Зло, сокровищница духовной мудрости. «Всякое следствие было бы слишком невыгодно…»

Неблагоприятные известия, полученные императором (Наполеоном) из Петербурга, заставили его решиться дать приказ к отступлению после пятинедельного бесполезного пребывания в Москве. Между тем приближалась грозная зима, верная союзница русских. По окончании смотра, вечером 18 октября 1812 г. всей армии был дан приказ об отступлении. Главная армия успела отдохнуть во время пятинедельного пребывания в Москве и могла выставить 100.000 солдат, способных к бою, хотя она и значительно пострадала от постоянных потерь при военной фуражировке. Но эти солдаты уже не представляли собой прежнюю всесильную армию; она не подвигалась военным маршем, а тащилась вялым, медленным шагом.

Войска спешили покинуть город в ночь на 19 октября и рано утром; некоторые отряды двинулись вечером 18 октября. Ночь была не только темна, но и бесконечно длинна, продолжаясь от 4 часов пополудни до 8 часов утра. Наконец к 9 часам утра вюртембергские отряды выбрались из города по дороге в Калугу, куда было решено отступать. Но какое странное зрелище представляла собою великая армия!

Солдаты, не вышедшие еще из строя, шли обремененные всевозможной поклажей из Москвы. Каждый хотел что-нибудь захватить и доставить на родину, забыв, во время пребывания в городе, запастись необходимым.

Весь обоз походил скорее на толпу, нагрянувшую в беспорядке из неведомой страны, наряженную в всевозможные одежды и теперь уже напоминавшую собою маскарад. Эта толпа шла впереди во время отступления, постоянно нарушая порядок, желая оградить награбленное имущество от расхищения солдат. Но так как среди узких улиц, загроможденных обломками разрушенных домов, обозы, повозки, кареты и коляски всевозможных видов постоянно наезжали друг на друга, то толпе было приказано обождать, пока не пройдут строевые войска. При этом происходила ужасная суматоха и беспорядок, впоследствии повторявшиеся при каждом переходе.

Сам Наполеон с величайшим трудом пробирался среди этого хаоса. Хотя невозможность тащить за собою эти громадные обозы была очевидна для всех, не было дано приказа их покинуть. Это не было сделано, быть может, ввиду того, чтобы не лишить побежденных последнего утешения, после неимоверных испытаний. К тому же среди награбленной добычи находились съестные припасы первой необходимости, а повозки и кареты могли служить позднее для перевозки больных и раненых. При этом имели в виду и нападения казаков, которые без всяких распоряжений могли заставить покинуть награбленное имущество, что действительно и произошло позднее.

Среди этой толпы находились многие французы с семьями, изгнанные из Франции во время революции и обратившиеся к императору с просьбой о разрешении вернуться в отечество. Им не оставалось другого выхода. Внушив к себе этим шагом презрение со стороны русских, они были вынуждены следовать за армией; всем им приходилось особенно плохо; их было более жаль, нежели солдат. Им было бы, конечно, выгоднее идти впереди, но на это они не смели решиться, опасаясь погибнуть мученической смертью при нападении бродивших повсюду крестьян и казацких отрядов. Поэтому им приходилось, заранее обрекая себя на верную гибель, выжидать, пока пройдут войска.

Таким образом мы 19 октября добрались до Соснецкого, 20-го и 21-го до Чашкова; 22-го до Руднева, 23-го до Букозова, 24-го до Митьева и 25-го до Боровска, по указанному пути в Калугу. Во время этих переходов шел холодный дождь, дороги сделались непроходимы, платье обледенело. Обозы и пушки и прочее застревали до осей в топях, откуда их вытаскивали с величайшим трудом.

Войска подвигались вяло и с большими усилиями. Лица были мрачны и недовольны. Обремененные добычей, мы употребили, после продолжительной стоянки, семь дней, чтобы пройти расстояние, на которое требовалось не более 24 или 25 часов. Если бы мы подвигались скорее, русские остались бы позади, и мы могли бы завладеть этой дорогой; 6 часов позднее, оставив за собою Малоярославец, мы бы оказались в выигрыше.

26 октября, приближаясь к этому городу, мы услышали пушечную пальбу. Войско, шедшее впереди, подверглось нападению неприятеля. Завязался страшный бой, где погибло много народу; хотя победа осталась на нашей стороне, но обе стороны считали себя побежденными. Вследствие этого Наполеон, решив покинуть этот путь, направился по старой дороге, сохранившей следы опустошения. Большая часть главной армии подошла к Малоярославцу, когда все было кончено. Я попал сюда и грелся в той самой несчастной избе, где нашел убежище Наполеон, и где он держал совет с своими генералами. Сегюр называет эту избу ткацкой избой только потому, что в ней находился ткацкий станок. Между тем в этой местности крестьяне имеют ткацкие станки в каждой избе, так как женщины ткут полотна, шириною в 3/4 аршина, для чего требуется небольшой ткацкий станок.

Дороги становились все хуже. Падение лошадей вызвало необходимость отдать приказ сжечь повозки, оставшиеся позади, потопить в реках пушки, которых нельзя было тащить далее, взорвать пороховые обозы; все это было поручено исполнить отряду, оставшемуся в арьергарде. Теперь начались еще худшие бедствия.

26 октября мы двинулись по направлению к Верее, 27-го - к Можайску, 28-го мы шли по Бородинскому полю, 29-го прошли еще пять часов и, наконец, 30-го достигли Гжатска.

В Можайске, куда мы прибыли во второй раз, все было переполнено ранеными; все старались захватить с собою этих несчастных, но не хватало самого необходимого, и пришлось многих покинуть на произвол врагов, которых нельзя было особенно похвалить, так как они бессердечно нападали на безоружных. Несчастные, предвидя это, умоляли их не покидать; поэтому на каждую повозку укладывали больных, но этот навязанный груз недовольные возчики нередко сбрасывали с повозки, и несчастные погибали на дороге. Мы расположились на биваке в нескольких верстах от города. Дождь превратился в снег; резкий леденящий северный ветер возвестил нам приближение зимы.

Дорогу из Москвы до этой стоянки мы могли бы совершить в три дня, но, подвигаясь окольными путями, мы потратили на это дней десять. Мы бы много выиграли, сразу заняв эту дорогу, или если бы Наполеон согласился упорно продолжать осаду Малоярославца. Теперь было поздно. Мы со всех сторон были окружены врагами, решившими затруднить нам путь среди этой пустыни, предоставив лишениям и морозу нас истребить окончательно.

28 октября 1812 г. за несколько верст от Можайска мы перешли маленькую речку Калугу, через которую был перекинут скверный мост на сваях. Здесь произошла страшная давка. Войска переходили в беспорядке, обозы так нагромоздились, задерживая переход, что все смешалось в одну кучу. Наконец, выйдя на высоту, мы могли различить несколько холмов, покрытых снегом. То были окопы при Бородине; мы дошли до поля битвы, где трупы бесполезно убитых людей и животных валялись непогребенными. Войска вышли за пределы Бородина, обозы должны были устроить бивак на страшном поле битвы, среди непогребенных мертвецов; при этом толпа лишилась всякой тени храбрости. Резкий северный ветер был невыносим. Несколько солдат, очистив яму от мертвых тел, развели там огонь, к которому и я посмел присесть, чтобы спастись от леденящего ветра. Говорю «я посмел присесть», потому что в это время дисциплина исчезла и право было на стороне сильнейшего. Несколько отрядов еще не вышло из строя, но обшей дисциплины не замечалось. Только в случае нападений отдельные отряды вновь соединялись.

После уничтожения и сожжения отставших обозов, фургонов, повозок, пушек и пр. истощились, наконец, и съестные припасы; их хватило всего на 14 дней. Наступил страшный голод, возраставший с каждым днем, так как по опустошенным дорогам ничего не оставалось и не было никакой надежды что-либо отыскать. Многие надеялись поддержать свои силы небольшим количеством сахара, пользуясь им с крайней расчетливостью; но и это средство скоро истощилось и пришлось довольствоваться лошадиным мясом. Сперва начали убивать самых тощих лошадей, застреливая их на месте. Оставалось еще немного соли и приправ; но и это вскоре уничтожилось; стрелять лошадей уже перестали и прямо вырезывали куски мяса из живых лошадей. Несчастные животные, обливаясь кровью, дрожа всем телом, стояли как оглушенные и, наконец, падали обессиленные на землю. Французы прежде всего вырезывали лошадям языки, не добивая их окончательно. При этом отступлении нет ничего ужаснее воспоминаний тех зверств, которые люди совершали над людьми и животными.

Большая часть войска превратилась в мародеров, побросавших свое оружие и вооружение для того, чтобы заняться грабежом. При этом они нередко попадались в руки русских и погибали в жестоких мучениях.

Тысячи умирали по дороге от истощения и голода. Лошади питались древесной корой и гнилой соломой, так как все замерзло и было занесено снегом. Кавалерийских лошадей брали для того, чтобы везти дальше артиллерию. Нужда росла с каждым днем. Таким образом мы добрались до Итарки 31 октября и прибыли в Вязьму 1 ноября 1812 г.

Нас ожидали новые испытания: холода усиливались с каждым днем; припасы истощились, подкрепительных напитков не было; стоять на биваке без теплой одежды среди льда и снега было выше человеческих сил.

Бесконечные ночи были ужасны, сырое дерево не горело, но и его приходилось собирать с трудом. В ожидании огня многие замерзали даже на работе; в ней участвовали офицеры высшего разряда для того, чтобы иметь право греться у огня. Нередко случалось, что, когда огонь разгорался, подбегали сильнейшие и отгоняли слабых; дело часто кончалось драками и убийствами.

Те, которые изнемогали на дороге, оставались на месте и погибали, раздавленные обозами. Никто не заботился о том, чтобы отнести или положить в сторону этих несчастных. С них стаскивали последние лохмотья ранее, чем они умирали. Солдаты сбрасывали с себя оружие, всякая дисциплина исчезла, воцарилась анархия; каждый думал только о себе, стараясь пробиться во что бы то ни стало.

Солдаты, покидая ряды своих полков, двигались впереди беспорядочной толпой. Казаки, следовавшие за армией, ежечасно нападали на безоружных и грабили их. Сопротивляться было невозможно, так как вооруженные отряды шли позади или впереди армии.

По дороге стояла гололедица; изнуренные лошади с плохими подковами едва тащились без поклажи, малейшие холмы представляли непреодолимые препятствия. Пушки, обозы с амуницией или припасами и пр., масса различных повозок и карет, захваченных из Москвы, оставались на месте; об их сожжении никто не думал, и они попадали в руки русских.

У семей французских эмигрантов, следовавших за армией с разрешения Наполеона, обещавшего им свое покровительство во Франции и бежавших из Москвы от страха перед русскими, по дороге отнимали лошадей и поклажу; им приходилось идти пешком за толпой, насколько у них хватало сил. Однажды вечером, пока я сидел у костра на биваке, ко мне подошли шестеро таких несчастных с просьбой позволить им погреться у огня. Я охотно согласился, и мое сердце обливалось кровью при виде этих страдальцев. Среди них был старик, дедушка, с седыми волосами, сын, его жена с взрослой дочерью и двое маленьких детей. У них ничего не осталось, кроме того, что было на них: ни крепкой обуви, ни теплой одежды, так как у них отняли лошадей и все имущество. Их жалобы и слезы заставили меня забыть на минуту мое собственное положение; я бы охотно с ними поделился последним, но и у меня ничего не было; у меня украли недавно последний запас кофе и сахара.

Хотя я еще числился в Вюртембергском отряде, но мы никаких припасов достать не могли, кроме лошадиного мяса. Собаки, следовавшие за армией, были все съедены, в том числе, должно быть, и моя. Однажды вечером, блуждая по окрестностям в поисках за пищей, я увидел прекрасного белого пуделя. Мы с приятелем тотчас за ним погнались и живо с ним справились. Его мясо мы разделили поровну, и его нам хватило надолго. Когда оно было съедено, мы снова принялись за лошадиное мясо; оно имело отвратительный вкус, так как его нельзя было приготовлять как следует.

Приготовлялось лошадиное жаркое очень просто. Кусок мяса павшей лошади накалывали на длинную палку, саблю или на штык и его держали над огнем, без соли, без приправ, без сала, - всего этого не существовало. От огня мясо больной лошади делалось отвратительно; из него капала желтая жидкость; когда оно обугливалось, его проглатывали с жадностью. Даже отвращение исчезло; мы готовы были есть пищу, годную для свиней; каждый соглашался питаться чем бы то ни было.

