Верещагин, Михаил Николаевич: биография. Повести о прозе

Стоит только допустить, что что-нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии .

— Руби его! Я приказываю!.. — прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
[Примечания :
Михаил Верещагин (1790—1812) был обвинен в переводе из «Гамбургских известий» и распространении «Письма Наполеона к прусскому королю» и «Речи Наполеона к князьям Рейнского союза в Дрездене». Магистрат приговорил его к бессрочным работам в Нерчинске. 19 августа 1812 г. Сенат утвердил приговор с дополнением, по предложению Ростопчина, — наказанием плетью.]
— Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
— Руби! — прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» — коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О Господи!» — послышалось чье-то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его . Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!.. жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть ! — слышалось в толпе. — И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот... как же не тот... О Uосподи... Другого избили, говорят, чуть жив... Эх, народ... Кто греха не боится...» — говорили теперь те же люди , с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.

[Примечание :
По поводу этой сцены известный юрист — общественный деятель А. Ф. Кони пишет: «Описание этого события у Л. Н. Толстого в «Войне и мире» является одной из гениальнейших страниц современной литературы . Проверяя это описание по показаниям свидетелей, приходится заметить, что сцена указания толпе «на изменника, погубившего Москву», и затем расправа с ним — всеми рассказывается совершенно одинаково, а предшествовавшее ей приказание рубить Верещагина передается совершенно различно. В рассказе М. А. Дмитриева (писателя, переводчика) — Ростопчин дает знак рукой казаку, и тот ударяет несчастного саблей; по словам Обрезкова — адъютант Ростопчина приказывает драгунам рубить, но те не сразу повинуются, и приказание было повторено; по запискам <А. Д.> Бестужева-Рюмина — ординарец Бердяев, следуя приказу графа, ударяет Верещагина в лицо; по воспоминаниям <К. К.> Павловой (слышавшей от очевидца) — Ростопчин со словами: «Вот изменник», толкнул Верещагина в толпу, и чернь тотчас же бросилась его душить и терзать. Таким образом... из их (очевидцев) памяти изгладилось точное воспоминание о том, что, несомненно, должно было ранее привлечь к себе их внимание .
(А. Ф. Кони. Психология и свидетельские показания. — «Новые идеи в философии», сб. 9. СПб., 1913, с. 93—94).
Толстой, конечно, знал многие книжные источники об убийстве Верещагина, но, как и в поездке на Бородинское поле, более всего дорожил впечатлениями непосредственных свидетелей событий (см.: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. I, с. 125—126, а также т. 61, с. 193—194).]

Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы , Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения . Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей .
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.

[...] Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось а его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце . Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов: «Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе...

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme féroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина], русские — изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть.
[Примечания :
Толстой полемичен к утверждениям тех, кто приписывал пожар Москвы или французам, или русским, выполнявшим якобы распоряжения Ростопчина. «О французской оккупации и о пожаре Москвы Толстой всегда рассказывал в одинаковых, более строгих выражениях, чем те, которые впоследствии употребил в своем романе, приписывая пожар единственно случайности, — вспоминает Е. Скайлер. — Он показал мне большую библиотеку, состоящую из избранных им для его исследований книг, и указал на некоторые интересные записки и памфлеты, весьма редкие и мало известные. О Ростопчине он говорил с большим презрением. Ростопчин всегда отрицал, чтобы он был причастен к пожару Москвы, до тех пор, когда нашел нужным оправдать себя. Французы приписывали пожар ему, и впоследствии, во время пребывания его во Франции, после Реставрации, это считалось славным актом патриотизма. Сперва он принял это с скромностью, а после бесстыдно хвастался этим. Легенда образовалась живо, частью благодаря шовинизму французских историков, частью благодаря влиянию Сегюров (один из них был женат на его дочери) и их многочисленных родственников и последователей» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. I, М., 1978, с, 202).]

