Солнечный удар бунин суть. Бунин иван - солнечный удар

Значит так. Вороне где-то бог послал кусочек сыру; На ель Ворона взгромоздясь….. Так и не придумала, что ей делать с этим Крымом. Сидит, панует помаленьку. На ту беду, Лиса близехонько бежала Глядь на ёлку – Крым! Усохни мои глазоньки МОЙ КРЫМ! Лиска по тормозам. Села под ёлкой да призадумалась, что не по Хуану-то сомбреро… Несправедливо, понимаешь. Дров не рубила, печку не топила, сыр не варила, Кючук-Кайнарджийский договор не подписывала. На халяву с неба свалился. Но делать нечего…

И стала она сосредотачиваться да ждать когда ворона лишится "нажитого непосильным трудом" жира и мозги у неё от эгоцентризма набекрень встанут. Прошло 23 года. Ворона изрядно исхудала и отупела от своей значимости и лютой ненависти к лисе. Вот и перья стали сыпаться, но Крым по-прежнему во рту держит…. Щоб було! Смекнула лиска, что клиент готов, и устроила с кроликом и стадом хомячков флешмоб "хто не скаче, той москаль". Прыгают и кричат весело. Ворона, глядя на это дело, тоже подпрыгивать начала. Но молча. Три месяца скакали.

Тудой-сюдой, С2Н5ОН два часа на пару - не берет! На морозе - не берет! Молчит ворона. Прыгает, но молчит. Уже и мозги в черепной коробке как в проруби бултыхаются….И тут лиса как заорёт: - А хто мовчит, той Путін! Путин – Путин – Путин разнесло лесное эхо. Что с вороной стало… Аж зашлась в падучей. Хто не скаче, той москаль, Хто не ска…. Крым выпал - с ним была лисичка такова….

Мораль сей басни: на чужой каравай рот не разевай. Бог дал, бог взял… In ?? All?h….

Что же на самом деле произошло? Русские пришли за своим. Мы всегда приходим за своим. Незнание этого факта не освобождает от последствий… Украинцы любят повторять, что подписанные с Россией договоры не стоят бумаги, на которой написаны. Забывая самое главное ПОЧЕМУ. "Не надейтесь, что единожды воспользовавшись слабостью России, вы будете получать дивиденды вечно. Русские всегда приходят за своими деньгами. И когда они придут - не надейтесь на подписанные вами иезуитские соглашения, якобы вас оправдывающие. Они не стоят той бумаги, на которой написаны. Поэтому с русскими стоит или играть честно, или вообще не играть." © Отто фон Бисмарк Я бы Бисмарку поставил в Севастополе памятник с этой фразой на всех европейских языках в назидание врагам…. Кстати, на Сахалине тоже можно, с надписью на японском. Если взять глобус Украины и посмотреть… Нет, лучше перевернуть вверх ногами, так ближе к истине – перевёрнутое массовое сознание, всё с ног на голову и поражение победою зовётся (перемогой). О, так-то лучше.

Так вот, невооружённым глазом видно, что Украина похожа на пирог, украшенный сверху аппетитной вишенкой – Крымом. И в тот самый момент, когда благородное собрание уже поделённый пирог собралось откушать (все смотрели на вишенку, но у неё был уже свой хозяин), появился дядя Вова и с вопросом "Кто здесь первый? Ага, за мной будете!" съел вишенку. Всё произошло так быстро и так нагло, что ответить благородным донам было нечего. Клятi москалi опять все зїли. Кто бы сомневался…. К чему была такая спешка? После того как цельнотянутые Сноуденом документы попали в правильные ведомства, стало понятно, что бодяга с названием "Евро ПРО" - это отвлекающий манёвр (мы и раньше, конечно, знали, но не в таких объёмах). Противоракеты в Румынии и Вольше ©? Не смешите мои валенки! Противоракеты в Крыму? О це дiло! Дёшево, сердито и эффективно. Подогнал три эсминца с "Иджисом" - и у русских так голова заболит, что любо-дорого… Вот и встал ближе к осени риторический вопрос "А оно нам надо?" Да и звёзды сошлись. Ненька - в состоянии "Дядьку, мэни бiльше нэ наливайте, бо я вже така, яка вам треба". Нищая и покладистая. Россия сосредоточилась и уже стала порядком утомлять Дядю Сэма. От нашего "сирийского экспресса" в виде БДК (Большой десантный корабль) голова начала подкруживаться не только у турок… Запад уже не тот. Лишних денег нет даже на себя. Вопрос "кто танцует Украину" хотели решить уже не наличными, а обещаниями красивой жизни - "евроассоциацией".

