Чернов в м являлся лидером партии. Чернов виктор михайлович - биография

Виктор Михайлович Чернов – одна из наиболее колоритных фигур в истории общественной мысли и революционного движения России. Яркий публицист, экономист и философ, литературный критик, основатель, лидер и главный идеолог крупнейшей политической партии дореволюционной России – Партии социалистов-революционеров, умный и высокообразованный политик, министр Временного правительства и председатель Учредительного собрания… Человек, у которого нерешительность соединялась со стойкостью убеждений. Как демократ он искренне стремился к достижению социальной справедливости и народовластия в России.

Он родился 9 ноября 1873 г. в Новоузенске Самарской губернии. Его отец - бывший крепостной, дослужившийся до уездного казначея и получивший дворянство, мать происходила из обедневшей дворянской семьи.

С 1883 г. он учился в гимназии в Саратове. Во время учебы познакомился с бывшими членами «Земли и воли» и «Народной воли», участвовал в работе кружков, где проникся симпатиями к народникам и обсуждал, возможно ли повторить «хождение в народ» и возобновить террористическую борьбу. В 1890 г. был исключен из гимназии по той причине, что оказался в квартире народовольца А.В. Сазонова в момент его ареста.

Осенью 1891 г. был переведен для продолжения учебы в гимназию в Дерпт.

По окончании гимназии в 1892 г. поступил на Юридический факультет Московского университета. Активно участвовал в студенческом движении, стал одним из организаторов Всероссийского съезда студентов, призывал студенчество не ограничиваться требованиями академического характера, а активно включаться в общественную жизнь.

В возникших в начале 90-х гг. спорах между марксистами и народниками сначала принял сторону народников, но затем стал искать свое, «третье», решение главных вопросов российской жизни.

В апреле 1894 г. Чернов был арестован и содержался в заключении (в Петропавловской крепости и Доме предварительного заключения) по делу организации «Народное право». Дознание не обнаружило улик, доказывающих его принадлежность к организации, и в январе 1895 г. он был выпущен под залог в 1 000 руб. Предшествующее знакомство с большим числом программных документов и периодических изданий революционных организаций, размышления над новейшими трудами по философии и политэкономии (особенно сильное впечатление произвела на него книга П.Б. Струве «Критические заметки к вопросу о развитии капитализма в России»), дискуссии с революционерами, придерживавшимися разных взглядов, работа над собственными статьями и, наконец, тюрьма окончательно сделали из него социалиста.

В ноябре 1895 г. Чернов был выслан в Саратовскую губернию, в Камышин, но сумел под предлогом лечения зрения добиться перевода в Саратов. Сотрудничал в газетах, работал в местном земстве. Позже по требованию полиции он переехал в Тамбов.

В январе 1898 г. Чернов вступил в брак с А.Н. Слетовой, учительницей воскресной школы. Вел занятия по политэкономии в рабочем кружке, одновременно пытаясь развернуть работу среди крестьян. Ему удалось создать в с. Павлодар Борисоглебского уезда первую революционную крестьянскую организацию «Братство для защиты народных прав». В написанном им уставе «Братства» говорилось об отмене частной собственности на землю и необходимости крестьянского самоуправления. На организованном Черновым небольшом съезде представителей от крестьян нескольких уездов было одобрено написанное им «Письмо ко всему русскому крестьянству», которое призывало крестьян объединяться в тайные организации.

Эмиграция началась для Чернова в мае 1899 г., когда он легально уехал с женой за границу, находясь в розыске в связи с обнаружением в Тамбове тайной типографии. Черновы жили в Швейцарии и во Франции. В декабре 1901 г. вошел в только что созданную Г.А. Гершуни и Е.Ф. Азефом Партию социалистов-революционеров (ПСР) и редакцию ее газеты «Революционная Россия». За последующие три года, публикуя статьи и выступая с лекциями в различных европейских городах, он сформулировал и обосновал программные и тактические принципы ПСР, написал несколько вариантов партийной программы. Он стал ее главным идеологом. По свидетельству И.Г. Церетели, Чернов занимал в партии своеобразное положение: он не был ни организатором, ни практическим руководителем, а ее идейным вдохновителем, создателем идеологии и программы. Чернов выступал за сочетание террористической борьбы с массовым революционным движением.

Вернулся Чернов в Россию после октябрьских событий 1905 г. Октябрьская всероссийская стачка вырвала у царизма Манифест 17 октября, а 21 октября была объявлена амнистия. Ею и воспользовались многие революционеры-эмигранты. Как указывалось в циркуляре Департамента полиции, проживающие за границей русские революционеры решили, что могут «безнаказанно прибыть в пределы империи». Среди подлежащих розыску и установлению за ними неусыпного полицейского надзора названы были Виктор Чернов, социалист-революционер, и Владимир Ульянов, социал-демократ. Последующие три года в России Чернов прожил нелегально, без паспорта, не имея постоянного угла. Выступал за бойкот выборов в I Государственную думу, активизацию террора и подготовку вооруженного восстания. Отказавшись от тактики бойкота, был избран по спискам партии эсеров во II Государственную думу, где вошел в аграрную комиссию и участвовал в разработке проекта земельного закона.

В 1906 – 1907 гг. активно занимался литературной работой, был членом редакции и ведущим публицистом нескольких периодических изданий эсеровского направления.

После роспуска II Государственной думы перебрался в Финляндию, а оттуда в 1908 г. вынужден был уехать за границу. Так началась его следующая эмиграция. Он жил в Италии и во Франции, много печатался. В годы Первой мировой войны твердо занимал интернационалистическую позицию, считая недопустимым для социалистов поддерживать какую-либо из воюющих сторон.

8 апреля 1917 г. вместе с группой эсеров через Великобританию он вернулся в Петроград (вновь почти одновременно с Лениным). И того, и другого встречали огромные массы людей и непременный атрибут того времени – броневик, с которого произносили речи. Он с головой ушел в политическую работу, деятельно участвовал во всей работе партии.

В мае 1917 г. он вошел в состав Временного правительства в качестве министра земледелия. Кроме того, он вошел в Главный земельный комитет, который занимался подготовкой земельной реформы.

В спорах внутри ПСР он всегда стремился занять центристскую позицию. Этим, по мнению его партийного коллеги Н.И. Ракитникова, «лучше, чем какой-либо другой член партии, всегда олицетворял единство партии». Стремление к компромиссам проявлялось у Чернова и в теоретических исследованиях. Это довольно едко отмечал И.М. Майский: «Немножко Канта, немножко Маркса, немножко Михайловского и Лаврова, немножко социализма, немножко отсебятины – такова программа Виктора Чернова и всей партии эсеров». Большинство предложенных им компромиссов не удалось реализовать, как не удалось предотвратить и раскола партии эсеров.

После роспуска Учредительного собрания большевиками эсеры решили добиваться его восстановления путем вооруженной борьбы. Активная подготовка вооруженного восстания началась после VIII Совета ПСР, который в качестве неотложных мер «всей демократии» объявил срыв Брестского мира, ликвидацию большевистской власти и санкционировал иностранную интервенцию в Россию. Чернов, противник любых соглашений с большевиками, был среди тех членов ЦК, кто занимались этой работой наиболее деятельно.

Пожив некоторое время в Москве на нелегальном положении, он покинул ее и к сентябрю 1918 г. добрался до Самары, где был создан Комитет членов Учредительного собрания (Комуч).

После прекращения деятельности Комуча и Директории Чернов вместе со всем эсеровским ЦК перебрался в Екатеринбург. После ноябрьского переворота в пользу адмирала А.В. Колчака он участвовал в попытке созвать Съезд членов Учредительного собрания и объявить борьбу с Колчаком. Эта попытка была пресечена чешским генералом Гайдой. Чернова арестовали, затем благодаря заступничеству чешских легионеров освободили и, посадив в вагоны для скота, отправили в Челябинск, а потом в Уфу. Когда в город вступили войска Колчака, Чернов ушел в подполье и вскоре перебрался в Советскую Россию. Он был убежден в возможности войны на два фронта: сначала, временно прекратив вооруженную борьбу с большевиками, открыть фронт против белых военных диктаторов, используя освободившиеся войска Комуча и все средства «вплоть до террора и восстания», а после победы над Колчаком вновь развернуть антибольшевистский фронт.

В марте 1919 г. Чернов нелегально вернулся в Москву. Он не доверял принятому в феврале 1919 г. (после отказа части эсеров от вооруженной борьбы с Советской властью) постановлению ВЦИК, отменявшему «в виде опыта» прежнее решение об исключении правых эсеров из Советов, то есть фактически легализовавшему партию. Поэтому он настаивал на сохранении партийного аппарата в подполье и сам продолжал оставаться на нелегальном положении. Призывая народ на борьбу с Колчаком и Деникиным, он вместе с тем резко критиковал политику большевистского режима.

В декабре 1919 г. большая группа эсеров была арестована ВЧК. В Бутырской тюрьме оказалась и его жена. Оставшиеся на свободе члены ЦК ПСР настояли на том, чтобы Чернов выехал за границу для организации издательской деятельности. И в начале 1920 г. он покинул Советскую Россию через Ревель.

Обосновавшись в Праге, Чернов начал издавать журнал партии эсеров «Революционная Россия» (до октября 1921 г. он редактировал его единолично, затем коллегиально). Он стремился сохранить за собой положение лидера и главного идеолога партии, пусть даже и потерпевшей поражение. Вместе с тем он старался сберечь имидж председателя Учредительного собрания, стремясь играть роль своеобразного партийного центра в целях как реализации собственных политических устремлений, так и консолидации распадающейся партии и объединения различных группировок эсеровской эмиграции.

