Живые и мертвые читать онлайн л. Живые и мёртвые (роман)

Великолепно показано начало войны, представила - ужас! Куда бежать, что желать?

Оценка 5 из 5 звёзд от marina 03.05.2018 20:33

Ну что ж, вставлю и свои 5 копеек. Совершенно случайно вышел на эту книгу. Читал трилогию Рыбакова "Дети Арбата" и одновременно Бажанова "Воспоминания секретаря Сталина". И там и там всплывала тема войны, и там и там она по-своему и интересно изложена и мне захотелось почитать ещё о "ВОВе", погуглил и оп - самый топ "Живые и мертвые", скачал, прочитал. По книге: с самого начала режет очень стиль автора, господина Симонова, все как-то с наскока, галопом, тут, там, уже тут, уже снова там, после ранее прочитанных книг, такое ощущение, что какой-то дилетант пишет, признаюсь, не сразу привык к такому стилю писанины, но потом свыкаешься. Что еще не понравилось - это то, что все прям такие растакие положительные, все эдакие джентельмены, все справедливые, честные, даже Серпилин,которого гнобили в лагерях, готов в дёсна целовать Сталина. Все такие коммунисты, все за Сталина. Тьфу, противно. Ну не бывает так! НУ НЕ ВЕРЮ!! Тот же Бажанов, реальный секретарь Сталина, который видел изнутри всё что творилось в СССР, совсем по-другому всё рассказывал, поэтому и сбежал из СССР не выдержав всей этой лжи. У того же Рыбакова и герои и жизнь в эпоху войны описаны так, что аж пробирает до мурашек, там показана жизнь такая какая она есть со злодеями, с предателями и с честными человечными людьми, которые воевали за страну, а не за Сталина, на которого плевать многие хотели. Что понравилось в книге: это как раз описание самой войны, поскольку я не верю в искренность героев Симонова, то и в их геройства я тоже не верю, а вот почитать как в целом воевали, чем жили города, деревни в то время, очень интересно и любопытно. Рекомендовать к прочтению книгу я не буду, но свою "четвёрку" она заслуживает.

Оценка 4 из 5 звёзд от Санчелло 14.02.2018 12:05

Великолепная книга! Один из лучших образцов военной прозы! Интересный сюжет, множество героев, описания реалистичные. Великая Отечественная Война - один из самых важных периодов нашей истории и эта трилогия по-праву занимает место в списке лучших книг, посвящённых этому событию, её должен прочитать каждый русский человек.

Оценка 5 из 5 звёзд от Анна 13.05.2016 01:12

Оценка 5 из 5 звёзд от Надежда 22.02.2016 11:44

Оценка 5 из 5 звёзд от Виктор 31.01.2016 11:13

Наталья, Синцов с Серпилиным никак не может встретиться в Берлине...Серпилин умер перед началом наступления. Книги Симонова "Живые и мертвые" я купила будучи студенткой в 1987 г. с рук и с тех пор таскаю с собой по общагам, квартирам. Читаю с любой страницы и каждый раз что-то для себя новое открываю...

Оценка 5 из 5 звёзд от Фарзана 20.09.2015 20:42

Поставила отлично, т.к книга очень интересная, но жаль что произведение не закончено.Хоть бы ещё одну главу дописали, типа на дворе 1945год,Синцов дошел до Берлина,там же встретил Серпилина, свою жену и,т.п

Оценка 5 из 5 звёзд от Наталья

В детстве, подкарауливая у телеэкрана подобно многим своим сверстникам буквально каждый военный фильм, я недолюбливал эту картину. Боев мало и вскользь, бесконечные разговоры, разговоры… Повзрослев, перечитав книгу и пересмотрев фильм, приходишь к совсем иным выводам.

Талант изображения человека на войне, прославивший трилогию Симонова, в значительной мере перекочевал и в фильм. Вообще, существует закономерность-привлечение автора романа к разработке сценария обычно улучшает экранизацию(вспомним «17 мгновений»).

В фильме даже не сотая доля масштабов катастрофы первых месяцев войны. Но то, что Симонов писал позднее о ее первых неделях-, как ему казалось, что ничего тяжелее он уже не увидит до конца жизни, и что он и ныне думает также-отчетливо показано глазами Синцова- прототипа самого Симонова, неслучайно отправленного им тем же маршрутом, каким он сам, тоже военкор, шагал тогда.

Часто обсуждают степень правдивости отображения описываемого. Вообще правдивость как абсолют в любом фильме, особенно в идеологизированной донельзя стране, всегда условность. Да, Столпер обходит самые тяжелые страницы 1941 г.- неслучайно вымарано упоминаемое в романе короткое нахождение Синцова в плену. Плен, (без этой темы любой фильм о 1941 г. вряд ли правдив), несмотря на робкое первооткрытие темы в «Судьбе человека», оставался фактически табуированным для отечественного кино. Особенно в масштабах, в каковых требовалось вскрывать тему для правдивого отображения.