На дурака не нужен нож, Ему с три короба наврёшь - И делай с ним, что хошь! А время поджимает. А точнее, геополитический расклад в Сирии. Штатам нельзя было ждать, пока Янукович досидит свой срок и его кто-то заменит. Ох уж эти дела индейцев…. Вот и пошли ва-банк со своим аццким шапито. Отработанная схема народных протестов. Снайперы-фигайперы. Низвержение законной власти и подписание с временщиками требуемых документов.

Разрыв Соглашения между Россией и Украиной о статусе и условиях пребывания Черноморского флота Российской Федерации на территории Украины от 28 мая 1997 года. Нужно было урвать хотя бы тройку недель и внести нам сумятицу в сирийские поставки (РСЗО "Смерч", запчасти для самолетов, вертолетов и бронетехники), нарисовав проблемы в Севастополе (прецеденты были - запрет российским кораблям покидать акваторию Севастополя без предварительных объяснений: куда и зачем?). Чтобы в это время организовать мощное весеннее контрнаступление тапочников в сирийском Каламуне и в Латакии… Далее база США в Севастополе….

В сентябре 2013 американцы уже знали, где будет в Севастополе располагаться их штаб ВМС в 2014 году: 99016, г.Севастополь улица Челюскинцев, д. 47. Это школа – интернат для детей больных туберкулезом. Если вы вобьёте адрес в поисковик, то убедитесь в исключительном стратегическом расположении данного объекта. Полумиллионный тендер на реконструкцию здания на месяц раньше срока у Department of the Navy бессовестным образом выиграло МО России. Добрым словом и "Винторезом" можно добиться большего, чем одним добрым словом…. К тому же добрых слов Запад не понимает. Короче, у нас не было выбора - кто первым встал - того и Крым …. Но были домашние заготовки…. На начало операции "остров Крым" даже премьер Крыма носил фамилию Аксёнов. Смекаете? Я ж говорю, звёзды по фен шую встали. Так вот. С Крымом стояла архисложная задача – за считанные дни радикализовать общественное мнение (куй железо, не отходя от кассы©). Поставьте себя на место жителей Крыма. Южный расслабленный менталитет. Вы притерпелись к киевской власти и, по большому счёту, вам всё равно, кто там сидит. Живёте с туризма, налогов не платите, и всё вроде нормально…

У русского человека есть два пунктика, способных вывести его из себя с пол-оборота. Фашизм. Его неприятие прошито у нас на подкорке. И запрет на использование русского языка, который для нас всё. И о чудо! Святой Йорген! Первый же закон, который отменяет хунта - это закон о языках. А второй - закон о недопустимости героизации фашизма. "Правы сектор" тоже колорита добавил… Вопрос симпатий крымчан был решён. Надеюсь, все понимают, что случайности не случайны….

Вячеслав Кириленко и Ирина Фарион (автор и исполнитель законопроекта об отмене языковой реформы) 22 марта 2014 секретным приказом Министра Обороны награждены медалью "За возвращение Крыма" (удостоверения 56 и 57). Смейтесь, смейтесь. Я тоже смеялся в своё время над Сердюковым - Героем России….. Восстанавливая историческую справедливость, Россия отплатила Украине той же монетой. Алаверды! "На момент распада СССР Севастополь юридически и хозяйственно был в составе РСФСР. 9 июля 1993 года, Верховный Совет Российской Федерации принимает постановление № 5359-1 "О статусе города Севастополя".

В нем сказано: "Подтвердить российский федеральный статус города Севастополя в административно-территориальных границах городского округа по состоянию на декабрь 1991 года", т.е. на время начала распада СССР. А вот дальше случился октябрьский Путч-93 с разгоном Верховного Совета и всеми последующими пертурбациями с выборами и т.д.. В таком положении России стало совершенно не до Севастополя, каковым обстоятельством по-братски воспользовалась Украина, устроив для начала блокаду непокорному городу, а потом и введя туда своих зеленых человечков - Национальную гвардию.