Он объявил себя и оставшихся в России членов ЦК ПСР А.Р. Гоца и Е.М. Тимофеева «партийным центром», причем решающее слово принадлежало в этой «тройке» ему. Чернов утверждал, что при выезде из России ЦК предоставил ему «чрезвычайные полномочия», как члену Заграничной делегации ПСР и представителю за рубежом партийного центра. В этом качестве он и пытался проводить левоцентристскую политику.

В этом же качестве он участвовал в так называемом частном Совещании членов Учредительного собрания, которое состоялось в январе 1921 г. в Париже. На нем были представлены все бывшие союзники эсеров по коалиции: кадеты, октябристы, народные социалисты. Совещание призвало народные массы России к «повсеместным восстаниям», а иностранные государства – не признавать власть большевиков. Вместе с тем Совещание отвергло идею возобновления интервенции.

О Совещании он отзывался очень критично, отказывался даже появляться на нем, ссылаясь на свою должность председателя Учредительного собрания и неприемлемость коалиции с «цензовиками». Однако он принял участие в работе эсеровской фракции. Позицию Чернова ЦК партии поддержал, хотя сам ЦК осудил Совещание и даже пригрозил тем, кто войдет в созданный им исполком, исключением из партии. По поводу этой последней части решения сам Чернов резко возражал, опасаясь раскола. Так или иначе, его участие в работе эсеровской фракции частного Совещания членов Учредительного собрания стало одним из его наиболее значительных в политическом отношении компромиссов ради сохранения формального единства партии.

Сразу после начала выступления моряков Кронштадта Чернов прибыл в Ревель, чтобы установить связь с восставшими. Берлинская эмигрантская газета «Голос России» писала, что он «готовился в случае падения Петербурга провозгласить новое русское правительство». По свидетельству же самого Чернова, В.В. Сухомлин еще 7 марта предложил ему создать в Ревеле «Комитет действия». Его органом должна была стать газета «Воля России», объявившая себя беспартийной. Чернов прямо предложил свои услуги повстанцам: «Готов прибыть лично и предоставить на службу революции свои силы и свой авторитет».

Председатель Временного революционного комитета Кронштадта П.И. Петриченко так охарактеризовал смысл предложения Чернова: «Чтобы все руководство делом борьбы с Советской властью было предоставлено Учредительному собранию». Предлагал Чернов и вооруженную помощь. Однако руководители восстания не откликнулись. ВРК принял решение сохранить в тайне как предложение Чернова, так и факт его отклонения.

Тем не менее большевистские руководители настоятельно подчеркивали роль эсеров, и особенно Чернова, в Кронштадтских событиях. Об этом говорил Троцкий. Ворошилов, докладывая о событиях в Кронштадте, цитировал слова Чернова: «Советская власть столь сильна, что сразу свергнуть ее нельзя без трудящихся. Действовать нужно осторожно. Открыто нужно действовать только против коммунистов, но не против Советской власти».

Действительно, эсеровский лозунг «Власть Советам, а не партиям!» был воспринят кронштадтцами, тем не менее предложение Чернова о помощи они отвергли. Возможно, руководителей восстания не устаивало то, что восставший гарнизон Кронштадта мог потребовать его возвращения, ведь авторитет Чернова в массах еще сохранялся. Возможно, они считали, что для свержения большевизма нужна диктатура, а Чернов в этом плане не подходил. Кроме того, он сохранил верность идее Учредительного собрания и постоянно напоминал, что сам является его председателем. Их также могла не устроить и политическая платформа Чернова. Мотивы, по которым они отвергли лозунг возврата к Учредительному собранию, понятны. В начале Гражданской войны этот лозунг был поддержан даже монархически настроенными офицерами, а на востоке страны возникли различные органы власти, так или иначе связанные с идей Учредительного собрания. Эти органы власти быстро дискредитировали себя, и теперь поднять народ на защиту Учредительного собрания стало невозможно. Вместе с тем население должно было выбирать между властью Советов и властью белогвардейцев. Поэтому авторитет Советов в контрастной ситуации Гражданской войны укрепился. Те, кто это понял, выдвинули новый тактический лозунг: «Власть Советам, а не партиям!»

Таким образом, Чернов потерпел фиаско в своей попытке возглавить движение. Его лозунги устарели, а новые принадлежали не ему. В свое время он не придал достаточно внимания тому, что власть учредиловцев скомпрометировала себя сотрудничеством с белыми, которые мстили крестьянству за 1917 г. Чернов возражал против Уфимского соглашения, считая, что эсеры должны вести борьбу на два фронта – против белых и против большевиков. В этом он получил поддержку ЦК ПСР (принятое решение так и называлось - «Черновская грамота»). Однако созданную Уфимским соглашением Директорию он не отвергал. Тем не менее эту «грамоту» потом использовал Колчак как доказательство «ненадежности» эсеров.

Чернов часто критиковал эсеровскую партию за опоздания в действиях. Так было и с нэпом. После введения нэпа эсеры заявили, что большевики обокрали их партию, в очередной раз заимствовав их программу. Чернов опять сетовал: опоздали. Он считал, что эсерам надо воспользоваться открывшимися легальными возможностями и некоторой либерализацией для возвращения в Советы, завоевания при малейшей возможности фабрично-заводских комитетов, профсоюзов и «вообще всех низовых рабочих органов».

Он не был сторонником экстремистской политической линии и заявил, что встал на позиции «длительного изживания коммунизма», а основное оружие партии в этом деле - журнал «Революционная Россия».

Практически вся публицистика Чернова в эмиграции и выходившие труды носили антибольшевистский характер. Позиция Чернова и его сторонников в эмиграции оценивалась по-разному. Какое-то время группа Чернова (возглавляемая им редакция), по его мнению, занимала промежуточное положение (правые причисляли его самого к левой группе), но вскоре присоединилась к «парижским оппозиционерам».

В самой России позиция Чернова также оценивалась по–разному, но вспоминали его и ссылались на него очень часто. Некоторые крупные советские работники обращались в ЦК РКП(б) с предложениями о корректировке политической линии в соответствии с теми или иными практическими шагами и политической позицией эсеровского руководства. Довольно часто фигурировало имя Чернова на судебном процессе над социалистами-революционерами в 1922 г. В обвинительном заключении В.М. Чернов и другие вожди ПСР были выделены в отдельную группу. Причем на процессе от подсудимых добивались показаний против Чернова, что говорит о сохранении им несомненного авторитета и влияния. В адрес самого Чернова на процессе звучали обвинения в том, что осенью 1917 г. он вместе с Гоцем заявили, что, если большевики воспрепятствуют созыву Учредительного собрания, то тогда они прибегнут к старой, испытанной тактике – индивидуальному террору. Подсудимые не попытались объяснить, что Чернов имел в виду не террор, а восстание в защиту Учредительного собрания.

От подсудимых требовали отмежеваться от заграничной части партии, то есть в первую очередь от возглавляемой Черновым Заграничной делегации, которая, по утверждению обвинителей, стремилась к вооруженному свержению Советской власти. Организатором его объявлялся Административный центр Внепартийного объединения эсеров, созданный в 1920 г. После распада Заграничной делегации ПСР эти обвинения во многом подтвердил и Чернов, и другие авторы меморандума об отношении к Административному центру (1929 г.), последовавшего за расколом организации. Они писали, что Административный центр создавался правыми эсерами именно с целью вооруженного свержения Советской власти, хотя ЦК ПСР этой линии не придерживался.

На процессе требовали от подсудимых публичного осуждения Чернова, в связи с его позицией по отношению к конференции членов Учредительного собрания. Однако подсудимые отвергли попытки разъединить российскую и заграничную части партии. Сам Чернов попытался публично опровергнуть обвинения Заграничной делегации ПСР. Когда издававшаяся в Берлине на русском языке газета «Новый мир» повторила на своих страницах выдвинутые на процессе обвинения, он предъявил ее редактору Керстену судебный иск за клевету. Чернов объявил клеветой статьи, в которых эсеров обвиняли в покушении на вождей большевистской партии и в получении денег от немецкого генштаба, русских епископов и французской дипломатической миссии. Опубликованные газетой материалы были признаны содержащими оскорбления, и Керстен был оштрафован. Но попытка Чернова провести своеобразный контр-процесс не удалась.

Российский процесс над эсерами сильно ударил по авторитету ПСР. В марте 1928 г. распалась и главная опора Чернова – Заграничная делегация ПСР. Ее члены не хотели признавать Чернова своим руководителем и отказали ему в чрезвычайных полномочиях, позволявших выступать от имени партии и вести переговоры как политического, так и финансового характера. Тогда меньшинство делегации, вместе с Черновым вышедшее из Заграничной организации ПСР, образовало Заграничный комитет ПСР и выступило с вышеупомянутым меморандумом об отношении к Административному центру.

Таким образом, авторитет Чернова как политика падал. В то же время его авторитет ученого и теоретика держался довольно прочно. В 1925 г. в Праге вышла в свет его работа «Конструктивный социализм». Это, пожалуй, наиболее значительная работа из всего, что он написал в эмиграции. В ней он проводит центральную идею о том, что социализм в своем развитии проходит три фазы: утопическую, научную и конструктивную. Книга была табуирована в СССР, как и вся эмигрантская литература, относимая по авторству к противникам Советской власти. Тем более что Чернов показывал, что до конструктивного социализма Россия не доросла. Поэтому до российского читателя книга не дошла.

