Тайна одного известного стихотворения генриха гейне. "матрацная могила" генриха гейне

С чем можно сравнить Любовь, чтобы передать её вам?.. Очень сложная задача даже для горячего сердца, уставшего Любить. Наверное, сказать – уставшего, тоже не совсем правильно. Назову это состояние – «познание Любви». Хотел было сказать что-то про опытность моей души, прикоснувшейся к Любви, но сам обжёгся от подуманного, потому что, рано мне так рассуждать. Наверное… Любовное переживание посетило мою беззлобную душу, перевернув всё, что имелось в небогатой квартирке моей. Однако, как подсказывает мне ветер, что порой шумит в наших краях, преображение в моем доме только начинается. Надеюсь, что это так…

С чем можно сравнить Любовь?..

Любовь – это нежность. Розовая, чуть с бледно-лиловым оттенком. Она тёплая и парящая… Летящая над землей, над людскими душами, в поисках пристанища в их сердцах, чтобы спастись от одиночества. Любовь не может жить без души. Любовь – это и есть человек. Представьте на минуту, что Любовь осязаема, и может поцеловать вас в губы, обняв, как родного. Чувствуете, как тело насторожилось на мгновение, привыкая к мягким, но незнакомым прикосновениям ласкового духа? Ощущаете, как волна тепла полетела по коже, покрывая её пушком восставших ворсинок? Ещё поцелуй Любви, и глубина ощущений отзывается в груди мелодией волшебной скрипки… именно скрипки, потому что вибрации настоящей Любви высокие… Обратитесь внутрь себя, ощутив это волнение, будто невидимый шарик вашей души кто-то тихонечко перекатывает в своей горячей ладошке. Любовь – это чувство. Любовь приходит с ощущением…

Чтобы понять Любовь, надо научиться чувствовать… Проникать и погружаться в богатый, многогранный мир осязательных переживаний, захватывающих вас в свой плен, и не отпуская уже никогда. Уровень погружения может быть разный, но всегда нежность ласково проводит пёрышком по вашей шелковистой душе, наполняя бархатным теплом душу. Однако нежная Любовь вспыхивает лишь не на долгое время, прокатываясь барашками морских волн по радужному морю души…

Но Любовь бывает и болезненной, взывая шквал очень сильных эмоций, увлекая в костёр страданий, где огромная температура плавит твоё окаменевшее сердце, чтобы оно вновь раскалилось до красна ради очищения. Чистота не достижима без боли, без накала мощи эмоций, и всегда берёт начало в обжигающем пламени любовных метаний, перерастающих в могучую симфонию, разыгранную тысячами смычковых инструментов, вмиг собравшихся в оркестр твоего храма.

Любовь – это музыка. Музыка, рождённая в твоём сердце, но разливающаяся по всей твоей сущности, принося в неё Божью благодать и умиротворение после сильных переживаний, пришедших с главным чувством твоей жизни… Моя Любовь связана с мелодиями Вивальди, Рахманинова и Чайковского: «Четыре сезона – Весна: Allegro», «Вокализ» и «Па-де-де (Фея Драже и принц Оршад)» из балета Щелкунчик, – самые вдохновенные и вдохновляющие мелодии, откликающиеся в моей душе многоголосыми переливами и трелями, рождая множество эмоциональных оттенков и переживаний…

Музыка в моей душе – это целая жизнь. Люблю слушать музыку. Как мне кажется, умею слышать её, проникая сквозь ноты в самую суть произведения, и обращая услышанное в искренние чистые переживания, которые тончайшей высокоэнергетической вибрацией отдаются в моей душе, погружая меня в счастье… в воспоминания о Любви. Боже, как я Люблю Любить. Боже, как я люблю слушать музыку... Помню свой первый поход в Свердловскую Филармонию на второй фортепианный концерт Сергея Васильевича Рахманинова, который с первых аккордов знаменитого рояля взорвал мой мозг на тысячи составляющих, затуманив и растворив в волнах великой музыки большого русского композитора!

Любовь неразрывно связана с музыкой, потому что музыка – это ритм, вибрации, энергия, которые сливаясь воедино, пробуждают эмоциональный отклик, заставляя волноваться, беспокоиться, переживать, взлетать, восторгаясь от патетики чувств, заливаясь слезами от пронзающей любовной боли.