На этой неделе в Третьяковской галерее открывается крупнейшая ретроспектива Василия Верещагина. Великий художник второй половины XIX века, известный в первую очередь как автор «Апофеоза войны» и батальных полотен, провел на фронтах немалую часть жизни и погиб во время Русско-японской войны. Однако финальная глава его творческого пути, связанная со Страной восходящего солнца, широкой публике практически не известна. Основываясь на материалах, впервые опубликованных к выставке Третьяковки, «Известия» решили восполнить этот пробел.

В путь

Ни один русский художник XIX века не путешествовал так много и так рискованно, как Василий Верещагин. Вся Западная Европа, Балканы, США (там ему позировал президент Теодор Рузвельт), Кавказ, Туркестан, Палестина, Сирия - далеко не полный список регионов, исследованных Верещагиным. Где-то он ездил сам, где-то - в составе действующей армии. Причем случалось ему и самому брать в руки оружие. За оборону Самаркандской крепости Верещагина наградили орденом Святого Георгия 4-й степени. Впрочем, к званиям, чинам и медалям он был всю жизнь равнодушен. И воевал не ради продвижения по службе, а чтобы увидеть всё своими глазами, пропустить через себя, иначе картины получатся, как он говорил, «не то».

Но даже в мирных поездках Верещагин нередко сталкивался с опасностями. В двухлетнем путешествии по Индии его сопровождала первая жена - Елизавета Кондратьевна, позже вместе с супругом написавшая книгу «Очерки путешествия в Гималаи г-на и г-жи Верещагиных» (до недавнего времени Елизавета Кондратьевна считалась единственным автором, но новейшие находки и исследования показали, что Верещагин - полноправный соавтор). Из мемуаров мы, например, узнаем, что на четырехкилометровой высоте в заснеженных горах супруги были брошены сопровождающими и едва не замерзли насмерть, а еще художник переболел тропической малярией, был атакован дикими животными, чудом не утонул в реке…

На фоне этих приключений его первый визит в Японию осенью 1903 года казался куда более спокойным. Прославленный и уже немолодой художник не был стеснен в средствах и имел полезные связи в дипломатических кругах, благодаря чему японцы его пропускали на таможнях без досмотра и вообще вели себя максимально учтиво. Однако, несмотря на внешнее благополучие, отношения между двумя странами уже были накалены. Дело шло к войне.

Между миром и войной

В 1891 году цесаревич Николай Александрович посетил Японию во время своего восточного путешествия. Российский Тихоокеанский флот с наследником престола сначала побывал в Кагосиме, затем в Нагасаки и в Кобе. Из Кобе Николай по суше добрался до Киото, где встретился с японской делегацией, возглавляемой принцем Арисугавой Такэхито.

В поездке будущий император Николай II даже сделал татуировку с изображением черного дракона, а также получил множество уникальных даров. Но визит был омрачен покушением: в Оцу на него напал полицейский с саблей. Возможно, этот инцидент повлиял на отношение Николая к восточному соседу России. Хотя рост напряженности был предопределен самой географией и ходом развития обеих стран.

В конце XIX века Япония стремительно милитаризировалась. Амбиции Страны восходящего солнца в Тихоокеанском регионе были трудносовместимы с российскими интересами. Первой ласточкой стал дипломатический конфликт после японо-китайской войны (1895), когда Германия, Россия и Франция потребовали изменения условий мирного договора - изначально по нему Япония, победившая в войне, получала Ляодунский полуостров и расширяла свое влияние на Корею.

В итоге Ляодунский полуостров перешел под контроль России, а Япония стала готовиться к противостоянию уже не с Китаем, а с империей только что взошедшего на престол Николая II.

Впрочем, в первые годы правления Николая войны никто не хотел, и отношения с Японией балансировали на грани «худого мира». В руководстве обеих стран были сторонники переговоров, и по дипломатической линии неоднократно предпринимались попытки найти компромисс.

