Штабс капитан рыбников патриотизм в произведении. Каратист против богатыря

На уроке рассматриваются род, лицо и число глагола. Вы увидите, как глагол с помощью изменения по родам, лицам и числам выражает значение действия.

Тема: Глагол

Урок: Род, лицо, число глагола

1. Грамматическое значение глагола

Раскройте скобки, поставьте глаголы в нужную форму настоящего или будущего времени. Если в речи встречается несколько вариантов данной формы, выберите один из них. Обоснуйте выбор варианта. Если глагол не имеет нужной формы, измените предложение так, чтобы выразить данное содержание.

1. По улицам (бежать) какие-то люди. 2. Его (влечь) к людям с трудной судьбой. 3. Чтобы не замёрзнуть по дороге, он обычно (запрячь) лошадь, пустит её вскачь, а сам (бежать) рядом. 4. Я обязательно (выздороветь) к празднику. 5. Я обязательно (победить) на этих соревнованиях. 6. Я только (высыпать) сахар в банку, (завинтить) крышку и подойду к тебе. 7. Вот так я (досадить) учителю! 8. Крапива очень сильно (жечься). 9. Щенок (лечь) под диван и урчит. 10. Я (заехать) за тобой к вечеру. 11. Мать (зажечь) все лампы и (накапать) лекарство дочери. 12. Ему не стоит поручать такое ответственное задание: он обязательно (заколебаться) в самый ответственный момент. 13. Я (замесить) тесто, а потом отдохну. 14. Если кровь (запечься), трудно обрабатывать рану. 15. Если вода (затечь) под ванну, её будет трудно собрать. 16. Когда мы (захотеть), тогда и (лечь) отдыхать! 17. Если вы сейчас же не сдадитесь, я (изрешетить) весь дом! 18. Он быстро (истрепать) новый костюм, если будет так небрежно обращаться с ним. 19. Я (крутиться, вертеться, куролесить), а всё без толку! 20. Он (лезть) на самую верхушку дерева. 21. Он (лгать) вам! 22. Они никогда не (класть) портфели на парты. 23. Он (навлечь) на нас беду. 24. Наработаюсь за день, (натрудиться), иногда к вечеру так (обессилеть) - рукой двинуть не могу. 25. Я тебя не (обидеть). 26. Это (отвлечь) тебя от грустных мыслей. 27. Он (отречься) от нас при первой опасности. 28. Я (победить) и этого противника! 29. Вода (течь) из крана уже третий день. 30. Они (хотеть) опозорить нас. 31. Лодки не стоят неподвижно, они чуть (колыхаться) на воде. 32. Дует ветер, дождь (брызгать) мне в лицо. 33. Родители стоят на перроне и (махать) вслед уходящему поезду. 34. Текут ручьи, с крыш (капать). 35. Волк (рыскать) по лесу в поисках добычи. 36. Женщины стоят на берегу и (полоскать) бельё.

1. Культура письменной речи ().

2. Современный русский язык ().

Литература

1. Русский язык. 6 класс: Баранов М.Т. и др. - М.: Просвещение, 2008.

2. Русский язык. Теория. 5-9 кл.: В.В. Бабайцева, Л.Д. Чеснокова - М.: Дрофа, 2008.

3. Русский язык. 6 кл.: под ред. М.М. Разумовской, П.А. Леканта - М.: Дрофа, 2010.

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Куприн
Штабс-капитан Рыбников

I

В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, – в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безыменном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска:

«Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы».

Штабс-капитан Рыбников тотчас же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день – на два из Петербурга, и чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уже никогда туда не возвращался.

И только спустя пять дней хозяйку вызвали в полицию для снятия показаний об ее пропавшем жильце. Честная, толстая, сорокапятилетняя женщина, вдова консисторского чиновника, чистосердечно рассказала все, что ей было известно: жилец ее был человек тихий, бедный, глуповатый, умеренный в еде, вежливый; не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал.

Больше она ничего не могла сказать, несмотря на весь свой почтительный ужас перед жандармским ротмистром, который зверски шевелил пышными подусниками и за скверными словами в карман не лазил.

В этот-то пятидневный промежуток времени штабс-капитан Рыбников обегал и объездил весь Петербург. Повсюду: на улицах, в ресторанах, в театрах, в вагонах конок, на вокзалах появлялся этот маленький, черномазый, хромой офицер, странно болтливый, растрепанный и не особо трезвый, одетый в общеармейский мундир со сплошь красным воротником – настоящий тип госпитальной, военно-канцелярской или интендантской крысы. Он являлся также по нескольку раз в главный штаб, в комитет о раненых, в полицейские участки, в комендантское управление, в управление казачьих войск и еще в десятки присутственных мест и управлений, раздражая служащих своими бестолковыми жалобами и претензиями, своим унизительным попрошайничеством, армейской грубостью и крикливым патриотизмом. Все уже знали наизусть, что он служил в корпусном обозе, под Ляояном контужен в голову, а при Мукденском отступлении ранен в ногу. Почему он, черт меня возьми, до сих пор не получает пособия?! Отчего ему не выдают до сих пор суточных и прогонных? А жалованье за два прошлых месяца? Абсолютно он готов пролить последнюю, черт ее побери, каплю крови за царя, престол и отечество, и он сейчас же вернется на Дальний Восток, как только заживет его раненая нога. Но – сто чертей! – проклятая нога не хочет заживать… Вообразите себе – нагноение! Да вот, посмотрите сами. – И он ставил больную ногу на стул и уже с готовностью засучивал кверху панталоны, но всякий раз его останавливали с брезгливой и сострадательной стыдливостью. Его суетливая и нервная развязность, его запуганность, странно граничившая с наглостью, его глупость и привязчивое праздное любопытство выводили из себя людей, занятых важной и страшно ответственной бумажной работой.

Напрасно ему объясняли со всевозможной кротостью, что он обращается в неподлежащее место, что ему надобно направиться туда-то, что следует представить такие-то и такие-то бумаги, что его известят о результате, – он ничего, решительно ничего не понимал. Но и очень сердиться на него было невозможно: так он был беззащитен, пуглив и наивен, и, если его с досадой обрывали, он только улыбался, обнажая десны с идиотским видом, торопливо и многократно кланялся и потирал смущенно руки. Или вдруг произносил заискивающим хриплым голосом:

– Пожалуйста… не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а папирос купить не на что. Яко наг, яко благ… Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство.