Даже видя паралич заграничных эсеровских организаций, Чернов-политик не сдавался. Летом 1927 г. он выдвинул идею создания «Лиги Нового Востока», которая объединила бы представителей социалистических партий украинцев, белорусов и армян. Чернов отправился в длительное турне по США и Канаде с лекциями. Он пытается объединить сторонников его позиции. В США он содействовал созданию эсеровской группы. Мексиканскому правительству он предложил план создания в этой стране земледельческих колоний из русских эмигрантов. В своих лекциях он доказывал, что скорое падение Советской власти неизбежно. Он считал, что большевистская диктатура может быть или свергнута народным восстанием, или сдаться перед его угрозой. Роль главы «всеобщего напора на правящую госкапиталистическую корпорацию» (а установившийся в России строй он считал госкапитализмом, а не социализмом) он отводил партии эсеров. Однако лекции его большим успехом не пользовались. Великолепный оратор, он, вероятно, допускал чисто тактический просчет: обстановка в мире менялась и выступления против Советской власти уже не были столь модными, как раньше.

Чернов продолжал доказывать, что партия эсеров продолжает действовать. В интервью газете «Новая жизнь» (Сан-Франциско) он утверждал, что она пользуется влиянием на крестьянство. Однако за этим заявлением не стояло что-либо действительно реальное. В условиях нэпа еще существовали частные издательства, в том числе и эсеровские. А о каких-либо действиях эсеров после коллективизации вряд ли можно было говорить вообще.

В 1933 г. в эмиграции широко отметили 60-летие В.М. Чернова. Это отразила эмигрантская печать. Его приветствовали не только бывшие соратники по партии, но и меньшевики. «Многолетним другом-противником» называл его в свое время Ю. Мартов. Многие отмечали не только его роль в революционном движении, но и теоретические заслуги. Юбилейный комитет собрал некоторые средства для издания его работ по истории российских революций. Однако свет вскоре увидела лишь одна – «Рождение революционной России – (Февральская революция)». Она сразу же стала использоваться зарубежными историками в качестве источника по истории России.

В середине 30-х гг., когда ясно обозначилось нарастание фашистской угрозы, Чернов поддерживал предложение создания в европейских государствах широкого народного фронта с участием коммунистов. В октябре 1938 г. он предложил Исполкому Социалистического интернационала проект резолюции о стремлении содействовать сближению Англии, США и Франции с СССР, чтобы предотвратить его сближение с Германией.

С октября 1938 г. Чернов жил в Париже. В 1940 г., после оккупации страны немцами, он уехал в США вместе с другими русскими социалистами и поселился в Нью-Йорке. Здесь он сотрудничал в «Новом журнале». Опубликовал в нем несколько литературоведческих статей.

После нападения Германии на СССР он подчеркивал необходимость «стать на защиту России при условии, если советское правительство прекратит войну с собственным народом и объявит политическую амнистию».

После окончания Второй мировой войны он вместе с 14-ю русскими социалистами подписал обращение «На пути к единой социалистической партии». В нем утверждалось, что история сняла все спорные вопросы между различными социалистическими течениями и поставила перед ними задачу объединения в единую социалистическую партию.

В 1953 г. там же увидели свет его мемуары «Перед бурей».

Сочинения:

Чернов В.М. Очередной вопрос революционного дела. Лондон, 1900.

Чернов В.М. Марксизм и аграрный вопрос. СПб., 1906.

Чернов В.М. Философские и социалистические этюды. М., 1907.

Чернов В.М. Аграрный вопрос и современный момент. М., 1917.

Чернов В.М. Война и третья сила. Пг., 1917.

Чернов В.М. Конструктивный социализм. Т. 1. Прага, 1925.

Чернов В.М. Рождение революционной России. Париж; Прага; Нью-Йорк, 1934.

Чернов В.М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953.

Литература:

Аноприева Г., Ерофеев Н. Чернов Виктор Михайлович//Политические партии России. Конец XIX – первая треть XX века: Энциклопедия. М., 1996.

Гусев К.В. В.М. Чернов: Штрихи к политическому портрету. (Победы и поражения Виктора Чернова). М., 1999.

Документы:

Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-5847 - Чернов Виктор Михайлович

Чернов, Виктор Михайлович

(псевдонимы: Гарденин, Вечев, Тучкин и др.; род. 1873) - виднейший лидер партии с.-р. Учился в Московском университете, принимал участие в студенческом движении. В 1894 арестован по делу партии "Народное право " и выслан на 3 года в Тамбов; сотрудничал в легальных журналах, гл. обр. в правонародническом "Русском богатстве". В 1899 уехал за границу, был одним из организаторов "Аграрно-социалистической лиги "; Ч. входил в редакцию центр. органа партии с.-р. "Революционная Россия ", состоял членом эсеровского ЦК. В 1905 вернулся в Россию. На I съезде партии с.-р. в январе 1906, где произошел откол правых ("народных социалистов") и левых ("максималистов"), Чернов возглавил "центр". Вплоть до 1908 Чернов упорно защищал Азефа и фактически дал ему возможность после разоблачения скрыться из Парижа; скомпрометированный этим, Ч. на время отошел от партийной деятельности и занялся исключительно литературной работой, главным образом в журналах "Современник" (вместе с меньшевиками) и "Заветы" (вместе с правыми народниками).

Во время войны Чернов считался "интернационалистом", участвовал в Циммервальдской и Кинтальской конференциях, но фактически являлся социал-патриотом; в частности, вслед за социал-патриотами других стран, он нагло извращал Маркса и пытался изобразить его германским шовинистом. Вернувшись в Россию после Февральской революции, Чернов стал во главе с.-р. "центра", сделался откровенным оборонцем и соглашателем, поддерживая Временное правительство и коалицию с буржуазией. С 5/V по 26/VIII был министром земледелия во Временном правительстве. В качестве "селянского министра" этот "теоретик" аграрной революции яростно обрушивался с репрессиями на крестьян, проводивших захват помещичьей земли. С первых дней Октябрьской революции Чернов вел бешеную борьбу против большевиков и Советской власти. Он был избран председателем единственного заседания Учредительного собрания; принимал участие в попытке превратить эсеровскую демонстрацию 5/18 января (день открытия Учред. собрания) в вооруженное восстание против Октябрьской революции.

С начала гражданской войны Чернов принимал участие в организации ряда контрреволюционных выступлений против Советской власти. Летом 1918 он перебрался на Чехословацкий фронт, где пытался руководить деятельностью комитета (членов ). Учредительного собрания . После захвата власти Колчаком был арестован его агентами, но вскоре освобожден по распоряжению чехословацкого командования. После провала чехословацкой авантюры Чернов оказался совершенно изолированным среди обломков своей партии; этому типичному двурушнику перестали верить те из членов партии с.-р., которые в этот период отстаивали тактику лояльного отношения к Советской власти (Буревой, Ракитников и др.), и его не признавали вполне своим также представители крайне правого, террористического и интервенционистского крыла партии с.-р. В 1920 Ч. эмигрировал и вместе со всей верхушкой с.-р. в эмиграции перешел на содержание чехословацкого правительства. В феврале 1921 принимал участие в Парижском съезде членов Учредительного собрания и был выбран в комитет; составленный из с.-р. и к.-д.; в том же году пытался возглавить Кронштадтский мятеж , для чего специально приехал в Ревель. Все последние годы, кочуя по разным центрам белой эмиграции, как в своей литературной и публицистической деятельности, так и в качестве докладчика на публичных собраниях эмигрантов и среди заправил 2 Интернационала выступал яростным врагом пролетарской революции, диктатуры пролетариата и Советской власти.

Как литератор Чернов чрезвычайно плодовит. Помимо множества статей в газетах и журналах ям в разное время издан ряд книг и брошюр, посвященных гл. обр. "критике" марксизма и "теоретическому" обоснованию программы с.-р. ("Философские и социологические этюды", М., 1907; "Социалистические этюды", М., 1908; "Теоретики романского синдикализма", М., 1908; "К вопросу о капитализме и крестьянстве", Ниж. Новгород, 1905; "Крестьянин и рабочий, как экономические категории", 3 изд., П., 1917; "К вопросу о социализации земли", М., 1908; "Земельный вопрос", П., 1917; "Интернационал и война", 2 изд., П., 1917 ; "Истинные и мнимые пораженцы", 2 изд., П., 1917; "Конструктивный социализм", Прага, 1925, и др.). В своих литературных работах, как и в практической политической деятельности, Чернов представляет собою типичное воплощение мелкобуржуазной природы с.-р., их авантюризма, соединенного с революционной фразой, их глубокого оппортунизма, беспринципности и теоретического эклектизма. Этот виднейший публицист и "теоретик" неонародничества, считавшийся среди левой интеллигенции продолжателем дела Михайловского (см.), обнаруживал в области теории величайшую беспомощность и путаницу взглядов. Его философские статьи представляют невероятную смесь различных "новейших" буржуазных концепций: эмпириокритицизма, неокантианства, ницшеанства, этического идеализма и т. д. В социологии Чернов защищал субъективизм, плюрализм и народнический " утопизм, а в политической экономии пытался сочетать пошлейший ревизионизм с каким-то своеобразным синдикализмом. Выступая в роли главного "теоретика" эсеровской аграрной программы и "критикуя" марксизм, Чернов опирался на таких махровых германских ревизионистов, как Бернштейн, Герц, Давид и др. Поэтому статьи Ленина периода 1900-х гг., направленные против программы и тактики с.-р., бьют гл. образом Ч. В своей написанной уже в период белой эмиграции книге "Конструктивный социализм" Ч. противопоставляет социализму "разрушительному", т. е. революционному, свой "конструктивный", т. е. откровенно реформистский, буржуазный "социализм", сходясь здесь даже в названии с Макдональдом. Выступая в роли политического вождя своей партии, Чернов всегда проявлял невероятные колебания и шатания. В начале 1900-х гг. он был одним из защитников "эксцитативного" (возбуждающего) террора. После первых побед революции 1905 он качнулся вправо и в эпоху 2 Думы, руководя работой думской фракции с.-р., постоянно колебался между кадетами и с.-д. В период реакции он в борьбе против большевиков блокировался с ликвидаторами, оправдывал ренегатские романы Ропшина-Савинкова. Во время войны и в период Февральской революции Чернов, являвшийся несомненным оборонцем, продолжал щеголять путаной "интернационалистской" фразеологией, и вследствие этого на него, как на "циммервальдца", косо смотрели не только лидеры буржуазной партии, но также крайние правые с.-р. То же самое наблюдалось и во время учредиловской комедии на Востоке, где Чернов возглавлял в 1918 Уфимский съезд членов Учредительного собрания, но где фактическим влиянием пользовались такие правоэсэровские дельцы, как Аргунов и Зензинов. Вообще в роли вождя своей партии Ч. на всем протяжении революции являл собою беспринципную и часто жалкую трагикомическую фигуру.