В юности, когда моя самая первая неопытная Любовь уколола меня в сердце, я заслушивался музыкой, тем самым, заставляя себя всё глубже и глубже погружаться в свою Любовь, чтобы утонуть, растворившись и объединившись с ней… Я старался узнать, какой музыкой увлечена моя первая Любовь, чтобы настроиться на волну похожих эмоций, попытавшись присоединиться к нему, и утащить его в свой мир любовного смятения…

Сегодняшняя моя Любовь взрослее, поэтому её мотив и мелодия сложнее: больше нот, больше темпов, больше инструментов… Но эта музыкальная симфония всегда рождается чувством, им же откликается, вдохновляя моё воображение раскрашивать мир, в котором живу… Мир, где моя мечта может обрести реальность, превратив существование в ежедневную духовную практику, украшенную православной верой.

Помню незабываемые ощущения Божественной Благодати, когда первый раз оказался на праздничной утренней молитве Пасхи Христовой в Храме Александра Невского Ново-Тихвинского женского монастыря, что в Екатеринбурге… Женский хор монахинь наполнял огромное пространство прекрасного Храма необыкновенными вибрациями совершенной музыки, отзываясь в каждом сердце молящегося и просящего, радующегося и веселящегося Божьему Воскресению… Смертию смерть поправ… Чтобы спасти нас с вами… Высокие голоса сестриц, отдавших жизнь служению Господу нашему Иисусу Христу, пели праздничные молитвы и акафисты, принося в душу молящего свет Веры Христовой в светлое Его Воскрешение…

Тончайшие эмоции, возникающие в самом центре вашей души, пронизывают сердце изнутри, наполняя абсолютно реальным ощущением Божьей Благодати. Переливы Божественной энергии медленно, но неотвратимо увлекают всё ваше естество в полёт к Богу, разливаясь, то покалыванием, то легкими теплыми поцелуями, то горячей волной, извергающейся в самою вашу маковку, концентрируя мощнейшее ощущение, заставляя взметнуть всё тело к Небу, чтобы неземной поток Божественной Благодати полностью поглотил вас, забирая в Царствие Небесное уже навсегда!

Любовь есть Бог. И Бог есть Любовь.

Божественные переживания Божественной Благодати можно сравнить с Любовным опытом… Да простит меня Господь наш, но сильные ощущения любовных переживаний уподобимы высокой вибрации Божественной Благодати…

Бог есть Любовь.

Любовь на ощупь окрыляет, дыханьем чувства раскрывает,

Когда Любовь с тобой играет на флейте волшебства…

И унося твой ум венечный, где Сердца трепет человечный,

С Душой в Любви сплелись навечно, отметив дату торжества…

И ото льда вскипают реки, любви энергий, словно треки, ракет

Унёсшихся туда, где рыбаки и человеки построят снова города…

Текст большой поэтому он разбит на страницы.

Изменяются времена и власть, изменяются жизнь и человеческое мировоззрение. Но неизменными остаются наивысшие истины, неизменной остается человеческая потребность любить. Неразгаданной остается тайна души, в которой неугасающим огнем горит священное и непреодолимое чувство любви.

Пополнил казну поэтических признаний в любви и известный немецкий писатель Генрих Гейне в книге поэзий, которая принесла ему мировую славу. Многочисленные стихотворения сборника «Книга песен» были навеянными безответной любовью поэта к кузине Амалии, а впоследствии к ее младшей сестре Терезе. Этой теме посвящены первые разделы цикла «Страдания юности», «Сновидения» и «Песни».

Поэт живет в мире странных сновидений. Каждое стихотворение раздела - это описание сна, видений, которые посещают поэта.

Действительность и сон, призраки и реальность совмещаются в этих стихотворениях.

Поэт полностью погрузился в свое отчаяние, но это не скорбная, безнадежная примиренность, а бурное чувство. Нигде поэт не видит светлого начинания, везде беспросветная темнота.

Любовь у Гейне - сила, которая несет неминуемую гибель. Сам поэт - несчастный влюбленный, который болезненно переживает «ее» неверность, одна из многочисленных жертв.

В мире, где живет поэт, кажется, нет живых настоящих людей. Это привидения и лживые маски, которые скрывают подлость и ничтожество. Лживое, обманчивое виденье и сама любимая поэта.

Рассказ о горькой безответной любви продолжается в «Песнях».

Утром я встаю и спрашиваю:

«Появится она?»

А под вечер сетую -

Не пришла она.

Напрасно я в ночной замысле

Сон к тебе зову, -

В забвении, в грусти мечты

Целый день живу.

Эти два распределения цикла «Страдания юности» имеют внутреннее единство, потому что они варьируют одну и ту же тему. Мы вращаемые в заколдованном кругу одних и тех же чувств и переживаний, мотивов и образов.

В циклах «Лирическое интермеццо» и «Возвращение» Гейне опять рассказал о своей несчастливой любви, но по-другому. В этих циклах - история любви поэта. Поэт описывает блаженное состояние влюбленности. На все в мире поэт смотрит влюбленными глазами, - он даже начинает понимать язык звезд, а Мадонна в Кельнскому соборе кажется ему похожей на его любимую. Как ни пленяли поэта его любовные переживания, он все же может пошутить: он больше не любит лилию, розу, сударку и солнце, он любит только «ее».