Т.е. пойдя просто на односторонний силовой захват российской территории. Ну, или как минимум спорной территории". Вот так. Долг платежом красен…

Процесс завершения преодоления наслідків совєцької окупації пройдёт в гордом одиночестве. Без Крыма. Это ж надо было - всего 23 года, и Украина превращается в ЮАР (версия "Мандела 1.0"). Это когда на входе страна имеет развитую атомную промышленность, самолётостроение, ракетостроение, судостроение и прочие индустриальные радости, а на выходе - вувузелу. В переводе на мову - трембиту. И всё! Ни науки, ни кинематографа, ни армии… Вместо армии теперь 100500 сотен майдана, которые с криками "Да это ж мой гардеробчик!" разбрелись с автоматами по необъятным просторам неньки.

Объявленная мобилизация "збродных сил" превратилась в шоу "Ша!... Уже никто никуда не идет"... "Овцы съедены, ковры молью проедены, скакуны паршивые, бриллианты фальшивые" Как говаривал в таких случаях мой взводный старший прапорщик Сиротенко "Нічого немає. Усэ попы...ылы (попилили) - усэ поворовалы". А наша войска? А их там не было….. Нет, видео многокилометровых колон на марше и официальная информация об учениях были. А войск не было…. Украинские инспекторы их тоже не нашли… И летали и ездили вдоль границы, под валуны заглядывали.. Ни-фи-га… Не видать Красной Армии. На мой взгляд, это самый главный эпизод в операции "Остров Крым" - создание иллюзии у врага, чувства страха, растерянности и неуверенности в своих действиях. Ну, и потери времени как следствие. Ожидание смерти хуже самой смерти….

Это война 21 века - создавать разруху в головах. И за клозет на любом крещатике можно не волноваться… А с крымскими татарами мы договоримся. К самым отвязным из Хизб ут-Тахрир приедут "вежливые до поноса" люди и спросят: "Пацаны, мы не поняли, чому ви не на джихаде?" Или Аллах вам по реалу не акбар? А ну-ка бикицер все на БДК! И в Сирию! И маме СМС-ку не забудьте "Не жди меня мама, хорошего сына…" Ферштейн? Всё. Историческая ошибка исправлена. Пусть даже и спустя 60 лет. Долгому спору как правильно говорить - "на Украине" или "на Украине" положен конец…

Правы, оказались те, кто говорил "на Украине". Украина стала именем нарицательным, ассоциирующемся с задницей. Нет, не так: с ЗАДНИЦЕЙ. Я бы сказал больше, но цензура запипикает…

25 мая, в день освобождения Африки, Украина получит нового президента… Правда, майдан может зарубить его кандидатуру вместе с телом… К нам это отношения уже не имеет. Честь имею, Ещё не поздно, ещё не рано.

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым прелестным смехом, - все было прелестно в этой маленькой женщине, - и сказала:

Я, кажется, пьяна... Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно... Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы). Поручик пробормотал:

Сойдем...

Куда? - спросила она удивленно.

На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

Сумасшествие...

Сойдем, - повторил он тупо.- Умоляю вас...

Ах, да делайте, как хотите, - сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни... Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города... Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, - и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безымянная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и - уже рассудительна.

Нет, нет, милый, - сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, - нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, то вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, - как раз к отходу розового «Самолета», - при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею - и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было... И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

Странное приключение! - сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы.- «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала...

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван... Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала - и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор... И прости, и уже навсегда, навеки... Потому что где же они теперь могут встретиться? «Не могу же я, - подумал он, - не могу же я ни с того ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

«Что за черт! - подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой.- Да что же это такое со мной? И что в ней особенного и что, собственно, случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса... Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство - то странное, непонятное чувство, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! «А главное, - подумал он, - ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом Богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цигарку. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», - подумал он, направляясь к базару.

Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему: «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он пошел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом... Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, - провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.

Совсем разгулялись нервы! - сказал он, наливая пятую рюмку водки.

Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться - он это чувствовал слишком живо - было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:

А зачем вам нужно знать, кто я, как меня зовут?