Лит.: Ленин В. И., Сочинения, 3 изд., т. IV (Аграрный вопрос и "критики Маркса"), т. V ("Революционный авантюризм", "Вульгарный социализм и народничество, воскрешаемое социал-революционерами"), т. XX ("Чудеса революционной энергии"); Владимирова В., Год службы "социалистов" капиталистам (Очерки по истории контрреволюции в 1918), М.-Л., 1927; Буревой К., Распад, М., 1923; Зайдель Г., "Конструктивное" убожество, в сб. "Воинствующий материалист", книга 3, Москва, 1925.

Чернов, Виктор Михайлович

Социолог, обществ. деятель, идеолог партии правых эсеров. Род. в г. Камышин Саратовской губ. Обучаясь в Саратовской гимназии, участвовал в кружках самообразования, познакомился с революционерами, проживавшими в Саратове (В.А.Балмашев, М.А.Натансон и др.). За неблагонадежность был исключен из гимназии. Окончив курс в Дерпте, поступил в Моск. ун-т. Через полтора года (1884) был арестован по делу "Нар. права" (вместе с Натансоном и др.), в организации к-рого не участвовал. 8 месяцев находился в Петропавловской крепости, затем выслан на 3 года в Тамбов. Начал публиковаться в тамбовских газ., затем в "Жизни", "Вопросах философии и психологии", "Русском богатстве". Принял участие в организции первого "крестьянского братства". В 1889 выехал за границу, в 1900 совм. с Л.Э.Шишко, В.Ф.Волховским и др. организовал Аграрно-социалистич. лигу, издававшую популярные революц. брошюрки для крестьян. С конца 1901 руководит вместе с Гоцем заграничным органом партии эсеров "Революционная Россия", становится членом ЦК и ЦО партии эсеров. В конце 1905 возвращается в Россию, с 1908 - вновь за границей, редактирует парт. орган "Знамя труда". Во время Первой мировой войны занимал антиоборонческую позицию, участвовал в Циммер-вальдской и Кинтальской конф. После Февральской революции вернулся в Россию, занимал более месяца пост министра земледелия Временного правительства. Был предс. Учредительного собр. (5 января 1918). Летом 1918 возглавил Комитет членов Учредительного собр. в Уфе. (Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца XIX - начала XX века. Избр. произв. М., 1994. С.119-120). С 1919 нелегально жил в Москве, Саратове. В 1920 эмигрировал в Эстонию. В 20-х гг. жил в Праге. Совм. с С.П.Постниковым издавал ж. "Револю-цонная Россия" (1920-1931). В 1931 поселился в Париже. С середины 30-х гг. выступал за создание в европ. гос-вах нар. фронта с участием коммунистов против набиравшего силу фашизма. После нападения Германии на СССР признал необходимым "стать на защиту России" при условии, если сов. правительство прекратит войну со своим собственным народом и объявит полит. амнистию. Участник движения Сопротивления во Франции. Умер в Нью-Йорке.

В работах Ч. дореволюц. периода подчеркивается важность разработки правовых основ и "гл. устоев" будущего социалистич. об-ва. Существенным при этом оказывается рассмотрение проблем соотношения производства и потребления, а также проблемы потребностей. В работе "Производство против потребления" (1907) Ч. говорит об "организации потребления" как об одной из "коренных основ будущего социалистического строя". Для совр. капиталистич. об-ва, утверждает Ч., характерен не "примат потребления над производством", а "примат производства над распределением и потреблением". "Задает тон производству не потребление вообще, а лишь платящее потребление, и при том исключительно потребление данного момента, нужды будущих поколений не принимаются в расчет, и сплошь и рядом торжествует хищническое хозяйство, слушающееся лишь моментальных, сегодняшних запросов рынка. Одни потребности остаются вовсе неудовлетворенными, другие - удовлетворенными лишь вполовину, зато третьи удовлетворяются в излишестве. Тем самым в корне извращается в человечестве и самый ход развития потребностей. Вместо правильного нарастания высших на основе нормального удовлетворения низших, вместо гармонического усложнения и обогащения запросов от жизни, равномерно идущего в массе населения, получается остановка и болезненно-однобокое направление развития, подкапывающее человеческую индивидуальность" (Собр. соч. Вып.2. С.92). Зачатки правильной организации потребления Ч. видел в кооперативном движении, причем т. о., чтобы производительные ассоциации группировались вокруг потребительской. Именно такая организация, когда она охватит все об-во, сможет, считал Ч., обеспечить "примат потребления". Выступая против вульгаризации понятий потребления и потребностей, Ч. подчеркивал, что потреблять - "это, в частности, включает в себя понятия - получать образование, развиваться эстетически, наслаждаясь высочайшими произведениями искусства, знакомиться с трудами величайших гениев человеской мысли", говорил о необходимости "развивать в себе все более и более сложные и утонченные потребности и соответствующие им силы" (Там же. С.105-106). Соглашаясь с марксистами в том, что "совр. гос-во" есть прежде всего орган классового господства, Ч., однако, связывал природу гос-ва прежде всего с удовлетворением нек-рых общенар. потребностей. Это культурно-положительное ядро, считал он, в процессе истории облеклось антинародной оболочкой. Оболочка должна отмереть, дав дорогу "свободному, ничем не скованному развитию ядра".

Соч.: Экономический материализм и критическая философия // Вопросы философии и психологии. 1897. Кн.39 ; Типы психологического и социологического монизма // Русское богатство. 1899. № 1 ; Типы капиталистической аграрной революции // Там же. 1900. № № 4-6 , 8-11 ; Субъективный метод в социологии и его философские предпосылки // Там же. 1901. № № 7 , 8 , 10-12 ; К вопросу о "положительных " и "отрицательных " сторонах капитализма // Там же. 1902. № 4 ; Социализация земли. [В соавт. ]. Одесса , 1906 ; Монистическая точка зрения в психологии и социологии. М. , 1906 ; Философские и социологич. этюды. М. , 1907 ; Социалистические этюды. М. , 1908 ; Интернационал и война. Пг. , 1917 ; Собр. соч. В 2-х вып. Пг. , 1917 ; Конструктивный социализм. Т.1. Прага , 1925 ; Записки социалиста-революционера. Кн.1. Берлин-М.-Пг. , 1928 ; Рождение революционной России. Париж- Прага-Нью-Йорк , 1934 ; Перед бурей. Воспоминания. Нью-Йорк ,

И.Ю.Алексеева

Черно в, Виктор Михайлович

Род. 1873, ум. 1952. Революционер, политик. Стоял у истоков партии социалистов-революционеров. Был министром земледелия Временного правительства (1917), председателем Учредительного собрания (1918). В 20-х гг. эмигрировал. Позднее участник французского Сопротивления.

Большая биографическая энциклопедия . 2009 .

Смотреть что такое "Чернов, Виктор Михайлович" в других словарях:

- (1873 1952) один из основателей партии эсеров, ее теоретик. В революционном движении с кон. 80 х гг. В 1917 министр земледелия Временного правительства. 5(18) января 1918 избран председателем Учредительного собрания. С 1920 в эмиграции. Во время… … Большой Энциклопедический словарь

- (псевдоним ‒ Ю. Гарденин и др.) , русский политический деятель, один из организаторов партии эсеров, член её ЦК. В революционном движении с конца 1880 х гг. В… … Большая советская энциклопедия

Чернов, Виктор Михайлович - ЧЕРНОВ Виктор Михайлович (1873 1952), один из основателей партии эсеров, ее теоретик. В революционном движении с конца 80 х гг. 19 в. В 1917 министр земледелия Временного правительства. 5(18) января 1918 избран председателем Учредительного… … Иллюстрированный энциклопедический словарь

В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Чернов. Виктор Михайлович Чернов … Википедия

- (1873 1952), политический деятель, участник народовольческих кружков 1890 х гг. начала 1900 х гг., один из основателей Партии социалистов революционеров, член её ЦК, главный теоретик партии. В 1917 министр земледелия Временного правительства… … Энциклопедический словарь

Ничего не изменивший, условный Новый год. Т. е. изменивший к худшему, как всякий новый день. Часто гасят электричество: первого зажгли всего на час, от 5–6. Остальное время - черный мрак везде, и на улице: там, при 20° мороза, стоит еще черный туман. Хлеба, даже с палками и соломой, почти нет. Третий день нет газет.

Теперь, однако, пора здесь сказать кое-что с ясностью. Спросить себя (и ответить), почему я помогаю эсерам?

Почему сижу до 8 ч. утра над их «манифестами» для Учредительного собрания, над их «нотами», прокламациями и т. д.? Илюша приходит, как Никодим, поздно ночью, уже с заднего крыльца. Приносит свою отчаянную демагогию и вранье (в суконных словах), а я все, это же самое, пишу сызнова, придаю, трудясь, живую форму. Зачем я это делаю?

