Краткое содержание рассказа натали.
Молодой человек Виталий Мещерский, недавно поступивший в университет, прибывает на каникулы домой, и у него возникает желание отыскать любовь без романтики. Чтобы осуществить свой план, он посещает соседские имения и в один из дней попадает в дом своего дяди. В это же время автор рассказывает о детской влюбленности Мещерского в кузину Соню, с которой он теперь встречается и тут же заводит роман. Кокетничая с Виталием, Соня предупреждает его, что завтра он познакомится с гостящей у неё Натали Станкевич, подругой по гимназии, и обязательно влюбится в неё «до гроба».
Следующим утром Мещерский действительно видит Натали и поражается её красоте. С этого момента для Виталия одновременно развиваются невинное восхищение Натали и чувственные отношения с Соней. Соня ревнует Виталия, полагая, что он влюблён в Натали, но вместе с тем просит своего возлюбленного уделять подруге больше внимания, чтобы их связь не стала заметной.
Но и для Натали отношения Сони с Виталием не остаются незамеченными и, когда молодой человек берет её за руку, она говорит ему об этом, на что Виталий отвечает, что Соня для него как сестра.
На следующий после этого разговора день Натали ни к завтраку, ни к обеду не появляется. Соня со свойственной ей иронией предполагает, что ее подруга влюбилась.
Натали выходит лишь вечером и ведет себя приветливо, живо, у нее новое платье и новая прическа. Девушка удивляет Виталия. В этот день Соня сообщает, что она плохо себя чувствует и ей надо лежать дней пять, чтобы выздороветь. В ее отсутствие роль хозяйки дома исполняет Натали, которая старается избегать встреч с Виталием наедине. В один из дней Натали передает Виталию слова Сони, которая сердится на подругу за то, что та не развлекает гостя, и предлагает Виталию встретиться вечером в саду. Молодой человек долго размышляет о том, было ли это предложение продиктовано лишь вежливым гостеприимством. Во время ужина Виталий сообщает дяде и Натали, что намерен уехать. Вечером, во время прогулки, девушка интересуется, правда ли это, на что герой отвечает утвердительно и просит позволения представиться её родным. Натали признается Виталию в любви и просит уехать завтра же, сказав, что сама через несколько дней тоже вернется домой.
Молодой человек возвращается домой и встречает в своей комнате Соню, одетую лишь в ночную рубашку. В этот же момент в комнату со свечой в руке входит Натали и, увидев пару, убегает.
Спустя год Натали становится женой кузена Виталия Алексея Мещерского. Ещё через год Натали и Виталий случайно встречаются на балу. Через несколько лет умирает муж Натали, и Виталий, следуя родственному долгу, приезжает на похороны. Молодые люди избегают разговоров друг с другом.
Идут годы. Мещерский давно оканчивает учебу в университете и переезжает в деревню. Он сходится с Гашей, крестьянской сиротой, с которой у него рождается ребёнок. Виталий хочет обвенчаться с Гашей, но она отказывает ему, предлагает ехать в Москву и предупреждает, что если Виталий вздумает жениться на ком-то другом, то она вместе с ребенком утопится. Через некоторое время Мещерский отправляется за границу и, возвращаясь обратно, посылает Натали телеграмму, в которой спрашивает позволения посетить её. Натали дает разрешение, герои встречаются, происходит взаимное объяснение, оканчивающееся любовной сценой. Полгода спустя от преждевременных родов Натали умирает.
Обновлено: 2012-11-07
Внимание!
Спасибо за внимание.
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
С первых страниц произведения перед нами предстает юноша по имени Виталий Мещерский, который прибыл в отчий дом на каникулы. Во время своего отдыха он поставил себе цель найти себе девушку, однако отношения протекали бы без романтических настроений. Посетив дядю, он видит там свою двоюродную сестру Соню. Когда-то она ему сильно нравилась, и сейчас Виталий решил поухаживать за ней. Однако, девушка предупреждает его о том, что у нее имеется подруга необычайной красоты, и когда молодой человек увидит ее, то он сразу же влюбится.