Любовь неисчерпаема и вечна как сама жизнь. Невзирая на все беды, бедность в мире властвует чистота, честь, достоинство и любовь. Разные возрасты, разные языки. Единственное - любовь.

В ходе последней гастроли артиста М. О. Ефремова (сына О. Н. Ефремова) случился соблазн. Выступая в Самаре, Ефремов пришел на спектакль не совсем здоровым.

Представление было задержано на 20 минут, когда же занавес все-таки поднялся, артист, по свидетельству зрителей, выйдя на сцену, "путал текст, на просьбу зрителей говорить громче, так как ничего не слышно, радостно послал матом самарских зрителей и всю Самару - и весь спектакль возвращался к этому посланию".

Сам артист сообщил по поводу соблазнительного представления: "Это сложная пьеса для самарского зрителя. Больше никаких комментариев по этому поводу давать не буду".
Конечно, всякие театральные накладки на почве злоупотребления крепкими напитками случались даже в мрачные годы тоталитаризма. В одном из театров днем 1 января представляли историко-патриотическую пьесу, в ходе которой княгиня провожала князя в поход с плачем и причитаниями. Артист, игравший князя, чувствовал себя очень нехорошо и в какой-то момент, удрученный плачем и головной болью, воскликнул: "Да пошла ты <…>!" После чего занавес упал, перед публикой явился администратор и драматически сообщил: "Товарищи, у нас случилось несчастье, артист такой-то сошел с ума". Но это, повторяем, было при тоталитаризме, тогда как в нынешней Самаре царит свобода.

Да и вообще театральный мир - это совершенно не то место, где следует искать благонравие и смиренномудрие. Причем так было всегда. Средневековые жонглеры и скоморохи, а до них и древнеримские мимы также не всегда отличались примерным поведением. А в 1836 году Александр Дюма - пэр представил парижской публике драму "Кин, или Гений и беспутство", посвященную судьбе знаменитого английского трагика Эдмунда Кина, отличавшегося наряду с гениальностью сильным пристрастием к горячительным напиткам. Спектакль пользовался большим успехом, причем главного героя играл другой гений, Фредерик Леметр, также имевший обыкновение выходить на сцену мертвецки пьяным.

Генрих Гейне, вообще говоря, критик весьма желчный и мало склонный к похвалам, посвятил спектаклю восторженную рецензию: "Потрясает правдивость всего спектакля. <…> Между персонажем и актером удивительное родство. <…> Фредерик - возвышенный шут, его дикие клоунады заставляют Талию бледнеть от ужаса, а Мельпомену смеяться от радости".

Еще более способствует диссонансу характер хмеля, присущий служителю Мельпомены. Если он просто не вяжет лыка, это еще полбеды. "Ну вот, великая беда, что выпьет лишнее мужчина". Но если хмель дурной и агрессивный, сопровождающийся скверноматерной бранью по адресу всех зрителей и даже всего города, где проходит гастроль, тут снисходительного отношения ожидать труднее.

Еще один источник диссонанса - известность артиста как участника стихотворного начинания (совместно с Д. Л. Быковым) "Гражданин поэт". Там М. О. Ефремов выражал возвышенные чувства:

"Разбей изнеженную лиру,

На тронах поразить порок".

Образ тираноборца недостаточно сочетается с обидными слабостями. Хотя в жизни это встречается сплошь да рядом, но публика склонна требовать гармонии.Наконец, время для алкотура было выбрано крайне неудачно. На фоне беспрестанных скандалов и в , и за рубежом, в ходе которых гениальных артистов обвиняют то в неаккуратном обращении с казенными деньгами, то в неподобающих домогательствах, склонность публики извинять беспутных гениев - "Он же артист!" - сейчас несколько понижена. В такой общенеблагоприятной обстановке лучше было бы временно умерить страсть к напиткам.

Но "сердцу девы нет закона" - со всеми вытекающими последствиями.

С чем можно сравнить боль при родах?

Я бы сравнила эту боль с болью от сильно сведенной мышцы. Только это не одна маленькая мышца, а весь живот. Аж дыхание перехватывает. Я на полном серьезе боялась что умру именно от боли. Правда мне на тот момент было все равно. Хотелось только орать, визжать и истерить. Ну старалась этого не делать.

Рожала без анестезии и стимуляции.