На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами... Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, - да, поражено, он теперь понимал это, - этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных - молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, - перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень... Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.

Куда идти? Что делать?

Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь... Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.

Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, - только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, - обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, - имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, - и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи... И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.

Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.

А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! - весело сказал извозчик, берясь за вожжи.

Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.

В аккурат доставил! - сказал извозчик заискивающе.

Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.

Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.

Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

Приморские Альпы.

-------
| сайт collection
|-------
| Иван Алексеевич Бунин
| Солнечный удар
-------

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:
– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?
Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.
Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).
Поручик пробормотал:
– Сойдем…
– Куда? – спросила она удивленно.
– На этой пристани.
– Зачем?
Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.
– Сумасшедший…
– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…
– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.
Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.
Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала.

Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.
– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…
И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.
Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.
– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!
Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.
«Что за черт! – подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. – Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз – и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»
Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
– Совсем разгулялись нервы! – сказал он, наливая пятую рюмку водки.
Он отодвинул от себя ботвинью, спросил черного кофе и стал курить и напряженно думать: что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться – он это чувствовал слишком живо – было невозможно. И он вдруг опять быстро встал, взял картуз и стек и, спросив, где почта, торопливо пошел туда с уже готовой в голове фразой телеграммы: «Отныне вея моя жизнь навеки, до гроба, ваша, в вашей власти». – Но, дойдя до старого толстостенного дома, где была почта и телеграф, в ужасе остановился: он знал город, где она живет, знал, что у нее есть муж и трехлетняя дочка, но не знал ни фамилии, ни имени ее! Он несколько раз спрашивал ее об этом вчера за обедом и в гостинице, и каждый раз она смеялась и говорила:
– А зачем вам нужно знать, кто я? Я Марья Маревна, заморская царевна… Разве недостаточно с вас этого?
На углу, возле почты, была фотографическая витрина. Он долго смотрел на большой портрет какого-то военного в густых эполетах, с выпуклыми глазами, с низким лбом, с поразительно великолепными бакенбардами и широчайшей грудью, сплошь украшенной орденами… Как дико, как нелепо, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, – да, поражено, он теперь понимал это, – этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем! Он взглянул на чету новобрачных – молодой человек в длинном сюртуке и белом галстуке, стриженный ежиком, вытянувшийся во фронт под руку с девицей в подвенечном газе, – перевел глаза на портрет какой-то хорошенькой и задорной барышни в студенческом картузе набекрень… Потом, томясь мучительной завистью ко всем этим неизвестным ему, не страдающим людям, стал напряженно смотреть вдоль улицы.
– Куда идти? Что делать?
Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, с большими садами, и казалось, что в них нет ни души; белая густая пыль лежала на мостовой; и все это слепило, все было залито жарким, пламенным и радостным, но здесь как будто бесцельным, солнцем. Вдали улица поднималась, горбилась и упиралась в безоблачный, сероватый, с отблеском небосклон. В этом было что-то южное, напоминающее Севастополь, Керчь… Анапу. Это было особенно нестерпимо. И поручик, с опущенной головой, щурясь от света, сосредоточенно глядя себе под ноги, шатаясь, спотыкаясь, цепляясь шпорой за шпору, зашагал назад.
Он вернулся в гостиницу настолько разбитый усталостью, точно совершил огромный переход где-нибудь в Туркестане, в Сахаре. Он, собирая последние силы, вошел в свой большой и пустой номер. Номер был уже прибран, лишен последних следов ее, – только одна шпилька, забытая ею, лежала на ночном столике! Он снял китель и взглянул на себя в зеркало: лицо его, – обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз, от загара казавшихся еще белее, – имело теперь возбужденное, сумасшедшее выражение, а в белой тонкой рубашке со стоячим крахмальным воротничком было что-то юное и глубоко несчастное. Он лег на кровать, на спину, положил запыленные сапоги на отвал. Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего безмолвного волжского мира. Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел в пространство перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, – и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи… И вчерашний день и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи.
Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань… Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода… И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.

Приморские Альпы. 1925

Писатель Иван Алексеевич Бунин является ярким представителем литературного творчества целой эпохи. Его заслуги на литературном фронте оценены не только русскими критиками, но и мировой общественностью. Всем известно, что в 1933 году Бунин получил Нобелевскую премию в области литературы.