Но многое фильм сказал -где-то приглушенно, а где-то практически вслух. Мало паники в кадре -зато есть прозрачный намек в словах Синцова о«первом полку, который вправду бьет немцев». Отправленные без прикрытия тихоходные бомбардировщики, расстреливаемые немцами как в тире-безжалостно протоколируемая в фильме сцена уничтожения одного за другим трех советских самолетов в советском фильме врезалась в память с детства. Как и горькие слова подобранного летчика: «Видали как сталинских соколов…? Как слепых котят..!»

Самого имени «творца всех наших побед», включая те «победы», над которыми рыдал сбитый летчик, и те, о причинах которых безуспешно пытается поразмыслить лишь с самыми надежными друзьями-военными Серпилин, кроме этого эпизода, почти нет в фильме. Но обращенные к нему тяжелые вопросы стоят фоном всей картины, порой выступая вперед в размышлениях героев. Само имя в разговорах все больше заменяют местоимения «он», «у него», « к нему». Но кто этот вопрошаемый мысленно всеми в эти трагические месяцы он ясно, особенно читавшим роман, где о Сталине сказано так, что трудно возразить как его поклонникам, так и ненавистникам.

Фильм демонстрирует мастерство советской кинематографической школы поры ее расцвета. Картина длина, но не затянута. Сюжет динамичен. В то же время Столпер и Симонов сумели вместить в фильм почти все главное в немаленьком по объему романе.

Игра актеров такова, что полное отсутствие в картине музыки (интересно, есть ли вторая такая картина в мировом кино) лично я уловил только не единожды посмотрев его, и то сперва вычитав сей факт в описании фильма на сайте.

Главные роли Синцова (К. Лавров) и Серпилина (А. Папанов) столь приблизились идее фильма и книги, что Симонов позже признавался, что дописывая трилогию, Серпилина представлял лишь в образе Папанова. Такое признание дорогого стоит.

В фильме масса персонажей, но даже малые роли запоминаются вроде безымянного солдата -весельчака в грузовике-одной из первых киноролей еще трудноузнаваемого В. Высоцкого или флегматичного особиста (В. Паулус), начавшего войну пограничником под Ломжей, и нерадого перемене военной специальности(«…где они теперь, эти границы…»).

Что уж говорить о ролях позаметнее вроде Маши (Л. Любимова) в драматичной, но без переигрывания, сцене короткого свидания с Синцовым в стоящей перед уже, кажется, неизбежным падением октябрьской Москве или Люсина (Р. Хомятов) — антигероя фильма, всегда правильного и добросовестного орденоносца-подлеца, хотя и выведенного сложно и неоднолинейно для подобного персонажа.

Как всегда, в своих ранних картинах, очень хорош О. Ефремов в роли танкиста Иванова. Из особенно удачных попаданий в образ — роли З. Высоковского (Мишка Вайнштейн), старика-отшельника Бирюкова (Б. Чирков). Замечательный образ воплощения своры особистов с их паранойей «бдительности» создан молоденьким О. Табаковым, а роль его здравомыслящего, хоть и ворчливого ординарца (Е. Шутов) — при всей своей малости одна из самых запоминающихся в картине.

Образы политработников — одни из важнейших для советского военного кино. Тут они поданы, разумеется, положительно, но по-разному. Скажем, комиссар Шмаков (Л. Любецкий) храбр, принципиален, но стереотипен, импульсивен и как военный вряд ли ценен для окруженного полка. Зато добросовестно выполняет функцию агитатора, чуть ли не сразу по прорыве из окружения устраивая митинг. Правда, тут же у Столпера опять нетипичный ход — показан конфликт комиссара с особистом из-за сдачи оружия вышедшими из окружения (заодно осторожно затронута еще одна больная тема-окруженцы).

По-настоящему глубок и чуть ли не наиболее запоминается в картине образ другого комиссара — Малинина. А. Глазырин вообще, по-моему, один из лучших актеров 60-х гг. Но тут он, пожалуй, сыграл звездную свою роль. Немногословный, фанатично преданный коммунистической идее, и в то же время чурающийся громких лозунгов; верный долгу и требующий этого от других, и одновременно человечный, готовый разбираться не жалея сил и времени (и где — в эсхатологической атмосфере Москвы 16 октября 1941 г., даты, понятной всякому, знающему историю) в судьбе одного человека, затягиваемого водоворотом войны-Малинин выбран образцом коммуниста-ленинца, как создатели фильма представляли его «глазами человека их поколения». Но Малинин-не просто воплощение идеала политрука, а образчик этого идеала именно эпохи«оттепели», на излете которой создавался фильм. Тут Малинин выгодно отличается даже от любимца Симонова — Серпилина, безжалостно расправляющегося с Барановым -другим окруженцем без документов, правда, сжегшим их сам на случай плена. Коммунист, утративший партбилет- только те, кто помнит СССР, способен понять, что это значило для дальнейшей судьбы человека. Да еще на войне. Да еще от бесконечных проверок, недоверия, подозрительности, среди которых тонким лучиком пробивается лишь сочувствие Малинина, срывающийся на крик души: «Что дороже: человек или бумага? Я сейчас думаю, что бумага дороже …» И это о партбилете!!! В разгар «строительства коммунизма», обещанного уже к 1980 г.!!! А отповедь Малинина -это не расстрел и не разжалование из главных положительных героев в главные отрицательные. Она хоть и суровая, но и в чем-то подбадривающая, с едва уловимыми нотками сочувствия.