Лично меня всегда удивляли описания страшных родовых мук. Боль вполне терпимая, похожа на тяжло протекающую менструацию. Для мужчин сравнение - на диарею с резью и коликами в кишечнике.Я не то, что ни разу не вскрикнула - даже не застонала Со мною в палате была молодая женщина, которая от схваток буквально делала стойку на лопатках. Я подумала - у не более сильное раскрытие, потому так орт и мается. Пришедшая врач сказала ей - как тебе не стыдно, так бесишься, у тебя раскрытие на два пальца (пояснение для мужчин - ширина двух пальцев, а не длина), а у твоей соседки - на восемь.

В жизни приходилось испытывать гораздо более страшные боли. Перенесла арахноидит (воспаление сосудов мозга) - вот это боль адская.

И один раз в жизни болел зуб. Это хуже всего на свете!!!

Многие знакомые женщины, рассказывали, что при родах, была боль по всему телу, у кого-то в животе, у кого-то спина болела. Мне стимулировали родовую деятельность, при помощи геля. Гель, вводили в шейку матки. И когда схватки достигли своего максимума, мне казалось, что именно в точку на животе, где расположена шейку матки, без перерыва втыкают нож, достают и снова наносят удар. Как такую боль можно вытерпеть, я до сих пор не представляю, меня очень сильно трясло и я не могла выговорить не слова, так как трясся от боли подбородок. Мне, периодически, вводили в вену обезболивающие, становилось легче на время. Меня удивила, именно, точечная боль. Думаю все дело в геле, при естественном течении процесса, наверное, немного иначе чувствуется боль. Но я уверена, что больно очень, в любом случае.

Сравнение со шпагатом очень удачное, плюс ощущение, что внизу живота при схватках впиваются внутри тебя тысячи иголок.

У меня двое родов было и оба раза рожала без анестезии и оперативного вмешательства. Боль сильная, но не сказать что невыносимая. Главное - нормальный настрой 🙂

Я больше всего боялась, что меня под стимуляцию положат под капельницу))). Не представляю, как люди лежа схватки переносят - я как пантера бегала по периметру, или по коридору:)

Боль вполне терпимая, и быстро забывается!

Такую боль я ранее не испытывала никогда. Мне говорили рожавщие женщины, что эта боль похожа на боль при месячных, только сильнее. Я поняла, что они лукавили. Это очень больно, НО ТЕРПИМО. В книге акушерской написано, что это боль похожа на боль при ампутации конечностей вживую, либо раковую боль на последних стадиях.

Ой,не знаю,Оль...Мне казалось во время схваток,что если была бы такая кнопка -выключить себя)) -я бы воспользовалась пренепременно!! Схватки у меня были целых три дня!! Сначала,конечно,редко,потом уже чаще,-но я не спала ни одну ночь,не могла поднять стакан воды,-так ослабели руки,таскала по совету бывалых кровати от стены к стене,чтобы облегчить ощущения и отвлечься,и искала на потолке глазами какой-нибудь крючечек!!))) ... А после родов,через дня два,еще и начали ходить ходуном камни в желчном.Это полегче,хотя,конечно,захватывает дух так,что тоже ни рук и ни ног не чуешь.И тоже схватками. Но приступы были для меня не новость,в отличие от родов,я знала,что конец будет. Восстановление же прошло легко и хорошо,я не помню больше ничего страшного! А через два часа после родов я уже лежала в койке на боку и писала подруге письмо!!!))) Все забывается быстро!! Но еще раз согласилась бы разрешиться только кесаревым сечением!!

Боль при самих родах я не могу сравнить ни с какой другой болью, потому что она иная, совсем ни на что не похожая по ощущениям. А по интенсивности.. ну не знаю, наверное у каждого по-разному, так как чувствительность не у всех одинаковая.

А вот боль при схватках я могу описать 🙂 По ощущениям как будто тебя схватили за внутренние органы и начали их закручивать изнутри. У тебя от боли перехватывает дыхание, ты не можешь дышать! А потом резко раз, и отпустили! И так каждые 3 минуты))

Я боль при родах могу сравнить с каким-то запором (если застрял камень), который смешан с переломом. И в это время тебя еще ошпаривают кипятком. И еще начинаются ужасно болезненные месячные. Как-то так.) Но не волнуйтесь, все это очень быстро проходит. И не такую боль люди терпят. Желаю Вам терпения при родах!

Прочитал вопрос и анекдот вспомнился, ну не могу удержаться, настолько в тему)))

Беременная женщина на приме у гинеколога мужчины:

• Доктор, скажите, а рожать очень больно?
• Ну, как вам сказать? Вас когда-нибудь пивной кружкой по яйцам били?

