступление? Это есть по сути дела взаимное раздевание вождей, взаимное оголение: вот у тебя то-то и то-то, у тебя это и т. д. Я должен сказать, товарищи, что съезд не нуждается в напоминании о том, кто наши вожди, какие они, у кого какие недостатки. Ильич так крепко написал об этом, что это из нашей памяти не уйдет.

(Голоса: «Правильно!») Зря напоминать здесь об этом. Но раздевать друг друга перед всей страной, перед всем миром, - зачем это, в чью это пользу? Вы думаете, мы не знаем, кто такой Сталин, Троцкий, Бухарин, Зиновьев. Каменев и другие? Мы очень хорошо это знаем. Ильич дал каждому из членов нашего руководящего коллектива справедливую оценку. Но дискредитировать наших вождей перед мелкобуржуазной массой, - зачем это? Разве исторические ошибки, осужденные в прошлом всей партией, надо здесь вытаскивать? Никому теперь этого не требуется. Мы на Троцкого нападали именно за то, что он старые ошибки Октября Зиновьева и Каменева, уже исправленные, выкладывал только для того, чтобы бить Зиновьева и Каменева. Мы все стали за них против Троцкого. Не потому, что мы были не согласны с Троцким в том, что ошибка была, и не потому, что мы прикрывали эти ошибки Каменева и Зиновьева. Вовсе нет. После того, как люди сознали ошибку, они честно работали в партии и не ошибались, и мы были против того, чтобы бить их за старые ошибки. Тов. Троцкий подчинился, он больше не говорит об этом. Мы его раз покрыли, и он согласен. Зачем вам идти по пути т. Троцкого, от которого сам Троцкий отказался?» .

Словом, генсек сам и через лиц, близких к нему, не только строил глубоко эшелонированную линию обороны, но и готовил силы для предстоявших новых политических схваток. Он прекрасно понимал, что они неотвратимы. И не только в силу того, что его устремления к дальнейшему укреплению своих властных позиций неизбежно встретят сопротивление со стороны как открытых противников, так и части нынешних сторонников. Не менее, а скорее более важную роль играли факторы, касавшиеся генеральной стратегической линии, которая вызревала в его мозгу и которая, как он сознавал, обязательно натолкнется на противодействие. В том числе не в последнюю очередь со стороны так называемых правых в лице Бухарина, Рыкова, Томского и других.

Если оценивать политическую философию Сталина как единое целое, то следует констатировать: игра на противоречиях составляла один из важнейших компонентов ее составляющих. Один из крупнейших биографов Сталина И. Дейчер предпринял попытку дать своего рода философское, а если быть более точным, то - политико-психологическое объяснение этой двойственной политики Сталина, когда он заимствовал из арсенала своих противников те или иные лозунги и положения и использовал в дальнейшем в своей политической игре. И. Дейчер пишет, что по своему характеру Сталин в целом не был склонен идти на компромиссы и конфликт между его рассудком и его характером во многом лежал в основе его поведения. «Сталину постоянно приходилось делать неожиданные и необычайно резкие прыжки то в ту, то в эту сторону политического спектра. Раз за разом мы видим его либо намного правее его правых критиков, либо намного левее его левых критиков. Его периодические резкие повороты являлись конвульсивными попытками центриста удержать равновесие в катаклизмах своего времени… Он появлялся перед партией с формулами, некоторые части которых были заимствованы им от правых большевиков, а некоторые от левых большевиков. Но это были странные компромиссные формулы: их цель состояла не в том, чтобы совместить крайности, а в том, чтобы взорвать и уничтожить их».

Эта оценка, возможно, и страдает некоторой упрощенностью и прямолинейностью, но она, тем не менее, отражает присущие сталинской политической стратегии черты. Прежде всего он не страдал формалистическим подходом к разного рода теоретическим формулам и положениям. Не был рабом догм. Всякого рода политические союзы, альянсы и коалиции генсек рассматривал через призму своих политических целей и интересов. На эту особенность сталинской политической философии вполне справедливо и обоснованно обратил внимание в своей небольшой по объему, но достаточно содержательной книге о внешнеполитических взглядах Сталина М. Александров. Возражение вызывает утверждение М. Александрова, согласно которому сталинская политическая философия основывалась отнюдь не на марксизме. Это, на мой взгляд, - явное упрощение, хотя в подходе к ряду серьезных проблем генсек не останавливался перед тем, чтобы перешагнуть через косность и классовую узость ряда теоретических положений марксизма-ленинизма.