После нескольких переходов, в то время как ужасы возрастали ежедневно, и толпа стала походить на маскарад, мы дошли, наконец, до Болдина 5 ноября, 6-го до Дорогобужа, 7-го до Михалевска, 8-го до Пенева, и после двух переходов 11 ноября 1812 года снова достигли Смоленска. Сюда устремились все, надеясь не только достать припасов, но и догнать часть войска, которое могло нас охранять. Но мы нашли совершенно противоположное. Вюртембергский отряд, с величайшим трудом дотащивший несколько орудий до Смоленска, за неимением лошадей, оставил здесь всю артиллерию, исключая двух пушек.

В Смоленске мы нашли два запасных магазина. Нам роздали немного водки, хлеба и муки. Но голод был так велик, что никто и не подумал приготовить из нее какое- нибудь кушанье; люди ели муку горстями в сыром виде. Страшно было смотреть, как они глотали муку пригоршнями, замазывая себе лицо и нестриженную бороду. И здесь при скоплении беглецов нарушался порядок; голодные солдаты пробирались повсюду в надежде поживиться; они силой отнимали припасы и дрались между собою из-за добычи. Даже высшие офицеры были бы не в силах восстановить порядок среди озверевшей толпы, хотя бы беспощадно казнили мятежников; сам Наполеон получил бы ответ от солдат: «Надо же что-нибудь жрать!» Здесь ожидали раздачи амуниции; но желающих получить военные снаряды оказалось очень мало, большинство оставалось без вооружения, остальные готовы были его побросать.

Город был наполнен больными и ранеными. Ими были переполнены не только казенные строения, но и все дома, уцелевшие от пожара. Повозок нельзя было достать; вследствие этого несчастные жертвы войны подвергались неизбежной ужасной участи своих товарищей, покинутых в других городах: в Москве, в Вязьме и пр. Однако судьба последних была менее ужасна, чем участь их товарищей, которых сбрасывали с повозок по дороге, оставляя их умирать в снегу. Ни один из них не добрался до Смоленска. Первые могли еще надеяться на великодушие своих врагов, но о последних никто не думал, предоставив их своей судьбе.

Вокруг Смоленска и в самом городе собрались все. Так как дома, уцелевшие от пожара, были все переполнены больными, то на месте пожарища, по берегам Днепра и в погоревших предместьях разводились костры; вокруг них расположились остатки великой армии, утопая в глубоком снегу, который шел беспрерывно. Я также находился среди этого войска, так как Вюртембергский отряд расположился здесь на биваке. Холод и нужда возрастали с каждым днем, дороги были непроходимы, и гололедица, заметенная снегом, делала их опасными.

Здесь мне выдали немного муки, рису и две бутылки водки, которые я отдал на сохранение одному солдату, моему денщику. Этот денщик, посланный с поручением, исчез бесследно, случайно или преднамеренно, одному Богу известно. Таким образом я потерял последнее среди печальных условий настоящего, без всякой надежды на будущее. Впрочем, я равнодушно относился к своему положению: закаленный испытаниями, я был занят настоящим, не заботясь о будущем, о том, что будем есть, как одеваться и т. д.

Единственная пара сапог, взятая мною из Штутгарта, сильно износилась; одного каблука не хватало. Среди солдат, хотя и были сапожники, но никто работать не хотел, не имея нужного материала. Я должен был довольствоваться продранными сапогами, пока они еще держались на ногах. Одет я был также очень плохо; на мне ничего на было кроме мундира и старого продырявленного воротника от никуда негодного, изношенного плаща. Брюки, местами прожженные у костров, висели в лохмотьях. Лицо и руки почернели от грязи и копоти. О мытье нечего было и думать; оно было слишком затруднительно. Чтобы добыть воду, приходилось каждый раз оттаивать снег, но где же взять полотенце или тряпок для вытирания. Одним словом, каждый в отдельности и все вообще имели ужасающий вид.

Армия пробыла в Смоленске три дня, среди страшной сутолоки, предаваясь всевозможным порокам.

На второй день после своего прибытия я был командирован с отрядом в 40 человек сопровождать экипаж маршала Нея и генерала Маршана и должен был выступить немедленно по дороге в Красный. Я и мои солдаты считали это за счастье, зная, что при транспорте имеются съестные припасы. В первый день переход совершился благополучно. К вечеру мы остановились на ночь у разоренного постоялого двора, недалеко от дороги. Здесь, приказав ввезти повозки во двор и поместить лошадей в конюшню, я расставил караул и остался на биваке перед костром с моими людьми, попросив эконома маршала раздать припасы солдатам, чего он, однако, не исполнил. Солдаты принимались сами добывать провианта, как я ни старался препятствовать им в этом, советуя им подождать до следующего дня. Вследствие этого большая часть моего отряда разбежалась на другой день. Я укорял в этом эконома, но он не соглашался выдавать провиант. Солдаты настояли на своем; они отняли часть припасов, чему я не мог воспротивиться, сколько ни ругался эконом.

Наконец мы отправились дальше. Добравшись до небольшой речки с перекинутым через нее мостиком, мы нашли около него большое замешательство, так как все стали ломиться вперед. В то время, как я пытался восстановить порядок, на нас налетел отряд казаков, которых мне удалось разогнать, после чего мы снова приступили к переправе. Усиленный отряд казаков повторил нападение; я пытался защищаться, но мы оказались слабее. Солдаты меня покинули, и я с трудом отмахивался от 6 или 7 казаков шпагой, при этом мне сшибли каску с головы. Я спасся, соскользнув с небольшого пригорка, по которому казаки за мной гнаться не могли. Добравшись до того места, где стояли повозки, сплотившиеся при криках: «Казаки! Казаки!» в одну кучу, я пробрался между ними и перешел через узкий переход.

Когда казаки приблизились и слезли с своих коней, никто не думал им сопротивляться, и все они вместе с нашими солдатами дружно принялись грабить кареты, повозки, телеги и пр., как будто они были из одного лагеря.

В то время, как я пробирался по узкой дороге мимо одной повозки, французские гренадеры взломали французскую кассу, из которой я также выхватил несколько свертков, где оказались слитки золота. Я имел неосторожность набить ими свои карманы, вследствие чего я большую часть их растерял по дороге, а остальное у меня отняли в Вильне.

Теперь мой отряд рассеялся, и я остался совершенно один среди массы изнуренных людей, бредущих по дороге. Когда я, наконец, после страшных мытарств, добрел 16 ноября до Красного, куда также добрались остатки Вюртембергского отряда днем ранее, последний был окончательно распущен. Здесь накануне моего прихода роздали офицерам и солдатам хлеб и обувь. Но мне, к несчастью, опять ничего не досталось. Мне не было так тяжело лишиться хлеба, как обуви, так как сапоги нельзя было достать ценою золота. Между тем каблуки я потерял и остался на одних подошвах.

За несколько переходов до Смоленска, внешний вид окружающей природы совершенно изменился. Раньше мы по временам видели над собой проблески голубого неба, хотя иногда чередовавшегося с дождливой погодой, и всегда ясно могли рассмотреть очертания предметов и дороги; теперь же небо окончательно заволокло, и снег падал густыми хлопьями при сильном ветре, заносившем все дороги. У нас исчезло всякое желание защищаться. Холод усиливался, пальцы примерзали к оружию, и раз оно выпадало из рук, поднять его не было никакой возможности.

Солдаты падали, исчезая в сугробах; сильнейшим удавалось подняться, более слабые умирали, утопая в снегу. Режущий ветер захватывал дыхание, вихри снега засыпали лицо и ослепляли зрение, пар от дыхания превращался в лед на длинных бородах. Все тащились с комьями снега на ногах в полном изнеможении, многие падали обессиленные, и были погребены под снегом. Огонь можно было разводить лишь с величайшим трудом; среди высоких снежных сугробов сырой хворост не разгорался или постоянно потухал.

По дороге можно было видеть солдат, замерзших вокруг потухшего огня. Каждый бивак напоминал собою поле битвы, и эта картина, повторяясь каждую ночь, наводила ужас. Казалось, как будто сама природа вооружилась против нас и готовилась нас окончательно уничтожить.

Во время страшной борьбы против стужи и голода всякая сплоченность исчезала; большинство беззащитных и безоружных беглецов, оставшись без вождя, следовали только животному инстинкту самосохранения, не останавливаясь ни перед чем, даже убийством или грабежом. Никто, имея припасы, не мог быть уверен, что сильнейший их не отнимет; с людей слабых сдирали одежду, и они гибли от холода; между тем награбленное приносило мало пользы и самим грабителям. Стоило только несчастному, выбившемуся из сил упасть, как на него набрасывались другие и срывали с него одежду, не дожидаясь его смерти. При этом происходили раздирающие душу сцены. Озверевшие люди срывали рубашки с умирающих, которые при этом поднимали страшный крик и вой. Толпа, цепенея от холода, без сострадания, равнодушно проходила мимо умирающих; некоторые даже издевались над этими несчастными.

В окрестностях Красного на нас напали русские. Наполеон с остатками гвардии и вооруженным отрядом оттеснил врагов и очистил перед нами дорогу, куда все бежали в беспорядке. Таким образом мы 17 ноября 1812 г. добрались до Ляды, 18-го до Дубровны и 19-го до Орши.

В Орше нам возвестили с музыкой и барабанным боем, по какой дороге должны следовать военные отряды. Одним было приказано идти на Витебск, другим - на Вильну; но все пошли по одной дороге к Вильне.

Здесь моя обувь окончательно развалилась, подошвы оторвались. Я постарался обернуть ноги тряпками. Наконец я узнал, что в запасном складе раздают обувь. Я поспешил туда, но когда я туда прибыл, все уже было роздано; я снова опоздал.

К счастью, погода стала теплее. Таким образом я пошел далее, обессиленный, не имея другой пищи, кроме лошадиного мяса, без обуви, в продранной одежде, не защищенный от холода, предоставленный самому себе. Между прочим, надо заметить, что в таком безвыходном положении мне никогда не являлась мысль, что я, наконец, должен погибнуть. При таком полном упадке физической и нравственной силы я ежедневно начал отставать во время переходов. Нередко дойдя до бивака, где я мог отдохнуть, мне стало казаться среди ночи, что за мной гонится арьергард с генералом Неем во главе, заставляя меня бежать вперед. В то время я это считал несчастьем для себя; теперь я вижу, что это послужило мне в пользу. Если бы я оставался на месте до утра, я бы, вероятно, замерз, как многие другие. Иногда встречались товарищи. Сговаривались не разлучаться, но среди толпы, беспорядочно сновавшей по дороге, мы снова расходились и более не встречались. Впрочем, необходимо было держаться вместе, так как в одиночку приходилось опасаться нападений беспощадных грабителей, готовых поживиться каждой тряпкой, оставшейся на теле другого. Держаться компанией было не только безопаснее, но легче доставались съестные припасы, так как товарищи делились тем, что удавалось захватить, между собою. Однажды вечером, расхаживая по биваку, я заметил французских солдат, улегшихся вокруг огня, на котором кипел котелок. Убедившись, что солдат, наблюдавший за варкой, задремал, я быстро схватил котелок и унес его к товарищам, которые обрадовались при моем появлении. В котелке оказалась почти готовая гороховая похлебка, которой мы поспешили угоститься. В другой раз я таким же образом добыл горшок горячего кофе, который приготовляли на императорском биваке, может быть для самого императора или для одного из его генералов. Это тоже нам доставило хорошее подкрепление.

Упомянув здесь об императорском биваке, я полагаю небезынтересным о нем поговорить. Вероятно, зная заранее, где император будет отдыхать, вперед посылались несколько гвардейцев и саперов, чтобы выбрать место для лагеря, большею частью -как я заметил - среди леса, недалеко от дороги. На этом месте расчищали снег, срубали деревья, отмеряли квадрат приблизительно в десять футов ширины и 20 длины, делали углубление в 2 фута глубины, отбрасывая в сторону землю. В этом углублении разводили огонь, набрасывая туда целые стволы деревьев, пока все пространство не образовало пылающий костер. Кругом устраивали ограду из кольев. До прибытия императора земля вокруг ямы высыхала на расстоянии 10 футов, распространяя кругом приятную теплоту, так что он сам и его генералы стояли или рассаживались кругом без верхней одежды. Нередко я желал найти возможность погреться, но гвардейцы расставляли часовых вокруг квадрата, не допуская никого, а тем менее немца.

21 ноября мы оставили Оршу, направляясь в Коханово, и прибыли 22-го в Полочин; 23-го дошли до Бобра; 24-го до Крюкова; 25-го до Борисова; 26-го мимо Борисова до Студянки в 4 верстах от Березины.

При этих переходах бедствия стали еще ужаснее. Все части окончательно перепутались. Вследствие дождей и наступившей оттепели дороги были непроходимы. Возникли страшные беспорядки. При величайших усилиях со стороны офицеров удалось составить из остатка великой армии отряд в 5 или 6 тыс. человек. Борисов уже был в руках русских, занявшими этот город до нашего прихода. При нашем появлении их оттеснили на правый берег Березины. При этом они разрушили мост, который в виду неприятеля невозможно было восстановить. Поэтому пришлось искать другого места для переправы. В то время, когда для обмана неприятеля старались устроить переход через Укольду и делали приготовления для постройки нового моста, неприятель сосредоточился на этом пункте.