Этим он обезоруживал самых придирчивых и мрачных чиновников. Ему давали папироску и позволяли присесть у краешка стола. Против воли и, конечно, небрежно ему даже отвечали на его назойливые расспросы о течении военных событий. Было, впрочем, много трогательного, детски-искреннего в том болезненном любопытстве, с которым этот несчастный, замурзанный, обнищавший раненый армеец следит за войной. Просто-напросто, по-человечески, хотелось его успокоить, осведомить и ободрить, и оттого с ним говорили откровеннее, чем с другими.

Интерес его ко всему, что касалось русско-японских событий, простирался до того, что в то время, когда для него наводили какую-нибудь путаную деловую справку, он слонялся из комнаты в комнату, от стола к столу, и как только улавливал где-нибудь два слова о войне, то сейчас же подходил и прислушивался со своей обычной напряженной и глуповатой улыбкой.

Когда он, наконец, уходил, то оставлял по себе вместе с чувством облегчения какое-то смутное, тяжелое и тревожное сожаление. Нередко чистенькие, выхоленные штабные офицеры говорили о нем с благородной горечью:

– И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства собственного достоинства… Бедная Россия!..

В эти хлопотливые дни штабс-капитан Рыбников нанял себе номер в грязноватой гостинице близ вокзала. Хотя при нем и был собственный паспорт запасного офицера, но он почему-то нашел нужным заявить, что его бумаги находятся пока в комендантском управлении. Сюда же в гостиницу он перевез и свои вещи – портплед с одеялом и подушкой, дорожный несессер и дешевый новенький чемодан, в котором было белье и полный комплект штатского платья.

Впоследствии прислуга показывала, что приходил он в гостиницу поздно и как будто под хмельком, но всегда аккуратно давал швейцару, отворявшему двери, гривенник на чай. Спал не более трех-четырех часов, иногда совсем не раздеваясь. Вставал рано и долго, часами ходил взад и вперед по комнате. В полдень уходил.

Время от времени штабс-капитан из разных почтовых отделений посылал телеграммы в Иркутск, и все эти телеграммы выражали глубокую заботливость о каком-то раненом, тяжело больном человеке, вероятно, очень близком сердцу штабс-капитана.

И вот с этим-то суетливым, смешным и несуразным человеком встретился однажды фельетонист большой петербургской газеты Владимир Иванович Щавинский.

II

Перед тем как ехать на бега, Щавинский завернул в маленький, темный ресторанчик «Слава Петрограда», где обыкновенно собирались к двум часам дня, для обмена мыслями и сведениями, газетные репортеры. Это была довольно беспардонная, веселая, циничная, всезнающая и голодная компания, и Щавинский, до известной степени аристократ газетного мира, к ней, конечно, не принадлежал. Его воскресные фельетоны, блестящие и забавные, но не глубокие, имели значительный успех в публике. Он зарабатывал большие деньги, отлично одевался и вел широкое знакомство. Но его хорошо принимали и в «Славе Петрограда» за его развязный, острый язык и за милую щедрость, с которой он ссужал братьев писателей маленькими золотыми. Сегодня репортеры обещали достать для него беговую программу с таинственными пометками из конюшни.

Швейцар Василий, почтительно и дружелюбно улыбаясь, снял с Щавинского пальто.

– Пожалуйте, Владимир Иванович. Все в сборе-с. В большом кабинете у Прохора.

И толстый, низко стриженный рыжеусый Прохор также фамильярно-ласково улыбался, глядя, по обыкновению, не в глаза, а поверх лба почетному посетителю.

– Давненько не изволили бывать, Владимир Иванович. Пожалуйте-с. Все свои-с.

Как и всегда, братья писатели сидели вокруг длинного стола и, торопливо макая перья в одну чернильницу, быстро строчили на длинных полосах бумаги. В то же время они успевали, не прекращая этого занятия, поглощать расстегаи и жареную колбасу с картофельным пюре, пить водку и пиво, курить и обмениваться свежими городскими новостями и редакционными сплетнями, не подлежащими тиснению. Кто-то спал камнем на диване, подстелив под голову носовой платок. Воздух в кабинете был синий, густой и слоистый от табачного дыма.

Здороваясь с репортерами, Щавинский заметил среди них штабс-капитана в общеармейском мундире. Он сидел, расставив врозь ноги, опираясь руками и подбородком на эфес огромной шашки. При виде его Щавинский не удивился, как привык ничему не удивляться в жизни репортеров. Он бывал свидетелем, что в этой путаной бесшабашной компании пропадали по целым неделям: тамбовские помещики, ювелиры, музыканты, танцмейстеры, актеры, хозяева зверинцев, рыбные торговцы, распорядители кафешантанов, клубные игроки и другие лица самых неожиданных профессий.

Когда дошла очередь до офицера, тот встал, приподнял плечи, оттопырив локти, и отрекомендовался хриплым, настоящим армейским пропойным голосом:

– Хемм!.. Штабс-капитан Рыбников. Очень приятно. Вы тоже писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую братию. Печать – шестая великая держава. Что? Не правда?

При этом он осклаблялся, щелкал каблуками, крепко тряс руку Щавинского и все время как-то особенно смешно кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела.

«Где я его видел? – мелькнула у Щавинского беспокойная мысль. – Удивительно кого-то напоминает. Кого?»

Здесь в кабинете были все знаменитости петербургского репортажа. Три мушкетера – Кодлубцев, Ряжкин и Попов. Их никогда не видали иначе, как вместе, даже их фамилии, произнесенные рядом, особенно ловко укладывались в четырехстопный ямб. Это не мешало им постоянно ссориться и выдумывать друг про друга случаи невероятных вымогательств, уголовных подлогов, клеветы и шантажа. Присутствовал также Сергей Кондрашов, которого за его необузданное сладострастие называли «не человек, а патологический случай». Был некто, чья фамилия стерлась от времени, как одна сторона скверной монеты, и осталась только ходячая кличка «Матаня», под которой его знал весь Петербург. Про мрачного Свищева, писавшего фельетончики «По камерам мировых судей», говорили в виде дружеской шутки: «Свищев крупный шантажист, он меньше трех рублей не берет». Спавший же на диване длинноволосый поэт Пеструхин поддерживал свое утлое и пьяное существование тем, что воспевал в лирических стихах царские дни и двунадесятые праздники. Были и другие, не менее крупные имена: специалисты по городским делам, по пожарам, по трупам, по открытиям и закрытиям садов.

Длинный, вихрястый, угреватый Матаня сказал:

– Программу вам сейчас принесут, Владимир Иванович. А покамест рекомендую вашему вниманию храброго штабс-капитана. Только что вернулся с Дальнего Востока, где, можно сказать, разбивал в пух и прах желтолицего, косоглазого и коварного врага. Ну-с, генерал, валяйте дальше.