По моему разумению, объяснение известной политической лабильности Сталина имеет под собой серьезные основания. Хотя, конечно, утверждать, что Сталин вообще не мыслил в рамках марксистских категорий, - неверно. Он часто сам оказывался в плену тех или иных марксистских догм. Но в целом верх в его политических воззрениях брал здравый смысл, или прагматизм, как принято выражаться ныне.

Подытоживая рассмотрение данного исторического отрезка времени в политической биографии Сталина, следует заметить, что в сталинский период и в так называемый брежневский период (до наступления перестройки) этому этапу его деятельности давались в целом схематические, однобокие, а потому и далекие от истины оценки. Так, официальная история КПСС констатировала: «Съезд осудил неверие оппозиционеров в возможность победы социализма в СССР, показал несостоятельность их утверждений, будто политика партии после X съезда была сплошным отступлением, разоблачил капитулянтский характер установок оппозиции по коренным вопросам социалистического строительства. Опираясь на ленинскую оценку государственных предприятий как предприятий последовательно социалистического типа, съезд разоблачил ревизионистские измышления «новой оппозиции» о преобладании госкапитализма в советской промышленности… XIV съезд ВКП(б) имел важное значение для укрепления коллективного руководства партией, показав, что за годы революции выросли и выдвинулись воспитанные Лениным новые кадры, твердо стоявшие на позициях марксизма-ленинизма. Идейно разгромив «новую оппозицию», съезд продемонстрировал нерушимую сплоченность Коммунистической партии, ее боевой дух, готовность повести советский народ к новым победам в борьбе за социализм».

Вся эта риторика относительно укрепления коллективного руководства, якобы ставшего важным итогом съезда партии, мягко говоря, далека от действительности. Более того, она по форме вроде бы и верна, а по сути своей прямо противоположна. Факты говорят о том, что в это время шел не процесс укрепления коллективного руководства, а совсем противоположный процесс - процесс постепенного упрочения личной власти генсека. Это настолько очевидный факт, что его можно принять как политическую аксиому, не требующую доказательств. Постоянно возникавшие на всем протяжении истории партии разговоры о коллективном руководстве, как правило, являлись лакмусовой бумагой, свидетельствовавшей лишь об одном - о разрастании внутренней борьбы за власть. Какой период ни возьми, факты подтвердят справедливость данного утверждения. Коллективное руководство играло роль некоего фигового листка, камуфлировавшего становление единоличного лидера в партии.

И такие явления не были эпизодическими или случайными. Уже одно это заставляло относиться к ним более чем критически. В данном контексте мне кажется уместным привести мнение американского автора А. Улама: «Принимая во внимание не только личность Сталина, но и природу советской политики в середине 20-х годов, не было шансов на то, что коллективное руководство страны станет постоянной чертой российского революционного режима. Как природа не терпит пустоты, так и коммунизм не терпит разделенного руководства. Власть Сталина над партией в 1926 году была уже значительно большей, чем та, которую имел когда-либо Ленин. Не было никакого реального шанса отстранить или снять его посредством нормальных процедур, т. е. путем голосования в Центральном Комитете или на съезде партии».

Другой видный специалист в области истории советской России, в особенности истории большевистской партии, Б.И. Николаевский держится той точки зрения, что в середине 20-х годов имелась реальная возможность вполне легитимного устранения Сталина с поста генсека. Он ссылается на то, что, помимо открытого политического противостояния Сталина с Троцким, Зиновьевым и Каменевым у генсека отнюдь не идиллически складывались и отношения с Бухариным и Рыковым. Б. Николаевский ссылается на слова Бухарина, якобы сказанные Троцкому: «Первое качество Сталина - леность. Второе качество - непримиримая зависть к тем, кто знают и умеют больше, чем он. Он и под Ильича вел подпольные ходы». Что же касается отношений Сталина с Рыковым - преемником Ленина на посту главы советского правительства - то и они не отличались особым дружелюбием. Как свидетельствует один американский журналист, имевший беседу с Рыковым, последний выражал свое возмущение «гангстерскими» приемами партийной работы генсека.