25 ноября 1812 г. французскому генералу Эблэ удалось построить мост через Студянку в 4 верстах выше Борисова. Вода сильно поднялась, громадные глыбы льда неслись по ее поверхности, однако французским понтоньерам, работавшим по грудь в воде, удалось вбить деревянные сваи и в один день устроить мост для пешеходов.

В то время, как занялись устройством второго более устойчивого моста для обозов, часть вооруженных отрядов успела переправиться через первый мост, чтобы занять местность, оставленную русскими накануне. На второй день закончили и второй мост, и артиллерии удалось перебраться на другой берег. В это время русские напали по правому и левому берегу на вооруженные отряды, состоявшие из 5 или 6 тыс. человек. Последние храбро держались до 9 часов утра 29 ноября, затем стали отступать, при чем подожгли мост и прекратили переправу.

Тут бедствие достигло высшего предела. На противоположном берегу, занятом врагами, осталось множество повозок, пушек и т. п., до 7.000 человек несчастных мужчин, женщин и детей; все теснились к мостам, по которым днем ранее легко было переправиться, но они этого не сделали. Неприятель начал стрелять в беззащитную толпу, и все пришли в смятение. Многие от страха и отчаяния бросались в реку, надеясь переплыть, держась за лошадей. Между тем льдины, плывшие по реке, их затирали; несчастные погибали в волнах. Другие старались спасаться, хватаясь за подставки пылающего моста (первый мост подломился под тяжестью толпы), тогда как остальные, падая в воду среди всеобщего смятения и натиска толпы, отталкивали друг друга. Одним словом, это было самое ужасающее зрелище, какое можно себе представить, - зрелище, еще небывалое в истории.

Я был также в числе беззаботно оставшихся слишком долго на левом берегу Березины, где меня могла бы постигнуть та же участь; но случайно брошенная в мост граната из лагеря врагов спасла мне жизнь. Эта граната прочистила дорогу среди толпы, приникшей к земле, и дала мне возможность перешагнуть через лежащих и благополучно добраться до моста, по которому мне удалось спастись. Прибыв на правый берег, я мог видеть пылающий мост и был очевидцем страшного смятения и отчаяния, охватившего толпу, оставшуюся на левом берегу, тогда как гранаты летали и разрывались кругом меня направо и налево. Я доварил у брошенного костра кусок полусырого мяса, купленного мною вместе с скверным хлебом у какого-то солдата, и, поев, поспешил в лес, видневшийся на пригорке, через который пролегала дорога.

Я не стану говорить о страшной суматохе, происходившей в течение четырех дней, о беспорядках и ужасах, которые вообще не поддаются описанию, и буду продолжать рассказ о моей дальнейшей судьбе во время дороги.

Добравшись до густого соснового леса, я уже издали увидал громадный костер, разложенный среди дороги. (Давка на дороге прекратилась. Переход закончился сожжением моста, и отставшая толпа поспешила вперед без остановки). У этого костра застал я несколько товарищей. Обогревшись у огня, мы пошли дальше, не расставаясь. Переход совершался медленно. Снежные заносы от беспрерывно падавшего снега и скопление беглецов, которых мы опять догнали, чрезвычайно затрудняли передвижение. При наступлении темноты, в 3 часа дня, мы решили устроить стоянку в лесу, чтоб отдохнуть, и, найдя подходящее место возле целого вороха еловых ветвей, тотчас развели пылающий костер из попавшегося нам хвороста. У меня оставалось немного хлеба, у остальных были кое-какие припасы. Немного подкрепившись, мы поднялись в два часа утра и продолжали путь. К утру мы добрались до какого-то поместья, где застали множество знакомых офицеров. Майор Штарклоф предложил мне глоток водки, я передал ему незаметно кусок хлеба. Оба мы таким образом немного подкрепились и видя, что у каждого из нас есть маленький запас, сговорились не расставаться по дороге, что было почти невозможно, ввиду тесноты. 30 ноября под утро все поднялись, но среди давки мы снова разошлись. Однако мой друг (капитан фон Буч), которому я, собственно, и обязан своим спасением, не оставлял меня до Вильны.

Морозы усилились, а с ними возросли и наши бедствия. Последние отряды, сохранявшие военную дисциплину, побросали оружие и разбежались; вся возможность сопротивления исчезла. При первых возгласах: «Казаки!» все обращались в бегство.

При этом случалось видеть, как полунагие люди спешили за беглецами, упадали в снег и умирали на месте. По дороге лежали рядами нагие люди; многие еще были живы, они катались по замерзшей земле, издавая раздирающие вопли, до последнего вздоха. Как только кто-нибудь падал от холода и изнурения, на него нападали окружающие, раздевали его донага, не обращая внимания, жив он или мертв, и наряжались в его лохмотья. Все эти ужасы возрастали с усилением холодов.

Толпа тащилась в немом оцепенении, с закутанными лицами, с поджатыми руками, одетая в лохмотья, с старыми шапками на головах и пр., с израненными, часто уже пораженными гангреной, ногами, завернутыми в тряпки, стараясь держаться ближе друг к другу. Все были оборваны, голодны и безоружны.

В соседних деревнях и жилищах мы старались найти убежище от леденящего ветра, дувшего беспрерывно; жилища сейчас же до того переполнялись, что никто не мог сдвинуться с места. В печах разводили сильный огонь, причинявший много несчастий. Люди, не попадавшие в избы, располагались вокруг стен, чтобы найти хотя немного защиты от резкого ветра; они разводили огни и окружали все соломой, теперь снова попадавшейся под руку.

Дрова и солому добывали, снимая крышу с домов, не щадя и тех домов, где нашли себе убежище другие. При этом раздавались ругательства и проклятия. Люди нападали друг на друга, дрались отчаянно, тогда как остальные разоряли дом окончательно. Вытесняя таким образом друг друга, они поджигали жилища, чтоб выгнать остальных. Пламя распространялось с быстротой молнии в деревянных постройках, большинство погибало среди огня, немногим удавалось спастись. Когда загорался дом, все бежали туда отогреваться, но многие, не будучи в силах убежать от быстро распространявшегося огня, погибали жертвой пламени.

Люди блуждали как тени вокруг пожарища или тлеющих костров, обыскивали умерших, и нередко сами погибали на месте.

На рассвете вся толпа, без всякого сигнала, снималась с места, чтобы продолжать несчастный путь.

Пройдя мимо Плехицы, Зослава и Молодечна мы 5 декабря 1812 г., наконец, вышли близ Сморгони на большую дорогу, ведущую в Вильну.

Холод стоял необычайный. Изнуренные люди, с трудом дотащившиеся сюда, блуждали как тени, еле передвигая ноги, глубоко вздыхая и проливая слезы. Ноги у них подкашивались, они собирали последние силы, но шатаясь падали на землю, чтобы более не подняться: чувства окаменели. Остальные проходили мимо, не сожалея о погибших.

На большой дороге попадались пленные русские, которых никто не стерег, и они могли идти куда угодно. Они направлялись в ближайшие деревни, добывали лошадей и появлялись в виде партизанов. Зная, что сопротивление невозможно, все были объяты ужасом. Завидя издали крестьянина на лошади, все, принимая его за казака, обращались в бегство.

Ночью можно было наблюдать ужасающее зрелище: кругом - вблизи и вдали - горели целые селения. Зарево пожаров простиралось по всему горизонту, освещая окрестности как днем красным отблеском огня.

Изнурение толпы дошло до того, что несчастные не могли даже подбирать дерево для топлива. Они садились на своих умерших товарищей, вокруг тлеющих огней, и умирали в свою очередь, когда погасал огонь. Нередко они, теряя сознание, ложились прямо в огонь и умирали в страшных мучениях.

Многие доходили до сумасшествия и пожирали мясо павших лошадей; иные теряли голос, и многие, ослепнув, кружились в толпе, пока, вытесненные оттуда, не падали и не погибали в страшных мучениях.

Так называемый священный эскадрон, составленный в Орше для охраны императора, рассеялся. Вообще трусость заменила храбрость.

Немногие гвардейцы, сохранившие вооружение, побросали его, чтобы не попасться в руки неприятеля с оружием в руках. Все распалось, нужда превратила всех в разбойников и поджигателей; сильный грабит слабого, отнимая то, что ему принадлежало по праву, не чувствуя при этом угрызений совести.

В Сморгони мы застали часть дивизии Коазона из Данцига и несколько дополнительных отрядов из Германии, высланных к нам навстречу из Вильны. Они были в полном порядке и представляли нам, людям, заросшим грязью и копотью, небывалое зрелище. Нам было приятно видеть чисто одетых солдат и слышать бой барабана.

С этого места Наполеон спешил нас опередить, передав командование принцу Мюрату. Теперь все считали себя покинутыми, тем более, что был получен приказ «спасаться как кто может».

На другой день, 6 декабря, дополнительные отряды удалились; я и мой друг надеялись к ним присоединиться, но это оказалось невозможно; они подвигались слишком быстро, и мы не могли за ними следовать. К вечеру мы добрались с величайшим трудом до городишка Осмеяна, где опять застали дополнительные отряды.

7 декабря мы снова пустились в путь, но и на этот раз отряд потеряли из виду. В сумерки мы заметили в стороне от большой дороги несколько домов, наполненных бегущими. Мы тоже забрались в это помещение, развели небольшой огонь, сварили себе еду (из муки с водой и солью) и проспали несколько часов довольно спокойно. Я особенно ценил этот отдых, так как не спал под крышей, начиная от Москвы.

Около 2 часов утра поднялся страшный шум, раздались крики: «Казаки! Казаки!» и все выбежали на улицу. Даже мой друг покинул меня в первую минуту страха, думая, что и я за ним последую. Я остался один в этой избе и думал, что меня схватят и убьют казаки. Вдруг у меня мелькнула мысль, которую я тотчас привел в исполнение с крайним напряжением своих слабых сил. Взобравшись на поперечные балки, проходящие под крышей, я прижался к ней, сидя на балке. Едва я успел скрыться, как послышалось приближение казаков и крики бегущих. К моему счастью, огонь в очаге погас, вследствие чего внутренность избы оставалась темна. Наконец прискакали казаки, тыкали во все стороны своими копьями, но так как они ничего не нашли, то я надеялся, что они поедут дальше; однако, сойдя с лошадей, некоторые подошли к очагу и раздули огонь. Я притаил дыхание в смертельном страхе быть открытым. Обыскав все углы и разбросав все валявшиеся тряпки, они снова вскочили на лошадей и удалились.

Вероятно, они меня не заметили, ослепленные быстрым переходом от мрака к свету. Пробыв еще некоторое время на месте, когда все успокоилось, я, наконец, спустился с окоченевшими от холода членами, согрелся немного, и убедившись, что враги удалились, я со всех сил пустился бежать по направлению дороги. После часовой ходьбы я снова встретил моего друга, капитана Буч, сидевшего перед огнем невдалеке от дороги. Мы очень обрадовались, встретив друг друга, и продолжали дорогу вместе.

Порядок и внешний вид отрядов, высланных нам навстречу из Вильны, быстро изменился. Мороз крепчал. Непривычные к лишениям и опасностям разного рода, они быстро дошли до полного изнурения. Эти солдаты умирали не от изнурения или недостатка пищи, а просто от страшного холода. Оставшиеся в живых сбросили оружие и присоединились к беглецам. У меня дело не ладилось. Лишившись обуви, я при страшном холоде должен был идти босиком по снегу и оледеневшей земле. Я предпочел бы отдыхать по целым часам вместо того, чтобы согреваться движением, но мой приятель меня постоянно понукал то добрыми, то резкими словами. Таким образом мы, наконец, дошли до города Вильны в декабре 1812 г. в 4 часа вечера. За нами гнались казаки (Каким-то чудом спасся обер-аудитор Гмелин, друг автора. Изнуренный от усталости, он попал в какой-то ров и там заснул. Он проснулся от странного ощущения. Оказалось, что тело его было покрыто пиявками, которые к нему присосались. Это его настолько облегчило, что он мог идти дальше и счастливо вернулся в отечество.- Прим. Ред.)