Но положение следующее.

Учредительное собрание (даже все равно какое) и большевики НИ МИНУТЫ НЕ МОГУТ СОСУЩЕСТВОВАТЬ. Или «вся власть Учредительному собранию» и падают большевики, или «вся власть советам», и тогда падает Учредительное собрание. Или - или. Эсеры говорят, что поняли это. И уж на этой основе строят свой план, обдумали тактику. Идут на бой. Их «вся власть Учредительному собранию» - первое положение первого заседания; если они смогут его провести и утвердить - это и будет ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ. Надеются они на свое бесспорное большинство и на «идею» Учредительного собрания. Учитывая данное состояние «масс» (как они выражаются), обольщенных большевицким «миром» и «землей», они СОЗНАТЕЛЬНО (все честные из них, даже более или менее честные, - почти все) - обертывают эту новую «власть» демагогическими конфетами. (Ведь терять нечего.) Они тоже и тут же обещают и «мир» (только всеобщий) и «землю» (только в порядке) и федеративную республику (только единую).

Не знаю, ясно ли видят они шаткость надежды, но я-то вижу, конечно: пусть «большинство» неоспоримо (они сблокировались в этих трех первых, сразу ставящихся, вопросах власти, мира и земли с представителями - всех других партий, кроме большевиков и левых эсеров). Но: передемагогить большевиков им все равно не удастся, это первое. «Идею» Учредительного собрания большевики уже давно и умно подорвали, это второе. Уже подготовили «умы» обалдевшей черни к такому презрению к «Учредилке», что теперь и штыковой разгон - дело наипростейшее. Если у эсеров нет реальной силы, которая бы их поддержала, то, очевидно, это и случится.

А РЕАЛЬНОЙ СИЛЫ У НИХ НЕТ, по собственным полупризнаниям.

Почему же я им помогаю, несмотря на: 1) их очень вероятный провал, 2) на их заведомо лживые обеты, 3) на то, что Чернов мало чем лучше Ленина , 4) на то, наконец, что я твердо считаю, и навеки, все поведение их, с апреля по ноябрь, преступным?

А потому, что сейчас у нас (всех) только одна, узкая, самая узкая, цель: свалить власть большевиков. Другой и не должно быть. Это единая, первая, праведная: свалить. Все равно чем, все равно как, все равно чьими руками. И вот в эту минуту подставляются только одни вот эти руки. В них всего 1% возможности успеха. Но выбора нет. Ибо если не эсеры своим 1%, то В ДАННЫЙ МИГ ВРЕМЕНИ - никого, 0%.

Для каждого данного мига нужно использовать людей данного мига.

М.: РОССПЭН, 2009. 383 с.

Виктор Михайлович Чернов (7 (19) ноября 1873, Новоузенск, Самарская губерния - 15 апреля 1952, Нью-Йорк) - русский политический деятель, один из основателей партии социалистов-революционеров и её основной идеолог.

Виктор Михайлович Чернов родился в городе Новоузенске Самарской губернии в семье уездного казначея, получившего дворянство. После смерти матери воспитывался мачехой. Обучаясь в Саратовской гимназии, Чернов приобщился к достижениям демократической политической жизни (в первую очередь к творчеству Николая Александровича Добролюбова и идеолога народничества Николая Константиновича Михайловского) - Саратов считался одним из главных центров революционного движения. После учёбы поступил на юридический факультет Московского университета. В революционном движении участвовал с конца 1880-х. В студенческие годы предпочитал изучению марксизма анализ произведений Толстого и Достоевского, которых сам называл «друго-врагами».

В начале 1890-ых присоединился к движению народников, встречался с Михайловским, вёл полемику с социал-демократами с позиций крестьянского социализма. В 1894 Чернов был привлечён старым революционером Марком Андреевичем Натансоном к работе в формируемой им подпольной партии «Народное право», призванной объединить всё социалистическое движение в стране - как марксистов, так и общинных социалистов. За участие в партии арестован и заточён в Петропавловскую крепость, где провёл около полгода. После выплаты залога Виктор Михайлович выслан в Камышин, где провёл свое детство.

Приехав в 1895 в Тамбов, Чернов организовал сеть крестьянских «братств» по всей губернии. Неспособность народников создать подобные группы в других частях Российской империи натолкнула Виктора Чернова к выводам о неэффективности методов индивидуального террора, идейном кризисе народничества и необходимости обновления его идеологической базы. Свою новую теорию он рассматривал как вариант социалистического развития для стран с преобладанием крестьянства в структуре общества. Для согласования новой программы народничества с новейшими европейскими концепциями в 1899 по собственному желанию выехал в эмиграцию в Цюрих.

Сразу после создания партии эсеров в 1902 году вступил в её ряды и стал редактором её печатного органа «Революционная Россия». На родину вернулся после выхода Манифеста 17 октября 1905. Не имея отчётливого представления о характере Первой русской революции, призвал «не распылять сил революции», что требовало осмотрительности и выдержанности, и даже резко не одобрил участия своих последователей, участвовавших в вооружённом восстании в Москве. Бойкотируя совместно с другими лидерами эсеров и РСДРП выборы в Первую Государственную Думу, Виктор Чернов участвовал в следующих выборах и вместе с Н. Ракитниковым возглавил фракцию эсеров во Второй Думе. Однако поражение революции не ослабило, а напротив, радикализировало представления Чернова, и тот принял активное участие в разработке не осуществлённого покушения на царя.

После Февральской революции 1917 г. участвовал во Временном правительстве Керенского в должности министра сельского хозяйства. На выборах в Учредительное собрание партия эсеров получила большинство голосов, и многие рассчитывали, что Чернов станет новым премьер-министром. После разгона Учредительного собрания в 1918 г. - участвовал в белом движении, возглавлял «правительство» в Самаре. Затем бежал в Европу, потом - в США, где и умер.

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О Г. ГАПОНЕ

Оп.: За кулисами охранного отделения. С дневником провокатора, письмами охранников, тайными инструкциями: Сборник / Сост. А. Б. – Berlin: Heinrich Caspari, 1910. С. 142 – 173.

De mortuis nihil, Nisi verum

Как сейчас помню я это время, – дело происходило в Женеве, в январе месяце прошлого года, после того, как эпопея священника, предводительствовавшего армией рабочих, облетала все иностранные газеты, когда один товарищ сообщил мне на ухо: «Гапон едет сюда, скоро будет у нас – его спас один наш знакомый, бывший социал-демократ, а теперь слоняющийся на нашу сторону. Он явится прямо к нашим, и может быть, скоро мы в его лице будем приветствовать вполне и всецело товарища».

Помню, как радостно забилось при этом известии мое сердце. Нам, политическим эмигрантам, не раз приходилось сетовать в дружеских беседах на то, что русская революция не выдвинула до сих пор какого-нибудь крупного имени народного вождя, которого бы знали, которому бы верили, за которым бы беззаветно шли массы. Неожиданно всплывшее имя Гапона, величественно-трагическая обстановка события, создавшего его известность,– все это располагало думать, что в его лице судьба посылает нам как раз того, кого нам нужно, что теперь к идейной силе социалистического движения прибавляется недостающая яркая фигура вышедшего из недр самого народа вождя народного.

Таким образом, мы с большим нетерпением и большими надеждами ждали прибытия легендарного Гапона. Нам казалось, что мы встретим глубоко-искреннего, страстного, порывистого энтузиаста, отдающегося до самозабвения заветной идеи, с жгучей жаждой правдоискательства. Так рисовали мы себе эту фигуру а рriori, будучи не в состоянии иначе представить себе человека, который еще вчера шел в рясе с хоругвями и крестом, а сегодня, сбросив рясу и оттолкнув ее негодующе-презрительным толчком, уже взывает к восстанию, к террору, к бомбам и динамиту…

Помню, какая тревога поднялась у нас, когда вдруг мы узнали, что Гапон, переехав русскую границу, куда-то запропал, что его товарищ, который должен был встретиться с ним в одном германском пограничном городе, не нашел его там… Незнающий иностранных языков, затерявшийся вблизи русской границы, быть может уже доставляемый обратно предупредительными прусскими жандармами – такая картина уже тревожила наш ум, и мы принялись за розыски, пустили в движение свои немецкие связи, стараясь выяснить, куда же давался Гапон…

Но наши тревоги оказались напрасными. Через несколько дней мы узнали, что Гапон цел и невредим, что, по незнанию языка, он запутался в Женеве, не нашел никого по данному ему адресу, случайно попал в русскую студенческую библиотеку и открылся одному из библиотекарей, социал-демократу, который и отвел Гапона немедленно к Плеханову, где он уже не -сколько дней вращается среди социал-демократов и больше не появляется никуда…

А через день-два мы знали, что Каутский уже получил от женевских социал-демократов телеграмму, что Гапон присоединился к социал-демократам и уже опубликовал это известие в немецких газетах...

Еще через несколько дней мы увидались с Гапоном. Перед нами была фигура, совершенно непохожая на тот образ, который мы мысленно рисовали себе. Перед нами был подвижной человечек с бегающими и глядящими исподлобья глазами, с хитроватой улыбкой, с неровной речью. Было что-то своеобразное, скрытно-развязанное во всей фигуре, во всех его манерах. Той подкупающей, фанатической страстности, того кипучего энтузиазма, которых мы ожидали, не оказалось и следа. Были временами взрывы одушевления, но в них сказывалась только какая-то стихийная внутренняя сила, находящаяся в полном. подчинении у «человека себе на уме». И чем дальше, тем яснее и яснее обрисовывался с этой стороны его моральный образ…

T?te-a-tete Гапон был мало интересен. Он говорил отрывочно, путался, терялся. Когда он хотел вас в чем-нибудь убедить, он страшно повторялся, говорил одно и то же почти дословно, как будто хотел просто загипнотизировать вас этим настойчивым, однообразным повторением». Быть может, на серых, массовых рабочих этот прием перемежаемый эффектными вспышками энергии, когда Гапон говорил тоном «власть имущего», и производил впечатление. Но в обществе литературных и практических деятелей революции, людей с резко-очерченной индивидуальностью, эти приемы не выручали.