Итог: «оттепель» изменила много больше, чем мы ныне можем себе представить. Она сравнима с Ренессансом, повернувшимся к человеку после средневековья, гнобившего человека во славу церкви. После десятилетий гнобления человека уже государством с партией-церковью во главе«оттепель» позволяла человеку быть человеком. И то что у нас это право сегодня есть-заслуга того времени ив том числе его фильмов.

Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей. Казалось бы, все давно ждали войны, и все-таки в последнюю минуту она обрушилась как снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью вообще невозможно.

О том, что началась война, Синцов и Маша узнали в Симферополе, на жарком привокзальном пятачке. Они только что сошли с поезда и стояли возле старого открытого «линкольна», ожидая попутчиков, чтобы в складчину доехать до военного санатория в Гурзуфе.

Оборвав их разговор с шофером о том, есть ли на рынке фрукты и помидоры, радио хрипло на всю площадь сказало, что началась война, и жизнь сразу разделилась на две несоединимые части: на ту , что была минуту назад, до войны, и на ту , что была теперь.

Синцов и Маша донесли чемоданы до ближайшей скамейки. Маша села, уронила голову на руки и, не шевелясь, сидела как бесчувственная, а Синцов, даже не спрашивая ее ни о чем, пошел к военному коменданту брать места на первый же отходящий поезд. Теперь им предстояло сделать весь обратный путь из Симферополя в Гродно, где Синцов уже полтора года служил секретарем редакции армейской газеты.

К тому, что война была несчастьем вообще, в их семье прибавлялось еще свое, особенное несчастье: политрук Синцов с женой были за тысячу верст от войны, здесь, в Симферополе, а их годовалая дочь осталась там, в Гродно, рядом с войной. Она была там, они тут, и никакая сила не могла перенести их к ней раньше чем через четверо суток.

Стоя в очереди к военному коменданту, Синцов пробовал представить себе, что сейчас творится в Гродно. «Слишком близко, слишком близко к границе, и авиация, самое главное – авиация… Правда, из таких мест детей сразу же могут эвакуировать…» Он зацепился за эту мысль, ему казалось, что она может успокоить Машу.

Он вернулся к Маше, чтобы сказать, что все в порядке: в двенадцать ночи они выедут обратно. Она подняла голову и посмотрела на него как на чужого.

– Что в порядке?

– Я говорю, что с билетами все в порядке, – повторил Синцов.

– Хорошо, – равнодушно сказала Маша и опять опустила голову на руки.

Она не могла простить себе, что уехала от дочери. Она сделала это после долгих уговоров матери, специально приехавшей к ним в Гродно, чтобы дать возможность Маше и Синцову вместе съездить в санаторий. Синцов тоже уговаривал Машу ехать и даже обиделся, когда она в день отъезда подняла на него глаза и спросила: «А может, все-таки не поедем?» Не послушайся она их обоих тогда, сейчас она была бы в Гродно. Мысль быть там сейчас не пугала ее, пугало, что ее там нет. В ней жило такое чувство вины перед оставленным в Гродно ребенком, что она почти не думала о муже.

Со свойственной ей прямотой она сама вдруг сказала ему об этом.

– А что обо мне думать? – сказал Синцов. – И вообще все будет в порядке.

Маша терпеть не могла, когда он говорил так: вдруг ни к селу ни к городу начинал бессмысленно успокаивать ее в том, в чем успокоить было нельзя.

– Брось болтать! – сказала она. – Ну что будет в порядке? Что ты знаешь? – У нее даже губы задрожали от злости. – Я не имела права уехать! Понимаешь: не имела права! – повторила она, крепко сжатым кулаком больно ударяя себя по коленке.

Когда они сели в поезд, она замолчала и больше не упрекала себя, а на все вопросы Синцова отвечала только «да» и «нет».

Вообще всю дорогу, пока они ехали до Москвы, Маша жила как-то механически: пила чай, молча глядела в окно, потом ложилась на свою верхнюю полку и часами лежала, отвернувшись к стене.

Вокруг говорили только об одном – о войне, а Маша словно и не слышала этого. В ней совершалась большая и тяжелая внутренняя работа, к которой она не могла допустить никого, даже Синцова.