• Мужчины, вы теперь можете не гадать, с чем сравнить такую боль, а прочувствовать на самом себе. Все дело в том, что создан прибор, имитирующий именно боли, испытываемые женщиной при родах. И рассчитан он на несколько этапов. Правда для мужчин есть огромный плюс - в любой момент отказаться можно. Так что просто на себя примерьте и будете знать.

Лет шесть тому назад в Париже на кладбище Монмартра можно было еще видеть серую плиту. На ней стояло только два слова «Henri Heine». Всего два, и то иностранных, слова над останками немецкого поэта; два слова, оставленные стоять в течение целых 45 лет на камне, в хаосе усыпальниц парижской бедноты... О, у немцев, очевидно, был не один, а много поэтов, которые назывались Генрих Гейне! Я не думаю, конечно, чтобы поэты так уж нуждались в чьей-нибудь признательности, тем более посмертной, да еще в виде такой претенциозной нелепости, как мавзолей .

Но грустно думать, что для поэта не нашлось даже каменных слов на том языке, которому он сам оставил венок бессмертной свежести. Можно, пожалуй, предположить, что не только соотечественники Гейне, но и вообще все люди, думающие по-немецки, так прочно и раз навсегда обиделись на его выходки против орла Гогенцоллернов или знамени Фридриха Барбаруссы , что в их глазах для кары Гейне оказалось мало даже его двадцатилетнего изгнания . Когда-то Прометей горько оскорбил отца богов профанацией его стихии: он был сурово наказан, но тот же Зевс родил и героя, положившего конец пытке титана. Неужто же олимпийцы оказались менее злопамятными, чем бюргеры Дюссельдорфа и Франкфурта?

В настоящее время, благодаря покойной австрийской императрице, могила Гейне украшена достойно ее червей , но оценка автора «Германии» на его родине далеко не свободна еще и теперь от горечи оскорбленных им когда-то патриотов, фарисеев и тупиц. Последние двадцать с лишком лет проведены были Гейне среди французов, и между французами у него было немало друзей. Безумный Жерар де Нерваль отмечал Гейне его германизмы, а Т. Готье не только восхищал его, но влияние этого несравненного художника, несомненно, сказалось и на эстетизме «Романцеро». Тем не менее французы никогда не считали его своим. Он не был для них даже Тургеневым или Мицкевичем.

Среди немцев они и Бисмарка и Ницше считают гораздо родственнее себе по духу, чем рейнского трубадура. Больной Гейне обмолвился как-то, говоря о Франции, такой фразой: «Легкость этого народа меня утомляет», – и вот через полвека после его агонии французы все еще не могут забыть этой фразы. Если Гейне кого-нибудь боготворил, кроме женщин, которыми хотел обладать, так разве одного Наполеона. И сколькие французы до сих пор не могут простить ему этого: гренадеры и барабанщики Гейне не менее, чем беранжеровские grand"mér"*ы вызывают у французов, переживших Вторую империю, невольную горечь; при этом некоторые из них, желая прикрыть свое недовольство, умудряются расслушать в бряцании наполеоновской легенды даже отзвуки «старых счетов еврейского квартала». Поляки? Но простят ли они когда-нибудь Гейне его Крапюлинского ?

Если есть – не решаюсь сказать народ, но общество – интеллигенция, – которой Гейне, действительно, близок по духу и у которой нет, да и не может быть с ним никаких политических счетов, – так это, кажется, только мы, русские. Особенно в шестидесятые годы и в начале семидесятых мы любили Гейне, пожалуй, больше собственных стихотворцев. Кто из поэтов наших, начиная с Лермонтова, не переводил Гейне (Майков, Фет, Алексей Толстой)? Гейне имел даже как бы привилегированных русских переводчиков, тесно связавших с его поэзией свои имена: таковыми были М. Л. Михайлов и ныне здравствующий П. И. Вейнберг . Правда, русские всегда понимали Гейне своеобразно, но что мы не только чувствовали его обаяние, а провидели его правду лучше других народностей, – это не подлежит сомнению. И на это было много причин. Во-первых, русскому сердцу как-то трогательно близко все гонимое, злополучное и страдающее, а таков именно Гейне.