Иоанн родился в Антиохии около 347 года в грекоязычной семье состоятельного чиновника. «По рождению и воспитанию» он, по словам протоиерея Георгия Флоровского, «принадлежал к эллинистическим культурным кругам малоазийского общества. Этим объясняется его высокая личная культурность, аристократическое благородство его облика, известная светскость его обхождения. От культурности Златоуст не отказывался и тогда, когда отрекался от мира и от всего, что в мире» . Отец святителя Секунд умер вскоре после рождения мальчика, и его воспитанием занималась мать, Анфуса, посвятив всю себя сыну. Когда он подрос, мать позаботилась дать ему классическое образование. Курс риторики Иоанн прошел у лучшего специалиста в этой области антиохийца Либания, который, пораженный талантом ученика, собирался передать ему свою кафедру, но препятствием к этому явились твердые христианские убеждения Иоанна и его рано сложившиеся аскетические устремления. Язычник Либаний сетовал впоследствии на то, что христиане похитили его лучшего ученика. В Священном Писании Иоанна наставлял предстоятель Антиохийской Церкви святитель Мелетий. В 367 году он крестил Иоанна и три года спустя поставил его в чтеца. После ссылки Мелетия, которой тот подвергся при императоре Валенте в 372 году, Иоанн изучал богословие под руководством антиохийских пресвитеров Флавиана и Диодора, позже поставленного на Тарсийскую кафедру. Вместе с ним у них учился и известный впоследствии богослов Феодор Мопсуестийский, который был осужден V Вселенским собором как главный виновник несторианской ереси. Иоанн Златоуст, воспитанник антиохийской богословской школы с ее библейским реализмом, неприязнью ко всякого рода отвлеченному теоретизированию и пассивной созерцательности, с ее обостренной чуткостью к нравственным проблемам, с ее всецелой приверженностью идеалу, начертанному в Нагорной проповеди, стал самым последовательным выразителем идей и установок этой школы.

Ревностному монаху и знатоку священных книг, обладавшему также блестящим классическим образованием, предлагали епископскую кафедру, но, исполненный бескомпромиссно высокого представления о епископском служении, он уклонился от епископства, написав в связи со своими размышлениями на эту тему «Шесть слов о священстве», ставших краеугольным камнем православной пасторологии. Пребывая в пустыне, Иоанн создал также труды, посвященные иноческому подвижничеству: «Против вооружающихся на ищущих монашества» и «Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни».

Возвратившийся в Антиохию из ссылки святой Мелетий призвал к себе Иоанна и посвятил его в диакона в самый канун II Вселенского собора. Совершая диаконское служение, Иоанн находил время для богословского творчества, написав такие творения, как «Книга о девстве», «К молодой вдове», «Книга о святом Вавиле и против Юлиана и язычников».

Преемник Мелетия Флавиан в 386 году хиротонисал Иоанна в пресвитера, предоставив ему храм, расположенный в древней (впоследствии затопленной) части Антиохии. В этом храме более десяти лет, обыкновенно дважды в неделю, при стечении множества людей, часто приезжавших из дальних мест послушать знаменитого проповедника, святой Иоанн произносил проповеди, прославившие его имя во всем христианском мире и снискавшие ему прозвание Златоуста. Эти проповеди стенографически записывались его почитателями и редактировались им самим. В Антиохии им были произнесены поучения на праздники, слова, темой которых является обличение пороков и наставление в борьбе с грехами, а также толкования на священные книги.

Ветхозаветным Писаниям посвящены «Девять бесед на Книгу Бытия», еще «Шестьдесят семь бесед» на ту же книгу, «Беседы о Давиде и Сауле», «Беседы о пророчествах Ветхого Завета», «Беседы на псалмы», «Беседы на пророка Исаию», «Беседа об Иове», «Беседы о святых Маккавеях» и ряд других творений. Экзегеза Нового Завета содержится в его «Беседе на Евангелие от Матфея» и «Беседа на Евангелие от Иоанна», «Беседах на Деяния», «Беседах в похвалу апостолу Павлу», «Беседах на Послание к римлянам», на «Два Послания к коринфянам» и на другие послания апостола Павла.

Иоанн Златоуст не знал еврейского языка и комментировал ветхозаветные книги по Септуагинте, но в толкованиях на Новый Завет он обнаружил тончайшее понимание стилистических особенностей текста, языковых нюансов; в них во всем блеске проявилось его тонкое чувство стилиста. Даже в грамматических формах, употребляемых новозаветными писателями, он улавливает богословски важные оттенки смысла Писаний. В то же время его толкования не плод кабинетных штудий, рассчитанных на эрудированного читателя, но живое пастырское слово, призванное извлечь из богодухновенных Писаний поучение, обращенное ко всякому человеку, стремящемуся жить по заповедям, либо сказанное для того, чтобы тех, кто из праздного любопытства пришел послушать проповедника, уловить в апостольские сети и побудить к обращению и перемене жизни.

Для святого Иоанна этический пафос христианства неразрывно связан с сотериологией. Истолковывая разные места священных книг, он вновь и вновь напоминал людям, что нет иного пути ко спасению помимо исполнения заповедей во всей их евангельской полноте и высоте. Святитель воспринимал слово Божие, в том числе и изреченное пророками в ветхозаветную эпоху, как живое и действенное во все времена человеческой истории. С удивительной естественностью он актуализировал священные книги; отталкиваясь от их сюжетов или содержащихся в них идей и наставлений, он высказывался на злобу дня, по острым проблемам современности, нередко иллюстрируя мысли священных писателей примерами, почерпнутыми из повседневной жизни своего века.

Ученик Диодора Тарсийского, святой Иоанн следовал экзегетической традиции, сложившейся в антиохийской школе, выявляя исторический контекст священных книг. По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, он «был близок к буквальному пониманию боговдохновенности… В Писании нет ничего лишнего и напрасного - ни единой иоты, ни единого слога… И даже в обмолвках или разногласиях старается вскрыть Божественный смысл… Священные писатели писали и говорил “в Духе” - или говорил в них Дух. Однако это наитие Духа Златоуст решительно отличает от одержимости: сознание и ум остается ясным и уразумевает внушаемое. Это, скорее, озарение. И в этом существенное отличие профетизма от мантики. Поэтому священные писатели не теряют лица. И Златоуст всегда останавливается на личности писателя, на обстоятельствах написания отдельных книг» . Методы антиохийской экзегезы святитель Иоанн не доводил до абсурдной крайности. Высоко ценя буквальный смысл священного текста, он не считал его приемлемым во всех случаях и отвергал буквальное понимание библейских антропоморфизмов, прилагаемых к Богу.

Мысль пригласить знаменитого проповедника на вдовствующую столичную кафедру пришла на ум всесильному тогда временщику Евтропию, вероятно, по двум основным соображениям: украсить Константинополь знаменитостью и в надежде на то, что, человек не от мира сего, Иоанн не в состоянии будет заметить его неприглядные интриги. Евтропий опасался, что Константинопольскую кафедру в противном случае займет ставленник влиятельного и властолюбивого архиепископа Александрии Феофила. Феофил перемещение в столицу выходца из антиохийской школы пережил как поражение Александрии и уже тогда затаил мысль о реванше, возненавидев святого Иоанна.

Не без колебаний Иоанн принял приглашение, и в начале 398 года состоялась его епископская хиротония.

В Константинополе святой Иоанн ввел антифонное пение за всенощным бдением, составил несколько молитв чина елеосвящения. Под его именем известно чинопоследование литургии, употребляемое по сей день и представляющее собой сокращение литургии Василия Великого.

В его проповедях, посвященных социальной теме, звучал голос библейских пророков. И как древние пророки бичевали грехи избранного народа, вновь и вновь попиравшего заповеди Божии и тем обнаруживавшего свою склонность к религиозному прелюбодеянию, а еще более - преступления правивших народом судей и царей, так и святой Златоуст с амвона константинопольского кафедрального храма произносил исполненные праведного гнева и скорби слова, обличавшие поверхностное, по существу дела лицемерное исповедание Христа новообращенными массами, не пережившими евангельского преображения ума и сердца, оставшимися в жизни своей язычниками, и в особенности злодеяния правителей и начальников, которые своими публично известными личными грехами искушали народ, а своими правительственным делами ожесточали его. «У него, - по словам протоиерея Георгия Флоровского, - было впечатление, что он проповедует людям, для которых христианство стало лишь модной одеждой. “Из числа столь многих тысяч, - говорил он, - нельзя найти больше ста спасаемых, да и в этом сомневаюсь”… И с горечью говорил он о наступившем благополучии: “Безопасность есть величайшее из гонений на благочестие - хуже всякого гонения”… Златоуста смущал нравственный упадок - не только разврат, но больше всего молчаливое снижение требований идеалов… Не только среди мирян, но и в клире… “Никто не остался бы язычником, если бы мы были действительными христианами”» .

Одна из главных тем проповеди святителя - богатство и бедность. Как христианин и пастырь, как учитель народа, он не мог оставаться равнодушным к скандальному для христианского общества контрасту роскоши и нищеты. Свое обличение богатства он распространял даже и на старания украшать церкви, приобретать для них драгоценные сосуды, роскошные отделочные материалы, противопоставляя внешнему великолепию церковного убранства евангельскую простоту и бедность: «Не серебряная тогда была трапеза, не из золотого сосуда Христос преподавал питие - кровь Свою ученикам. Однако же все было там драгоценно и возбуждало благоговение, ибо было исполнено Духа. Хочешь почтить тело Христово? Не презирай, когда видишь Христа нагим… Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а сам Христос томится голодом… Ты делаешь золотую чашу, но не подаешь в чаше студеной воды… Христос, как бесприютный странник, ходит и просит кров, а ты, вместо того чтобы принять Его, украшаешь пол, стены, верхи столбов, привязываешь к лошадям серебряные цепи - а на Христа… связанного в темнице, и взглянуть не хочешь» .

Зло богатства для проповедника евангельской бедности главным образом заключается в том, что не только неправедные пути его стяжательства, но и сама привязанность к нему губит душу, потому что делает человека пленником страсти стяжательства и удаляет от служения Богу. Более того, душепагубно не только стремление приобрести богатство, но и чрезмерная озабоченность о приобретении необходимых вещей. Душевредность богатства распространяется не только на тех, кто им обладает или стремится его приобрести, но и на обделенных им, потому что бедность спасительна тогда только, когда переносится благодушно, но в сердцах духовно немощных бедняков она способна породить губительную зависть, ненависть или отчаяние.

Корень социальной несправедливости и всеобщего неблагополучия святитель усматривал в частной собственности, ибо высшая справедливость заключается в том, что все земное достояние по природе вещей принадлежит Богу, а служить призвано удовлетворению насущных потребностей всех: «Если наши блага принадлежат общему Владыке, то они в равной степени составляют достояние и наших сорабов: что принадлежит Владыке, то принадлежит вообще всем… И все царское принадлежит всем: города, площади, улицы принадлежат всем; мы все в равной мере пользуемся ими… Касательно того, что принадлежит всем, не бывает ни малейшей распри, но все совершается мирно. Если же кто-нибудь покушается отнять что-либо и обратить в свою собственность, то происходят распри, как будто вследствие того, что сама природа негодует, что в то время, когда Бог отовсюду собирает нас, мы с особым усердием стараемся разъединиться между собою, отделиться друг от друга, образуя частное владение, и говорить эти холодные слова: “То твое, а это мое”. Тогда возникают споры, тогда огорчения… Следовательно, для нас предназначено скорее общее, чем отдельное владение вещами, и оно более согласно с самой природой» .

Социальный идеал общности имущества святитель Иоанн находил до конца осуществленным в первоначальной христианской общине, которая во все века церковной истории служила прообразом общежительного монашества: «Это жестокое и произведшее бесчисленные войны во вселенной выражение: мое и твое - было изгнано из той святой Церкви, и они жили на земле, как ангелы на небе: ни бедные не завидовали богатым, потому что не было богатых, ни богатые не презирали бедных, потому что не было бедных. Ныне подают бедным имеющие собственность, а тогда было не так… Во всем у них было равенство, и все богатства смешаны вместе» .

Неприятие частной собственности как явления противоестественного и греховного дало основание называть святого Иоанна проповедником христианского социализма. В известном смысле это приемлемая аттестация, но для того, чтобы быть корректной, она должна учитывать следующие обстоятельства: при всем своем этическом максимализме святитель стоял на твердой почве трезвой христианской антропологии, основанной на понимании радикального значения для человеческой истории и условий человеческого существования, в том числе и в социальном измерении, первородного греха, последствия которого не преодолены до конца и самой крестной смертью Христа, так что упразднение неравенства возможно лишь в эсхатологической перспективе, и он не разделял утопических иллюзий хилиастов, мечтавших о построении Царства Божия на земле и этой своей мечтой заразивших социальных утопистов последующих веков. Более того, святой Иоанн не был прожектером и реформатором, он был далек от мысли призывать правителей к конфискации частной собственности. Признавая рабство противоестественным установлением, он не требовал его отмены, считаясь, как трезвый мыслитель, как реалист, с силой общественных предрассудков, но он напоминал рабовладельцам о том, что по природе они ничем не отличаются от подвластных им рабов, и призывал господ к человеколюбию. Тем более он не предлагал радикальных и революционных способов преодоления греховного социального неравенства. Святитель никогда не призывал народ к бунту; напротив, в знаменитых словах «О статуях», произнесенных в Антиохии, когда там, в связи с введением нового налога, возникло возмущение, в ходе которого были низвергнуты статуи императора Феодосия Великого и его супруги Флакиды, он призывал народ к повиновению законной власти.