Уже под Москвой, в Серпухове, едва поезд остановился, она впервые за все время сказала Синцову:

– Выйдем, погуляем…

Вышли из вагона, и она взяла его под руку.

– Знаешь, я теперь поняла, почему с самого начала почти не думала о тебе: мы найдем Таню, отправим ее с мамой, а я останусь с тобой в армии.

– Уже решила?

– А если придется перерешить?

Она молча покачала головой.

Тогда, стараясь быть как можно спокойней, он сказал ей, что два вопроса – как найти Таню и идти или не идти в армию – надо разделить…

– Не буду я их делить! – прервала его Маша.

Но он настойчиво продолжал объяснять ей, что будет куда разумнее, если он поедет к месту службы, в Гродно, а она, наоборот, останется в Москве. Если семьи эвакуировали из Гродно (а это, наверное, сделали), то Машина мать вместе с Таней уж конечно постарается добраться до Москвы, до своей собственной квартиры. И Маше, хотя бы для того, чтобы не разъехаться с ними, самое разумное – ждать их в Москве.

– Может быть, они уже сейчас там, приехали из Гродно, пока мы едем из Симферополя!

Маша недоверчиво посмотрела на Синцова и опять замолчала до самой Москвы.

Они приехали в старую артемьевскую квартиру на Усачевке, где так недавно и так беззаботно прожили двое суток по дороге в Симферополь.

Из Гродно никто не приезжал. Синцов надеялся на телеграмму, но и телеграммы не было.

– Сейчас я поеду на вокзал, – сказал Синцов. – Может быть, достану место, сяду на вечерний. А ты попробуй позвонить, вдруг удастся.

Он вынул из кармана гимнастерки записную книжку и, вырвав листок, записал Маше гродненские редакционные телефоны.

– Подожди, сядь на минуту, – остановила она мужа. – Я знаю, ты против того, чтобы я ехала. Но как все-таки это сделать?

Синцов стал говорить, что делать этого не надо. К прежним доводам он прибавил новый: если даже ей дадут сейчас доехать до Гродно, а там возьмут в армию – в чем он сомневается, – неужели она не понимает, что ему от этого будет вдвое тяжелей?

Маша слушала, все больше и больше бледнея.

– А как же ты не понимаешь, – вдруг закричала она, – как же ты не понимаешь, что я тоже человек?! Что я хочу быть там, где ты?! Почему ты думаешь только о себе?

– Как «только о себе»? – ошеломленно спросил Синцов.

Но она, ничего не ответив, горько разрыдалась; а когда выплакалась, сказала деловым голосом, чтобы он ехал на вокзал доставать билеты, а то опоздает.

– И мне тоже. Обещаешь?

Разозленный ее упрямством, он наконец перестал щадить ее, отрубил, что никаких штатских, тем более женщин, в поезд, идущий до Гродно, сейчас не посадят, что уже вчера в сводке было Гродненское направление и пора, наконец, трезво смотреть на вещи.

– Хорошо, – сказала Маша, – если не посадят, значит, не посадят, но ты постараешься! Я тебе верю. Да?

– Да, – угрюмо согласился он.

И это «да» много значило. Он никогда не лгал ей. Если ее можно будет посадить в поезд, он возьмет ее.

Через час он с облегчением позвонил ей с вокзала, что получил место на поезд, отходящий в одиннадцать вечера в Минск, – прямо до Гродно поезда нет, – и комендант сказал, что сажать в этом направлении не приказано никого, кроме военнослужащих.

Маша ничего не ответила.

– Что ты молчишь? – крикнул он в трубку.

– Ничего. Я пробовала звонить в Гродно, сказали, что связи пока нет.

– Ты пока переложи все мои вещи в один чемодан.

– Хорошо, переложу.

– Я сейчас попробую пробиться в политуправление. Может быть, редакция куда-нибудь переместилась, попробую узнать. Часа через два буду. Не скучай.

– А я не скучаю, – все тем же бескровным голосом сказала Маша и первая повесила трубку.

Маша перекладывала вещи Синцова и неотступно думала все об одном и том же: как же все-таки она могла уехать из Гродно и оставить там дочь? Она не солгала Синцову, она и в самом деле не могла отделить своих мыслей о дочке от мыслей о самой себе: дочь надо найти и отправить сюда, а самой остаться вместе с ним там, на войне.

Как выехать? Что сделать для этого? Вдруг в последнюю минуту, уже закрывая чемодан Синцова, она вспомнила, что у нее где-то на клочке бумаги записан служебный телефон одного из товарищей брата, с которым тот вместе служил на Халхин-Голе, полковника Полынина. Этот Полынин, как раз когда они остановились здесь по дороге в Симферополь, вдруг позвонил и сказал, что прилетел из Читы, видел там Павла и обещал ему сделать личный доклад матери.