«Около 15-го ноября 1901 г. прибыл в Петербург замечательный и даже великий государственный деятель Японии маркиз Ито. Целью приезда маркиза Ито было установить, наконец, соглашение между Россией и Японией, которое предотвратило бы ту несчастную войну, которая затем случилась. <…> Ито был встречен в Петербурге весьма холодно. Он представлялся Его Величеству, был у министра иностранных дел, но никаких особых знаков внимания или радушия ему оказано не было. Со мною он вел насколько раз продолжительные беседы, так как знал, что я являлся ярым сторонником соглашения с Японией, предвидя, что если мы не заключим такого соглашения, то произойдут на Дальнем Востоке катастрофы, результаты которых предвидеть нельзя» - так в своих «Воспоминаниях» описывает одну из попыток Сергей Витте, на тот момент - министр финансов, а c 1903 года - председатель кабинета министров.

Но и в Японии, и в России «партии войны» были сильнее. Витте упоминает эпизод, «подаривший» миру крылатую фразу.

«Когда Куропаткин покинул пост военного министра и поручение ему командования армией еще не было решено, он упрекал Плеве (министра внутренних дел. - «Известия»), что он - Плеве - был только один из министров, который эту войну желал и примкнул к банде политических аферистов. Плеве, уходя, сказал ему: “Алексей Николаевич, вы внутреннее положение России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война”».

Война, как известно, не получилась ни маленькой, ни победоносной. Но это было позже, а пока еще сохранялся хрупкий мир…

Мир

В сентябре 1903-го Верещагин сошел с корабля, следовавшего из Владивостока, в городе Цуруге на юго-западном побережье острова Хонсю. За три месяца художник посетил Токио и Никко, погрузился в японский быт и культуру и создал ряд живописных эскизов, которые должны были стать основой для крупноформатных полотен. Свои впечатления от поездки художник описал в заметках, фрагменты из которых были тогда же опубликованы в издании «Новости и биржевая газета».

В.В. Верещагин. Рукопись воспоминаний о путешествии в Японию (1903–1904)

Сегодня этот документ (к новой ретроспективе Верещагина Третьяковская галерея впервые публикует в выставочном каталоге полный вариант рукописи) производит, пожалуй, еще большее впечатление, чем тогда, в преддверии войны. За ироничными, зачастую совершенно «неполиткорректными», как бы мы сейчас сказали, описаниями встает многоплановый, неоднозначный образ японской нации - талантливой, трудолюбивой, но подчас опасной, совершенно непонятной для европейцев.

«Вечная улыбка на лицах этих людей как была, так и теперь остается для меня загадкою; в ней была, конечно, усмешка над усилиями солидных людей, кипятящихся в бесполезных усилиях дать понять себя, но вместе с тем врожденное желание держать на лице постоянно любезное выражение тоже было очевидно. С улыбкой представляется выгодное тайному господину неприятное требование; с улыбкой объявляется провинившемуся редактору газеты, что его высокоуважаемая газета не должна больше выходить» .

Отдел рукописей Третьяковской галереи

В.В. Верещагин. Фотография (1897)

Верещагину-бытописателю интересно всё: традиции, предметы обихода, жизненный уклад... Некоторые его описания и вовсе тянут на юмористические миниатюры.

«Поезд пошел очень быстро, и сравнить нельзя с черепашьим ходом наших русских железных дорог, особенно хорошо то, что на станции стоят неподолгу. Носильщики разного товара выкрикивают его: газеты, закуски, питья и чай. Этот последний подается в вагон в маленьких глиняных чайничках очень милой формы с маленькой чашечкой. Чай зеленый, японский, тут, конечно, низшего качества, но мне все-таки понравившийся, так что я стал частенько прикладываться к нему. Сахара не полагается, и все удовольствие стоит 3 сента, т. е. 3 копейки на наши деньги, считая в том числе и стоимость чайника с чашкой, которые обыкновенно по миновании процедуры питья выбрасываются. Такие милые вещи, и так безжалостно уничтожаются, думал я вначале, но потом и сам стал распоряжаться так же. Одна путешественница рассказывает, что между ее спутниками-японцами нашлось такому чайнику другое употребление: несмотря на присутствие дам, он сначала подержал посудину несколько времени под собой и потом уже бросил с содержимым за окно» .