Не предлагая реформ, святой Иоанн не оставался пассивным созерцателем и теоретизирующим обличителем общественных язв. Напротив, он призывал паству к деятельной любви к ближнему и сам являл убедительный пример служения людям. Средства, предназначавшиеся для содержания архиепископии, он употребил на устроение и содержание больниц и гостиниц для паломников. Обличая пороки мирян и являя пример заботы о ближнем и христианского аскетизма, святитель по отношению к клирикам, жизнь и дела которых не соответствовали их сану, прибегал не только к увещеваниям, но и к применению архипастырской власти. Он велел удалить из домов целибатных клириков их подозрительных «сестер» и потребовал от состоятельных диаконис отказаться от роскоши, а монашествующим запрещал свободно разгуливать по городу. Подобными мерами он нажил себе врагов в константинопольском духовенстве. Знать же считала святого, отказывавшегося, не в пример своему предшественнику архиепископу Нектарию, ходить на званые обеды к богачам столицы, гордецом.

Многих раздражало его бесстрашие перед лицом сильных мира сего. А он произносил проповеди, задевавшие временщика Евтропия, который, однако, после своего падения укрылся в алтаре соборного храма под защитой святителя Иоанна, и тот не выдал его, так что несчастный евнух тогда только вышел из укрытия, когда получил гарантию сохранения ему жизни, на чем настаивал архипастырь. Когда новый временщик, Гайна, требовал предоставить его соплеменникам и единоверцам - готским федератам - один из константинопольских храмов (ариане имели право собираться на молитву за городской стеной), Иоанн настаивал на сохранении привилегий кафолической Церкви, и всесильному Гайне было отказано в удовлетворении его требования. Но Иоанн Златоуст был чужд какой бы то ни было ксенофобии и охотно совершал богослужения в православной готской церкви.

Святитель не устрашился встать на защиту от конфискации имущества вдовы и детей опального сановника, чем вызвал раздражение у супруги императора Евдоксии. Его противники своими интригами сумели вызвать у нее стойкую неприязнь к Златоусту. Проповедь, в которой он обличал суетных и тщеславных женщин, любящих украшать себя роскошными нарядами, была представлена ей как нацеленная лично против нее, так что Евдоксия стала искать способа избавиться от назойливого моралиста. Но расправа над архипастырем, популярным в народе и у тех клириков, которые с духовным горением совершали свое служение, по одному только политическому обвинению, без церковного суда, представлялась делом рискованным, способным вызвать опасные волнения. Поэтому, с одной стороны, нужно было найти повод для предания Иоанна соборному суду, а с другой - надо было подобрать ему замену, найти такого кандидата на столичную кафедру, который бы не ударил в грязь лицом как проповедник.

Так возникла идея представить Евдоксии епископа Кавальского Севериана, который, подобно Иоанну, в свое время учился у Либания и был действительно красноречивым оратором, причем стилистически близким Златоусту, так что некоторые из его слов оказались впоследствии включенными в сборники творений святителя Иоанна. Севериан произвел ожидаемое благоприятное впечатление на августу, и она пригласила его крестить своего новорожденного сына Феодосия. В этом предстоятель столичной Церкви усмотрел нарушение традиции, и в отношениях между ним и Северианом возникло напряжение. Еще одно малозначащее происшествие довело дело до прямого конфликта. Севериан обвинил ближайшего помощника святого Иоанна диакона Серапиона в том, что тот однажды при встрече с ним не поклонился ему. Святитель отреагировал временным запрещением помощника, но Севериану этого было мало: он настаивал на пожизненном запрещении. Но в этом требовании ему было отказано, и Севериан с демонстративной обидой покинул Константинополь. Огорченная отъездом Севериана Евдоксия потребовала примирения. И вот в один из воскресных дней она «явилась в церковь рано, до литургии. Иоанн сидел уже на своей кафедре. Императрица быстро подошла к епископу, положила ему на колени маленького Феодосия и во имя младенца просила простить Севериана. Златоуст был подавлен этим моральным насилием, но взял на себя подвиг формально помириться с Северианом» .

Интриганы продолжали плести свои сети, аккуратно собирая обвинительный материал против святителя. «Златоуст не был изощренным администратором. Думал о пользе дела, а не о канцелярских формах. Он увидел недвижно лежащую груду мрамора», предназначенную для постройки церкви, и «велел продать ее и выручку раздать бедным. Не совещаясь ни с кем, ставил кандидатов в епископы, и даже скопом - четырех за один раз. В диаконы поставлял даже вне чина литургии» . Но этого было мало для того, чтобы низложить архипастыря, которого в народе, весьма и весьма способном настоять на своем, почитали святым, - правители империи всегда чувствовали над собой дамоклов меч народных волнений, легко перетекающих в мятежи.

Дело компрометации святителя наконец взял в свои руки один из самых влиятельных епископов своего времени - предстоятель Александрийской Церкви Феофил, человек сильный, властный, упорный, искусный в интригах, лишенный особой щепетильности и моральной брезгливости - иными словами, способный, может быть, и не на все, но на многое. Иоанна он невзлюбил с самого его поставления на Константинопольскую кафедру, потому что у него были другие виды на нее. Его главной церковной заботой был, судя по всему, статус занимаемой им кафедры, которую он, как и другие александрийские епископы, после состоявшегося на II Вселенском соборе церковного возвышения Нового Рима не хотел считать стоящей ниже столичной.

Поэтому он был задет до глубины души, когда Иоанн принял обращенную к нему, как епископу имперской столицы, но также, вероятно, и ввиду его личного авторитета, просьбу выступить в качестве третейского судьи по делу, возникшему в Эфесской митрополии. Епископы Эфесской Церкви обвинили своего митрополита Антония в нарушении порядка поставления епископов. Выехав в Эфес, святой Иоанн на месте вник в суть обвинений и признал их справедливыми, на основании чего он объявил низложенными как самого Антония, так и 13 хиротонисанных им лиц. На Эфесскую кафедру был поставлен Ираклид. Не только Антоний, но и архиепископ Александрии нашли в этом акте Златоуста канонически недопустимое вторжение в чужую область.

Между тем в действительности ситуация с границами юрисдикции Константинопольской кафедры в период между II и IV Вселенскими соборами содержала в себе элемент неопределенности: с одной стороны, 3-м правилом II Вселенского собора Константинопольский престол был поставлен на второе место в диптихе после Римского с особым подчеркиванием его аналогии с Римом ввиду столичного статуса Нового Рима; а с другой - только Халкидонский собор обозначил территориальные пределы юрисдикции столичной кафедры, подчинив ей три диоцеза, в том числе Азийский с его главным городом Эфесом. Но IV Вселенский собор лишь узаконил практику, уже раньше входившую в традицию. И святой Иоанн действовал в русле этой традиции. И до него епископы Азии, Понта и Фракии не раз обращались к архиепископу столичной кафедры как первенствующему среди них, тем более что епископы Рима являли многочисленные примеры приема и рассмотрения апелляций от епископов и клириков западных Церквей, не находившихся в их прямой юрисдикции, и лишь в отдельных случаях из этого вырастали осложнения и конфликты во взаимоотношениях кафедр. Но Феофилу Александрийскому действия, предпринятые Златоустом в Эфесе, послужили содержанием главной статьи обвинения против него.

Он, однако, давал себе отчет в том, что одно только обвинение во вмешательстве в дела чужой церковной области может оказаться неубедительным или недостаточным для соборного осуждения, поэтому для вящей надежды на успех решил вооружиться еще и обвинением Иоанна в ереси, а именно в приверженности учению Оригена. Причем надо сказать, что если, обвиняя святого Иоанна в каноническом преступлении, Феофил мог искренне считать себя правым, то он не мог обманывать себя относительно недобросовестности обвинения своего противника в ереси: святой Иоанн, как истинный антиохиец, не был приверженцем оригенизма. Подобно другим богословам своей эпохи, он читал и знал Оригена и в каких-то отношениях пользовался его богословским и особенно экзегетическим наследием, но не разделял заблуждений александрийского богослова ни относительно предсуществования душ, ни даже об апокатастасисе. В противоположность воззрениям Оригена, «самая многочисленность христиан, - по меткому наблюдению протоиерея Георгия Флоровского, - смущала [его]: “Тем больше пищи для огня”» , - говорил Златоуст. Более того, в действительности Феофил сам был бо льшим приверженцем Оригена, чем его противник. Его подчеркнутый антиоригенизм был лишь конъюнктурно избранной позицией, которую он оставил после того, как дело было сделано - Иоанн осужден и скончался в далекой ссылке. «Удовлетворенный победой» Феофил, по замечанию А.В. Карташева, «не ополчался уже на Оригена. Он продолжал пользоваться им при случае. Ведь другого источника учености у него и не было. А на ядовитые замечания не без лукавства отговаривался: “Ориген - это луг, на котором растут разные цветы и травы. Надо умело их разбирать, чтобы пользоваться”» - резонное суждение, но после расправы над святым Иоанном, обвиненным среди прочего и в оригенизме, наполненное особым цинизмом.

История превращения Феофила из почитателя Оригена, которым он был некогда, в заядлого антиоригениста началась с конфликта между ним и монахами Нитрийской пустыни, которых он справедливо осуждал за антропоморфизм - одной из причин этого заблуждения было элементарное невежество. Преподобный Иоанн Кассиан писал, что один из египетских монахов, когда ему объяснили, что нельзя Богу усваивать человеческие качества, следуя буквальному пониманию библейских мест, где говорится, например, о руках или стопах Творца, хотя и согласился с основательностью доводов своих наставников, но при этом «со скорбью сказал, что у него “отняли Бога” и он теперь не знает, как ему молиться» .

Среди нитрийских монахов было четверо «долгих братьев», прозванных так за свой высокий рост: Диоскор, Евсевий, Евтихий и Аммоний. Они не разделяли антропоморфистских заблуждений и у своих оппонентов прослыли оригенистами. Феофил ценил их за просвещенность и хиротонисал Диоскора во епископа Гермопольского, а Евсевия и Евтихия - в пресвитеров, а вот Аммоний, верный старой монашеской традиции уклоняться от священства, предпочел урезать себе ухо и угрожал лишить себя языка, чтобы только избежать рукоположения, чем вызвал неприязнь со стороны своего властного епископа.

Открыв кампанию искоренения оригеновской ереси, Феофил добился у местного префекта распоряжения о высылке «долгих братьев» из Нитрийской пустыни. И, по словам А.В. Карташева, «не откладывая, самолично отправился целым вооруженным походом в Нитрию. С ним были и епископы, и полицейские чины, служки и толпа уличных бродяг-громил. В самой Нитрии с ними соединилось большинство монахов-антропоморфистов… Но Диоскор, как подобает скромному епископу, встретил своего патриарха-папу с честью. Окружавшие Диоскора монахи несли в руках пальмовые ветви. Но паче меры взвинченный Феофил решил, что это стратегический обман, что надо начать превентивный бой. Раздалась команда, крики, над головами замелькали дубины. Диоскор и его монахи были обращены в бегство. Диоскор вбежал в церковь и сел на архиерейскую кафедру, но рабы Феофила схватили его за руки. Феофил скомандовал конец боя и тут же открыл епископский собор, на котором было осуждено все учение Диоскора… Кельи “братьев долгих” были разгромлены и сожжены вместе с книгами» .

Собор вынес решение, запрещавшее чтение сочинений Оригена. Этот акт вызвал одобрение со стороны Римского папы Анастасия, который в 398 году сменил Сириция, и святого Епифания Кипрского, в ту пору уже приближавшегося к столетнему возрасту. Он отозвался на Александрийский собор так: «Наконец-то Амалик истреблен до конца! На горе Рефидим воздвигнуто знамя креста. На алтаре Александрийской Церкви слуга Божий Феофил воздвиг знамя против Оригена» .

«Долгих братьев» Феофил запретил принимать в какой бы то ни было монастырь Египта. До 300 нитрийских монахов, на которых пало подозрение в приверженности учению Оригена, бежали в Палестину под защиту Иерусалимского архиепископа Иоанна, преемника святого Кирилла, который не разделял предубеждений Епифания Кипрского и Феофила против Оригена. Среди них был и один из четырех «долгих братьев», Диоскор, а трое других отправились в столицу с жалобой на учиненный погром и свое изгнание.