Далее, мы инстинктивно уклоняемся от всего законченного, застывшего, общепризнанного, официального: истинно наша муза это – ищущая дороги, слепая муза Тютчева, если не кликуша Достоевского. И поэзия Гейне, эти частые июльские зарницы, эта «легенда веков при вспышках магния» , как превосходно выразился о поэзии Гейне один французский писатель, своеобразно воспринятые нашей больной славянской душою, показались ей близкими, почти родными: они не испугали ее, как «отравленные цветы» Бодлера , и не оставили ее холодной, как всевозможные классики, начиная с Эсхила и кончая Мореасом (причем, увы, не следует пропускать и Олимпийца из Веймара). Самая антиклассичность Гейне сближала его с нами. Когда-то Шиллер с увлечением и даже проникновенно рядил своих современников в маскарадные костюмы олимпийцев. Но Шиллер любил античность. И, конечно, сам он первый чувствовал, что пишет совсем не то, что читал. Не так было с Гейне. Стоит прочесть «Северное море» , и вы поймете, что классическая застылость контуров и даже эмблематичность олимпийцев прямо-таки была ему не по душе, оскорбляла его эстетически. Посмотрите, что он сделал с Посейдоном! А Амфитрита – эта торговка рыбой – и эти глупые дочери Нерея? Правда, в «Романцеро» мелькнул очаровательный Аполлон , но что за прозаический дублет Гейне дает к нему тут же в Рабби Файбише из амстердамской синагоги!

Гейне был врагом всякой религии, поскольку она слагается в канон и требует догматов. Если какой-нибудь теолог дочел до конца книгу его «Еврейских мелодий», то он, разумеется, никогда не простит памяти Гейне его «Диспутации».

В этой пьесе талмудист спорит с францисканцем о преимуществе веры; спор ведется жаркий, и победа клонится то на ту, то на другую сторону. Наконец, бойцы выбились из сил. И одной из белокурых героинь Гейне надо решить, кто же победил на турнире. К сожалению, впечатление от доводов получилось у Бьянки хотя и вполне определенное, но нераздельное, и, главное, оно уже совершенно не подходило к богословской материи... Если Гейне не допускал религии, как канона, то еще более чуждыми казались ему ее философские суррогаты вроде деизма. И тем не менее Гейне решительно не мог жить ни без религиозных иллюзий, ни без контроверз в сфере богословия. Даже кощунство Гейне есть, в сущности, признак его непрестанной религиозной возбудимости. Нам ли, впрочем, русским, среди которых вырос Достоевский, не понимать этой своеобразной карамазовщины? Насколько она была в натуре Гейне, можно видеть из того, что, приступив к своему «Романцеро» с твердым намерением не допускать в эту книгу кощунства, Гейне трижды на ее страницах изменил своему, никем не вынужденному у него, обещанию: в «Христовых невестах», в «Вицли-Пуцли» и в «Диспутации». Впрочем, я не возьмусь утверждать, что, кроме этих трех пьес, серные искорки с факела гейневского бесенка не попали и в другие еще места его сборника. Любя в богословиях всех стран лишь фейерверк, игру ума, в самой религии Гейне любил ее пафос. О, не риторический, конечно, а настоящий пафос: тот, например, который светится в «Кевлаарских пилигримах» . Среди молебных даров Мадонне-целительнице принесено было в Кевлаар восковое сердце, – и вот богоматерь, приблизившись к постели больного юноши, у которого умерла невеста, останавливает источник неусыпляемых мучений, оставляя больного бездыханным. Совершилось чудо, и Гейне не выпускает на этот раз своего бесенка. Есть пафос, которому Гейне не только всегда и беспрекословно верил, но к которому он относился с каким-то болезненным состраданием, – это был пафос сердца, раненного безнадежной или обманутой любовью. Религиозный экстаз был, может быть, любимейший из тех, которым Гейне отдавался во власть, но экстаз должен был быть при этом кристально чистым и безудержно свободным, как радужный водомет среди пыльного города в жаркий полдень.

Именно такое впечатление оставляет пьеса «Мир» в первом цикле «Северного моря». Вовсе не надо проходить через купель или учиться катехизису, чтобы воочию и неотразимо почувствовать всю необходимость и истинность Христа, который явился поэту ярким солнечным днем на волнах Северного моря.

Челом уходил он в небесную высь,
А руки воздетые он простирал
Над сушей и морем;
Сердцем в груди его было
Пламенно-яркое солнце.
Озаряя и грея,
Струило лучи благодати оно
И кроткий, любящий свет свой
По суше и морю.
Колокольные звуки тянулись торжественно
Взад и вперед, тянули, как лебеди,
На вязях из роз, скользивший корабль,
Играя, тянули его к зеленевшему берегу . (Пер. М. В. Прахова)

Ирония Гейне в религиозной области, конечно, не вполне совпадает с нашей: она гораздо острее и безнадежнее. Но что сближало отношение Гейне к положительной стороне религии с тем, которое отличает русскую интеллигенцию, – так это боязнь, чтобы религиозное чувство не профанировалось привычкой, деспотизмом, тупостью или бессердечием. При более глубоком анализе открывается различие: для Гейне религия оправдывается красотой пафоса или иллюзиею, для русской души – самоограничением и подвигом. Но что более всего делает Гейне русским, так это, конечно, его отношение к родине. Вообще, любовь Гейне я бы скорее всего назвал дикою.