Положение Гапона за границею вскоре сделалось трагическим в одном отношении. Я не стану уже говорить об осаждавших его интервьюерах, о газетной славе, о всеевропейской известности и внимании, которыми он был встречен. Всем понятно, что от этого легко может закружиться голова. Но здесь была еще и другая беда. Явившись за границу, он должен был, в известном отношении, глядеть на всех «верху вниз – кто еще сумел повести за собою так, как Гапон, тысячи рабочих? Кто мог быть ему равен? Но ведь предводительство рабочими – дело прошлое и далекое. Чтобы играть за границей роль, хоть сколько-нибудь подобную той роли, нужны были и другие данные. Оторванная от практической работы, заграница (я, разумеется, беру лучшую ее часть, а не ту, которая вырождается в кружковое болото) поневоле уходит в область теории, в область мышления. Вопросы программы и тактики получают детальную разработку во всех тонкостях их применения. Но нетрудно представить, как себя должен был почувствовать Гапон в этой атмосфере. Плохо ориентированный в вопросах этого рода, без знаний, без всякой теоретической подготовки, он, естественно, сразу спустился с высоты куда-то вниз. Из-под его ног ушла почва. Недавний кумир и бог толпы, он, правда, и здесь пользовался повсюду почтительным вниманием, и тем не менее, он все более и более должен был чувствовать себя в положении школьника. Самолюбивый и гордый, он пытался выйти из этого положения, но то и дело, что называется, срывался. «Нет, таким людям не надо уезжать за границу!», – вырывалось невольно у нас, когда мы еще не составили себе совершенно определенного понятия о нем и еще находились до известной степени под обаянием прежних, априорных представлений…

Три пути, три выхода из этого положения представлялись Гапону. Он мог, во-первых, засесть за книжку, чтобы подучиться, чтобы ориентироваться в партийных программах и теориях. Он мог, во-вторых, схватить на лету кое-какие верхи и на этом основании судить вкривь и вкось обо всем. Он мог, наконец, в-третьих, объявить себя выше всего этого и третировать всякие программы и теории, как заграничное «рукоделье от безделья». Как Иван-царевич, стоял он некоторое время на распутье этих трех дорог и затем пошел... по всем по трем.

Время от времени он схватывался за книжку, чтобы тотчас же бросить ее; время от времени, под влиянием какого-нибудь случайного нового знакомого, он объявлял себя человеком такого-то направления или партии, и все чаще и чаще он начинал щеголять пренебрежением к интеллигенции и ее теориям.

Но с течением времени первое случалось все реже и реже. Гапону была органически чужда всякого рода усидчивость. Гапон и книжка – это было что-то несовместимое. Подвижной, суетливый, непостоянный и постоянный в своем непостоянстве, нервозный, он вечно жаждал новых и новых ощущений. Отсутствие реального, захватывающего дела для него было убийственно. Он немедленно обнаруживал потребность в искусственных возбуждениях. С одной стороны, ему нужно было во что бы то ни стало всегда иметь в своих руках все нити какого-нибудь большого и сложного дела. Но, будучи новичком в революционных делах, не имея никакого представления о конспиративной технике, он, в сущности, никогда не мог создать в этой области ничего реального. Зато перед ним раскрылось вполне широкое поприще вмешательства в межфракционные и межгрупповые отношения – эту страшную болячку заграничной жизни. Он с головою окунулся в эту пучину – и завертелся в ней…

С другой стороны, то же искусственное нервное возбуждение доставлялось шумной атмосферой парижских кабачков. Гапона, как и всякого, как-то сводили в несколько из них, чтобы показать ему характерные картины парижской жизни. Но он сразу обнаружил такой специфический интерес и, видимо, так его сразу потянуло к этой атмосфере шумного веселья беспутной парижской богемы, что кое-что неприязно резнуло уши его проводников. «Нет, перейдем лучше в общую залу: там человеческим телом пахнет» – вот одна из характерных его фраз, невольно запечатлевавшихся в памяти.

По существу дела, Гапону следовало бежать от заграницы, как от чумы. За границей, как и в ссылке, известная степень оторванности, остающаяся даже при самой энергичной работе и самых живых организационных связях с Россией, и узкий круг лиц, в котором приходится вращаться, поневоле создают неизбежность вариться в собственном соку. А если принять во внимание нервную взвинченность, нередкую в претерпевающем все возможные и невозможные мытарства революционере, да учесть к тому же изрядную наличность людского мусора, выброшенного революционными волнами на заграничные отмели и гниющего там, то нетрудно будет понять, что морально слабому и неустойчивому человеку здесь нетрудно опуститься. Создается своего рода душный, спертый воздух провинциального уголка с мелочными интересами, с последовательными наслоениями застарелых личных счетов и уязвленных эмигрантских самолюбий. Повторяю, только люди с большим запасом духовных сил могут остаться нетронутыми, незагрязненными. Потому-то и сияют такими яркими звездами неотразимо привлекательные, кристально чистые образы ряда ветеранов революции, по закону контрастов особенно ярко оттеняемые серым, будничным фоном окружающей среды, – такие лица, как покойный Лавров, как Кропоткин, Чайковский, Шишко и другие. Гапон не принадлежал к числу таких людей, и заграничная атмосфера была для него убийственна.

Человеком партии – какой бы то ни было – Гапон никогда не был и органически быть не мог. Быть человеком партии – значит, во-первых, органически связать концы с концами во всем своем общем миросозерцании, иметь некоторое определенное теоретическое credo, сплести все свои идеи в одно органическое целое, быстро воспринимающее и ассимилирующее все новые впечатления жизни. Быть человеком партии – это значит, далее, уметь себя дисциплинировать, уметь врасти неразрывно в некоторое организованное целое, уметь, когда нужно, поступиться теми или другими влечениями, сохраняя при этом, конечно, полную самостоятельность и свободу в идейной области. Словом, внутренняя дисциплина мыслей и организационная дисциплина в действиях – вот типичные черты психологии настоящего партийного человека.

Гапону были одинаково чужды обе эти черты. Человек теоретически совершенно необразованный и даже невежественный, он никогда не мог выработать себе чего-нибудь цельного, я уже не говорю – теоретически обоснованного. Все, что он ухватывал в партийных взглядах, он всегда крайне упрощал и вульгаризировал. Получалось некоторое примитивное и, так сказать, механически-составное целое, из которого без ущерба для остального всегда можно было вынуть любую часть и заменить другой, новой. Правда, в этом виде его взгляды являлись очень приспособленными для простых, совершенно «необработанных» умов самой серой массы. И Гапон это хорошо чувствовал. Он не имел и не мог иметь своего критерия истинности того или другого положения – критерия научного, теоретического, вообще логического. Его место у Гапона заступал чисто психологический критерий – способность данного положения быть сразу сочувственно воспринятым массами. Иными словами, соблазнительность того или другого лозунга для широких, серых масс – такова для него была высшая инстанция. Линия наименьшего сопротивления заменяла для него линию наивысшей целесообразности. Типичная черта демагога. В конце концов, она приводила к полнейшему равнодушию к теориям и крайней неразборчивости в выборе лозунгов.

Что касается другого рода дисциплины – организационной, то она была чужда натуре Гапона еще более. Он был типичным одиночкой. Как демагог, непостоянный в своих лейтмотивах, он не мог, физически был не в состоянии участвовать в общей «мирской» выработке тактической линии поведения, спеваться с другими, как с равными, и затем координировать свои действия с действиями товарищей. Партийное дело – хоровое дело. А Гапон, если бы он даже совершенно искренно дал обещание придерживаться такой-то линии поведения, все равно не смог бы сдержать его до конца. Он нарушил бы это обещание, как нарушил бы любое из обещаний самому себе – при первом же случае, когда нашел бы практически более выгодным поступить на какой-нибудь иной манер.

Если хотите, он по натуре был полный, абсолютный анархист, неспособный быть равноправным членом организации. Всякую организацию он мог себе представить лишь как надстройку над одним всесильным личным влиянием. Он должен был один стоять в центре, один все знать, один сосредоточивать в свих руках все нити организации и дергать ими крепко привязанных на них людей как вздумается и когда вздумается. Характерно, что в последнее время своего пребывания за границей Гапон обнаруживал особенное тяготение к анархистам и анархизму. Он, повторяю, сам лично не мог выносить никакой организационной дисциплины. Анархистское отрицание организации (хотя и не все анархисты логически доводят его до конца) было, поэтому, для него как раз по сердцу. Правда, если для него самого налагаемый организацией обязанности были «бременами неудобоносимыми», то на других возлагать еще тягчайшие «бремена» он, наоборот, очень любил. Но одно не противоречило другому. Анархистская «свобода личности» есть вообще фикция, и может быт, нигде нет такого деспотизма отдельных боле сильных индивидуальностей, как в анархистских кружках.

Где отвергается стройная организационная дисциплина, соподчиняющая всех, там на ее место неизбежно встает расплывчатая группировка вокруг центров личного влияния. Расплывчатость этой группировки и перемежающийся состав, облегчая уход всех, сколько-нибудь несогласных, не дает создаться никаким ограничениям влияния вожака. Тем непоколебимее и безусловнее является его власть в узком районе окружающей его периферии. Вот почему анархизм вечно дробится почти на столько же особых, программно-своеобразных групп, сколько и людей – более выделяющихся и заметных людей.