Предстоятель Константинопольской Церкви принял беженцев, выслушал их жалобы и нашел их основательными, но, соблюдая каноническую дисциплину, не допустил их до служения, пока они не будут оправданы в судебном порядке. Святой Иоанн обратился с письмом к осудившему их архиепископу Александрии, запросив у него объяснение по делу братьев. Феофил не стал отвечать Иоанну, но направил в Константинополь группу монахов-антиоригенистов. Посланцы Феофила, где только могли, публично и шумно обвиняли архиепископа столицы в том, что он взял под свое покровительство еретиков. В этой ситуации святитель Иоанн посоветовал «долгим братьям» апеллировать к императорскому суду - они так и сделали, после чего Иоанн еще раз писал Феофилу, утверждая, что церковно-судебное разбирательство дела «долгих братьев» стало неизбежным. В своем ответе Иоанну Феофил отвергал его право на вмешательство в дела Александрийской Церкви.

Императорский суд, рассмотрев жалобу «долгих братьев», оправдал их и одновременно осудил присланных Феофилом в столицу монахов за бесчинное поведение. По приговору суда одни из них были заточены в тюрьмы, другие отправлены на каторжные работы в каменоломни.

Для вынесения окончательного решения по делу в Константинополь вызван был Феофил. Отлагая отъезд, он через своих клевретов спешно искал сторонников за пределами Египта. Ему удалось вовлечь в интригу давнего соперника Иоанна Севериана Кавальского, а также Макария Магнезийского (который отказался признать юрисдикцию поставленного святым Иоанном митрополита Эфесского Ираклида после низложения его предшественника Антония), Квирина Халкидонского, столетнего старца Акакия Веррийского (человека ушедшей эпохи, в прошлом упорного арианина и одного из самых влиятельных «омиев», принявшего учение о единосущии, вероятно, по конъюнктурным соображениям) и - что было особенно ценно - митрополита Ираклийского Павла: дело в том, что Ираклия была главным городом провинции, на территории которой находился Константинополь, и до II Вселенского собора кафедра Византия-Константинополя состояла в юрисдикции митрополита Ираклии. Поскольку вопрос о границах юрисдикции епископа Нового Рима еще не был решен положительно, можно было настаивать на том, что у Ираклийского митрополита остаются известные права относительно Церкви столицы - и в позднейшие века привилегия возглавлять хиротонию епископа, поставляемого на Константинопольскую кафедру, принадлежала Ираклийскому митрополиту.

На просьбу Феофила оказать ему поддержку в его отчаянной борьбе с оригенистской ересью с радостью откликнулся святой Епифаний Кипрский. Это был подвижник и молитвенник высокой аскетической жизни, но при этом он отличался властным, крутым характером и исключительной прямолинейностью, чуждой всякого лукавства. У него, по характерному замечанию протоиерея Георгия Флоровского, «был особый вкус и ревность к обличению ересей» . Его главный труд «Панарион» («Противоядие») посвящен описанию и обличению ересей. Поскольку он считал, что изначальная вера праотцев совпадала с христианским вероучением, то первые ереси он возводил ко временам допотопным, включая в их число варварство, скифство, эллинизм и иудейство. Всех ересей он насчитывал 80 - не больше и не меньше, опираясь в этой калькуляции на слова «Песни песней»: «Есть у меня шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа» (Песн. 6: 8). Одной из самых злых ересей Епифаний считал оригенизм. Феофил воспользовался простодушием Епифания и привлек его на свою сторону в борьбе со святым Иоанном Златоустом, заставив его поверить в приверженность Иоанна учению Оригена.

Убежденный в оригенизме Иоанна, Епифаний по прибытии в Константинополь не принял приглашения архиепископа столицы остановиться у него в резиденции. Гостя сразу окружили недруги Златоуста, и он пошел на такой канонически недопустимый шаг, как рукоположение в диакона без санкции со стороны правящего епископа. Епифаний служил в церквях столицы без приглашения правящего архиерея, но, когда он попытался войти для совершения литургии в кафедральный храм 12 апостолов, архидиакон Серапион преградил ему вход в храм, сказав: «Как это так епископ Епифаний вторгается в чужой храм без законного разрешения епархиального начальника?» Епифаний, по замечанию А.В. Карташева, «был неистовый, но честный человек. Он внял объяснениям Серапиона» и решил вернуться домой. Сократ Схоластик писал: «Некоторые говорят, будто перед самым отплытием он так сказал Иоанну: “Умрешь епископом”, - на что Иоанн отвечал: “Надеюсь, что ты не достигнешь отечества”. Не могу утверждать, правду ли говорили те, от которых я слышал это, но предсказания сбылись над обоими» : на обратном пути на Кипр святой Епифаний скончался в возрасте 96 лет.

В сложившейся критической обстановке святитель не стал приспосабливаться к ситуации, не пытался склонить на свою сторону императора и его супругу, окружавших их влиятельных сановников, но смелыми нелицеприятными обличениями наживал себе новых врагов. Придворная дама Евграфия была обижена брошенным ей укором святителя: зачем она, вдова, рядится в роскошные одежды, красится и завивает кудри. С этих пор она стала ненавистницей строптивого обличителя, не желающего знать приличий, и стала энергично помогать Феофилу в его интригах.

После этого выпада Феофилу сообщили, что теперь он может спокойно выехать в Константинополь, где его ожидает благосклонное отношение императора Аркадия и Евдоксии. Феофил прибыл в столицу в сопровождении 28 епископов Египта, на преданность которых он мог положиться. Вместо того чтобы предстать перед императорским судом, на который его вызвали, Феофил открыл соборный суд над святым Иоанном. Формально, правда, на соборе председательствовал не он - на эту роль был выдвинут митрополит Ираклийский Павел, что придавало делу видимость большей каноничности, поскольку, как уже сказано, Константинополь в известном смысле входил в состав Ираклийской митрополии, но настоящим режиссером происходящего был все-таки сам Феофил. Местом проведения соборного суда была выбрана вилла «Под дубом», находившаяся на территории епископии противника Иоанна Квирина Халкидонского. В ответ на вызов на соборный суд святой Иоанн заявил об отводе четырех своих личных врагов: Севериана Кавальского, Акакия Веррийского, Квирина Халкидонского и Антиоха Птолемаидского. В этом требовании ему было отказано, и тогда Иоанн решил игнорировать этот суд. Его поддержали 40 епископов Фракии, Азии и Понта, отказавшихся явиться на собор. Таким образом, в судилище участвовало всего 36 епископов, из которых 29 занимали кафедры в Египетском диоцезе.

Собор «Под дубом», названный так по месту его проведения, открылся в сентябре 403 года. На нем прозвучали разные обвинения в адрес святого Иоанна, даже и такие курьезные, как вкушение на горнем месте после совершения литургии. Разумеется, в дело пошли обвинения во вмешательстве в дела Эфесской Церкви, в приверженности учению Оригена, но главным обвинением стала сама неявка на собор. Святой Иоанн был приговорен к лишению сана. Мало того, в соборный приговор было включено и грозное политическое обвинение в laese majestatis (оскорблении величества), заключавшемся в публичном, с церковного амвона, оскорблении августы; такой вердикт давал карт-бланш императорскому суду для вынесения смертного приговора - так далеко простиралась мстительность Феофила.

В ночь, последовавшую за вынесением приговора, случилось землетрясение, в котором и почитатели святителя, и многие из его недругов увидели проявление гнева Божия на неправедный приговор. В довершение зол несчастье обрушилось на беременную в ту пору августу - у нее произошел выкидыш. Этого было довольно, чтобы она устрашилась дальнейших последствий неправедного суда, и по ее пожеланию святой Иоанн был возвращен в столицу. Евдоксия направила ему собственноручное письмо, в котором приглашала его вернуться на свою кафедру.

Святой изгнанник вначале не хотел возвращаться, настаивая на повторном соборном рассмотрении его дела, но император проигнорировал это требование, возможно считая прежний собор лишенным какого бы то ни было канонического значения. В конце концов святитель все же решил вернуться. Толпы ликующих христиан встречали его на пристани на берегу Босфора. Святой Иоанн вновь стал совершать богослужения в столичных церквях, вновь в них зазвучал его проповеднический голос, обличавший людские пороки и, как и прежде, особенно болезненно задевавший сильных мира сего, так что у его врагов не было причин слагать оружие - примирения не состоялось. Феофил продолжил интриговать.

А через несколько недель после возвращения Иоанна Златоуста на свою кафедру разгорелся новый конфликт между ним и августой. На этот раз причиной послужило водружение вблизи Святой Софии серебряной статуи Евдоксии. По этому случаю префект Константинополя устроил возле кафедрального собора шумные игры, пантомимы и ристалища. Святитель отреагировал на это жесткой критикой языческих обрядов, устроенных префектом, но Евдоксии донесли, что острие обличений направлено было против нее. В день памяти об усекновении главы Предтечи и Крестителя Иоанна Златоуст произнес проповедь, которая начиналась так: «Опять Иродиада беснуется, опять неистовствует, опять пляшет, опять требует у Ирода главы Иоанна Крестителя! Опять Иезавель хочет захватить виноградник Навуфея и изгнать святого Илию в горы… Что же возвестило нам Евангелие? Оно возвестило о том, как Ирод, схватив Иоанна, заключил его под стражу. По какому поводу? Иродиады ради, жены Филиппа, брата своего (Мф. 14: 3). Кто не обвинит Ирода, уступившего безумным женщинам, в слабости? Но, с другой стороны, как изобразить, как описать необузданную злобу этих женщин? Кажется, нет на свете зверя беспощаднее злой жены» .

Евдоксия поверила доносчикам, утверждавшим, что в этой проповеди содержатся прямые намеки на отношения между столичным епископом и императорской четой. Подчиняясь требованию супруги, Аркадий приказал не впускать Иоанна в храм. В городе опять начались волнения. На Пасху 404 года оглашенные, которые в этот день должны были принять крещение, по традиции собрались в константинопольских термах, а там раздались гневные речи в поддержку гонимого святителя, с обличениями императора и императрицы. Бунт был подавлен с пролитием крови. По свидетельству участников происшедшего, вода, предназначенная для крещения, окрасилась в красный цвет .

Евдоксия стала настаивать на повторном осуждении Иоанна. Слабовольный Аркадий подчинился требованию жены. В марте 404 года был созван новый собор по делу Златоуста. На этом повторном соборном суде святой Иоанн присутствовал. Феофил не участвовал в нем, но прибывшие из Египта епископы действовали по его наставлениям. На этот раз против святителя было выдвинуто обвинение в том, что он без пересмотра своего дела приступил к совершению богослужений и к делам церковного управления. Эти его действия подводили под 4-е и 12-е правила Антиохийского собора. Святой Иоанн в свое оправдание, во-первых, заявил, что он не признал правомочности собора «Под дубом», а значит, не считал себя низложенным законной церковной властью; а во-вторых, поставил под вопрос авторитет Антиохийского собора, издавшего эти правила, потому что в этом соборе участвовали ариане и он созван был для осуждения святого Афанасия.

Собор, однако, медлил с вынесением приговора, настаивая на том, чтобы император своей властью, на основании ранее вынесенного по делу Иоанна постановления, отправил Иоанна в ссылку. Святитель продолжал совершать богослужения в Святой Софии, но 24 июня он был по распоряжению императора удален из столицы и отправлен в ссылку на Кавказ, в армянский городок Кукуз. Перед отбытием святителю разрешили попрощаться с близкими ему людьми. Святитель призывал их и всех верных ему клириков и мирян подчиниться епископу, который будет поставлен вместо него, просил только не ставить подписи под какими бы то ни было документами с его осуждением. Он поступил так потому, что между ним и его противниками не было разделения в вере: ни он, ни Феофил не были отступниками от Православия, а пострадал он от человеческой несправедливости, и он не хотел, чтобы его неправедное осуждение послужило причиной раскола.

Христианское население Кукуза и окрестных мест с уважением относилось к сосланному святителю. Не особенно донимали его и местные власти, под чьим надзором он состоял - во всяком случае, ему не препятствовали вести переписку. В письмах, которые он направлял епископам Азии, Европы и Африки, а также своим преданным друзьям в Константинополе, святитель находил для них слова утешения и поддержки, давал советы, исполненные евангельской мудрости.

Когда Златоуста вывезли из столицы, в ней разразился пожар, обративший в пепел храм Святой Софии. Сильным ветром его пламя было перенесено на расположенное поблизости здание сената. За ночь и храм, и сенатская курия сгорели. В огне пожара погибли многочисленные античные статуи, свезенные при святом Константине в новую столицу из разных городов империи и хранившиеся в курии. Власти обвинили в поджоге иоаннитов, как стали тогда называть верных последователей Иоанна Златоуста, протестовавших против неправедного приговора. Многие из них подверглись репрессиям, некоторые были казнены. Три с половиной месяца спустя, 6 октября 404 года, у Евдоксии снова случился выкидыш, и она умерла.