Офицер прокашлялся, сплюнул вбок на пол.

«Хам!» – подумал Щавинский, поморщившись.

– Русский солдат – это, брат, не фунт изюму! – воскликнул хрипло Рыбников, громыхая шашкой. – Чудо-богатыри, как говорил бессмертный Суворов. Что? Не правду я говорю? Одним словом… Но скажу вам откровенно: начальство наше на Востоке не годится ни к черту! Знаете известную нашу поговорку: каков поп, таков и приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты, завели любовниц… А ведь известно: где черт не поможет, бабу пошлет.

– Вы, генерал, что-то о съемках начали, – напомнил Матаня.

– Ага, о съемках. Мерси. Голова у меня… Дер-р-балызнул я сегодня. – Рыбников метнул взгляд на Щавинского. – Да, так вот-с… Назначили одного полковника генерального штаба произвести маршрутную рекогносцировку. Берет он с собой взвод казаков – лихое войско, черт его побери… Что? Не правда?.. Берет он переводчика и едет. Попадает в деревню. «Как название?» Переводчик молчит. «А ну-ка, ребятушки!» Казаки его сейчас нагайками. Переводчик говорит: «Бутунду». А «бутунду» по-китайски значит: «не понимаю». «Ага, заговорил, сукин сын!» И полковник пишет на кроки: «Деревня Бутунду». Опять едут – опять деревня. «Название?» – «Бутунду». – «Как? Еще Бутунду?» – «Бутунду». Полковник опять пишет: «Бутунду». Так он десять деревень назвал «Бутунду», и вышел он, как у Чехова: «Хоть ты, говорит, – Иванов седьмой, а все-таки дурак!»

– А-а! Вы знаете Чехова? – спросил Щавинский.

– Кого? Чехова? Антошу? Еще бы, черт побери!.. Друзья! Пили мы с ним здорово… Хоть ты, говорит, и седьмой, а все-таки дурак…

– Вы с ним там на Востоке виделись? – быстро спросил Щавинский.

– Как же, обязательно на Востоке. Мы, брат, бывало, с Антон Петровичем… Хоть ты и седьмой, а…

Пока он говорил, Щавинский внимательно наблюдал за ним. Все у него было обычное, чисто армейское: голос, манеры, поношенный мундир, бедный и грубый язык. Щавинскому приходилось видеть сотни таких забулдыг-капитанов, как он. Так же они осклаблялись и чертыхались, расправляли усы влево и вправо молодцеватыми движениями, так же вздергивали вверх плечи, оттопыривали локти, картинно опирались на шашку и щелкали воображаемыми шпорами. Но было в нем и что-то совсем особенное, затаенное, чего Щавинский никогда не видел и не мог определить – какая-то внутренняя напряженная, нервная сила. Было похоже на то, что Щавинский вовсе не удивился бы, если бы вдруг этот хрипящий и пьяный бурбон заговорил о тонких и умных вещах, непринужденно и ясно, изящным языком, но не удивился бы также какой-нибудь безумной, внезапной, горячечной, даже кровавой выходке со стороны штабс-капитана.

В лице его поражало Щавинского то разное впечатление, которое производили его фас и профиль. Сбоку это было обыкновенное русское, чуть-чуть калмыковатое лицо: маленький выпуклый лоб под уходящим вверх черепом, русский бесформенный нос сливой, редкие, жесткие черные волосы в усах и на бороденке, голова коротко остриженная, с сильной проседью, тон лица темно-желтый от загара… Но, поворачиваясь лицом к Щавинскому, он сейчас же начинал ему кого-то напоминать. Что-то чрезвычайно знакомое, но такое, чего никак нельзя было ухватить, чувствовалось в этих узеньких, зорких, ярко-кофейных глазках с разрезом наискось, в тревожном изгибе черных бровей, идущих от переносья кверху, в энергичной сухости кожи, крепко обтягивающей мощные скулы, а главное, в общем выражении этого лица – злобного, насмешливого, умного, даже высокомерного, но не человеческого, а скорее звериного, а еще вернее – лица, принадлежащего существу с другой планеты.

«Точно я его во сне видел», – подумал Щавинский.

Всматриваясь, он невольно прищурился и наклонил голову набок.

Рыбников тотчас же повернулся к нему и захохотал нервно и громко.

– Что вы на меня любуетесь, господин писатель? Интересно? Я, – он возвысил голос и с смешной гордостью ударил себя кулаком в грудь. – Я штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не считая, бьет врага. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно?

Кодлубцев, бегая пером по бумаге и не глядя на Рыбникова, бросил небрежно:

– И, не считаясь, сдается в плен.

Рыбников быстро бросил взгляд на Кодлубцева, и Щавинский заметил, как в его коричневых глазах блеснули странные желто-зеленые огоньки. Но это было только на мгновение. Тотчас же штабс-капитан захохотал, развел руками и звонко хлопнул себя по ляжкам.

– Ничего не поделаешь – божья воля. Недаром говорится в пословице: нашла коса на камень. Что? Не верно? – Он обратился вдруг к Щавинскому, слегка потрепал его рукою по колену и издал губами безнадежный звук: фить! – Мы всё авось, да кое-как, да как-нибудь – тяп да ляп. К местности не умеем применяться, снаряды не подходят к калибрам орудий, люди на позициях по четверо суток не едят. А японцы, черт бы их побрал, работают, как машины. Макаки, а на их стороне цивилизация, черт бы их брал! Что? Не верно я говорю?

– Так что они, по-вашему, пожалуй, нас и победят? – спросил Щавинский.

У Рыбникова опять задергались губы. Эту привычку уже успел за ним заметить Щавинский. Во все время разговора, особенно когда штабс-капитан задавал вопрос и, насторожившись, ждал ответа или нервно оборачивался на чей-нибудь пристальный взгляд, губы у него быстро дергались то в одну, то в другую сторону в странных гримасах, похожих на судорожные злобные улыбки. И в то же время он торопливо облизывал концом языка свои потрескавшиеся сухие губы, тонкие, синеватые, какие-то обезьяньи или козлиные губы.

– Кто знает! – воскликнул штабс-капитан. – Один бог. Без бога ни до порога, как говорится. Что? Не верно? Кампания еще не кончена. Все впереди. Русский солдат привык к победам. Вспомните Полтаву, незабвенного Суворова… А Севастополь! А как в двенадцатом году мы прогнали величайшего в мире полководца Наполеона. Велик бог земли русской! Что?

Он заговорил, а углы его губ дергались странными, злобными, насмешливыми, нечеловеческими улыбками, и зловещий желтый блеск играл в его глазах под черными суровыми бровями.