В ней всегда было что-то безоглядное, почти безумное, как и в самой натуре поэта, несмотря на весь ее эстетизм или, может быть, именно в силу преобладания в ней эстетического начала. Представьте себе человека, который только что грозил остричь когти проклятой птице, если она попадет когда-нибудь в его руки, и какой птице? И вдруг он же, со слезами умиления, целует руку богатого кузена при одной только мысли, что этот еврей не оставит своими милостями его Матильду , когда не станет в живых ее поденщика. Любовь Гейне к родине не могла бы уложиться ни в какие рамки. Это не «Дрожащие огни печальных деревень» из лермонтовской «Родины».

Но все же русское сердце отлично поймет Гейне! Для Гейне любовь к родине была не любовью даже, а тоской, физической потребностью, нет, этого мало: она была для него острой и жгучей болью, которую человек выдает только сквозь слезы и сердится при этом на себя за малодушие.

Прощай, мой кипучий французский народ,
Прощайте, веселые братья!
Дурацкой тоскою от вас я гоним,
Но скоро вернусь к вам опять я.
Что делать? Представьте – душа у меня
Болит от томительной грусти
По запаху торфа родимой земли,
По репе и кислой капусте,
По черному хлебу, по вони сигар,
Ночной охранительной страже,
Блондиночкам-дочкам пасторских семейств,
Гофратам и грубости даже,
По матери тоже – открыто скажу –
Томлюсь я глубокой тоскою;
Тринадцать уж лет я не виделся с ней,
Старушкой моей дорогою.
Прощай и жена моя милая! Ты
Не можешь понять мою муку:
Тебя я целую так крепко, но все ж
Решаюсь на эту разлуку.
Мучительной жаждой уносит меня
От счастья, сладчайшего в жизни.
Ах, я задохнусь, коль не дать подышать
Мне воздухом в милой отчизне,
До спазмов доводит волненье, тоска,
Растя все сильнее, сильнее...
Дрожат мои ноги от жажды попрать
Немецкую землю скорее . (Пер. П. И. Вейнберга)

Здесь не место распространяться о своеобразностях русифицирования Гейне в наших переводах. Лучшие из этих переводов, хотя бы того же Михайлова, при всей их несравненной задушевности, делают Гейне немножко плаксивым, а его стих однообразно певучим, как ланнеровский вальс , долетающий к нам через толстую каменную стену. В переводах Ал. Толстого немецкий поэт точно любуется собою, а у Майкова, наоборот, он становится сух и грозен. Но все это, в сущности, мелочи. Кто из нас может сказать, что он никогда не переживал хотя бы нескольких страниц из Гейне, и при этом вовсе не темпераментом, не в смысле юношеских разочарований, а как-то глубже, идейнее; нет, даже не идейнее, а полнее, целостней, душевнее. Нападки на Гейне нам, русским, или тяжелы или непонятны; к тому же в них часто чувствуется пессимистическое веяние антисемитизма.

Сделать беглую характеристику Гейне или хотя бы одной его стихотворной поэзии крайне затруднительно. Пусть стихов у Гейне наберется втрое меньше, чем прозы, так как ведь проходили десятки лет, в течение которых мог он не придумать ни одной рифмы, – но в результате он все же дал в своих стихах безмерно и, главное, разнообразно много. Просто глаза разбегаются! Займешься одним, набегает другое... Возьмите одно «Лирическое интермеццо»: сколько здесь этих безыменных, маленьких, но таких законченных пьес – перлов, сжавших в один миг, в один вздох целую гамму ощущений, в падающей капле – отразивших целый душевный мир. К сожалению, именно в этой области «великих мук, вмещенных в малые песни», наши переводы чаще всего неудовлетворительны, и мне приходится их оставить, не цитируя вовсе. В самом деле, ведь нет ничего легче, как, обесцветив юмористическую рифму, не заметив аллитерации, затушевав символический нюанс, придать характер общего места самому трепетному лиризму. Для тех, кто не может прочитать в подлиннике: Aus meinen grossen Schmerzen или Philister in Sonntagsröcklein – лучше будет не читать их вовсе. Самая буквальность русских переводов подчеркивает их безнадежную неверность.

Вот в качестве примеров гейневской лирики два перевода, очень далекие от совершенства, но по крайней мере подходящие к той музыке, которая для них существует:

* * *
Мне снилась царевна в затишье лесном,
Безмолвная ночь расстилалась;
И влажным, и бледным царевна лицом
Так нежно ко мне прижималась.
– Пускай не боится твой старый отец:
О троне его не мечтаю,
Не нужен мне царский алмазный венец;
Тебя я люблю и желаю.
– Твоей мне не быть: я бессильная тень, –
С тоской мне она говорила, –
Для ласки минутной, лишь скроется день,
Меня выпускает могила .