Когда состоялся ряд свиданий Гапона с некоторыми видными представителями партии с.-р. и когда перед ними начала постепенно все более и более выясняться его реальная, а не легендою созданная личность, для них прежде всего выяснилось, что не имеет смысла пытаться сделать из Гапона партийного человека, хотя тогда видимым образом сделать это было бы не особенно трудно. Правда, только что, и по-видимому с его ведома, социал-демократы через Каутского и, кажется, через интернациональное бюро поведали urbietorbi, что Гапон пристал к «великой, российской, единой». Но он уже казался разочарованным ею. Справедливо или нет, но на него организация в тогдашнем ее виде произвела впечатлите не деловой, не боевой. Со свойственною ему резкостью он говорил эмигрантам с.-р.: «Там болтуны, все болтуны… дела не делают, не умеют, не делают дела… нет у них ничего, а у вас, я вижу, практика, у вас есть «боевая» ... А они все говорят, все предлагают, все проектируют, а к делу как приступить, не знают… все болтуны там, там нечего мне делать»…

Гапону, видимо, казалось в высокой степени безразличным – быть гласно приписанным по социал-демократическому департаменту и в то же время войти в какую угодно организацию социалистов-революционеров. Он готов был легко переменить организацию. Но ему было сказано: «Не торопитесь выбором партии. Лучше оглядитесь хорошенько. Не имеет смысла входить для того, чтобы, может быть, завтра же выйти. Наш вам совет – не связывать себя организационно. Беспартийное положение имеет свои преимущества. Вас больше всего привлекает практическая сторона дела, а не теории. Не связывая себя организационно, вы можете как угодно много работать в смысле практических соглашений. Момент исключительный, боевой. Как ни заело социал-демократию сектантство и фракционный фанатизм, быть может, и она окажется расположенной с этим считаться. Идея практического соглашения всех партий носится в воздухе. Оставаясь вне партий, вы, может быть, легче всего сможете несколько помочь ее осуществлению. Этим вы удовлетворите обуревающей вас жажде дела, и в то же время, не свяжете себя преждевременными партийными обязательствами, которых вы потом не сможете выполнить, что поведет к совершенно не-желательным недоразумениям».

Гапон с восторгом ухватился за эту мысль. Он немедленно составил соответственное заявление в виде «письма в редакцию» и отправился с ним в редакцию социал-демократической «Искры». Но там его ждала целая история. Ему сказали, что с его стороны такой шаг некорректен. С его согласия или без его протеста европейский социалистический мир извещен, что Гапон стал социал-демократом. Теперь извещавшие об этом выставляются лгунами…

После долгой и жаркой беседы смущенный Гапон согласился на предложенный ему компромисс: к словам «остаюсь вне партий» приставить, по крайней мере, «разделяя принципы социал-демократии». Потом он объяснил, что не видел в этом ничего, нарушающего его межпартийное положение: «ведь с.-ры – те же социал-демократы, только к тому же и революционеры». Вряд ли тогда Гапон влагал в понятие «революции» что-нибудь более глубокое, чем внешние атрибуты, вроде бомб и револьверов…

Однако после совещания с друзьями Гапон сообразил, что дал маху и снова полетел в «Искру». Новое объяснение; категорический отказ редакции изменить что-либо в уже набранном и сверстанном письме; ультиматум Гапона; улаживание инцидента согласно его желанию; видимое восстановление «худого мира» и действительный надрыв былых дружеских отношений.

Тем временем подоспела наделавшая шуму прокламация одной из социал-демократических областных организаций. Прокламация эта была, действительно, крайне нетактична. В то время, когда еще не было ни малейших оснований подозревать преданность Гапона; в то время, когда он еще весь был под обаянием могучего массового движения и беззаветного пролетарского энтузиазма; в то самое время, когда он клялся «отмстить», и клялся настолько искренно, насколько он способен был быть искренним в совершенно исключительные, светлые моменты, – в это самое время прокламация окатывала его с ног до головы помоями, называла его «обнаглевшим попом», пытавшимся украсть из-под красного знамени «великой, российской, единой» пролетариат, чтобы собрать его под своими хоругвями и т. п. Нетрудно представить наступившую сначала подавленность, сменившуюся затем сдавленным, но тем более сильным гневом Гапона! Он то и дело возвращался к этой теме; он говорил, что правительство всячески старается посеять среди рабочих смуту, выставляя его человеком, который рабочих двинул, как пушечное мясо, и теперь то же самое говорят социал-демократы… Дело погибнет, все впечатление 9 января пропадет, будет испорчено…

И он начинал клясться, что отмстит социал-демократам; сулил заявить рабочим, что социал-демократы – это интеллигенты, которые хотят только командовать рабочими, и т.п., и т.п.

Только с большим трудом удалось его упокоить и удержать от демагогических приемов. Впоследствии он несколько поуспокоился когда, с одной стороны, взволновавшую его прокламацию осудила с.-д. «Искра» и с.-р. «Революционная Россия».

Как бы то ни было, связь его с тою фракциею социал-демократии, с которою он сначала сошелся («меньшевики»), была совершенно надорвана.

Тем временем Гапон обратился в интернациональное социалистическое бюро с письмом, в котором, во избежание недоразумений, сообщал, что под влиянием событий 9 января переходит в социалистический лагерь, сохраняя внепартийную позицию по отношению к различным, борющимся между собою в России социалистическим фракциям, и от всей души желая их возможно скорейшего объединения.

Письмо имело неожиданные последствия. Интернациональное бюро и вообще весь западноевропейский социалистический мир был давно озабочен распрями среди русских социалистов. Влияние, которое оказывали на общеевропейское политическое положение судьбы русской революции, не давали возможности отнестись безучастно к этому страшному тормозу движения. Интернациональное бюро решило воспользоваться, как удобным поводом, письмом сделавшегося мировою знаменитостью священника-революционера. И оно разослало это письмо ко всем партиям при циркуляре, приглашавшем по возможности немедленно сделать попытку к желанному объединению или, по крайней мере, соглашению.

Таким образом, Гапон оказался как бы инициатором попытки к межпартийному соглашению. Он ревностно взялся за дело и, опираясь на моральный авторитет международного социалистического бюро, разослал всем партиям приглашение прислать к определенному сроку на конференцию своих делегатов для совещания. Не стану передавать историю этой конференции, организованной, конечно, очень плохо – да частное лицо и не могло ее организовать хорошо, а обостренные отношения между двумя главными лагерями, с.-д. и с.-р., обусловливали собою отсутствие такой организации, которая бы, пользуясь общим доверием, могла взять инициативу на себя. С.-д. фракция меньшевиков, между которой и Гапоном, как мы выше сообщали, пробежала черная кошка, вовсе уклонилась от участия в конференции. «Большевики», «Бунд», «Армянская с.-д. рабочая пария», «Латышская социал-демократия» явились. Но между ними и остальными организациями произошел конфликт: последняя из названных выше организаций потребовала в виде ультиматума исключения из конференции другой латышской организации, также носившей имя с.-д., но по программе и тактике более близкой к с.-р.; ультиматум был поддержан другими с.-д. организациями, и непринятие его собранием заставило их заявить об отказе от участия в конференции. Оставшиеся (русские с.-р., польская социалистическая партия, армянская революционная федерация, грузинские соц.-рев.-федералисты, финляндская «пария активного сопротивления» и белорусская революционная громада) продолжали конферировать и пришли к некоторым ценным практическим результатам. Гапон, присутствовавший с совещательным голосом, внес предложение о немедленном образовании общего «боевого комитета», во главе которого стал бы он, Гапон. Присутствовавшие партии, однако, нашли это «преждевременным», что. вместе с выходом с.-д., сильно охладило Гапона.

Через несколько времени он уже обращается к с.-р. с предложением вступить в их партию с тем, чтобы был, опять-таки, немедленно образован боевой комитет из трех лиц, в том числе его. Он получил ответ, что вступлению его в партию, если он считает себя совершенно определившимся, будут рады, но ставить партии какие бы то ни было условия при вступлении – совершенно недопустимо. Вступив в партию, он может агитировать за учреждение такого боевого комитета, может и выставлять свою кандидатуру; но он будет иметь в решении этого вопроса такой же голос, как всякий другой член, боевой же комитет создастся тогда, в таком числе и из таких лиц, как это решит, если решит, партия; в партии не может быть лиц неравноправных: каждый является рядовым и для всех равно обязательна дисциплина. Это очень не понравилось Гапону. Он выставлял еще требование, чтобы по вступлении в партию он знал «все». На это он также получил ответ, что в революционном деле обязательна конспирация, и каждый должен знать из конспиративной области лишь то, что ему необходимо знать для несения выпадающих на его долю партийных обязанностей: из этого правила исключений быть не может.