Но художник остается художником: в первую очередь его интересует культура Японии, которой он восхищается, несмотря на патриотические чувства (проницательный и опытный человек, Верещагин, конечно, понимал, что война неизбежна). Особенно ему нравятся древние храмы.

«Забор, окружающий главный храм, наполовину ажурный, наполовину сплошной, весь расписанный, с горельефными сценками из жизни птиц, главным образом долгохвостых фазанов и иногда павлинов. Просто трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их - многое могло бы быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их выражения, позы, робко шаловливые у птенцов, заботливые, часто боевые у самцов и самок, так подмечены и переданы, как мог исполнить только большой мастер» .

Нижегородский государственный объединенный музей-заповедник

«Храм в Никко» (1903)

В Никко и Токио он много пишет с натуры, в эскизах маслом передавая своеобразие японской архитектуры и декоративного убранства буддистских строений. И хотя подобные сюжеты у него встречались и прежде - например, в Туркестанской серии (только, разумеется, там фигурировали мечети), в японских работах появляется новое качество: спонтанность штриха, почти импрессионистическая недосказанность. Главным выразительным средством оказывается колорит.

Показателен холст «Храм в Никко» (1903): крыша здания почти сливается с темным небом, земля - едва намечена, и сложно разобрать - то ли на ней опавшая осенняя листва, то ли вытоптанная трава. К фасаду храма ведет высокая лестница. Красные колонны и оранжевые перекрытия будто пылают изнутри, создавая таинственный, немного пугающий образ.

По лестнице поднимается человек. Но кто он? Мужчина или женщина? Прихожанин или монах? Не разобрать. Получается не реалистическая, но символическая композиция: восхождение к храму.

Впрочем, Верещагин создает и портреты японцев. Прежде всего женщин. При этом, правда, давая им неоднозначную характеристику в своих мемуарах.

«В Японии, на мой взгляд, нет красавиц, зато много очень миловидных женщин, однако скоро стареющих. В этом отношении они сходны с француженками, между которыми тоже, при отсутствии высокой красоты, масса хорошеньких. Но француженки при этом сохраняют долго свою свежесть, тогда как японки блекнут поразительно быстро: в 30 лет, когда европейки вступают в бальзаковский возраст, пышно распускаясь чертами лица с линиями всего тела, charme японской belle пропадает, лицо, фигура, походка устают как-то и выцветают» .

И всё же портреты японских девушек - в числе вершин серии. Картина «Японка» (1903) восхищает не только роскошным изображением хризантем, которых нежно касается героиня в кимоно, но и утонченными чертами ее лица, холодной хрупкостью образа. И опять мы обращаем внимание на чисто импрессионистический штрих, будто рассыпающийся на множество разноцветных точек. Здесь уже можно вспомнить не только о Ренуаре и Моне, но даже о Синьяке и Сёра. 61-летний мастер, считавшийся реалистом, вдруг опережает в своих исканиях самых смелых европейских коллег. Или по крайней мере идет с ними в ногу.

Севастопольский художественный музей имени М.П. Крошицкого

«Японка» (1903)

Можно только предполагать, какое развитие получило бы это направление в его творчестве, если бы он смог продолжить свои японские штудии. По возвращении в Россию художник написал два относительно крупных (более метра в ширину) полотна: «Прогулка в лодке» и «На прогулке». Они должны были стать первыми произведениями запланированной серии. Но к концу 1903 года отношения двух стран испортились окончательно.