На столичную кафедру был поставлен брат предшественника Златоуста Нектария - 80-летний Арсакий, который скончался в следующем 405 году, и новым архиепископом Константинополя стал один из столичных пресвитеров, Аттик, из числа недругов святого Иоанна. Он приступил к чистке столичного духовенства. От служения целенаправленно отстранялись преданные Златоусту клирики. Параллельно низлагались епископы, сохранившие преданность гонимому святителю. Гонения в виде ссылки, конфискации имущества обрушились и на многих мирян. Иоаннитам, не признающим Аттика, запрещено было собираться на молитву в столице - свои богослужения они устраивали за городской стеной, - и многие из гонимых уехали на Запад, среди них были клирики и епископы.

Тем временем архиепископ Феофил в послании папе Иннокентию, который взошел на Римский престол в 401 году после кончины Анастасия, доложил о суде над Иоанном и о вынесенном ему приговоре. Только после этого послание в Рим со своей стороны направил и изгнанный Златоуст. С такими же по содержанию посланиями он обратился также к другим западным предстоятелям - митрополитам Миланскому и Аквилейскому. Папа затребовал от Феофила дополнительные документы по делу, включая протокол собора. Рассмотрев присланные материалы, Иннокентий пришел к заключению, что Иоанн был осужден несправедливо. К таким же выводам пришли и митрополиты Милана и Аквилеи. Папа направил Феофилу приглашение на собор, созываемый для рассмотрения дела Златоуста. Императора Гонория он просил договориться с Аркадием об участии в соборе, который он хотел созвать в Фессалониках, западных и восточных епископов.

Из Рима в Константинополь отправилась представительная делегация для ведения переговоров о созыве собора. В ее составе были и епископы, изгнанные из восточных диоцезов. По приказу Аркадия от посланников папы потребовали признания Аттика законным архиепископом Нового Рима. Они отказались это сделать, после чего западных отправили назад, а восточных арестовали и сослали в отдаленные места. Папа в ответ на учиненное насилие разорвал общение со всеми, кто признавал Аттика, и таким образом каноническое общение между Церквями Запада и Востока было прервано. Созванный папой в Риме по делу Иоанна Златоуста собор западных епископов признал осуждение Иоанна и самый собор, на котором это произошло, недействительными.

В сложившейся ситуации власти в Константинополе решили ужесточить режим содержания Златоуста. В Кукуз пришел приказ перевести святителя в расположенный на дальней границе империи Питиунт (Пицунда в современной Абхазии). Святитель в это время был прикован болезнью к постели. Несмотря на это, его в сопровождении конвоя повезли по тряским горным дорогам. Везли в дождь и жару, не давая отдыха. Когда прибыли в селение Команы, святитель окончательно занемог. Его перенесли в ближайшую церковь мученика Василиска, и, причастившись в ней святых таин, угодник Божий со словами «Слава Богу за все!» отошел ко Господу. Кончина святителя Иоанна последовала 14 сентября 407 года. В Команах его и погребли, и только в 438 году при святом архиепископе Константинопольском Прокле его мощи был перенесены в столицу.

В 408 году умер император Аркадий. В правление Анфимия, бывшего регентом при малолетнем Феодосии, репрессивные меры против иоаннитов были смягчены, их уже не ссылали и их имущество не конфисковывали, но раскол продолжался. Иоаннитам, в общении с которыми был папа и весь Запад, по-прежнему не разрешалось совершать богослужения в Константинополе, и они собирались на молитву в загородных церквях; эти церкви были переполнены молящимися, в то время как городские храмы стояли полупустыми. Подобное положение дел беспокоило правительство, но настоящие перемены в его религиозной политике наступили лишь тогда, когда в 414 году дела государственного правления взяла в свои руки достигшая совершеннолетия старшая сестра императора святая Пульхерия, которая стремилась к преодолению раскола и восстановлению общения с Римской Церковью.

Дольше всех церковной реабилитации святого Иоанна противилась, естественно, Александрия. Пока был жив Феофил, этого произойти никак не могло. Враждебное к памяти Златоуста упорство Феофила вызывало несогласие со стороны многих христиан Египта, в том числе и пользовавшихся широкой известностью. Так, преподобный Исидор Пелусиот писал тогда: «Египет всегда был врагом Моисея, приверженцем фараона. Теперь против святого учителя выдвинул этого Феофила, человека жадного до драгоценных камней и золота. К нему примкнули… четыре отступника, как и он: Акакий, Севир, Антиох и Квирин. И они его уничтожили» . Сторонники Феофила шельмовали его обличителей как оригенистов.

В 412 году Феофил умер. Несмотря на его невысокие моральные качества, имя почившего архиепископа было, естественно, внесено в Александрийский диптих, а впоследствии в Александрийской Церкви он даже некоторое время почитался как святой. В канонический корпус Вселенской Православной Церкви вошли его 14 правил. После смерти Феофила на Александрийскую кафедру был поставлен его племянник святой Кирилл, который унаследовал от дяди властный характер, но был человеком более гибким, более совестливым, а кроме того, обладал гораздо лучшим богословским образованием. Но и он на первых порах противился реабилитации Златоуста, вероятно искренне убежденный в справедливости его осуждения. Когда из Константинополя правительством и архиепископом Аттиком ему было предложено внести в Александрийский диптих имя Златоуста, он отреагировал на это с вызывающей резкостью: «Зачислить низложенного Иоанна в епископы - это все равно что Иуду поместить среди апостолов». Он «говорил, что его дядя Феофил был судьей на соборе, и он, Кирилл, хорошо знает дело. Есть даже предположение, что и сам Кирилл в окружении дяди Феофила был на соборе “Под дубом”» . Но до конца отстаивать безнадежное и неправое дело Кирилл не стал и в 419 году уступил, распорядившись внести в Александрийский диптих имя оболганного угодника Божия, к которому он, по крайней мере прежде, испытывал наследственную неприязнь.

Предубежденная молва эпохи гуманизма и позднейших веков возлагает на святого Кирилла вину за гибель знаменитой Ипатии - математика и философа, не принявшей христианского учения, усматривая в ней жертву его фанатизма. Но вот как это произошло на самом деле. Об обстоятельствах гибели Ипатии рассказано в «Церковной истории» Сократа Схоластика, относившегося к ней, несмотря на ее приверженность язычеству, вполне сочувственно: «В Александрии была одна женщина, по имени Ипатия, дочь философа Феона. Она приобрела такую ученость, что превзошла современных себе философов, была преемницей платонической школы… и желающим преподавала все философские науки… По своему образованию имея достойную уважения самоуверенность, она со скромностью представала даже пред лицом правителей, да и в том не поставляла никакого стыда, что являлась среди мужчин, ибо за необыкновенную ее скромность все уважали ее и дивились ей. Против этой-то женщины вооружилась тогда зависть. Так как она часто беседовала с Орестом (префектом Александрии. - прот. В.Ц. ), то ее обращение с ним подало повод к клевете, будто бы она не дозволяла Оресту войти в дружбу с Кириллом. Посему люди с горячими голосами под начальством некоего Петра однажды сговорились и подстерегли эту женщину. Когда она возвращалась откуда-то домой, они стащили ее с носилок и привлекли к церкви, называемой Кесарион, потом, обнажив ее, умертвили черепками, а тело снесли на место, называемое Кинарон, и там сожгли. Это причинило немало скорби и Кириллу, и Александрийской Церкви, ибо убийства, распри и все тому подобное совершенно чуждо мыслящим по духу Христову. Упомянутое событие произошло в четвертый год епископства Кирилла… в месяце марте, во время поста» .

В дело святого Иоанна Златоуста, сфабрикованное его недругами, был вовлечен один из выдающихся церковных деятелей эпохи - блаженный Иероним, биография которого связывает его и с Западом, и с Востоком империи. Он родился в далматинском городе Стридоне около 347 года в латиноязычной семье и учиться уехал в Рим. Там он, подобно другим студентам, и не только язычникам, вел рассеянную жизнь, так что впоследствии, после того как всем сердцем принял Евангелие и крестился, горько каялся в грехах юности, и эти его покаянные чувства побудили его к аскезе и монашеству. Вместе со своим другом Руфином он перебрался из Рима на его родину в Аквилею, где составился кружок ревностных христиан, хорошо образованных и аскетически настроенных. Из Аквилеи Иероним вместе с Руфином и еще несколькими друзьями отправился на Восток в прославленные уже тогда на христианском Западе монашеские обители Сирии и Египта.

Добравшись до Антиохии, он слег больным и вынужден был на некоторое время задержаться в этом мегаполисе, где находилась прославленная богословская школа. В Антиохии Иероним усердно занялся изучением греческого языка, чтобы углубиться в постижение Библии. В эту пору его руководителем в библейских штудиях на время стал Аполлинарий Лаодикийский, но Иеронима не увлекла его еретическая христология - он вообще не склонен был к спекулятивным умозрительным построениям, не имел интереса к философии и не был поэтому богословом-догматистом - Иероним ценил экзегетическую, или лучше сказать, филологическую технику и текстологическую критику Аполлинария. При знакомстве с сирийскими монахами блаженный Иероним был удивлен их горячей вовлеченностью в богословские споры, которую он находил неподобающей для отрекшихся от мира аскетов: «Стыдно сказать, из глубины пещер мы изрекаем осуждение вселенной. Валяясь во вретище и пепле, мы выносим приговоры епископам. Что делает дух власти под туникой кающегося! Вериги, рубище, длинные волосы - знаки не царской власти, а сокрушения и смирения» .

В Антиохии, где параллельно существовали две православных общины, не имевших общения между собою: большая мелетианская и малочисленная павлинианская, православие и каноничность которой признавали в Александрии и Риме, - Иероним, как латинянин по происхождению, примкнул к Павлину, и тот рукоположил его в пресвитера. Перед посвящением он предупредил Павлина, что не склонен к пастырской деятельности, и все-таки тот пошел на этот шаг, так что Иероним стал, по характеристике А.В. Карташева, «странствующим и кабинетным пресвитером» .

После того как при Феодосии Великом совершилось торжество Православия и посрамление арианства во всех его разновидностях, Иероним приехал в Константинополь, общался там с великими каппадокийцами Григорием Богословом и Григорием Нисским и от них усвоил интерес к сочинениям Оригена (не к сомнительной догматической стороне его наследия, но к его экзегезе) и усердно принялся за перевод Оригена на латинский язык. Затем он перевел «Хронику» Евсевия Кесарийского. В переводческом труде Иероним нашел свое призвание: обладая тонкой филологической интуицией и замечательным даром слова, он с увлечением всю жизнь занимался переводами.

В 382 году, после окончания II Вселенского собора, Иероним уехал в Рим, и там папа Дамас, осведомленный о его переводческих опытах, поручил ему отредактировать латинский перевод Библии, который тогда был в употреблении на латинском Западе, названный впоследствии «древним» переводом - Vetus Latina. После кончины своего покровителя Дамаса Иероним вернулся на Восток, вначале в Антиохию, а затем в Александрию. В Сирии, Палестине и Египте в конце IV века появились своего рода колонии аскетически настроенных выходцев с Запада, которые, за неимением монашеских общин у себя на родине, стремились пробрести опыт подвижнического жития в восточных монастырях. В Египте Иероним встретил своего давнего друга Руфина, а также обладавшую ранее колоссальным богатством римскую матрону преподобную Меланию, которая, истратив свое имение на церковные нужды и дела благотворительности, обосновалась на Востоке. В течение многих лет Иероним состоял с ней в переписке, которая частично сохранилась, представляя собой исключительно ценный материал по истории этой бурной эпохи.

В Александрии в 386 году Иероним познакомился со знаменитым Дидимом, прозванным Слепцом, потому что он потерял зрение в детстве. Он был великолепным знатоком Писания, которое изучал, слушая чтение своих помощников; в молодости, при святом Афанасии, он возглавлял Александрийскую богословскую школу. В своих богословских воззрениях Дидим был последователем Оригена, но не разделял его субординационистских ошибок, следуя в триадологии за Афанасием, хотя, видимо, не без основания был осужден V Вселенским собором за приверженность учению о предсуществовании душ. Подобно Оригену, но также и святому Григорию Нисскому, Дидим Слепец учил об апокатастасисе. Богословие Дидим считал не отделимым от аскетической и молитвенной практики, и поэтому у него были ученики и почитатели в монашеской среде; к их числу принадлежали Евагрий Понтийский и Палладий, одним из его последователей стал друг Иеронима Руфин Аквилейский; но, имея репутацию оригениста, Дидим сталкивался с недоверием к себе со стороны большинства монашествующих Фиваиды и Нитрийской пустыни - многие из его противников по невежеству придерживались антропоморфистских представлений. Это недоверие распространялось и на учеников Дидима, в том числе и на тех латинян, которые, поселившись на Востоке, чрезмерно увлекались Оригеном, как казалось ревнителям.

Блаженный Иероним и Руфин Аквилейский переехали из Египта в Палестину. Иероним поселился в Вифлееме, а Руфин - в Иерусалиме. Вокруг них сложились маленькие монашеские общины латиноязычных эмигрантов. Хотя оба они находились в юрисдикции Павлина, но преемник святого Кирилла Иерусалимского святой архиепископ Иоанн, имея каноническое общение с Флавианом Антиохийским, относился к ним вполне дружелюбно.