Так и произошло. На следующий день, когда Натали появилась, то Мещерскому она сразу же понравилась, и он стал оказывать ей всевозможные знаки внимания. Соня же намекнула своему возлюбленному, чтобы он дал понять подруге, что она ему нравится, и ухаживал больше, тем самым скрывая от чужих глаз их связь. Но Натали подметила этот момент, и спросила Виктора про их отношения. Он же стал оправдываться, утверждая, что это всего лишь привязанность и любовь к сестре.
Утром Натали не появилась за столом, и вышла лишь к вечеру, в прекрасном платье и великолепной прической. Соня подшучивает над ней, говоря, что ее подруга влюблена, и тут же сообщает, что по болезни она будет отсутствовать несколько дней. Натали остается хозяйничать по дому. Вскоре она признается Виталию в одной из бесед с ним, что его кузина сердита на нее за то, что она не развлекает подобным образом молодого человека, и поэтому назначает ему свидание в саду. Юноша во время ужина объявляет всем, что на следующий день он отбывает. Натали, которая слышала эту новость, на встрече с ним в саду, уточняет дату его отбытия. Виталий же отвечает ей, что уезжает завтра, и просит разрешения познакомиться с ее родственниками. Девушка, думая, что он признается ей в любви, также говорит о взаимном чувстве, но просит его срочно уехать.
Когда молодой человек возвращается в свою комнату, то видит, что в ней находится Соня в ночном одеянии. Натали же, застав их вдвоем, убегает в расстроенных чувствах.
Проходит несколько лет, и встреча нашего героя с Натали состоялась на похоронах ее супруга, с которым она прожила немного времени. Ее муж оказался братом ее бывшего поклонника. В момент, когда они увидели друг друга, то постарались не делать вида, как будто они были знакомы. В скором времени молодой человек получает соответствующее образование и селится в деревне, где у него завязались отношения с простой девушкой Глашей. Он делает предложение ей о переезде в город, однако она отказывается, и говорит, что если он ей будет неверен, то оона покончит жизнь самоубийством и убьет их совместного ребенка. Но, Мещерский все-таки уезжает из России. На прощание он встречается с Натали, где происходит признание в любви. Но, счастье длилось недолго, его возлюбленная вскоре умирает при родах.
Рассказ учит, что если любишь человека, то надо вовремя ему признаться в этом и дорожить этими чувствами.
Картинка или рисунок Натали
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Алый Коваль
Прибывшему на границу озорному и неопытному бойцу Кошкину было в первый же день сделано замечание - он должен был следить за ответами, которые предназначались командиру, за своей четкой и разборчивой речью
- Краткое содержание Пуритане Вальтер Скотт
- Краткое содержание Каверин Два капитана
Еще юный Саня Григорьев теряет отца – его обвинили в убийстве и посадили в тюрьму, где он и умер. Саня – единственный, кто знает, что его отец невиновен.
- Краткое содержание Дом у дороги Твардовский
Произведение Дом у дороги описывает страшные жизненные ситуации, с которыми день ото дня сталкиваются люди. Идёт рассказ о жизни и судьбе семьи, которая живёт в уютном и хорошем доме
- Краткое содержание Астафьев Пастух и пастушка
Сам автор охарактеризовал жанр своего произведения как «современная пастораль». Причиной этому послужило то, что Астафьев хотел показать высокую сентиментальность пасторали и одновременно суровый быт войны. Виктор Астафьев говорит нам о том
Иван Алексеевич Бунин
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики, и, в силу этого решения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…
Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:
– Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
– Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, – ответил я. – Опоздал не молодой человек, а поезд.
– Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно, оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком, Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна тебе… Ну, раздевайся, и пойдем ужинать.
Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой:
– Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно – ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет!
Она засмеялась:
– Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.
– Да кто это Натали? – спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами.
– Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. И даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего.
– Чего прочего? – спросил я, все больше восхищаясь тоном нашего разговора.
– А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться – советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина.