Война

«В конце года Государь переехал в Петербург, и в начале января начались придворные балы, как ни в чем не бывало. На одном из них я встретил японского посла в Петербурге - Курино, который подошел ко мне и сказал, что он считает нужным меня предупредить, чтобы я повлиял на министерство иностранных дел, чтобы оно дало скорее ответ на последнее заявление Японии; что вообще переговоры с Японией ведутся крайне вяло, ибо на заявление Японии, в течение целой недели, не дается ответа, так что, очевидно, все переговоры с Японией об урегулировании Корейского и Манджурского дела нарочито замедляются, что такое положение дела вывело из терпения Японию, что он как друг наш умоляет дать скорее ответ, ибо, если в течение нескольких дней не будет дан ответ, то вспыхнет война».

Так Витте описывает события рубежа 1903–1904 годов, возлагая вину за срыв переговоров на русскую сторону и косвенно обвиняя в этом лично императора:

«Его Величество, проезжая мимо моего дома, обернулся к моим окнам и, видимо, меня увидел, - у него было выражение и осанка весьма победоносные. Очевидно, происшедшему он не придавал никакого значения в смысле, бедственном для России».

Впрочем, уже в конце осени было ясно, что войны не миновать. 30 ноября Верещагин возвращается в Россию на последнем пароходе, после чего мирное транспортное сообщение между двумя странами оказывается прервано.

26 января 1904 года японцы без объявления войны атаковали русскую эскадру в Порт-Артуре. Через несколько дней после этих событий Верещагин пишет письмо Николаю II.

«Только что воротившись из Японии, я сожалею, что не имел случая лично доложить вашему величеству о полной уверенности в том, что в умах японцев - война была неизбежно решена. Теперь, когда «совершилось» и флот наш так жестоко пострадал, горько думать, что сухопутные силы могут подвергнуться той же участи. Предполагая даже, что японцы дадут нашим войскам спокойно собраться, не прервут железнодорожный путь, но навалятся с превосходными силами на войска, расположенные на Ялу, не предпримут никакой каверзы против Порт-Артура, что сомнительно, так как заряд искусственного газа в них еще силен и не выдохся, - надобно допустить, что они покроют всю Корею сетью фортов, за которыми с 300 000 человек хорошего войска, в дикой бездорожной стране, будут почти непобедимы. Прикажите, ваше величество, чтобы полумиллионная армия, под командою многоопытного сподвижника и вдохновителя покойного Скобелева, генерала Куропаткина, двинулась против врага, о силе настойчивости и полной подготовленности которого я говорил, возвратившись из той страны. Одно известие об этом сразу успокоит всех друзей наших и устрашит всех врагов. Не сломить, не победить Японию или победить ее наполовину - нельзя из опасения потерять наш престиж в Азии».

Император не отвечает. В течение февраля Верещагин пишет еще два письма, всё настойчивее прося об активных шагах и заодно сообщая о своем намерении отправиться в действующую армию.

«Дозвольте вашему верноподданному перед отъездом на Восток еще раз обратиться к вам: мосты! мосты! мосты! Если мосты останутся целы, японцы пропали; в противном случае, один сорванный мост на Сунгари будет стоить половины кампании. И мост на Шилке должен быть оберегаем, потому что чем отчаяннее будет положение японцев, тем к более отчаянным средствам будут они прибегать. Кроме тройных проволочных канатов на Сунгари нужна маленькая флотилия, чтобы осматривать шаланды, ибо с начала марта со стороны Гирина, конечно, кишащего шпионами, будут попытки и минами и брандерами!»

Пожалуй, это уникальный пример в истории искусства: выдающийся художник дает императору советы, но не по культурной и даже общественной жизни, а по военному делу. Прибыв в марте 1904-го в расположение русских войск, Верещагин направляет Николаю еще два письма, подробно описывая, каких орудий и военных судов не хватает, на каких позициях они должны быть размещены…

Увы, кроме писем, в своем втором дальневосточном путешествии Верещагин уже ничего не написал (по крайней мере ни одной художественной работы не сохранилось). И эта поездка оказывается даже короче, чем предыдущая.