Непростая жизнь Ивана Алексеевича наложила отпечаток на его произведения, но несмотря ни на что, тема любви красной полосой проходит через всё его творчество.

В 1924 году Бунин начал писать цикл произведений, которые были весьма тесно связаны между собой. Это были отдельные рассказы, каждый из которых был самостоятельным произведением. Объединены эти рассказы одной темой - это тема любви. Бунин объединил в том цикле пять своих произведений: «Митина любовь», «Солнечный удар», «Ида», «Мордовский сарафан», «Дело корнета Елагина». В них описано пять разных случаев возникновения любви из ниоткуда. Той самой любви, которая поражает в самое сердце, затмевая разум и подчиняя волю.

В данной статье речь пойдет о рассказе «Солнечный удар». Он был написан в 1925 году, когда писатель находился на Приморских Альпах. Как зародился рассказ позже писатель рассказал Галине Кузнецовой, одной из своих возлюбленных. Она, в свою очередь, записала это все в своем дневнике.

Ценитель человеческих страстей, мужчина, способный стереть все границы перед волной чувств, писатель, владевший словом в совершенном изяществе, вдохновлённый новым чувством, легко и непринуждённо излагал свои мысли сразу, как только зарождалась какая-нибудь идея. Стимулятором мог послужить любой объект, любое событие или явление природы. Главное, не растратить полученное ощущение, и в полной мере отдаться описанию, не останавливая, и возможно, не до конца контролируя себя.

Сюжет рассказа

Сюжетная линия рассказа довольна проста, хотя не стоит забывать, что действие происходит сто лет назад, когда нравы были совсем другими, и об этом не принято было писать открыто.

Чудной тёплой ночью на пароходе встречаются мужчина и женщина. Они оба подогреты вином, вокруг великолепные виды, настроение хорошее и отовсюду веет романтикой. Они общаются, после этого вместе проводят ночь в ближайшей гостинице и при наступлении утра разъезжаются.

Встреча настолько поразительна, быстротечна и необычна для обоих, что главные герои даже не узнали имена друг друга. Это безумие оправдано автором: «никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой».

Мимолётная встреча так впечатлила героя, что он не мог найти себе места после расставания, на следующий день. Поручик осознаёт, что только теперь он понял, как может выглядеть счастье, когда рядом находится предмет всех желаний. Ведь на мгновение, пускай эту ночь, он был самым счастливым человеком на земле. Трагичность ситуации добавило еще и осознание того, что скорее всего он больше ее не увидит.

В начале знакомства поручик и незнакомка не обменялись никакими данными, они даже не узнали имён друг друга. Будто заранее обрекая себя на одно-единственное общение. Молодые люди уединились с одной-единственной целью. Но это не порочит их, у них есть серьёзное оправдание своему поступку. Об этом читатель узнаёт со слов главной героини. После проведённой вместе ночи она будто делает вывод: «На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара...» И этой милой молодой женщине хочется верить.

Рассказчик успевает развеять любые иллюзии относительно возможного будущего чудной пары и сообщает, что у незнакомки есть семья, муж и маленькая дочь. А главный герой, когда спохватился, оценил ситуацию и решил не терять такой полюбившийся объект личных предпочтений, вдруг понимает, что он даже телеграмму не может отправить своей ночной возлюбленной. Он не знает о ней ничего, ни имени, ни фамилии, ни адреса.

Хотя автор не стал уделять внимания подробному описанию женщины, читателю она нравится. Хочется верить, что таинственная незнакомка красива и умна. А это происшествие нужно воспринимать, как солнечный удар, не более того.

Вероятно, Бунин создал образ роковой женщины, которая представляла его собственный идеал. И хотя нет никакой детализации ни по внешности, ни по внутреннему наполнению героини, мы знаем, что у неё простой и прелестный смех, длинные волосы, так как она пользуется шпильками. Женщина имеет крепкое и упругое тело, сильные маленькие руки. О её ухоженности может говорить тот факт, что вблизи с ней ощущается тоненький аромат духов.