– Не прогневайся, больше ничего нет, – сказала она, садясь и наливая вина мне и себе. – И водки нет. Ну, дай Бог, чокнемся хоть вином.
– А что именно дай Бог?
– Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы нам «во двор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же останется папа?
– Ну, дай Бог!
И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:
– Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
– Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая была прежде…
И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне; под лампой блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза, и красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черных волос.
– Ну а что папа?
Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро:
– Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд, постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает на Христю… Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качает головой. Похоже, что никогда ни с чем не соглашается, – сказала она и засмеялась. – Хочешь папиросу?
Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне и себе и посмотрела в темноту за открытым окном:
– Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, – ночь-то какая, а? Только соловьи уж замолчали. И я правда очень тебе рада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась, как бы не опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А потом даже довольна была, что все разошлись и что ты опаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Я почему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, как ты, всегда бывает так. И знаешь, это такое удовольствие – сидеть одной во всем доме в летнюю ночь, когда ждешь кого-нибудь с поезда, и наконец услыхать, что едут, погромыхивают бубенчики, подкатывают к крыльцу…
Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, уже чувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствием пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и, будто шутя, сказал:
– Вот ты говоришь Натали… Никакая Натали с тобой не сравнится… Кстати, кто она, откуда?
– Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатой когда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и по-французски, а есть нечего… Очень трогательная девочка, стройненькая, еще хрупкая. Умница, только очень скрытная, не сразу разберешь, умна или глупа… Эти Станкевичи недалекие соседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит, что он что-то частенько стал заезжать к ним и жаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. А потом – богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала собой для родителей.
– Так, – сказал я. – Но вернемся к делу. Натали, Натали, а как же наш-то с тобой роман?
– Натали нашему роману все-таки не помешает, – ответила она. – Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от ее жестокости, а я буду тебя утешать.
– Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в тебя.
– Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину и притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идем спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.
И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился и радовался весь ужин, – такой счастливой удаче своих любовных надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, – я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:
– Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожирать меня «страстными взорами»! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он меня боится ужасно, я его еще больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне…
Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснул сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками.
Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещее предзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня мягко метнулась крупная летучая мышь. Она метнулась к моему лицу так близко, что я даже при свете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость и ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с гадким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Иван Алексеевич Бунин
Натали
I
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики, и, в силу этого решения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…
Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:
– Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
– Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, – ответил я. – Опоздал не молодой человек, а поезд.
– Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно, оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком, Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна тебе… Ну, раздевайся, и пойдем ужинать.
Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой:
– Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно – ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет!
Она засмеялась:
– Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.
– Да кто это Натали? – спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами.
– Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. И даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего.
– Чего прочего? – спросил я, все больше восхищаясь тоном нашего разговора.
– А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться – советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина.
– Не прогневайся, больше ничего нет, – сказала она, садясь и наливая вина мне и себе. – И водки нет. Ну, дай Бог, чокнемся хоть вином.
– А что именно дай Бог?
– Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы нам «во двор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же останется папа?
– Ну, дай Бог!
И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:
– Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
– Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая была прежде…
И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне; под лампой блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза, и красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черных волос.
– Ну а что папа?
Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро:
– Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд, постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает на Христю… Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качает головой. Похоже, что никогда ни с чем не соглашается, – сказала она и засмеялась. – Хочешь папиросу?
Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне и себе и посмотрела в темноту за открытым окном:
– Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, – ночь-то какая, а? Только соловьи уж замолчали. И я правда очень тебе рада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась, как бы не опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А потом даже довольна была, что все разошлись и что ты опаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Я почему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, как ты, всегда бывает так. И знаешь, это такое удовольствие – сидеть одной во всем доме в летнюю ночь, когда ждешь кого-нибудь с поезда, и наконец услыхать, что едут, погромыхивают бубенчики, подкатывают к крыльцу…
Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, уже чувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствием пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и, будто шутя, сказал:
– Вот ты говоришь Натали… Никакая Натали с тобой не сравнится… Кстати, кто она, откуда?
– Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатой когда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и по-французски, а есть нечего… Очень трогательная девочка, стройненькая, еще хрупкая. Умница, только очень скрытная, не сразу разберешь, умна или глупа… Эти Станкевичи недалекие соседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит, что он что-то частенько стал заезжать к ним и жаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. А потом – богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала собой для родителей.
– Так, – сказал я. – Но вернемся к делу. Натали, Натали, а как же наш-то с тобой роман?
– Натали нашему роману все-таки не помешает, – ответила она. – Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от ее жестокости, а я буду тебя утешать.
– Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в тебя.
– Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину и притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идем спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.
И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился и радовался весь ужин, – такой счастливой удаче своих любовных надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, – я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:
– Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожирать меня «страстными взорами»! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он меня боится ужасно, я его еще больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне…
Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснул сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками.
Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещее предзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня мягко метнулась крупная летучая мышь. Она метнулась к моему лицу так близко, что я даже при свете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость и ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с гадким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.
II
В первый раз я видел Натали на другой день утром только мельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, – была еще не причесана и в одной легкой распашонке из чего-то оранжевого, – и, сверкнув этим оранжевым, золотистой яркостью волос и черными глазами, исчезла. Я был в ту минуту в столовой один, только что кончил пить кофе, – улан кончил раньше и ушел, – и, встав из-за стола, случайно обернулся…
Я проснулся в то утро довольно рано, в еще полной тишине всего дома. В доме было столько комнат, что я иногда путался в них. Я проснулся в какой-то дальней комнате, окнами в теневую часть сада, крепко выспавшись, с удовольствием вымылся, оделся во все чистое, – особенно приятно было надеть новую косоворотку красного шелка, – покрасивее причесал свои черные мокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор, повернул в другой и оказался перед дверью в кабинет и вместе спальню улана. Зная, что он встает летом часов в пять, постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь, заглянул и с удовольствием убедился неизменности этой старой просторной комнаты с тройным итальянским окном под столетний серебристый тополь: налево вся стена в дубовых книжных шкапах, между ними в одном месте высятся часы красного дерева с медным диском неподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок с бисерными чубуками, а над ними висит барометр, в третьем вдвинуто бюро дедовских времен с порыжевшим зеленым сукном откинутой доски орехового дерева, а на сукне клещи, молотки, гвозди, медная подзорная труба; на стене возле двери, над стопудовым деревянным диваном, целая галерея выцветших портретов в овальных рамках; под окном письменный стол и глубокое кресло – то и другое тоже огромных размеров; правее, над широчайшей дубовой кроватью, картина во всю стену: почерневший лаковый фон, на нем еле видные клубы смугло-дымчатых облаков и зеленовато-голубых поэтических деревьев, а на переднем плане блещет точно окаменевшим яичным белком голая дородная красавица, чуть не в натуральную величину, стоящая вполуоборот к зрителю гордым лицом и всеми выпуклостями полновесной спины, крутого зада и тыла могучих ног, соблазнительно прикрывая удлиненными расставленными пальцами одной руки сосок груди, а другой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхал сзади себя сильный голос улана, с костылем подходившего ко мне из прихожей:
– Нет, братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Это ведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.
Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:
– Каких дубов, дядя?