Маша тогда сказала Полынину, что Татьяна Степановна в Гродно, и записала его служебный телефон, чтобы мать позвонила ему в Главную авиационную инспекцию, когда вернется. Только вот где он, этот телефон? Она долго лихорадочно искала, наконец нашла и позвонила.

– Полковник Полынин слушает! – сказал сердитый голос.

– Здравствуйте! Я сестра Артемьева. Мне нужно вас увидеть.

Но Полынин даже не понял сразу, кто она и чего от него хочет. Потом наконец понял и после долгой неприветливой паузы сказал, что если ненадолго, то хорошо, пусть через час приедет. Он выйдет к подъезду.

Маша сама не знала толком, чем может помочь ей этот Полынин, но ровно через час была у подъезда большого военного дома. Ей казалось, что она помнит внешность Полынина, но среди сновавших вокруг нее людей его не было видно. Вдруг дверь открылась, и к ней подошел молоденький сержант.

– Вам товарища полковника Полынина? – спросил ону Маши и виновато объяснил, что товарища полковника вызвали в наркомат, онуехал десять минут назад и просил подождать. Лучше всего там, в скверике, за трамвайной линией. Когда полковник прибудет, то за ней придут.

– А когда он приедет? – Маша вспомнила, что Синцов уже скоро должен вернуться домой.

Сержант только пожал плечами.

Маша прождала два часа, и как раз в ту минуту, когда она, решив больше не ждать, перебежала линию, чтобы вскочить в трамвай, из подъехавшей «эмочки» вылез Полынин. Маша узнала его, хотя его красивое лицо сильно переменилось и казалось постаревшим и озабоченным.

Чувствовалось, что он считает каждую секунду.

– Не обижайтесь, постоим, поговорим прямо тут, а то у меня там уже народ собран… Что у вас стряслось?

Маша как могла коротко объяснила, что у нее стряслось и чего хочет. Они стояли рядом, на трамвайной остановке, прохожие толкались, задевали их плечами.

– Что ж, – сказал Полынин, выслушав ее. – Думаю, муж ваш прав: семьи из тех мест по возможности эвакуируют. В том числе и семьи наших авиаторов. Если что-нибудь узнаю через них, позвоню. А ехать туда сейчас вам не ко времени.

– И все-таки очень прошу вас помочь! – упрямо сказала Маша.

Полынин сердито сложил руки на груди.

– Слушайте, чего вы просите, куда вы лезете, извините за выражение! Под Гродно сейчас такая каша, можете вы это понять?

– А не можете, так слушайте тех, кто понимает!

Он спохватился, что, желая отговорить ее от глупостей, бухнул лишнее насчет той каши, которая сейчас под Гродно: ведь у нее там дочь и мать.

– В общем, там положение, конечно, прояснится, – неуклюже поправился он. – И эвакуация семей, конечно, будет налажена. И я вам буду звонить, если узнаю хотя бы малейшее что! Хорошо?

Он очень спешил и был окончательно не в состоянии скрывать это.

…Придя домой и не застав Маши, Синцов не знал, что и думать. Хоть бы оставила записку! Машин голос по телефону показался ему странным, но не могла же она поссориться с ним сегодня, когда онуезжает!

В политуправлении ему не сказали ровно ничего сверх того, что он знал и сам: в районе Гродно бои, а передислоцировалась или нет редакция его армейской газеты, ему сообщат завтра в Минске.

До сих пор и собственная, не выходившая из головы тревога за дочь, и состояние полной потерянности, в котором находилась Маша, заставляли Синцова забывать о себе. Но сейчас он со страхом подумал именно о себе, о том, что это война и что именно он, а не кто-нибудь другой, едет сегодня туда, где могут убить. Едва он подумал об этом, как раздался прерывистый междугородный звонок. Пробежав через комнату, он рванул с рычага трубку, но звонил не Гродно, а Чита.

– Нет, это я, Синцов.

– А я думал, ты уже воюешь.

– Еду сегодня.

– А где твои? Где мать?

Синцов сказал все, как было.

– Да-а, невеселые у вас дела! – еле слышным, охрипшим голосом сказал Артемьев на том конце шеститысячеверстного провода. – По крайней мере, хоть Марусю не пускай туда. И черт меня занес в Забайкалье! Как без рук!

– Разъединяю, разъединяю! Ваше время кончилось! – как дятел, задолбила телефонистка, и в трубке разом оборвалось все: и голоса и жужжание, – осталась одна тишина.

Маша вошла молча, опустив голову. Синцов не стал спрашивать ее, где она была, ждал, что скажет сама, и только поглядел на стенные часы: до ухода из дома оставался всего час.

Она перехватила его взгляд и, почувствовав укоризну, взглянула ему прямо в лицо.

– Не обижайся! Я ходила советоваться, нельзя ли все-таки уехать с тобой.

– Ну и что тебе посоветовали?

– Ответили, что пока нельзя.