Смысловая нагрузка

В своём произведении Бунин не стал конкретизировать. В рассказе нет имён и названий. Читателю не известно на каком пароходе плыли главные герои, в каком городе они сделали остановку. Неизвестными остаются даже имена героев.

Вероятно, писатель хотел чтобы читатель понял, что имена и названия не важны, когда речь идёт о таком возвышенном чувстве, как влюблённость и любовь. Нельзя сказать, что поручик и замужняя дама обладают великой тайной любви. Та страсть, которая вспыхнула между ними, скорее всего, обоими изначально воспринималась, как интрижка во время путешествия. Но что-то произошло в душе поручика, и вот он не находит себе места от нахлынувших чувств.

Из рассказа можно увидеть, что сам писатель является психологом личностей. Это легко отследить по поведению главного героя. Поначалу поручик с такой легкостью и даже радостью расстался со своей незнакомкой. Однако спустя некоторое время, он задаётся вопросом, что такого в этой женщине, что заставляет его думать о ней каждую секунду, отчего теперь не мил ему весь белый свет.

Писателю удалось передать всю трагичность несбывшейся или потерянной любви.

Структура произведения

В своём рассказе Бунин описывал, без жеманства и стеснения, явление, которое в простонародье называют изменой. Но он смог сделать это очень тонко и красиво, благодаря своему писательскому таланту.

По сути, читатель становится свидетелем только родившегося величайшего чувства - любви. Но происходит это в обратном хронологическом порядке. Стандартная схема: приглядывания, знакомство, прогулки, встречи, ужины - всё это отброшено в сторону. Только состоявшиеся знакомство главных героев, тут же ведёт их к кульминационному моменту в отношениях между мужчиной и женщиной. И только после расставания удовлетворённая страсть вдруг рождает любовь.

“Чувство только что испытанных наслаждений было ещё живо в нём, но теперь главным было новое чувство”.

Детально автор передаёт чувства, расставляя акценты на таких мелочах, как запахи, звуки. Например, в рассказе подробно описано утро, когда работает базарная площадь, со своими запахами и звуками. И от близлежащей церкви слышен звон колоколов. Это все кажется счастливым и ярким, и способствует небывалой романтике. В конце же произведения всё то же самое кажется герою неприятным, громкими и раздражительными. Солнце уже не греет, а палит, и от него хочется укрыться.

В заключение следует процитировать одну фразу:

“Тёмная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке... и плыли, и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг”

Это то, что раскрывает понятие о любви самого автора. Однажды Бунин сам говорил, что счастья в жизни нет, а есть некоторые счастливые мгновения, которыми необходимо жить и ценить их. Ведь любовь может появиться внезапно, и исчезнуть навсегда. Как ни печально, но в рассказах Бунина герои постоянно расстаются. Быть может, он хочет нам сказать, что и в разлуке есть большой смысл, из-за нее любовь остается глубоко в душе и разнообразит человеческую чувствительность. И всё это действительно похоже на солнечный удар.

Иван Бунин

Солнечный удар

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто описывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке (она сказала, что едет из Анапы).

Поручик пробормотал:

– Сойдем…

– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сумасшедший…

– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– Ах, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни… Поручик кинулся за вещами.

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед. Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой.

В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, со звоном церквей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом сена, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет русский уездный город, она, эта маленькая безыменная женщина, так и не сказавшая своего имени, шутя называвшая себя прекрасной незнакомкой, уехала. Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе, – нет, вы должны остаться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани, – как раз к отходу розового «Самолета», – при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад.

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и, хлопая себя по голенищам стеком, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются слезы. – «Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли подумать…» И уже уехала… Нелепая женщина!

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Да, вот и конец этому «дорожному приключению»! Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки. – Потому что где же они теперь могут встретиться? – «Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние.

«Что за черт! – подумал он, вставая, опять принимаясь ходить по комнате и стараясь не смотреть на постель за ширмой. – Да что же это такое со мной? Кажется, не в первый раз – и вот… Да что в ней особенного и что собственно случилось? В самом деле, точно какой-то солнечный удар! И главное, как же я проведу теперь, без нее, целый день в этом захолустье?»

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее особенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то страдное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже некому, некому было сказать теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!»

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд… Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? «Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе», – подумал он, направляясь к базару.

Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему «Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!» Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки… Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.