– Так мужики говорят, – ответил он, мотая седым коком и оглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. – Солнце на три дуба поднялось, а ты все еще мордой в подушке, говорят мужики. Ну, пойдем пить кофе…
«Чудесный старик, чудесный дом», – думал я, входя с ним в столовую, в открытые окна которой глядела зелень утреннего сада и все летнее благополучие деревенской усадьбы. Служила старая нянька, маленькая и горбатая, улан пил из толстого стакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками, придерживая в стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое стебло круглой золотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтем черный хлеб с маслом и все подливал себе из горячего серебряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о чем не спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все лады браня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на его усы, баки, на крупные волосы на конце носа, а сам так ждал Натали и Соню, что не сиделось на месте: что это за Натали и как мы встретимся с Соней после вчерашнего? чувствовал к ней восторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее и Натали, обо всем том, что делается в утреннем беспорядке женской спальни… Может, Соня все-таки сказала Натали что-нибудь о нашей начавшейся вчера любви? Если так, то я чувствую нечто вроде любви и к Натали, и не потому, что она будто бы красавица, а потому, что она уже стала нашей с Соней тайной соучастницей, – отчего же нельзя любить двух? Вот они сейчас войдут во всей своей утренней свежести, увидят меня, мою грузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят, засмеются, сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника, – молодой утренний аппетит, молодое утреннее возбуждение, блеск выспавшихся глаз, легкий налет пудры на как будто еще помолодевших после сна щеках и этот смех за каждым словом, не совсем естественный и тем более очаровательный… А перед завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в купальне, освещаемые по голому телу сверху синевой неба, а снизу отблеском прозрачной воды… Воображение всегда было живо у меня, я мысленно видел, как Соня и Натали станут, держась за перила лесенки в купальне, неловко сходить по ее ступенькам, погруженным в воду, мокрым, холодным и скользким от противного зеленого бархата слизи, наросшей на них, как Соня, откинув назад свою густоволосую голову, решительно упадет вдруг на воду поднятыми грудями – и, вся странно видная в воде голубовато-меловым телом, косо разведет в разные стороны углы рук и ног, совсем как лягушка…
– Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, – отрицательно качая головой, сказал улан и встал со своим выбритым подбородком, в бурых усах, соединенных с такими же баками, высокий, старчески твердый, в просторном чесучовом костюме и тупоносых башмаках, с костылем в широкой руке, покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И вот тут-то, когда я тоже встал, чтобы выйти через соседнюю комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась, сразу поразив меня радостным восхищением. Я вышел на балкон изумленный: в самом деле, красавица! – и долго стоял, как бы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую, но когда наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, – охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я имел уже пленительную тайну, не то больше всего перед Натали, перед тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меня в своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и вся усадьба, в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел с напускной простотой и встретил веселую смелость Сони и милую шутку Натали, которая с улыбкой вскинула на меня из черных ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно поразительную при цвете ее волос:
– Мы уже виделись!
Потом мы стояли на балконе, облокотясь на каменную балюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо печет нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв ее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: «Средь шумного бала, случайно…» Потом выпрямилась:
– Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты…
Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнула мне:
– Изволь с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в Натали. И берегись, если окажется, что тебе притворяться не надо.
И я чуть не ответил с веселой дерзостью, что да, уже не надо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:
– Приду к тебе после обеда…
Когда они вернулись, пошел в купальню я – сперва по длинной березовой аллее, потом среди разных старых деревьев прибрежья, где тепло пахло речной водой и орали на древесных верхушках грачи, шел и опять думал с двумя совершенно противоположными чувствами о Натали и о Соне, о том, что я буду купаться в той же воде, в которой только что купались они…
После обеда среди всего того счастливого, бесцельного, привольного и спокойного, что глядело из сада в открытые окна, – небо, зелень, солнце, – после долгого обеда с окрошкой, жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайне замирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когда затихнет весь дом на послеобеденное время и Соня (вышедшая к обеду с темно-красной бархатистой розой в волосах) тайком прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и не как-нибудь, я тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване, слушая жаркую тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду, из которого шел в ставни сладкий от цветов и трав воздух, и безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой двойственности – в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом, страстной мечтой глядеть на нее только с тем радостным обожанием, с которым я давеча глядел на ее тонкий склоненный стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя, опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня, облокотясь рядом с ней и обняв ее за плечо, была в своем батистовом пеньюаре с оборками похожа на только что вышедшую замуж молодую женщину, а она, в холстинковой юбочке и вышитой малороссийской сорочке, под которыми угадывалось все юное совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то и была высшая радость, что я даже помыслить не смел о возможности поцеловать ее с теми же чувствами, с какими целовал вчера Соню! В легком и широком рукаве сорочки, вышитой по плечам красным и синим, была видна ее тонкая рука, к сухо-золотистой коже которой прилегали рыжеватые волоски, – я глядел и думал: что испытал бы я, если бы посмел коснуться их губами?! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня блестящую черноту глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги сквозь просвечивающий на солнце подол юбки и тонкие, крепкие, породистые щиколки в сером прозрачном чулке…
Соня, с розой в волосах, быстро отворила и затворила дверь, тихо воскликнула: «Как, ты спал!» Я вскочил – что ты, что ты, мог ли я спать! – схватил ее руки. «Запри дверь на ключ…» Я кинулся к двери, она села на диван, закрывая глаза, – «Ну, иди ко мне», – и мы сразу потеряли всякий стыд и рассудок. Мы не проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести своего жаркого тела, позволяла целовать себя уже всюду – только целовать – и все сумрачней закрывала глаза, все больше разгоралась лицом. И опять, уходя и поправляя волосы, шепотом пригрозила:
– А что до Натали, то повторяю: берегись перейти за притворство. Характер у меня вовсе не такой милый, как можно думать!