– Ах, Маша, Маша! – только и сказал ей Синцов.

Она ничего не ответила, стараясь взять себя в руки и унять дрожь в голосе. В конце концов ей это удалось, и в последний час перед разлукой она казалась почти спокойной.

Но на самом вокзале лицо мужа в больничном свете синих маскировочных лампочек показалось ей нездоровым и печальным; она вспомнила слова Полынина: «Под Гродно сейчас такая каша!..» – вздрогнула от этого и порывисто прижалась к шинели Синцова.

– Что ты? Ты плачешь? – спросил Синцов.

Но она не плакала. Просто ей стало не по себе, и она прижалась к мужу так, как прижимаются, когда плачут.

Оттого, что никто еще не свыкся ни с войной, ни с затемнением, на ночном вокзале царили толчея и беспорядок.

Синцов долго не мог ни у кого узнать, когда же пойдет тот поезд, на Минск, с которым ему предстояло отправляться. Сначала ему сказали, что поезд уже ушел, потом – что пойдет только под утро, а сразу же вслед за этим кто-то закричал, что поезд на Минск отправляется через пять минут.

Провожающих почему-то не пускали на перрон, в дверях сразу же образовалась давка, и Маша и Синцов, стиснутые со всех сторон, в суматохе даже не успели напоследок обняться. Прихватив Машу одной рукой – в другой у него был чемодан, – Синцов в последнюю секунду больно прижал ее лицо к пряжкам скрещивавшихся у него на груди ремней и, поспешно оторвавшись от нее, исчез в вокзальных дверях.

Тогда Маша обежала вокзал кругом и вышла к высокой, в два человеческих роста решетке, отделявшей вокзальный двор от перрона. Она уже не надеялась увидеть Синцова, ей хотелось только поглядеть, как будет отходить от платформы его поезд. Она полчаса простояла у решетки, а поезд все еще не трогался. Вдруг она различила в темноте Синцова: он вылез из одного вагона и шел к другому.

– Ваня! – закричала Маша, но он не услышал и не повернулся.

– Ваня! – еще громче крикнула она, схватясь за решетку.

Онуслышал, удивленно повернулся, несколько секунд бестолково смотрел в разные стороны и, только когда она крикнула в третий раз, подбежал к решетке.

– Ты не уехал? Когда же пойдет поезд? Может быть, не скоро?

– Не знаю, – сказал он. – Все время говорят, что с минуты на минуту.

Он поставил чемодан, протянул руки, и Маша тоже протянула ему руки через решетку. Он поцеловал их, а потом взял в свои и все время, пока они стояли, так и держал, не выпуская.

Прошло еще полчаса, а поезд все не отходил.

– Может быть, ты все-таки найдешь себе место, положишь вещи, а потом выйдешь? – спохватилась Маша.

– А-а!.. – Синцов небрежно тряхнул головой, по-прежнему не выпуская ее рук. – Сяду на подножку!

Они были заняты надвигавшейся на них разлукой и, не думая об окружающих, пытались смягчить эту разлуку привычными словами того мирного времени, которое уже три дня как перестало существовать.

– Я уверен, что с нашими все в порядке.

– Дай Бог!

– Может быть, даже встречусь с ними на какой-нибудь станции: я – туда, а они – сюда!

– Ах, если бы так!..

– Я, как приеду, сразу же напишу тебе.

– Тебе будет не до меня, просто дай телеграмму – и все.

– Нет, я непременно напишу. Ты жди письма…

– Еще бы!

– Но и ты мне пиши, хорошо?

– Конечно!

Они оба еще до конца не понимали того, что в действительности уже сейчас, на четвертые сутки, представляла собой эта война, на которую ехал Синцов. Они еще не могли представить себе, что ничего, ровно ничего из того, о чем они сейчас говорили, уже долго, а может быть, и никогда не будет в их жизни: ни писем, ни телеграмм, ни свиданий…

– Трогаемся! Кто едет, садитесь! – закричал кто-то за спиной Синцова.

Синцов, в последний раз стиснув Машины руки, схватил чемодан, накрутил на кулак ремень полевой сумки и на ходу, потому что поезд уже медленно пополз мимо, вскочил на подножку.

И сразу же вслед за ним на подножку вскочил кто-то еще и еще, и Синцова заслонили от Маши. Ей то казалось издали, что это он машет ей фуражкой, то казалось, что это чужая рука, а потом ничего уже не стало видно; замелькали другие вагоны, другие люди кричали что-то кому-то, а она стояла одна, прижавшись лицом к решетке, и торопливо застегивала плащ на вдруг озябшей груди.

Поезд, почему-то составленный из одних дачных вагонов, с томительными стоянками шел через Подмосковье и Смоленщину. И в том вагоне, где ехал Синцов, и в других вагонах большую часть пассажиров составляли командиры и политработники Особого Западного военного округа, срочно возвращавшиеся из отпусков в части. Лишь сейчас, оказавшись все вместе в этих ехавших к Минску дачных вагонах, с удивлением увидели друг друга.