На основе вышесказанного Б. Николаевский делает следующее обобщение:

«Поэтому есть много оснований считать, что если бы вопрос об организационных методах Сталина был бы поставлен перед Политбюро в его чистом виде, не связанном политическими проблемами, а самостоятельно, как вопрос о создании предварительных условий, обеспечивающих нормальное функционирование партийного коллектива, то в Политбюро не нашлось бы никого, кто пожелал бы выступить в защиту Сталина.

Из этого, конечно, не следует делать вывода, будто диктатура могла бы сохранить единство своей правящей головки на длительный период. Внутренних противоречий в стране имелось слишком много, а потому взрыв старой верхушки был неотвратим. Но этот взрыв пришел бы в какой-нибудь иной форме. Во всяком случае в 1925 г. объединение этой верхушки для устранения Сталина было бы вполне возможным и совсем не трудным. Надо было только твердо и определенно взять соответствующий курс, обособив этот организационный вопрос от всех вопросов внешней и внутренней политики» .

Можно соглашаться или не соглашаться с приведенными выше двумя оценками, принадлежащими перу совершенно различных авторов, но приходится признать, что в их словах есть немалая доля правды. В дальнейшем я еще буду касаться вопроса о степени вероятности так называемого легитимного варианта отстранения Сталина от должности Генерального секретаря. Здесь же мне представляется уместным затронуть лишь один аспект этой вообще чрезвычайно сложной и вместе с тем чрезвычайно интересной проблемы - какие мотивы: политические или личного свойства - могли послужить реальной основой для постановки вопроса об устранении Сталина с поста генсека. В зависимости от того, на чем мы будем делать акцент, мы получим и соответствующий результат. Можно, конечно, соединить оба эти мотива воедино, тем самым придав им дополнительную силу убедительности. Однако реальная канва политических процессов того времени протекала в иных измерениях, чем нам представляется сейчас с высоты прошедших десятилетий.

Мотивы личного соперничества, а то и просто склоки внутри партийного руководства, бесспорно, играли отнюдь не второстепенную роль и сами по себе являлись одной из главных побудительных причин, будировавших постановку вопроса об отстранении генсека с его поста. Но все-таки, мне кажется, нужно вникать в проблему глубже и видеть не одни лишь мотивы личной борьбы за власть. В конце концов власть - особенно в условиях тогдашней советской России - была не самоцелью, а лишь средством, орудием проведения в жизнь разрабатываемого генерального курса и определенных политических установок. И знакомство с материалами всех партийных форумов тех лет, а также свидетельства очевидцев, в том числе и таких, как Троцкий, однозначно приводят к выводу: все упиралось в борьбу вокруг политической линии партии. Именно эта борьба служила той динамичной силой и основой, на которой развертывалось личное противоборство различных политических фигур на тогдашнем партийном и государственном Олимпе. Признав это, мы не можем уйти от признания того факта, что борьба за личную власть являлась производной от этой первой и решающей причины.

На мой взгляд, серьезное упрощение допускают те биографы Сталина, которые все сводят только и исключительно к властолюбивым амбициям генсека. Что таковые существовали, и при этом имели весьма масштабный характер, - этого отрицать не сможет никто, не порывая с элементарными историческими фактами. Но сводить все к одному лишь этому факту или же рассматривать его в качестве решающего, доминирующего - значит ставить телегу впереди лошади. История - это, конечно, и история великих личностей. Но прежде всего она - отражение глубоких общественных процессов, в которых участвуют эти личности, и действуют эти великие личности не так, как им заблагорассудится, как захочет их левая или правая нога, а как диктуют реальные исторические обстоятельства.

Именно с учетом сказанного выше и надо подходить к оценке событий того времени и политической стратегии Сталина в тот период внутрипартийной борьбы. В конце концов сам Сталин не раз подавал в отставку со своего поста, но эти его демарши отклонялись. Отклонялись, думается, не из соображений симпатий к Сталину как личности или как политическому деятелю, а по мотивам совершенно иного плана. Я имею в виду те исторические отрезки времени, когда такие прошения об отставке вполне могли быть приняты, чем бы и решался вопрос о замене Сталина другим кандидатом, имевшим все совокупные достоинства знаменитого персонажа Гоголя. Другое дело - и об этом будет идти речь и в дальнейшем - когда заявления об отставке носили чисто демонстрационный характер и преследовали совершенно иные цели, а именно - усиление политических позиций генсека.