Апофеоз войны

31 марта Верещагин посещает своего давнего товарища адмирала Макарова на его флагманском броненосце «Петропавловск». Русская эскадра выходит в Желтое море. Дальнейшие события мы знаем из описания сигнальщика Бочкова, очевидца событий:

«Вдруг корабль вздрогнул, раздался ужасный взрыв, за ним другой, третий. Как будто у середины под мостиками... Корабль наш кренило. На мостике увидел я адмирала, он лежал в крови ничком. Я бросился к нему, хотел поднять. Корабль точно куда‐то падал, со всех сторон сыпались обломки, что‐то гудело. Трещало, валил дым, показался огонь... Меня смыло... помню еще падающие мачты, потом - ничего. Был у нас на корабле старичок, красивый, с белой бородой, все что‐то в книжку записывал, стоя на палубе. Вероятно утонул. Добрый был...»

Попробуем в описании убийства Верещагина понять законы отбора материала, проследить, в какой закономерности происходит отбрасывание деталей, их уточнение, развитие оставленных черт в своеобразную систему, так чтобы их идейная направленность становилась максимально ясной и действенной.

Нам кажется интересным проследить на конкретном и небольшом материале, как, создавая художественное произведение, писатель отказывается от интересного, важного, но частного материала, для того чтобы ввести в роман материал обобщенный. При этом писателю приходится отказываться и от целого ряда уже найденных сцен. Ему приходится превращать знание историческое в художественно-логическое, то есть такое, все части которого внутренне оправданы в самом произведении.

Толстой собирал сведения о деле Верещагина. Для него был подобран целый ряд материалов, но он предпочел обратиться к живому свидетелю событий.

Н. П. Петерсон, помогавший Толстому собирать материал для «Войны и мира», рассказывает: «Помню, я собрал множество рассказов об этом событии, газетных и других, так что пришлось поставить особый стол для всей этой литературы. Л. Н. что-то долго не приходил, а когда пришел и я указал ему на литературу о Верещагине, то он сказал, что читать ее не будет, потому что в сумасшедшем доме встретил какого-то старика - очевидца этого события, тот ему рассказал, как это происходило» .

Вероятно, отсюда в черновых записях и сохранились характеристики личности обитателя сумасшедшего дома, друга Верещагина. Вероятно, старик, беседа с которым так заинтересовала писателя, послужил поводом для изображения Ивана Макарыча, фигура которого была выписана подробно, но осталась в черновиках.

Иван Макарыч толстовских черновиков был робким студентом Московского университета, много читал, спорил с раскольниками, увлекался масонами и в результате попал в сумасшедший дом. Писатель считает его не сумасшедшим, а «зачитавшимся», и отмечает, что в больнице Иван Макарыч помогал служащим вести счетоводство.

Иван Макарыч приходит к Пьеру для того, чтобы граф заступился за Верещагина. Идет портрет человека: «Лицо его теперь было худо, обросшее неровными клочками бороды, и желто. Черные, агатовые зрачки его бегали тревожно и низко по шафранно-желтым белкам» .

Детали описания окажутся использованными в окончательном тексте, но там они даны на мгновение. Большой эпизод превратился в несколько строк. В черновиках Иван Макарыч не только свидетель преступления, совершенного Растопчиным, - он говорит над трупом Верещагина и вызывает раскаяние толпы.

В окончательном тексте Толстому не понадобился обличитель: он раскрыл отрезвление толпы анализом внутреннего состояния людей.

Сокращение роли Ивана Макарыча обусловливается и тем, что Толстой вообще выбрасывает эпизоды, связанные с масонством, беря психологию более широких народных групп. Уменьшена роль Верещагина, сократилась его внешняя характеристика, изменена даже поза. Вся тональность сцены изменена. В одном из первоначальных набросков написано: «Общее впечатление его фигуры с бритой головой и кандалами было страшное, но стоило немного вглядеться в него, чтобы заметить в его позе и на его молодом лице два борющиеся выражения: молодеческого щегольства и удальства и вместе с тем робости, которую он старался подавить.