Щавинскому принесли в это время кофе.

– Не хотите ли рюмочку коньяку? – предложил он штабс-капитану.

Рыбников опять слегка похлопал его по колену.

– Нет, спасибо, голубчик. Я сегодня черт знает сколько выпил. Башка трещит. С утра, черт возьми, наклюкался. Веселие Руси есть пити. Что? Не правда? – воскликнул он вдруг с лихим видом и внезапно пьяным голосом.

«Притворяется», – подумал Щавинский.

Но почему-то он не хотел отстать и продолжал угощать штабс-капитана.

– Может быть, пива? Красного вина?

– Нет, покорно благодарю. И так пьян. Гран мерси1
Большое спасибо (фр.).

– Сельтерской воды?

Штабс-капитан оживился.

– Ах, да, да! Вот именно… именно сельтерской… стаканчик не откажусь.

Принесли сифон. Рыбников выпил стакан большими жадными глотками. Даже руки у него задрожали от жадности. И тотчас же налил себе другой стакан. Сразу было видно, что его уже долго мучила жажда.

«Притворяется, – опять подумал Щавинский. – Что за диковинный человек! Он недоволен, утомлен, но ничуть не пьян».

– Жара, черт ее побери, – сказал Рыбников хрипло. – Однако я, господа, кажется, мешаю вам заниматься.

– Нет, ничего. Мы привыкли, – пробурчал Ряжкин.

– А что, нет ли у вас каких-либо свежих известий с войны? – спросил Рыбников. – Эх, господа! – воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. – Сколько бы мог я вам дать интересного материала о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только пишите. Вы только пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не думайте – я без денег, я задарма, задаром. Как вы думаете, господа писатели?

– Что ж, это можно, – вяло отозвался Матаня, – как-нибудь устроим вам интервьюшку… Послушайте, Владимир Иванович, вы ничего не знаете о нашем флоте?

– Нет, ничего; а разве что есть?

– Рассказывают что-то невозможное. Кондрашов слышал от знакомого из морского штаба. Эй! Патологический случай, расскажи Щавинскому!

«Патологический случай», человек с черной трагической бородой и изжеванным лицом, сказал в нос:

– Я не могу, Владимир Иванович, ручаться. Но источник как будто достоверный. В штабе ходит темный слух, что большая часть нашей эскадры сдалась без боя. Что будто бы матросы перевязали офицеров и выкинули белый флаг. Чуть ли не двадцать судов.

– Это действительно ужасно, – тихо произнес Щавинский. – Может быть, еще неправда? Впрочем, теперь такое время, что самое невозможное стало возможным. Кстати, вы знаете, что делается в морских портах? Во всех экипажах идет страшное, глухое брожение. Морские офицеры на берегу боятся встречаться с людьми свой команды.

Разговор стал общим. Эта пронырливая, вездесущая, циничная компания была своего рода чувствительным приемником для всевозможных городских слухов и толков, которые часто доходили раньше до отдельного кабинета «Славы Петрограда», чем до министерских кабинетов. У каждого были свои новости. Это было так интересно, что даже три мушкетера, для которых, казалось, ничего не было на свете святого и значительного, заговорили с непривычной горячностью.

– Носятся слухи о том, что в тылу армии запасные отказываются повиноваться. Что будто солдаты стреляют в офицеров из их же собственных револьверов.

– Я слышал, что главнокомандующий повесил пятьдесят сестер милосердия. Ну, конечно, они были только под видом сестер.

Щавинский оглянулся на Рыбникова. Теперь болтливый штабс-капитан молчал. Сузив глаза, налегши грудью на эфес шашки, он напряженно следил поочередно за каждым из говоривших, и на его скулах под натянутой кожей быстро двигались сухожилия, а губы шевелились, точно он повторял про себя каждое слово.

«Господи, да кого же, наконец, он напоминает?» – в десятый раз с нетерпением подумал фельетонист.

Это так мучило его, что он пробовал прибегнуть к старому знакомому средству: притвориться перед самим собой, что он как будто совсем забыл о штабс-капитане, и потом вдруг внезапно взглянуть на него. Обыкновенно такой прием довольно быстро помогал ему вспомнить фамилию или место встречи, но теперь он оказывался совсем недействительным.

Под его упорным взглядом Рыбников опять обернулся, глубоко вздохнул и с сокрушением покрутил головой.

– Ужасное известие. Вы верите? Что? Если даже и правда, не надо отчаиваться. Знаете, как мы, русские, говорим: бог не выдаст, свинья не съест. То есть я хочу сказать, что свинья – это, конечно, японцы.

Теперь он упорно выдерживал пристальный взгляд Щавинского, и в его рыжих звериных глазах фельетонист увидел пламя непримиримой, нечеловеческой ненависти.

В эту минуту спавший на диване поэт Пеструхин вдруг приподнялся, почмокал губами и уставился мутным взглядом на офицера.

– А, японская морда, ты еще здесь? – сказал он пьяным голосом, едва шевеля ртом. – Поговори у меня еще!

И опять упал на диван, перевернувшись на другой бок.

«Японец! – подумал с жутким любопытством Щавинский. – Вот он на кого похож». – И Щавинский сказал протяжно, с многозначительной вескостью:

– Однако вы фру-укт, господин штабс-капитан!

– Я? – закричал тот. Глаза его потухли, но губы еще нервно кривились. – Я – штабс-капитан Рыбников! – Он опять со смешной гордостью стукнул себя кулаком по груди. – Мое русское сердце болит. Позвольте пожать вашу правую руку. Я под Ляояном контужен в голову, а под Мукденом ранен в ногу. Что? Вы не верите? Вот я вам сейчас покажу.

Он поставил ногу на стул и стал засучивать кверху свои панталоны.

– Ну вас, бросьте, штабс-капитан. Верим, – сказал, морщась, Щавинский.

Но тем не менее из привычного любопытства он успел быстро взглянуть на ногу Рыбникова и заметить, что этот штабс-капитан армейской пехоты носит нижнее белье из прекрасного шелкового трико.

В это время в кабинет вошел посыльный с письмом к Матане.

– Это для вас, Владимир Иванович, – сказал Матаня, разорвав конверт. – Программа из конюшни. Поставьте за меня, пожалуйста, один билет в двойном на Зенита. Я вам во вторник отдам.

– Поедемте со мной на бега, капитан? – предложил Щавинский.

– Куда? На бега? С моим удовольствием. – Рыбников шумно встал, опрокинув стул. – Это где лошади скачут? Штабс-капитан Рыбников куда угодно. В бой, в строй, к чертовой матери! Ха-ха-ха! Вот каков. Что? Не правда?