Так что вопрос об отставках Сталина с поста генсека многие его политические оппоненты представляют в несколько упрощенном, а потому и в неверном свете. Говоря обобщенно, в те времена стоял вопрос не только, а скорее и не столько об отставке Сталина с поста генсека, сколько вопрос о смене генерального политического курса. Именно в силу этого фундаментального факта он и обрел такое принципиально важное значение.

Несколько слов следует сказать по поводу генерального политического курса. На партийном языке он именовался генеральной линией партии. Сам этот термин, очевидно, был введен в оборот не лично Сталиным. По крайней мерей, он с середины 20-х годов повсеместно встречается в партийной печати, в речах и книгах не только сторонников генсека, но и его оппонентов. Реальное содержание генеральной линии партии - понятие весьма широкое, почти необъятное: в него можно было вместить все что угодно - в зависимости от цели тех, кто вел о ней речь. В обычном понимании под ней подразумевался курс, выработанный и одобренный последним съездом партии. Но поскольку обстановка изменялась, то и решения очередного съезда зачастую в каких-то важных моментах отрицали или ставили под вопрос установки предыдущего съезда. И это, мне думается, вполне естественно и не должно восприниматься в критическом ключе.

Однако по мере укрепления позиций Сталина в партии понятие генеральная линия обрело чуть ли не некий мистический смысл. Сталин использовал отношение к генеральной линии как главный критерий верности того или иного деятеля, да и рядового партийца и даже беспартийного, к его собственному политическому курсу. А с начала 30-х годов и к себе лично. Генеральная линия как совокупность важнейших стратегических установок партии постоянно изменялась, уточнялась и приводилась в соответствие с реальными потребностями жизни. Но как нечто мистическое и почти неуловимое, она всегда оставалась незыблемой. Не случайно в сталинские времена бытовал анекдот, в сущности прекрасно отражавший реальную картину тогдашнего бытия. В анкете, которую заполняли не только члены партии, но и беспартийные, имелся такой многозначительный и коварный вопрос: «Были ли колебания в проведении генеральной линии партии?». И на него следовал остроумный и полный сарказма ответ, - «Колебался вместе с генеральной линией партии». Отношение к генеральной линии стало своего рода оселком, на котором проверялось отношение к самому Генеральному секретарю.

Возвращаясь к предмету нашего непосредственного рассмотрения - XIV съезду партии, - следует констатировать следующее. На первом пленуме после его окончания были избраны руководящие органы ЦК. Каменев из членов ПБ был переведен в кандидаты. Состав членов ПБ был расширен до 9 человек. Он пополнился сторонниками Сталина - Молотовым, Ворошиловым и Калининым. В составе ПБ остались Зиновьев и Троцкий. Через полгода Зиновьев был выведен из состава ПБ и заменен Рудзутаком. Существенные перемены претерпели также Оргбюро и Секретариат. Общая направленность всех этих кадровых перемен и перестановок сводилась к укреплению позиций генсека в руководстве ЦК.

Предстояло решить также и еще одну серьезную проблему: нужно было не только сменить руководство ленинградской организации, находившейся под контролем Зиновьева и его группы, но и добиться того, чтобы организация в целом встала на позиции ЦК, т. е. Сталина. Это была отнюдь не простая задача, но она подлежала безусловному решению, поскольку таила в себе потенциальную опасность. Для ее практического выполнения в Ленинград была послана группа видных партийных руководителей, главным образом из числа сторонников генсека. В их число входили Молотов, Ворошилов, Киров. Туда же выехали Бухарин и Томский.

В самом Ленинградском губернском комитете и в местных парторганизациях развернулась самая настоящая битва. Я не стану описывать ее перипетии, хотя некоторые детали и представляют интерес, поскольку без контроля над ленинградской организацией общий контроль Сталина в партии (в той мере, в какой он был возможен в тот период времени) был бы неполным и непрочным. Не случайно Сталин в качестве нового руководителя ленинградских большевиков предложил Кирова - своего надежного и весьма энергичного сторонника. В 1924 году Сталин подарил Кирову свою книгу «Об основах ленинизма» с трогательно-сентиментальной надписью - «Другу моему и брату любимому от автора. И. Сталин».