Он стоял, отставив ногу (кандалы висели между колен), согнувшись одним плечом, держал одну руку в кармане, а другой с тонкими пальцами приглаживал волосы и, полуулыбаясь, поглядывал на толпу. Ему, видимо, весело и страшно было оттого, что он знал, что пришла решительная минута, и оттого, что он боялся за свои силы в эту решительную минуту» .

Здесь Верещагин показан как смелый и решительный человек. Основанием такой характеристики является то, что Верещагин не дал тех показаний против масонов, которых добивался от него Растопчин.

Толстой долго работает над созданием фигуры Верещагина. Вот еще один из первоначальных набросков: «…стоял молодой, чернобровый, красивый молодой человек с тонкими губами, горбатым носом и усталыми глазами. Голова его - одна половина обритая - заросла коричневой щеткой, другая была покрыта вьющимися русыми кудрями. На нем был крытый синим сукном лисий тулупчик и высокие, с сморщенными голенищами, тонкие сапоги, и на ногах висели цепи» .

Здесь много еще не до конца просеянных художником деталей. Деталь о полушубке Верещагина взята, вероятно, Толстым из книги А. Д. Бестужева-Рюмина «Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 году». Бестужев-Рюмин на странице 77 сообщает, что Верещагин был «в тулупе на лисьем меху».

Что остается в окончательном тексте?

«Молодой человек этот был одет в щегольской, когда-то крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик е в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека».

Количество деталей убыло, они отобраны. Сохранилась подробность о волосах; деталь эта оставлена потому, ito Верещагин был осужден на каторгу, а не на смерть (смертникам голову не брили). Растопчин убивает человека вопреки приговору. Лисий тулупчик - это характеристика того, как прежде одевался Верещагин: тулупчик противопоставлен арестантской одежде.

Во всей характеристике подчеркивается сломленность человека. Верещагин раскрыт заново. Это слабый человек, отданный в руки растерянного, лживого и все еще сохранившего какую-то власть Растопчина. Характеристика Верещагина, прежде даваемая от автора, теперь заменена характеристикой - действием и анализом физического состояния. Выделена новая деталь: слабая, тонкая шея и жила за ухом.

«- Граф!.. - проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один бог над нами… - сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать».

Вместо прежнего утверждения, что Верещагину было «весело и страшно», появилась деталь, что у Верещагина «робкий и вместе театральный голос».

Вся сцена кончается описанием того, как за ноги оттаскивают труп Верещагина и «окровавленная, измазанная в пыли, мертвая, бритая голова на длинной шее, поворачиваясь, волочилась по земле».

Показ смерти дан на использовании уже подготовленных деталей. Действенные детали выделяются, утверждаются и развертываются в определенной смысловой последовательности. Мы ощущаем всю неправомерность убийства. Народ глядит на то, как оттаскивают тело, «с болезненно-жалостным выражением…».

Растопчин едет; покойное покачивание рессор успокаивает его. Он думает, что то, что сделано, - сделано для общего блага: «как повторяет это понятие блага других людей всякий человек, совершивший преступление».

Возвратимся к Ивану Макарычу, тому старику из сумасшедшего дома, которого так хорошо знал Толстой и которого он так хорошо изобразил в черновиках.

Растопчин, приказав выпустить сумасшедших, едет по Сокольничьему полю и видит, как вдали нерешительно идут группы людей в белых одеждах. Один из сумасшедших бежит наперерез.

Переходим к окончательному тексту: «Обросшее неровными клочками бороды сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам».

Сумасшедший произносит слова: «- Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых, они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… Растерзали мое тело».