Когда они уже сидели на извозчике и ехали по Кабинетской улице, Щавинский продел свою руку под руку офицера, нагнулся к самому его уху и сказал чуть слышно:

– Не бойтесь, я вас не выдам. Вы такой же Рыбников, как я Вандербильт. Вы офицер японского генерального штаба, думаю, не меньше, чем в чине полковника, и теперь – военный агент в России…

Но Рыбников не слышал его слов за шумом колес или не понял его. Покачиваясь слегка из стороны в сторону, он говорил хрипло с новым пьяным восторгом:

– З-значит, мы с вами з-закутили! Люблю, черт! Не будь я штабс-капитан Рыбников, русский солдат, если я не люблю русских писателей! Славный народ! Здорово пьют и знают жизнь насквозь! Веселие Руси есть пити. А я, брат, здорово с утра дерябнул.

Штабс-капитан Рыбников

1

В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, - в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безыменном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска:

«Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы» .

Штабс-капитан Рыбников тотчас же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день - на два из Петербурга и чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уж никогда туда не возвращался.

И только спустя пять дней хозяйку вызвали в полицию для снятия показаний об ее пропавшем жильце. Честная, толстая, сорокапятилетняя женщина, вдова консисторского чиновника, чистосердечно рассказала все, что ей было известно: жилец ее был человек тихий, бедный, глуповатый, умеренный в еде, вежливый; не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал.

Больше она ничего не могла сказать, несмотря на весь свой почтительный ужас перед жандармским ротмистром, который зверски шевелил пышными подусниками и за скверным словом в карман не лазил.

В этот-то пятидневный промежуток времени штабс-капитан Рыбников обегал и объездил весь Петербург. Повсюду: на улицах, в ресторанах, в театрах, в вагонах конок, на вокзалах появлялся этот маленький, черномазый, хромой офицер, странно болтливый, растрепанный и не особенно трезвый, одетый в общеармейский мундир со сплошь красным воротником - настоящий тип госпитальной, военно-канцелярской или интендантской крысы. Он являлся также по нескольку раз в главный штаб, в комитет о раненых, в полицейские участки, в комендантское управление, в управление казачьих войск и еще в десятки присутственных мест и управлений, раздражая служащих своими бестолковыми жалобами и претензиями, своим унизительным попрошайничеством, армейской грубостью и крикливым патриотизмом. Все уже знали наизусть, что он служил в корпусном обозе, под Ляояном контужен в голову, а при Мукденском отступлении ранен в ногу. Почему он, черт меня возьми, до сих пор не получает пособия?! Отчего ему не выдают до сих пор суточных и прогонных? А жалованье за два прошлых месяца? Абсолютно он готов пролить последнюю, черт ее побери, каплю крови за царя, престол и отечество, и он сейчас же вернется на Дальний Восток, как только заживет его раненая нога. Но - сто чертей! - проклятая нога не хочет заживать… Вообразите себе - нагноение! Да вот, посмотрите сами. - И он ставил больную ногу на стул и уже с готовностью засучивал кверху панталоны, но всякий раз его останавливали с брезгливой и сострадательной стыдливостью. Его суетливая и нервная развязность, его запуганность, странно граничившая с наглостью, его глупость и привязчивое, праздное любопытство выводили из себя людей, занятых важной и страшно ответственной бумажной работой.

Напрасно ему объясняли со всевозможной кротостью, что он обращается в неподлежащее место, что ему надобно направиться туда-то, что следует представить такие-то и такие-то бумаги, что его известят о результате, - он ничего, решительно ничего не понимал. Но и очень сердиться на него было невозможно: так он был беззащитен, пуглив и наивен и, если его с досадой обрывали, он только улыбался, обнажая десны с идиотским видом, торопливо и многократно кланялся и потирал смущенно руки. Или вдруг произносил заискивающим хриплым голосом:

Пожалуйста… не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а папирос купить не на что. Яко наг, яко благ… Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство.

Этим он обезоруживал самых придирчивых и мрачных чиновников. Ему давали папироску и позволяли присесть у краешка стола. Против воли и, конечно, небрежно ему даже отвечали на его назойливые расспросы о течении поенных событий. Было, впрочем, много трогательного, детски искреннего в том болезненном любопытстве, с которым этот несчастный, замурзанный, обнищавший раненый армеец следит за войной. Просто-напросто, по-человечеству, хотелось его успокоить, осведомить и ободрить, и оттого с ним говорили откровеннее, чем с другими.

Интерес его ко всему, что касалось русско-японских событий, простирался до того, что в то время, когда для него наводили какую-нибудь путаную деловую справку, он слонялся из комнаты в комнату, от стола к столу, и как только улавливал где-нибудь два слова о войне, то сейчас же подходил и прислушивался с своей обычной напряженной и глуповатой улыбкой.

Когда он наконец уходил, то оставлял по себе вместе с чувством облегчения какое-то смутное, тяжелое и тревожное сожаление. Нередко чистенькие, выхоленные штабные офицеры говорили о нем с благородной горечью:

И это русские офицеры! Посмотрите на этот тип. Ну, разве не ясно, почему мы проигрываем сражение за сражением? Тупость, бестолковость, полное отсутствие чувства собственного достоинства… Бедная Россия!..

В эти хлопотливые дни штабс-капитан Рыбников нанял себе номер в грязноватой гостинице близ вокзала. Хотя при нем и был собственный паспорт запасного офицера, но он почему-то нашел нужным заявить, что его бумаги находятся пока в комендантском управлении. Сюда же в гостиницу он перевез и свои вещи - портплед с одеялом и подушкой, дорожный несессер и дешевый новенький чемодан, в котором было белье и полный комплект штатского платья.

Впоследствии прислуга показывала, что приходил он в гостиницу поздно и как будто под хмельком, но всегда аккуратно давал швейцару, отворявшему двери, гривенник на чай. Спал не более трех-четырех часов, иногда совсем не раздеваясь. Вставал рано и долго, часами ходил взад и вперед по комнате. В поддень уходил.

The Image of the Japanese in A.I. Kuprin’s Story “Junior Captain Rybnikov”

Омори Масако
кандидат филологических наук, научный сотрудник Токийского государственного университета иностранных языков, [email protected]

Omori Masako
PhD in philology, Research Fellow, Tokyo University of Foreign Studies, [email protected]

Аннотация
В статье рассматривается образ японского шпиона в рассказе А.И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1906). Писатель создал образ Рыбникова под влиянием массового представления о японцах, которое ярчайшим образом отражалось в карикатуре периода русско-японской войны. Сравнивая образ Рыбникова с карикатурой, мы показываем уникальный взгляд Куприна на японца.