Роза валялась на полу. Я спрятал ее в стол, и к вечеру ее темно-красный бархат стал вялым и лиловым.
III
Жизнь моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ни минуты покоя, все больше и больше привязываясь к Соне, к сладкой привычке изнурительно-страстных свиданий с ней по ночам, – она теперь приходила ко мне только поздно вечером, когда весь дом засыпал, – и все мучительнее и восторженнее следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычным летним порядком: встречи утром, купание перед обедом и обед, потом отдых по своим комнатам, потом сад, – они что-нибудь вышивали, сидя в березовой аллее и заставляя меня читать вслух Гончарова, или варили варенье на тенистой полянке под дубами, недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай на другой тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на широком дворе перед домом, – я с Натали против Сони или Соня с Натали против меня, – в сумерки ужин в столовой… После ужина улан уходил спать, а мы еще долго сидели в темноте на балконе, мы с Соней шутя и куря, а Натали молча. Наконец Соня говорила: «Ну, спать!» – и, простясь с ними, я шел к себе, с холодеющими руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен и так тих, что слышно, как непрерывно тикающей ниточкой бегут карманные часы у моего изголовья под нагоревшей свечой, и все дивился, ужасался: за что так наказал меня Бог, за что дал сразу две любви, такие разные и такие страстные, такую мучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с ней не выдержим нашей неполной близости и что я совсем сойду тогда с ума от ожидания наших ночных встреч и от ощущения их потом весь день, и все это рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала иногда, а вместе с тем наедине говорила мне:
– Боюсь, что мы с тобой за столом и при Натали недостаточно просты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать. Натали тоже, а нянька, конечно, уже уверена в нашем романе и небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с Натали вдвоем, читай ей этот несносный «Обрыв», уводи ее иногда гулять по вечерам… Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски ты пялишь на нее глаза, временами чувствую к тебе ненависть, готова, как какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в волосы, да что же мне делать?
Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не то страдать, не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между мной и Соней тайное, Натали. Она, и без того молчаливая, становилась все молчаливее, играла в крокет или вышивала излишне пристально. Мы как будто привыкли друг к другу, сблизились, но вот я как-то пошутил, сидя с ней вдвоем в гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
– А я слышал, Натали, что, может быть, мы с вами породнимся.
Она резко взглянула на меня:
– Как это?
– Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский…
Она не дала мне договорить:
– Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь заросший черными блестящими волосами, картавящий великан с красным сочным ртом… И кто дал вам право на подобные разговоры со мной?
Я испугался:
– Натали, Натали, за что вы так строги ко мне! Даже пошутить нельзя! Ну простите меня, – сказал я, беря ее руку.
Она не отняла руки и сказала:
– Я до сих пор не понимаю… не знаю вас… Но довольно об этом…
Чтобы не видеть ее томительно влекущих к себе теннисных белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал и вышел на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и ближе шел по саду мягкий летний шум, сладко дуло полевым дождевым ветром, и меня вдруг так сладко, молодо и вольно охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я крикнул:
– Натали, на минутку!