Только после этой сцены Толстой описывает растерянное полураскаяние Растопчина, его смутное ощущение, что он сделал что-то не то, сказал не те слова.

Народу не нужен был обличитель, чтобы он понял свое преступление, потому что преступление народа случайно и вызвано науськиванием Растопчина. Обличение нужно для Растопчина, и оно дано в кратчайший момент его столкновения с им же выпущенным сумасшедшим.

Действие стало стремительным. Из большого описания понадобился только один момент: вместо сознательней проповеди масона, друга Верещагина, дается отрывок бреда сумасшедшего.

В черновом варианте рядом с высоким сумасшедшим, который бежит с трагическими словами о смерти и воскресении, бежал другой, который кричал: «Морковь, морковь, картуз, картуз!».

Эта деталь должна была снять впечатление преднамеренности реплики сумасшедшего, говорящего об убийстве, но Толстому она не понадобилась. Появление сумасшедших в окончательном тексте подготовлено короткой репликой Растопчина с приказом выпустить сумасшедших, так как теперь «сумасшедшие даже управляют армией».

Подлая шутка Растопчина, направленная против Кутузова, подготовляет его встречу с главнокомандующий. В этой встрече Растопчин оказывается смятым правотой Кутузова.

Конкретность необычайного по своей обстановке убийства производит на нас большее впечатление, чем описание обычной, так сказать законной казни. Неловкость убийства, нерешительность убийцы - все это дано не при помощи нагромождения взятых из исторических источников деталей, а развертыванием двух-трех моментов; в результате раскрывается преступная ненужность всей деятельности Растопчина, а не только одного совершенного им убийства.

Любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой и бурной путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку.

Maxim Gorky

"Война и мир" - многонаселенный мир

" " - это многонаселенный мир. Здесь можно наблюдать несколько сотен персонажей и каждый описан с исчерпывающей полнотой.

И у очень многих из них есть вполне реальные прототипы. Но, естественно, Лев Николаевич, как настоящий художник не просто списал характеры из жизни определенных людей. Все его образы собирательные.

Если взять образ Наташи Ростовой, то это симбиоз двух сестер Сони и Тани Берс - Софьи Андреевны, впоследствии жены писателя и ее младшей сестры Т. А. Кузьминской. Или, например, Соня, чудный персонаж из эпопеи, прототипом которого стала, безо всяких сомнен, добрая тетушка Т. А. Ергальская. Она была очень важным лицом в детстве и юности Толстого. Именно она поощрила его к писательству, именно она научила его любить ту тихую и уединенную жизнь, которой Лев Николаевич жил до конца своих дней. Отсюда видно, насколько тесно для самого автора события романа были связаны с судьбою членов его семьи.

Лев Николаевич в своем романе представил все классовые слои общества, начиная от членов императорских и королевских семей и заканчивая простым солдатом; людей всех возрастов и различных темпераментов, живущих на всей территории правления Александра I. Именно это многообразие образов позволяет автору познакомить своих читателей с психологическими особенностями русского народа, с настроением толпы: от высокого до самого низменного и зверского (к примеру, в яркой сцене расправы над Верещагиным).

Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.

Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадёженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.

Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, - говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: - Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!

Народ молчал и только всё теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой заражённой духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие всё то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.

Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! - закричал Растопчин. - Руби! Я приказываю! - Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.

Граф!.. - проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один бог над нами… - сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.

Руби его! Я приказываю!.. - прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.

Сабли вон! - крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.

Другая ещё сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.

Руби! - прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.

«А!» - коротко и удивлённо вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.

«О Господи!» - послышалось чьё-то печальное восклицание.

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала ещё толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным рёвом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила всё. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.

Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.

«Топором-то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?»

Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики её заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.

«О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть! - слышалось в толпе. - И малый-то молодой… должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О Господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится…» - говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мёртвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.

Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мёртвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.

В то время как Верещагин упал и толпа с диким рёвом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.