Ключевые слова: А. И. Куприн, «Штабс-капитан Рыбников», образ японца, карикатура, русско-японская война.

Abstracts
We examine the image of the Japanese spy in Kuprin’s short story “Junior Captain Rybnikov” (1906) through the analysis of the image of the Japanese in the mass media during the Russian-Japanese war. Kuprin created the figure of Rybnikov, using the representation of the Japanese in caricatures. By comparing them, we reveal Kuprin’s unique views on the Japanese.

Key words: A. I. Kuprin, «Junior Captain Rybnikov», image of the Japanese, caricature, Russian-Japanese war.

В статье рассматривается образ японского шпиона в рассказе А.И. Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1906) в свете массового сознания, которое отразилось в журналистике начала ХХ века.

Несмотря на то что этот «своеобразный психологический детектив» , главный герой которого является японским шпионом, высоко ценил М. Горький и сам Куприн считал его своим лучшим произведением, до сих пор остается малоизученным вопрос, какими средствами писатель создал образ штабс-капитана Рыбникова. Г. Чхартишивили в статье об образе японца в русской литературе отмечает, что интерес к японской культуре, подстегнутый шоком от войны 1904-1905-х гг., в это время перерос в интерес непосредственно к японцам, поэтому с начала ХХ века до конца 1920-х гг. появляются наиболее яркие прозаические произведения на эту тему. Среди них исследователь называет рассказ Куприна «Штабс-капитан Рыбников» .

Действительно, в этом рассказе японский шпион имеет довольно типичную внешность: «Маленький бесформенный нос сливой, редкие, жесткие черные волосы в усах и на бороденке, голова, коротко остриженная, с сильной проседью, тон лица темно-желтый от загара <…> Что-то чрезвычайно знакомое, но такое, чего никак нельзя было ухватить, чувствовалось в этих узеньких, зорких, ярко-кофейных глазках с разрезом наискось, в тревожном изгибе черных бровей, идущих от переносья кверху, в энергичной сухости кожи, крепко обтягивавшей мощные скулы, а главное, в общем выражении этого лица – злобного, насмешливого, умного, пожалуй, даже высокомерного, но не человеческого, а скорее звериного, а еще вернее, – лица, принадлежащего существу с другой планеты» .

Как считает исследователь Куприна Ф.И. Кулешов, у главного героя имелся реальный прототип. Это был армейский офицер, носивший фамилию Рыбников. Он тоже имел чин штабс-капитана и когда-то воспитывался в Омском кадетском корпусе, служил в войсковых частях в Сибири, получил ранение под Мукденом. Куприн случайно познакомилсяс ним в Петербурге по возвращении в декабре 1905 г. из Балаклавы . Этот настоящий Рыбников был тоже скуластым, как и вымышленный Рыбников, в лице обнаруживались монгольские черты. Однако, как пишет Кулешов, купринский Рыбников отличается от своего прототипа: он выступает в рассказе одновременно в двух противоположных ипостасях – офицера русской армии и японского шпиона .

В образе купринского Рыбникова мы можем отметить еще одно проявление двойственности: это человечность и не-человечность. Почему же писатель характеризует героя именно так?

Прежде всего надо заметить, что в русской литературе негативно изображал японцев не только Куприн. Еще в конце ХIХ века Вл. Соловьев в стихотворении «Панмонголизм» (1984) и в «Краткой повести об Антихристе» (1900) предсказал японскую угрозу: японец, возглавляя монгольские орды, угрожающие растоптать европейскую цивилизацию, олицетворял собой «желтую» опасность, движущуюся на Россию с Востока.

В. Молодяков, анализируя японские мотивы в произведениях Вл. Соловьева, В. Брюсова и А. Белого, утверждает, что ни в Европе, ни в США миф о Японии как о «желтой опасности» не стал явлением «высокого искусства» – в отличие от России . По нашему мнению, рассказ «Штабс-капитан Рыбников» Куприна также можно включить в этот ряд.

Но все-таки считается, что герой-японец в рассказе Куприна имеет какой-то другой источник, связанный не с русской «высокой» литературой, а, скорее всего, с массовым сознанием, отразившемся в журналистике того времени. Отметим, что сам Куприн работал журналистом, и в рассказе «Штабс-капитан Рыбников» одним из главных персонажей является фельетонист Щавинский, который пристально наблюдает за Рыбниковым и анализирует его поступки и слова.

Учитывая, что в период русско-японской войны такие сатирические журналы, как «Будильник», «Стрекоза» и «Шут», часто печатали карикатуры на японцев как на врагов, необходимо проанализировать, какой образ японца сложился в массовом сознании в то время.

Чтобы показать визуальный образ японца того времени, возьмем карикатуры, напечатанные в еженедельном сатирическом журнале «Будильник». Среди вышеуказанных сатирических журналов наиболее активно и ярко представлял образы японцев именно «Будильник»: на обложке многих номеров 1904 г. были напечатаны красочные и впечатляющие карикатуры на эту тему. Этот журнал откликался на все события недели и отражал настроения городского общества, занятого слухами, сплетнями, обсуждением театральных постановок и литературных новинок, вернисажей и тенденций в моде . «Будильник» был широко распространен среди столичной интеллигенции, поэтому едва ли можно предположить, что Куприн не читал его и не видел карикатуры на японцев.

На обложке «Будильника» (1904. № 12) был изображен адмирал Того в образе «макаки», пишущей четырьмя руками ложные донесения о победах. В изображении японца отразилось пренебрежение русских к хитрому и низкому существу.

Интересно сравнить образы России и Японии, представленные на следующей карикатуре. Русский изображается храбрым богатырем, защищающимся от японской «ехидной змеи», имеющей желтое человеческое лицо (1905. № 13). Как отмечает С. Кеен, американский исследователь образа врагов на карикатурах и плакатах разных стран, они часто изображаются в нечеловеческом облике? как животные и рептилии, которых, по представлению читателя, можно заслуженно и этически оправданно истребить . Такое изображение характерно и для русской карикатуры периода русско-японской войны.

Японец на карикатуре не всегда является «зверем» и «змеей», иногда он изображается в человеческом облике (1904. № 14), причем он сравнивается с африканцами: на карикатуре иронически показывается, что даже «дикие африканские гереросы» начинают военные действия с объявлением войны, а «цивилизованные желтолицые японцы» – нет.