Она подошла к порогу:
– Вздохните – какой ветер! Какой радостью могло бы быть все!
Она помолчала.
– Натали, как вы неласковы со мной! Вы что-то имеете против меня?
Она гордо пожала плечом:
– Что и почему я могу иметь против вас?
Вечером, лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мы все трое молчали, – звезды только кое-где мелькали в темных облаках, слабо тянуло со стороны реки вялым ветром, так дремотно журчали лягушки.
– К дождю, спать хочется, – сказала Соня, подавляя зевок. – Нянька сказала, народился молодой месяц и теперь с неделю будет «обмываться». – И, помолчав, добавила: – Натали, что вы думаете о первой любви?
Натали откликнулась из темноты:
– Я в одном убеждена: в страшном различии первой любви юноши и девушки.
Соня подумала:
– Ну, и девушки бывают разные…
И решительно встала:
– Нет, спать, спать!
– А я еще подремлю тут, мне ночь нравится, – сказала Натали.
Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:
– Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!
Она ответила:
– Да, да, мы нехорошо говорили…
На другой день мы встретились как будто спокойно. Ночью шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу, когда Соня делала какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы сидели в березовой аллее и пытались продолжать чтение вслух «Обрыва». Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от времени до времени с сладкой тоской взглядывал на ее левую руку, видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо, и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:
– Ну теперь почитайте вы…
Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки ее грудей, отложила шитье и, опять наклонясь, низко опустив свою странную и чудесную голову и показывая мне затылок и начало плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным голосом. Я глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая от неистовой любви к ним и звуку ее голоса. В разных местах предвечернего сада вскрикивали на лету иволги, против нас высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее среди берез, красновато-серый дятел…
– Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А коса немного темнее, цвета спелой кукурузы…
– Натали, дятел, посмотрите!
Она взглянула вверх:
– Да, да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера видела.. Не мешайте читать.
Я помолчал, потом снова:
– Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.
– Что, где?
Я указал на скамью между нами, на засохший известковый помет:
– Правда?
Я взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:
– Натали, Натали!
Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:
– Но вы же любите Соню!
Я покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей поспешностью отрекся от Сони, что она даже слегка раскрыла губы:
– Это неправда?
– Неправда, неправда! Я ее очень люблю, но как сестру, ведь мы знаем друг друга с детства!
Иван Алексеевич Бунин
«Натали»
Виталий Мещерский, молодой человек, недавно поступивший в университет, приезжает на каникулы домой, воодушевлённый желанием найти любовь без романтики. Следуя своим планам, он ездит по соседским имениям, попадая в один из дней в дом своего дяди. Попутно упоминается о детской влюблённости героя в кузину Соню, которую он теперь встречает и с которой немедленно начинает роман. Соня кокетливо предупреждает Виталия, что завтра он увидит гостящую у неё подругу по гимназии Натали Станкевич и влюбится в неё «до гроба». На другой день утром он действительно видит Натали и изумляется её красоте. С этого времени чувственные отношения с Соней и невинное восхищение Натали развиваются для Виталия одновременно. Соня ревниво предполагает, что Виталий влюблён в Натали, но в то же время просит его уделять последней больше внимания, чтобы тщательней скрыть свою с ним связь. Однако и Натали не оставляет незамеченными отношения Сони с Виталием и, когда тот берет её за руку, сообщает ему об этом. Виталий отвечает, что любит Соню как сестру.