Двойник
Ночь, и давно спит закоулок:
Вот ее дом – никаких перемен, –
Только жилицы не стало, и гулок
Шаг безответный меж каменных стен.
Тише... Там тень... руки ломает,
С неба безумных не сводит очей...
Месяц подкрался и маску снимает.
«Это – не я: ты лжешь, чародей!»
Бледный товарищ, зачем обезьянить?
Или со мной и тогда заодно
Сердце себе приходил ты тиранить
Лунною ночью под это окно?

Однообразие некоторых гейневских символов, насыщенную цветочность его поэзии, несколько напоминающей в этом отношении лирику древних евреев, – эти розы, лилии, фиалки, сосны и пальмы, ели, соловьев, шиповники – все это критика отмечала не раз. Но не следует забывать, что в лирике, а особенно такой музыкальной, как у Гейне, определителем настроения являются нередко именно созвучия, если не мелодичность фразы или ритмический оттенок, а вовсе не тот или другой словесный символ.

Если любовь Гейне нельзя испугать никаким ничтожеством символов и он хотел бы сделаться то скамейкой под ногами своей милой, то подушкой, куда она втыкает свои булавки , то, с другой стороны, он не боится и гипербол: если надо написать любовное признание, он пишет его по темному небу ночи самой высокой елью, которую, сорвав с корней, зажигает в огнедышащей пасти Этны . Но более всего любил Гейне сказочный мир германского леса, особенно вакхических никс, рассудительных гномов и обманчивых эльфов. И, читая в начале «Ламентаций» «Лесное уединение», – вы не сомневаетесь, что лес был для Гейне действительно совершенно особым сказочным царством, в котором пестрая и нестройная действительность мхов и папоротников, журчаний и зеленых шумов проявлялась в форме совершенно своеобразной и лишь мечтательно постигаемой иллюзии. Не менее, чем мир народной сказки, близок был для Гейне и мир песни, причем и тот и другой отнюдь не были для поэта областью фольклора; в сказке никсы крепко целовали Гейне, а в песне бедный Петер наивно переживал муки своего поэта , также отвергнутого и также одинокого.

Но не только непосредственные впечатления жизни и мир народного творчества, воспринятый полусознательно, вместе с воздухом гор и леса, с песнью няньки, с картинкой в азбуке, – поэзию Гейне питали также отзвуки и отражения культуры и истории. Оживает лекция Шлегеля , страница Геродота или Тьерри , трактат талмудиста, – и вот перед нами проходит ряд историй и мелодий из его «Романцеро».

Я упоминал о сравнении поэзии Гейне с легендами веков при вспышках магния. И, правда, Гейне словно боится оставить вас долго под обаянием одной картины; он будто не хочет, чтобы вы усомнились хоть минуту в быстроте и свежести его крыльев. Из Египта он переносит вас в Сиам , чтобы умчать через страницу на Гастингское поле , а оттуда в грязную лачугу угольщика ; затем вы видите себя в Версале , чтобы на минуту завернуть в Палестину и тотчас же вернуться в Jardin Mabille * и т. д. Поэт везде дома: он точно смеется над климатом, языком и формой построек. Да и в самом деле, не все ли ему равно, где размыкивать тоску проклятых вопросов и вспоминать о дочери дюссельдорфского палача в Египте или в rue Lafitte **?

Когда-то, еще на заре своей жизни, Гейне пережил поцелуй, так мучительно воспетый позже, в наши уже дни, ноющей кистью Штука: это был поцелуй сфинкса . И с тех пор, как бы легко ни было прикосновение жизни к следам от когтей этой женщины, сердце Гейне чувствовало себя задетым навсегда. Кошмар разнообразия гейневской поэзии носит печать не только богатой и бессонной, но и болезненно раздражительной фантазии. В этом отношении особенно замечательно его «Романцеро», сборник, который был издан в 1851 г., когда Гейне лежал в постели, уже прикованный к ней навсегда и своей слепотой почти совершенно разобщенный с внешним миром.

Но глубокая безысходная тоска начала в поэте свою творческую работу гораздо раньше, чем он заболел спинной сухоткой. В сущности, Гейне никогда не был весел. Правда, он легко хмелел от страсти и самую скорбь свою называл не раз ликующей. Правда и то, что сердце его отдавалось бурно и безраздельно. Но мысль – эта оса иронии – была у него всегда на страже, и не раз впускала она свое жало в губы, раскрывшиеся для веселого смеха, или в щеку, по которой готова была скатиться бессильная слеза мелодрамы.