Таким образом, на карикатуре японец, с одной стороны, изображается как не-человек с человеческим лицом, а с другой стороны – как «цивилизованный» человек, совершающий «дикие» поступки. Можно сказать, что в карикатурах на японцасовмещаются противоположные элементы, и такая двуликость образа японца должна была отражаться в массовом сознании и возбуждать чувство неприятия в читателе.

Теперь проведем анализ рассказа «Штабс-капитан Рыбников». В тексте Куприна мы встречаемся с «желтым» и нечеловеческим обликом Рыбникова: «Он [Рыбников – М.О. ] заговорил, а углы его губ дергались странными, злобными, насмешливыми, нечеловеческими улыбками, и зловещий желтый блеск играл в его глазах черными суровыми бровями» .

Здесь мы видим «желтую опасность», которая давала творческое вдохновение русским прозаикам и поэтам в начале ХХ века. Куприн в своем рассказе тоже развивает «желтый» мотив на культурном фоне начала ХХ века, но писатель выделяет в герое другую черту – звериное, нечеловеческое начало, которое, как было показано выше, становилось важной частью образа японца, формировавшегося в массовом сознании, и визуально было изображено на карикатурах.

Посмотрим следующую сцену рассказа: фельетонисту Щавинскому, который хочет разоблачить Рыбникова, никак не удается достичь цели. Щавинский лишь видит в «рыжих звериных глазах» Рыбникова «пламя непримиримой, нечеловеческой ненависти» . Поэтому он решает вызвать штабс-капитана на откровенность, возбуждая его патриотические чувства: «– Да, но все-таки жаль мне бедных макаков! <...> Что там ни рассказывай, а Япония в этой войне истощила весь свой национальный гений. <...> Все-таки в конце концов японец – азиат, получеловек, полуобезьяна. Он и по типу приближается к обезьяне, так же, как бушмен, туарег и ботокуд. <...> Одним словом – макаки. И нас победила вовсе не ваша культура или политическая молодость, а просто какая-то сумасшедшая вспышка, эпилептический припадок» . Интересно, что здесь японец описывается как «макака» и сравнивается с такими африканскими народами, как бушмены, туареги и ботокуды.

Что касается связи карикатуры с образом Рыбникова, в тексте рассказа, возможно, есть намек на то, что карикатура присутствовала в сознании автора при создании образа героя. Процитируем фрагмент из третьей главы рассказа, в которой Щавинского все сильнее притягивает к привлекательному и удивительному штабс-капитану: «Но если все это правда и штабс-капитан Рыбников действительно японский шпион, то каким невообразимым присутствием духа должен обладать этот человек, разыгрывающий с великолепной дерзостью среди бела дня, в столице враждебной нации, такую злую и верную карикатуру на русского забубенного армейца! [курсив наш. – О.М. ]. Какие страшные ощущения должен он испытывать, балансируя весь день, каждую минуту над почти неизбежной смертью» . Думается, Куприн не зря употребил выражение «карикатура на русского забубенного армейца». Если учесть, что первым прототипом купринского Рыбникова является офицер русской армии, носивший фамилию Рыбников, то вторым немаловажным прототипом служит– как мы показали – «японец» , общепринятый образ врага, сложившийся в массовом сознании и сатирически отразившийся в карикатурах того времени. Поэтому мы можем прочитать эту фразу, заменив «русского забубенного армейца» на «японца»: «разыгрывающий <...> такую злую и верную карикатуру на японца » [курсив наш. – О.М. ].

Необходимо проанализировать, почему японский шпион называется Рыбниковым. По воспоминаниям первой жены Курпина М.К. Куприной-Иорданской, сам Куприн настаивал на этой фамилии. Она боялась оставлять в рассказе настоящую фамилию живого прототипа, когда писатель читал ей «Штабс-капитан Рыбникова» и решил напечатать рассказ в журнале «Мир Божий» за 1906 г., потому что подумала, что, когда выйдет журнал и Рыбников прочтет его, он очень обидится. Однако, как ни странно, Куприн не согласился с женой: «– Так и оставлю – “Штабс-капитан Рыбников”. Я могу объяснить ему, что рассказ этот написан еще в прошлом году, и совпадение фамилий – простая случайность, которая встречается сплошь и рядом в жизни и в литературе. Примеров этому очень много» .

Можно предположить, что писатель считал, что невозможно придумать какую-нибудь другую фамилию для его героя. Во-первых, производящая основа слова «рыба», от которой образована фамилия «Рыбников», ассоциируется с водой или морем, окружающим Японию. Важно отметить, что на карикатурах на японцев времен русско-японской войны очень часто в качестве фона изображается море. Во-вторых, как пишет Ю.М. Лотман в статье «Символика Петербурга и проблемы семиотики города», город у моря, например Петербург, «эксцентрический город», созданный вопреки природе и находящийся в борьбе с ней, ассоциируется с эсхатологией, предсказанием гибели . Поэтому образ моря в русской культуре несет смысловую нагрузку чего-то зловещего, по сравнению с землей? символом «концентрического города», имеющего стабильность. Куприн подчеркивает нечто гнетущее и зловещее во внешности Рыбникова, поэтому нетрудно понять, почему он не стал отказываться от фамилии настоящего штабс-капитана, которая отвечала его замыслу.

Однако нельзя не обратить внимания на то, что в рассказе Куприна образ японца не всегда совпадает с тем, что изображается на карикатурах: во-первых, Рыбников иногда вызывает у Щавинского чувство восторга. Щавинский хвалит японский народ (следовательно, и Рыбникова) за отвагу: «Я преклоняюсь перед вашей отвагой, то есть, я хочу сказать, перед безграничным мужеством японского народа. Иногда, когда я читаю или думаю об единичных случаях вашей чертовской храбрости и презрения к смерти, я испытываю дрожь восторга...» . Во-вторых, в публичном доме Рыбников описывается следующем образом: «Все они [сотни мужчин. – М.О. ] обнимали ее [проститутку Клотильду. – М.О ] с бесстыдными словами, с долгими поцелуями, дышали ей в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая – она уже заранее знала – сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением. <...> Но этот маленький пожилой офицер [Рыбников. – М.О. ] производил какое-то особенное, новое, привлекательное впечатление. <...> Его ласки, поцелуи и прикосновения были невиданно нежны. И между тем он незаметно окружал ее [Клотильду. – М.О. ] той нервной атмосферой истинной, напряженной, звериной страсти, которая даже на расстоянии, даже против воли, волнует чувственность женщины, делает ее послушной, подчиняет ее желаниям самца» . Таким образом подчеркивается сексуальность Рыбникова, которая отсутствовала у других мужчин.