На следующий день после этого разговора Натали не выходит ни к завтраку, ни к обеду, и Соня иронически предполагает, что она влюбилась. Натали появляется вечером и удивляет Виталия приветливостью, живостью, новым платьем и изменившейся причёской. В этот же день Соня говорит, что она заболела и дней пять будет лежать. В отсутствие Сони роль хозяйки дома естественным образом переходит к Натали, которая тем временем избегает оставаться с Виталием наедине. Однажды Натали говорит Виталию, что Соня сердится на неё за то, что она не пытается его развлекать, и предлагает вечером встретиться в саду. Виталий занимает себя размышлениями, до какой степени он обязан этим предложением вежливому гостеприимству. За ужином Виталий объявляет дяде и Натали, что собирается уезжать. Вечером, когда они с Натали идут гулять, она спрашивает его, правда ли это, и он, ответив утвердительно, просит у неё разрешения представиться её родным. Она со словами «да, да, я вас люблю» идёт назад к дому и велит Виталию уезжать завтра же, добавив, что вернётся домой через несколько дней.
Виталий возвращается домой и застаёт у себя в комнате Соню в ночной рубашке. В ту же минуту на пороге появляется Натали со свечой в руке и, увидев их, убегает.
Через год Натали выходит замуж за Алексея Мещерского, кузена Виталия. Ещё через год Виталий случайно встречает её на балу. Несколько лет спустя муж Натали умирает и Виталий, исполняя родственный долг, приезжает на похороны. Они избегают разговаривать друг с другом.
Проходят годы. Мещерский заканчивает университет и поселяется в деревне. Он сходится с крестьянской сиротой Гашей, которая рожает ему ребёнка. Виталий предлагает Гаше повенчаться, но в ответ слышит отказ, предложение ехать в Москву и предупреждение, что если он соберётся жениться на ком-нибудь ещё, то она утопится вместе с ребёнком. Некоторое время спустя Мещерский уезжает за границу и на обратном пути посылает Натали телеграмму, спрашивая разрешения посетить её. Разрешение даётся, происходит встреча, взаимное искреннее объяснение и любовная сцена. Через полгода Натали умирает от преждевременных родов.
Молодой человек, по имени Виталий Мещерский, приехал на каникулы домой. Он желает найти любовь без романтики, и, воодушевившись этой целью, ездит по соседним усадьбам, в надежде осуществить задуманное. Вскоре он попадает в дом своего дяди, где встречает девушку Соню, в которую был когда - то влюблён. Он хочет завязать с ней романтические отношения. Но Соня предупредила Виталия, что завтра приедет её подруга, Натали Станкевич, в которую он обязательно влюбится.
Сначала он не поверил, но встретив на следующий день Натали, у Виталия вспыхнули истинные чувства. Соня начинает ревновать Виталия, так как видит, что тот испытывает отнюдь не дружеские чувства к её подруге. Натали, также видит отношения Виталия и Сони. Когда он решается взять её за руку, говорит ему об этом. Виталий сказал, что любит Соню, как сестру. Через некоторое время, Соня сказала, что приболела, и будет лежать несколько дней в постели.
Естественно, что роль добродушной хозяйки переходит к Натали. Она избегает оставаться с Виталием наедине. Но скоро встречает его в саду. Виталий говорит, что хочет быть представлен её родным, и Натали проявляет к нему любовные чувства. Она советует Виталию уехать на следующий день, а сама приедет в город через некоторое время. Вернувшись в свою комнату, Виталий застаёт Соню в одной рубашке. В тот же момент входит Натали. Увидев эту сцену, она выбегает из комнаты и уезжает. Через год Натали вышла замуж за кузена Виталия. А ещё через год, он встретил её на балу. Спустя несколько лет умер муж Натали, и Виталий встретил её на похоронах. Они избегают разговоров друг с другом.
Прошло время. Виталий окончил университет и поселился в деревне. Он живёт с крестьянской девушкой Гашей, которая родила ему ребёнка. Виталий сделал предложение повенчаться с Гашей в церкви, но она ему отказала. Кроме этого, она поставила ультиматум, если он захочет жениться на ком - то, то она утопится вместе с ребёнком. Через некоторое время Виталий уехал за границу. Оттуда он написал письмо Натали, что хочет с ней встретиться. Она даёт своё согласие. Когда они встретились, между ними вновь вспыхнули прежние чувства. А через полгода Натали умирает от несостоявшихся родов.