Об атмосфере послесъездовской борьбы в Ленинграде некоторое представление дают свидетельства самого Кирова. В письмах того периода он писал: «Здесь все приходится брать с боя. И какие бои! Вчера были на Треугольнике, коллектив 2200 человек. Драка была невероятная. Характер собрания такой, какого я с октябрьских дней не только не видел, но даже не представлял, что может быть такое собрание членов Партии. Временами в отдельных частях собрания дело доходило до настоящего мордобоя! Говорю, не преувеличивая. Словом, попал я в обстановочку. В других районах перелом большой. На днях удастся в трех районах произвести перевыборы бюро райкомов и избрать наших организаторов. Словом, кто любит скандалы, пожалуйте сюда. Собрания изводят. Две недели говорим, и все одно и то же. Каждый день на собрании, голова идет кругом».

Полагаю, что Киров только отчасти передает обстановку, в которой происходил процесс отвоевывания Сталиным позиций по контролю над ленинградской парторганизацией. А ее значение было велико: не только с точки зрения ее численности, но и безусловного престижа - ведь Питер был колыбелью революции, и многие именно под этим углом зрения подходили к оценке событий. Мол, если даже колыбель революции против Сталина, то в этом что-то есть. Так что генсек не жалел усилий, чтобы выкорчевать влияние оппозиционеров в северной столице. Политический десант, высаженный в Питере, провел большую работу. Правда, не все московские посланцы пользовались там успехом. Это явствует, в частности, из письма Кирова, адресованного Орджоникидзе: «… разобщенность от ЦК, о которой ты знаешь, оказалась гораздо глубже. Все это надо расхлебывать. Выходит так, что я пострадал больше всех. Работы по уши. Не было еще случая выспаться как следует. В общем же, конечно, сейчас несколько легче. Такие, брат, дела. Большим успехом здесь пользовался на конференциях Бухарин и очень малым Земляк мой (имеется в виду Ворошилов - Н.К.). Конференции в целом прошли хорошо. Дискуссия осточертела, если ты меня разбудишь ночью, я тебе очень складно расскажу о строительстве социализма, НЭПе и проч.».

Сталин вначале не имел намерения оставлять Кирова в качестве руководителя ленинградской организации. По крайней мере, он давал понять Кирову, что эта командировка временная и после стабилизации положения последний сможет возвратиться на свою прежнюю работу - секретарем ЦК Азербайджанской компартии. Сам Киров рвался в Закавказье. Но Сталин решил иначе: Киров проявил себя в Ленинграде с самой лучшей стороны, он быстро завоевал широкую популярность и даже любовь со стороны ленинградцев. По зрелому размышлению генсек решил, что в интересах дела и в его собственных интересах оставить Кирова на работе в Ленинграде. Это давало Сталину уверенность в надежной поддержке его курса со стороны столь авторитетной организации. К тому же, нельзя сбрасывать со счета и тесные дружеские отношения, сложившиеся между этими двумя фигурами. Через несколько лет трагическая смерть Кирова откроет новую страницу в советской истории, равно как и в политической биографии Сталина. Но обо всем этом речь пойдет в соответствующих главах.

В качестве главного вывода, логически вытекающего из всего сказанного выше, следует подчеркнуть следующее: политический успех Сталина и разгром им «левой» оппозиции были обусловлены не только личными качествами генсека как умелого стратега и тактика, но прежде всего тем, что он стал не только инициатором, но и во многом и олицетворением курса на строительство социализма в советской России. Причем укрепление Советского государства, а не ставка на разжигание пожара мировой революции, стало краеугольным камнем сталинской концепции строительства социализма в одной стране. Ход исторических событий поставил перед нашей страной вопрос о магистральном пути дальнейшего развития. Сталину не изменило чувство исторического видения, когда на весы политической борьбы со своими противниками он поставил именно проблему строительства социализма. Со временем интерпретация этой проблемы все больше будет обретать характер национальной идеи, способной объединить под своим знаменем максимально широкие слои населения страны в целом.