Каждый из них, порознь уходя в отпуск, не представлял себе, как это выглядит все, вместе взятое, какая лавина людей, обязанных сейчас командовать в бою ротами, батальонами и полками, оказалась с первого дня войны оторванной от своих, наверно, уже дравшихся, частей.

Как это могло получиться, когда предчувствие надвигающейся войны висело в воздухе еще с апреля, не мог понять ни Синцов, ни другие отпускники. В вагоне то и дело вспыхивали разговоры об этом, затихали и снова вспыхивали. Ни в чем не повинные люди чувствовали себя виноватыми и нервничали на каждой длинной стоянке.

Расписание отсутствовало, хотя за весь первый день в пути не было ни одной воздушной тревоги. Только ночью, когда поезд стоял в Орше, кругом заревели паровозы и дрогнули стекла: немцы бомбили Оршу-товарную.

Но даже и тут, впервые слыша звуки бомбежки, Синцов еще не понимал, как близко, вплотную подъезжает их дачный поезд к войне. «Ну что ж, – думал он, – в том, что немцы по ночам бомбят идущие к фронту составы, нет ничего удивительного». Вдвоем с капитаном-артиллеристом, сидевшим напротив него и ехавшим в свою часть, на границу, в Домачево, они решили, что немцы, наверное, летают из Варшавы или Кенигсберга. Если б им сказали, что немцы уже вторую ночь летают на Оршу с нашего военного аэродрома в Гродно, из того самого Гродно, куда Синцов ехал в редакцию своей армейской газеты, они просто не поверили бы этому!

Но прошла ночь, и им пришлось поверить в гораздо худшие вещи. Утром поезд дотащился до Борисова, и комендант станции, кривясь, как от зубной боли, заявил, что эшелон дальше не пойдет: путь между Борисовом и Минском разбомблен и перерезан немецкими танками.

В Борисове было пыльно и душно, над городом кружились немецкие самолеты, по дороге шли войска и машины: одни – в одну, другие – в другую сторону; у госпиталя прямо на булыжной мостовой лежали на носилках убитые.

Перед комендатурой стоял старший лейтенант и кричал кому-то оглушительным голосом: «Закопать пушки!» Это был комендант города, и Синцов, не бравший с собой в отпуск оружия, попросил выдать ему наган. Но у коменданта не было нагана: час назад он роздал дотла весь арсенал.

Задержав первый попавшийся грузовик, шофер которого упрямо метался по городу в поисках своего куда-то запропастившегося завскладом, Синцов и капитан-артиллерист поехали искать начальника гарнизона. Капитан отчаялся попасть в свой полк на границу и хотел получить назначение в какую-нибудь артиллерийскую часть здесь, на месте. Синцов надеялся узнать, где Политуправление фронта, – если добраться до Гродно уже нельзя, пусть его пошлют в любую армейскую или дивизионную газету. Оба были готовы идти куда угодно и делать что угодно, только бы перестать болтаться между небом и землей в этом трижды проклятом отпуску. Им сказали, что начальник гарнизона где-то за Борисовом, в военном городке.

На окраине Борисова над их головами, строча из пулеметов, пронесся немецкий истребитель. Их не убило и не ранило, но от борта грузовика полетели щепки. Синцов, опомнившись от страха, бросившего его лицом на пропахшее бензином дно грузовика, с удивлением вытащил вершковую занозу, через гимнастерку воткнувшуюся ему в предплечье.

Потом оказалось, что в трехтонке кончается бензин, и они, прежде чем искать начальника гарнизона, поехали по шоссе в сторону Минска, на нефтебазу.

Там они застали странную картину: лейтенант – начальник нефтебазы – и старшина держали под двумя пистолетами майора в саперной форме. Лейтенант кричал, что он скорее застрелит майора, чем позволит ему подорвать горючее. Немолодой майор, с орденом на груди, держа руки вверх и дрожа от досады, объяснял, что приехал сюда не подрывать нефтебазу, а лишь выяснить возможности ее подрыва. Когда наконец пистолеты были опущены, майор со слезами ярости на глазах стал кричать, что это позор – держать под пистолетом старшего командира. Чем кончилась эта сцена, Синцов так и не узнал. Лейтенант, угрюмо слушавший выговор майора, буркнул, что начальник гарнизона находится в казармах танкового училища, недалеко отсюда, в лесу, и Синцов поехал туда.

Одним из самых ярких произведений о войне считается роман Константина Симонова «Живые и мертвые». Он открывает одноименную трилогию, которая отражает наиболее важные эпизоды Великой Отечественной войны. Писатель показывает войну как трагедию в жизни страны и отдельного человека. Обращает внимание на то, как вся жизнь вдруг делится на время «до» и «после». Константин Симонов был военным корреспондентом и своими глазами видел все происходящее на войне, он вел дневник, который впоследствии и стал основой для романа. Хотя персонажи книги вымышленные, почти у каждого из них есть прототип.