Недовольство Гапона всем этим было крайнее. Тем не менее, он, после некоторого раздумья, объявил, что вступает в партию. По-видимому, он рассчитывал добиться своего не мытьем, так катаньем. Но именно в это время возросло и окрепло недоверие к его личности. Дело в том, что, заявив о своем вступлении в партию, Гапон ни на минуту не переставал вести по собственной инициативе всевозможные сношения: с с.-д. большевиками, с группой В. Поссе, с анархистами, с махаевцами… С разных сторон доходят слухи, что везде он «свой», везде что-то мастерит, плетет какую-то сеть… К нему приступают – он сконфуженно ежится и твердит все одно: «Ничего, ничего… всех надо использовать, знаете, использовать всех... Я вот священническую рясу использовал, использовал связи в высших сферах… все пойдет хорошо… Ну, ничего, ничего» ... Наконец, его припирают в угол, ему указывают, что он уговаривает партийных людей делать для него то-то и то-то, скрывая это от партии. Ему указывают, что он не посвящает партию в те сношения, которые ведет со своими бывшими «гапоновцами»…

Припертый к стене, он смущенно оправдывается… В качестве «смягчающего вину обстоятельства» он начинает напоминать о своем прошлом... И вдруг – взрыв энергического излияния чувств. «Я поклялся отмстить! Я никогда не прощу этого дня!... Только мщение для. меня имеет цену, все остальное – средства… Да, я готов все и всех использовать, может быть, я и с вами иногда ради этого поступал не так, как следует, а как мне нужно... Но это только потому, что я предан рабочему делу!». Возбужденные, аффектированные слова обрываются на самом высоком аккорде и следом затем – мгновенный, едва уловимый острый и холодный блеск брошенного исподлобья взгляда, внимательно взвешивающего силу произведенного впечатления…

Этого мало. Чтобы загладить то, что он считает маленькой «неловкостью», он «утешает» партию таким предложением: «Я организую рабочий союз… Мы, знаете, назовем его беспартийным, просто всероссийским рабочим союзом… К нам все пойдут, и социал-демократы-рабочие пойдут… Ведь они, социал-демократы, не понимают рабочего, не уважают его самодеятельности. Все рабочие к нам пойдут… Действовать надо, действовать... И все пойдет хорошо. У социал-демократов мы всех рабочих отнимем… И эсеры-рабочие пусть тоже идут, и пропагандистов, и литературы вы нам дайте… Союз у нас будет беспартийный, но мы будем проводить эсеровскую программу. Ведь каждый рабочий понимает, что землю всю нужно вернуть целиком народу, всему народу… Или вот что: ну, хотите? Втайне союз войдет в партию, будет частью парии с.-р. И все пойдет хорошо!».

Ему объяснили, что пария принципиально считает недопустимым и морально нечестным вести такую «двойную бухгалтерию». И вместе с тем ему было предложено «расстаться друзьями»: «Ведь вам никогда не улечься в рамках организационной дисциплины, она вас тяготит… Верните лучше себе свободу действий…».

Гапон согласился, трогательно распространяясь о том, что с.-р. замечательные, благородные, хорошие люди... По выходе из партии он принялся за организацию своего «всероссийского союза». Он пробовал поставить литературный орган этого союза и снова приехал посовещаться с партийными людьми – а одновременно и с с.-д. – относительно программы нового издания. «Совещания» кончились неблагополучно. В проекте «заявления» об издании резко звучали демагогические ноты. Гапон явно намеревался сделать попытку организовать свой «Всероссийский рабочий союз» на проповеди недоверия к интеллигенции (а тем самым и к партиям). В виду его несогласия изменить соответствующие места, люди партии заявили ему, что отказывают новому предприятию во всякой поддержке и будут бороться против той вредной тенденции, которая проскальзывает в «заявлении».

Гапон уехал в настроении еще большей отчужденности, но вскоре сообщил, что отказывается от мысли об издании газеты и, видимо, старался сгладить испорченные отношения. Впрочем, как впоследствии оказалось, у него просто дело «не вытанцевалось» после того, как он попеременно столковывался о редакторстве: с одним независимым эсером, одним социал-демократом, с одним анархо-социалистом, с одним полумахаевцем и с одним эсером-максималистом (говорю только о тех его сношениях, которые нам стали известными; весьма вероятно, что были и другие). Вообще в это время он производил впечатлите человека, мечущегося из стороны в сторону «без руля и без ветрил», с головою, полною самых фантастических и грандиозных планов, и с более чем слабым представлением о тех средствах, которыми они могут быть осуществлены. Никакие указания, никакая критика, никакие увещания уже не действовали. Mnia grandiosa была форменная и не оставляющая ожидать ничего большего.

Наконец, последний раз людям партии пришлось иметь дело с Гапоном во время известной эпопеи «Джона Графтона», парохода с грузом оружия, разбившегося у берегов Финляндии. Это предприятие, в организации которого участвовали финляндские «активисты» и русские эсеры, очень интересовало Гапона. Заручившись вначале обещанием последних уделить некоторую часть груза гапоновскому «союзу» и завязав на этой почве знакомство с финляндцами, Гапон двинулся в Россию (впрочем, далее Финляндии он не проехал). Надо думать, что когда-нибудь лица, видевшие там Гапона, расскажут подробно всю характерную эпопею этого путешествия. Я не наблюдал ее лично. Поэтому скажу только несколько слов о самой сущности установленных затем партийным расследованием фактов. Оказалось, что в Финляндии Гапоном были приняты меры для получения в свои руки всего того груза, который предназначался для России; финляндцы были убеждены в том, что Гапон уполномочен на это от эсеров; Гапон в целом ряде мест выдавал экспедицию «Джона Графтона» за свое личное предприятие и даже за одну из частей еще более обширного предприятия; для получения части груза явился к нему и представитель от одной из двух с.-д. организаций, вероятно, также обманутый Гапоном. «Цель оправдывает средства», цель определяется моим «я» и его планами – этому правилу он непреклонно следовал и здесь.

Стоит еще упомянуть, что финляндцы, встретившее вначале Гапона, как Бога, – в конце его пребывания и после его поспешного и ничем не мотивированного бегства не могли о нем говорить без пренебрежительного смеха. Так опустился до мелкого интриганства и так ослабел морально когда-то казавшийся столь славным Гапон...

Растерявши всех друзей и заставивши все партии порвать с ним связи, Гапон остался окруженным небольшим количеством завербованных им в разных местах приверженцев из молодежи, сущих ничтожеств, но слепо, фанатически в него веривших. Они были абсолютно послушными и слепыми орудиями в его руках и обожали его безгранично. Их он умел порабощать и приковывать к себе несокрушимыми оковами. Как на один образец, укажу на факт, переданный мне одним из гапоновских «редакторов на час». Отправляя одного рабочего, бывшего эсера, с каким-то важным для себя поручением и, видимо, подозревая его в скрытом эсерстве, Гапон приставил к нему одного из своих «верных», взяв с него предварительно торжественную клятву – если посланец изменит пославшему и поведет какую-нибудь свою линию – немедленно убить его, как изменника. Сколько осталось еще у Гапона таких верных, «спаянных кровью» или, по крайней мере, кровавыми клятвами?

При приезде своем за границу Гапон не раз утверждал, что все события 9-го января были им предвидены и что он действовал совершенно сознательно, шел на все это как на необходимость. Тогда мы не верили этой ретроспективной проницательности и думали, что он сам не ведает, что говорит. Долгое время оставалось непоколебимым представление о Гапоне как человеке, искренно и медленно, с массами, излечивавшемся от старых иллюзий. Да и слишком ужасна была мысль о холодной решимости вести безоружные массы под расстрел. В этом было что-то наполеоновское, а от Гапона до Наполеона – дистанция огромного размера. В нем было слишком много хлестаковского, чтобы оставалось достаточно места наполеоновскому.

После финляндской эпопеи Гапону было высказано прямо в лицо все, что думали об его поведении. После этого партия с ним более никаких связей и сношений не имела. Тем временем наступили новые события, подоспело 17 октября… Дни возрождения России были днями окончательного падения Гапона…

Это был человек, опоздавший умереть. Оставшись жить после 9 января, он запачкал память этого дня грязью. На грязь полилась кровь, – его собственная кровь.

Российский мыслитель, политический и государственный деятель, лидер Партии социалистов-революционеров (ПСР).

В 1892 г. поступил на юридический факультет Московского университета. В студенческие годы принял участие в работе народнических кружков. В 1894 г. был арестован по делу партии “Народное право”, после тюремного заключения исключен из университета и в 1895 г. отправлен в ссылку в Тамбовскую губернию. Здесь он наладил связи с крестьянами и участвовал в создании организации “Крестьянское братство”. В 1899 г. Чернов выехал из страны. Перед отъездом беседовал с Н. Михайловским по вопросам теории и практики народнического движения. Публиковался в «Русском богатстве». Как теоретик народничества признавал также некоторые достижения марксизма . Жил в Швейцарии. В эмиграции Чернов стал одним из создателей Аграрно-социалистической лиги (1900), которая стала одной из организаций, создавших ПСР в конце 1901 - начале 1902 г. Чернов вошел в ЦК и стал идеологом ПСР, редактировал ее газету “Революционная Россия”. Чернов выступал за свержение самодержавия, парламентскую демократию, социализацию (обобществление) земли и передачу ее в распоряжение крестьянских общин, а промышленного производства - в руки государства и рабочих организаций. Достигнуть этих целей он надеялся с помощью социалистической революции, движущей силой которой будут трудящиеся классы - рабочие, крестьянство и интеллигенция. Но пока в условиях стабильности самодержавия эсеры, подражая "Народной воле ", были готовы вести вооруженную террористическую борьбу против высокопоставленных чиновников империи. В 1904 г. представлял ПСР на Амстердамском конгрессе II Интернационала.

После манифеста 17 октября 1905 г. недолго выступал за приостановку террористической деятельности ПСР, в конце года снова стал выступать за продолжение вооруженной борьбы с самодержавием. После объявления политической амнистии в 1905 г. Чернов вернулся в Россию и принял участие в Первой российской революции 1905-1907 гг. Находился на нелегальном положении. Принял участие в издании легальной газеты эсеров «Сын отечества». I съезде ПСР в декабре 1905 - январе 1906 гг. основной докладчик, автор проектов резолюций и программы ПСР, принятой съездом. В 1906-1907 гг. организатор и активный автор прессы эсеров.