Спрашивается, почему в образе японского шпиона «какое-то особенное, новое, привлекательное впечатление» сосуществует с негативной характеристикой?

Это наверняка объясняется поражением России в войне. И в самом начале рассказа «Штабс-капитан Рыбников» Куприн касается этого факта: «В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые тревожные, глухие вести, – в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безыменном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска» .

Куприн написал этот рассказ после войны, т.е. ретроспективно . Поэтому думается, что в Рыбникове совмещены звериный, нечеловеческий образ врага, сформировавшийся в массовом сознании и отражающийся в карикатуре военного периода, и «новый» «привлекательный» образ, черты которого стали проявляться в связи с комплексом неполноценности русских после поражения в войне. Интересно, что в 1905 г., после войны, карикатуры на японцев в журнале «Будильник» печатаются намного реже. Но первое? «нечеловеческое» ? представление о враге настолько прочно закрепилось в сознании писателя, что все-таки совместилось с его «новым» представлением.

Как отмечает Кулешов, сам Куприн не был участником этой войны, о чем он глубоко сожалел. Куприн усматривал причинно-следственную связь между революционными событиями в России и поражением царизма в русско-японской войне . Как утверждает Ю. Михайлова, интеллигенция того времени сумела осознать потенциальную силу быстро модернизировавшейся Японии и считала ее «желтой опасностью» и неизбежным соперником, что могло потрясти основу русской цивилизации . Несомненно, Куприн – не исключение: для него поражение в русско-японской войне привело к изменению стереотипного образа японца, сложившегося в массовом сознании, и повлияло на формирование нового образа японца в рассказе «Штабс-капитан Рыбников».

Итак, подведем итоги.

Куприн создал образ штабс-капитана Рыбникова под влиянием массового представления о японцах, которое ярчайшим образом отразилось в карикатуре периода русско-японской войны. Мотивы «зверь», «макака», «африканец», «желтая опасность», «не-человечность», которые характерны для карикатур на японцев, мы можем найти и в описании Рыбникова. Сосуществование в характере героя отрицательных черт с положительными объясняется тем, что после поражения в войне Куприн отчетливо осознал мнимое превосходство русских над японцами и добавил в прежний, стереотипный, образ врага мотив потенциального соперничества или даже его превосходства над русскими.

В день разгрома русского флота в Цусимском сражении капитан Рыбников получает телеграмму из Иркутска: «Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы». Он съезжает с квартиры, объяснив хозяйке, что ему нужно на пару дней из Петербурга выехать. Через пять дней хозяйку вызвали в полицию, чтобы расспросить о жильце, но испуганная женщина ничего с толком рассказать не смогла.

Где только не успел побывать за этот промежуток времени штабс-капитан. Его можно было увидеть на разных улицах, на вокзалах, посещает он театры, магазины. Он вхож в главный штаб и полицейское управление. Повсюду этот не совсем трезвый, маленький, прихрамывающий брюнет рассказывает о своих подвигах и ранениях в войне с японцами. Он надоедает чиновникам своим нарочитым патриотизмом и выпрашивает пособия за ранения. Рыбникова интересует всё что связано с войной, он расспрашивает всех кого можно о текущих событиях на востоке.

В небольшом ресторанчике со штабс-капитаном знакомится фельетонист Щавинский. Писателя заинтересовал этот суетливый человечек, со странными манерами. Щавинскому кажется, что тот ему кого-то напоминает. Рыбников, между тем, забавляет собравшуюся в ресторанчике писательскую братию байками о своей службе и даже о встрече с Чеховым. Хороший психолог Щавинский внимательно наблюдает за Рыбниковым и ему кажется, что тот не так прост, что есть в нём какая-то сила. В писательской компании заходит разговор о войне, Штабс-капитан внимательно прислушивается и старается поддержать разговор. В это время просыпается с похмелья один из писателей и спросонья обзывает Рыбникова японской мордой. Теперь фельетонист ясно видит, что бравый вояка действительно похож на японца и начинает подозревать в нём шпиона. Он намекает об этом штабс-капитану, но тот и ухом не ведёт и даже демонстрирует писателю своё ранение, закатив штанину. Наблюдательный Щавинский замечае, что у Рыбникова прекрасное шёлковое нижнее бельё.

В разговорах с диковинным штабс-капитаном писатель всё больше убеждается, что его подозрения не напрасны и Рыбников японский агент, но и сомнения так же не дают покоя, ведь в России, особенно за Уралом много лиц с монгольскими чертами лица. Щавинского мучает эта загадка, он уже напрямую говорит об этом Рыбникову и даже восхищается его выдержкой, внутренней силой, бесстрашием и патриотизмом, ведь ради своей родины, агент рискует жизнью, но офицер твердит своё: он штабс-капитан Рыбников, герой русско-японской войны.

В один из вечеров Щавинский встречается со своими молодыми приятелями, и они решают этот вечер провести в номерах у женщин. Неразлучный с Щавинским Рыбников отправляется вместе с ними. Молодёжь подшучивает над его азиатской внешностью, называя штабс-капитана именами японских полководцев, но они на самом деле ни о чём не подозревают, просто шутят.

В заведении Рыбников знакомится с женщиной, которую зовут Клотильда. Она ведёт его к себе в номер. Ранее никогда не знавшая ласки и участия, она очень удивлена тем с какой нежностью, бережностью и страстью относится к ней этот маленький, невзрачный, человек. Но она очень пугается, когда во сне он начинает говорить на незнакомом ей языке. Единственное слово, которое она узнала из тех, что он произносит: "Банзай!". И своим недалёким умом она начинает подозревать неладное.

В это время её зовёт подруга, к которой пришёл ухажёр Лёнька. Он как-то связан с полицией и хвастается перед женщинами своими достижениями на этом поприще. Клотильда рассказывает о своём странном посетителе, который говорит на незнакомом языке. Тот, мгновенно поняв в чём дело, вызывает подмогу. Они врываются в комнату, где спал Рыбников, но тот выпрыгивает в окно надеясь скрыться. Ему это не удаётся. Следом за ним прыгает Лёнька и капитана, который порядком расшибся при падении, удаётся задержать. Японский агент окончательно разоблачён.

Картинка или рисунок Штабс-капитан Рыбников

Другие пересказы для читательского дневника

• Краткое содержание Булгаков Роковые яйца

  Действие фантастической повести разворачивается в послереволюционное время в Советском союзе. В Московском зоологическом институте, переживающем не лучшие времена, трудится профессор Владимир Ипатьевич Персиков.

  В день разгрома русского флота в Цусимском сражении капитан Рыбников получает телеграмму из Иркутска: «Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы». Он съезжает с квартиры