Вместе с главным героем политруком Синцовым читатели наблюдают события с начала войны и до зимы 1941 года, до контрнаступления под Москвой. Синцов вместе с женой приезжает в Симферополь на отдых, но сразу по радио они слышат, что началась война. Кажется, все ее ждали, но при этом известие было неожиданным и шокирующим. А у Синцовых дома, совсем неподалеку от границы, осталась годовалая дочка. В тот же момент приходится взять билеты домой и надеяться, что дочка в безопасности. Начинается война, которая никого не пощадит. Тот, кто всего минуту назад был живым, может вмиг стать мертвым.

Роман написан живым языком и читается быстро, несмотря на описание военных действий и политики. Писатель хорошо отражает не только поведение рядовых солдат, но и говорит о политике руководства. Видно некоторое замешательство, а порой и глупость, неверие, что война может затянуться. Автор старается максимально объективно говорить о происходящих событиях, давать описания историческим личностям. Заметно также, какую неразбериху и панику принесла война в жизни мирных жителей. И все долгое время надеялись, что всё разрешится быстро и легко. Но люди умирали, а немецкие войска шли все дальше, пока, наконец, не пришло осознание, что за победу нужно бороться любой ценой, а она будет непомерно высокой.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Живые и мертвые" Константин Симонов бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

В конце 50-х — начале 60-х годов прошлого века тема Великой Отечественной войны в советской литературе получила новое развитие: в книгах В. Быкова, В. Гроссмана, К. Симонова она показана не с «парадной» стороны, а как очень тяжкое испытание. Эти писатели повествуют в своих произведениях о жизни человека на войне и о тех внутренних противоречиях, которые ощущает всякий, кто оказывается, вольно или невольно, втянутым в военные события.

В романе К. Симонова «Живые и мёртвые» присутствует огромное количество действующих лиц. Обращают на себя внимание такие особенности, как репортёрская точность изложения, «панорамность» описания событий войны, сложные и запутанные пути каждого из героев (судьбы многих из них так и остаются неизвестными для читателя). При этом Симонов уделяет большое внимание раскрытию характеров.

Ещё один отличительный признак романа «Живые и мёртвые» — его документальность. Представленная в книге точка зрения на войну принадлежит не просто писателю-корреспонденту: в лице Симонова мы видим достаточно серьёзного военного историка.

В образе Синцова, одного из главных героев произведения, узнаётся фигура самого автора. Он так же, как и Симонов в своё время, находится в должности военного корреспондента и направляется на самые «огневые» участки фронта, где имеет возможность своими глазами, без прикрас и без утайки видеть всю страшную правду войны.

Именно от лица Синцова Симонов, размышляя о войне, задаёт в своём романе главные вопросы. Одновременно он приоткрывает нам ранее неизвестные страницы истории. Так, например, мы узнаём, что «внезапность», с которой фашистская Германия напала на Советский Союз, была лишь кажущейся: «Что за внезапность? Как могли не заметить скопления фашистских армий у своих границ?». Становится понятным, что огромные по своей численности потери в первые же дни и даже часы войны можно было предотвратить: «Где русские истребители, почему штурмовики идут без прикрытия? ».

Книга Симонова интересна также и тем, что в ней в полный рост выведена фигура командира, трагическая судьба которого была повторена многими тысячами столь же опытных, умелых и твёрдо придерживавшихся своих принципов людей. Таким в романе предстаёт генерал Фёдор Фёдорович Серпилин.

В нём мы видим талантливого полководца и образцового командира, который бережёт солдат, прекрасно понимает военную обстановку, грамотно и уверенно проводит боевые действия. И тем не менее в его адрес звучат нелепые обвинения со стороны «экспертов» из НКВД, которые всю войну просидели в тылу. Серпилин лишается всех орденов, званий и получает десять лет лагерей.

Горькую правду войны мы узнаём и из письма Серпилина Сталину в защиту своего арестованного ранее товарища, комкора Гринько. В этом письме, как мне кажется, отражена типичная для того времени наивность представлений как о личности Сталина, так и о проводимой им политике. Ведь за собирательными образами Серпилина, Гринько, Талызина стоят реальные люди, преданные стране командиры, рассуждавшие точно так же.

Люди, по вине которых были исковерканы судьбы талантливейших командиров, представлены в книге Симонова в лице члена Военного Совета Генштаба Львова, отличающегося фанатической приверженностью официальной идеологии.

Конечно, даже несмотря на политическую «оттепель», Симонов не имел возможности написать всю правду о войне. Однако он положил этому начало. И сегодня мы, читатели XXI века, благодарны писателю за его стремление рассказать нам о том, как же всё было на самом деле.