По убеждению воинствующего антиоригениста Епифания Кипрского, Иоанн Иерусалимский и сам был заражен ересью оригенизма и потому покровительствовал еретикам. Рассадниками ереси он считал латинские монастыри на Елеоне в Вифлееме. Оставаться равнодушным к подозреваемой им опасности Епифаний не мог; он направил в Палестину своего помощника Атервия, который сам был из числа латинян, вероятно выходцем из Испании, с миссионерской целью - для обращения оригенистов в православие. Красноречие и пафос проповедей Атервия, с налетом неистовства и фанатизма, оставили равнодушным Руфина, но произвели потрясающее впечатление на Иеронима, человека порывистого, увлекающегося и крайне резкого и прямолинейного в своих оценках. Затем в Палестину приехал сам святой Епифаний для развенчания ереси, и все это еще более укрепило Иеронима в решимости кардинально пересмотреть свои богословские воззрения. Он ужаснулся пагубности своих недавних еще действительных и мнимых заблуждений и с этих пор стал одним из самых пылких обличителей Оригена и его последователей. Между тем самым опасным оригенистом Епифаний в посланиях, адресованных в обители Святой Земли, называл друга Иеронима Руфина, и Иероним, со всей серьезностью относясь к свом новым убеждениям, порвал с Руфином и вовлекся в борьбу против оригенистов, в том числе мнимых, обрушившись с бесцеремонной и злой критикой на Иоанна Иерусалимского, так что тот даже пытался, но безуспешно удалить неистового ревнителя из Вифлеема и Палестины.

Когда папа Сириций получил сведения о разыгравшихся на Востоке спорах о богословском наследии Оригена, он занял, вопреки надежде Епифания, взвешенную позицию и, не поддержав его в стремлении до конца выкорчевать «оригенистскую заразу», склонился к поддержке Иоанна Иерусалимского. Узнав о позиции папы, Иероним умерил тон своих обличений и, оставшись в Вифлееме, углубился в дело библейского перевода. На Востоке он не только в совершенстве овладел греческим, но и основательно изучил еврейский и арамейский языки, так что, выполняя перевод, был во всеоружии филологических знаний. Отстранившись от полемики вокруг богословия Оригена, экзегетические труды которого ему были весьма полезны в его переводческом труде, он решил помириться со своим старым другом Руфином. Примирение состоялось в Иерусалиме, у Гроба Господня, в 397 году.

После этого Руфин вернулся в Рим. И там он перевел на латинский язык «Апологию Оригена», написанную Евсевием Памфилом, а также важнейший догматический труд александрийского богослова «О началах». При переводе Руфин допустил вольности, которые можно было при строгом отношении к делу расценить как подлог: он прибег к корректуре оригеновского текста, удаляя из него в переводе очевидно неприемлемые идеи, устраняя из триадологии переводимого автора элементы субординационизма. Но эта правка все же и не была столь смелой, чтобы удалить из оригеновского текста все вообще места, которые расходились с православным богословием никейской эпохи, так что читатели книги «De principiis» - так она названа в латинском переводе - нашли повод обвинить Руфина в ереси. Дело было доведено до папы. Сириций решил не придавать важного значения обвинениям и отправил Руфина в родную ему Аквилею. Но Руфин вынужден был объясняться и оправдываться и в своих оправданиях прибег к опрометчивому и небезупречному приему: ввиду прочного на Западе авторитета своего старого друга Иеронима, он стал ссылаться на одобрительные высказывания его об Оригене, не уточняя, что они относились к давнему времени, так что почитатели Иеронима нашли повод вступиться за его репутацию и защитить его от «клеветы» Руфина. Ситуация особенно накалилась потому, что преемник скончавшегося в 398 году Сириция Анастасий не без влияния резко изменившего тогда отношение к Оригену Феофила Александрийского ополчился на действительных и мнимых оригенистов.

В письмах из Рима блаженному Иерониму рассказали об отношении к Оригену нового папы и заодно о том, что Руфин, оправдываясь, ссылается на авторитет своего старого друга, выдавая его за единомышленника. Тогда Иероним взялся за новый и корректный перевод сочинений Оригена. Ознакомившись с этим переводом, получив заключение о трудах Оригена богословски образованного епископа Кремонского Евсевия, которому они высланы были на рецензию, папа пришел к окончательному заключению о том, что в них содержатся еретические мысли, и добился от императора Гонория издания указа об их запрете и истреблении.

Опасность прещений нависла над снискавшим репутацию оригениста Руфином, но в его защиту выступили тогда такие влиятельные лица, как святители Иоанн Иерусалимский и Павлин Ноланский, архиепископ Аквилейский Хроматий, преподобная Мелания. Руфин направил папе личное исповедание веры и заодно написал собственную «Апологию» в двух томах. И в ней он вновь ссылался на прежние хвалебные высказывания Иеронима об Оригене. Угроза отлучения миновала, но Иероним был в страшном гневе и написал крайне раздраженное письмо Руфину. Тот ответил, не извиняясь, а скорее принимая вызов. Эпистолярная полемика между Иеронимом и Руфином переполнена личными выпадами, а со стороны красноречивого и в гневе Иеронима - виртуозной брани. Эту вражду пытались погасить Хроматий Аквилейский, Мелания и новая яркая звезда на богословском небосклоне Запада епископ Иппонский Августин, но все было тщетно: Иероним не примирился с Руфином. Узнав о том, что Руфин умер на Сицилии, Иероним записал в своем дневнике: «Наконец-то скорпион залег в земле Тринакрийской, стоглавая гидра перестала шипеть» . Возненавидев когда-то чтимую им Меланию за ее поддержку Руфина, он писал, что уже самое ее имя - melania в переводе с греческого значит «черная» - свидетельствует «о черноте ее души» .

В разгар дела святого Иоанна Златоуста Иероним, поверивший Феофилу, обличавшему святителя за мнимый оригенизм, и о нем высказывался в обескураживающе бранном тоне, клеймя его в одном из своих писем как «нечестивого, разбойника, святотатца, Иуду и сатану, которого достаточно наказать не может даже сам ад» . До известной степени извинением подобной разнузданности языка и пера может служить лишь искренняя убежденность в неправоте Златоуста и буйный темперамент Иеронима.

В 405 году в Палестине Иероним завершил главный труд своей жизни - перевод библейских книг на латинский язык, названный Vulgata - «народной Библией», заменивший в широком употреблении ранее выполненные и менее совершенные переводы и впоследствии канонизированный католической традицией. 15 лет спустя, в 420 году, он преставился в Вифлееме и был погребен в храме Рождества Христова. В VII столетии его мощи были перенесены из Вифлеема в Рим, в базилику Санта Мария Маджоре. Именуемый в Православной Церкви блаженным, Иероним почитается на Западе как один из самых великих святых Католической Церкви.

Рубеж IV и V столетий явился своего рода паузой между двумя эпохами противостояния ересям, потрясшим Вселенскую Церковь и побудившим в IV веке найти адекватную формулу тринитарного, а в следующее столетие - христологического догмата. Споры вокруг богословского наследия Оригена возбуждены были ложной тревогой чрезмерно впечатлительных и подозрительных ревнителей и использованы в конъюнктурных целях ловкими церковными деятелями как жупел для устрашения и разгрома своих противников. Ориген высказывал наряду с глубокими и верными идеями ряд мыслей, несовместимых с Богооткровенным учением, но он был лучшим знатоком и глубокомысленным интерпретатором Писаний. Без пользования его сочинениями не обходился ни один из бесспорно православных крупных богословов IV века, ни один из отцов Церкви этой эпохи, и они в разной мере заимствовали его здравые мысли, относясь при этом к нему с уважением, но не без осторожности и критики, так что громкий шум об опасной оригеновской ереси был поднят зря.

На рубеже столетий появилась, однако, новая ересь, едва замеченная на христианском Востоке, но потрясшая церковный Запад. Это было учение выходца из Британии Пелагия, поселившегося в Риме около 380 года. В своем толковании на Послание апостола Павла к римлянам он утверждал, что грехопадение Адама было только его личным грехом и действие этого греха не распространяется на потомков Адама, из которых каждый сохраняет способность отвергнуть зло и избрать путь самосовершенствования. Господь Иисус Христос спас человеческий род не столько Своею кровью, сколько примером добродетельного жития и праведной смерти, следовать которому может всякий ищущий спасения и святости. Господь помогает ему в этом, но в конечном счете все решает свободная воля человека, делающего осознанный выбор. По существу дела Пелагий отвергал догмат о первородном грехе. Доктрина Пелагия с ее безграничным антропологическим оптимизмом встретила самую последовательную критику со стороны епископа Иппонского Августина.

Еще в студенческие годы он увлекся манихейским учением, которое в интеллектуальном отношении привлекало его строгой системностью доктрины, а в этическом - последовательным ригоризмом требований, предъявляемых к адептам, но, возможно, и своим льстящим самолюбию юноши эзотеризмом. Но и после принятия манихейства у Августина оставались сомнения относительно его истины, которые со временем нарастали. И когда один из видных наставников этой секты Фавст не сумел ответить на вопросы, с которыми к нему обратился Августин, он отошел от манихеев.

В Медиолане Августин слушал проповеди святителя Амвросия, находя их глубокими по содержанию. К христианскому учению, о котором он знал от своей матери-христианки, он стал относиться со все большим доверием. Он начал усердно читать Ветхозаветные и Новозаветные книги. Переворот в его душе произошел при чтении Послания апостола Павла к римлянам. Оно подвигло его на решение стать христианином, и в 387 году, на Пасху, Августин принял крещение в Медиоланском кафедральном соборе. Ему шел тогда 33-й год. После крещения он уехал на родину, в Африку, и в городке Иппоне основал и возглавил монашескую общину.

Вскоре потом, в 391 году, он был рукоположен в пресвитера, а в 396-м стал епископом и возглавил Иппонскую Церковь; из своей монашеской общины он устроил духовную школу, ставшую одним из главных очагов христианского просвещения в Африке. Епископу Иппонскому приходилось противостоять сохранявшему еще многочисленных приверженцев донатистскому расколу, а также секте своих прежних единоверцев манихеев. Он проводил многочисленные диспуты с религиозными оппонентами, и в них обнаружил незаурядный дар полемиста. В результате одного из таких диспутов, проведенного в 404 году, проповедник манихейства Феликс вынужден был признать несостоятельность этого учения и принял крещение.

При появлении доктрины Пелагия Августин выступил ее самым настойчивым и обстоятельным критиком. В противоположность Пелагию Августин исходил из представления о глубокой поврежденности человеческой природы вследствие грехопадения прародителей - первородного греха. Чрез зачатие и рождение семя греха, наследственно передающееся от Адама, сообщается всякому человеку, приходящему в этот мир, и предрасположение к греху стало своего рода второй природой падшего человека. В результате грехопадения первозданной четы не только человек, но и среда его обитания - космос - уклонились от первоначального замысла Божия о творении. Но деградация человеческой природы и всего тварного мира не носит, по Августину, необратимого характера. Из любви к Своему творению, к человеку Сын Божий нисшел в этот мир, принял на Себя человеческую плоть, стал Человеком, оставаясь Богом, чтобы на кресте искупить и спасти падшего Адама. Все мы являемся грешниками, справедливо заслуживающими вечной гибели, и, пользуясь только собственными силами, парализованными грехом, повредившим саму нашу волю, которая влечется ко злу, никто из людей, даже и праведники Ветхого Завета, не в состоянии спастись и войти в общение с Богом. Состояние падшего человека Августин сравнивал с положением человека, которого полумертвым бросили на дороге разбойники и который сам уже не способен снова взойти на вершины праведности, с которых прежде спустился. Исцелить его подавленную волю может лишь истинный добрый самарянин - Господь Иисус Христос. Его искупительная жертва сокрушила всевластие диавола над человеком. Спасение совершается действием благодати Божией, которая обильно излилась на род человеческий, когда Один из нас по Своей человеческой природе принял добровольную смерть, не имея в Себе и тени греха.

Понятие благодати имеет ключевое значение в сотериологии Августина. Благодатью Божией человек получает оправдание, но оправдание благодатью распространяется не на всех. По Своему всеведению Господь знал, что дарами Его благодати воспользуются не все, и только тех предопределил к вечному блаженству, кто способен уверовать во Христа и следовать за Ним. Августин с особым акцентом подчеркивал, что не от самого человека, а от Бога зависит его спасение, но человек, предопределенный ко спасению, в самой своей вере в спасающее действие благодати обретает свидетельство о дарованном ему спасении.

Усилиями Августина Пелагий и его последователь Целестин были осуждены на Карфагенских соборах 412 и 416 годов. В ходе полемики, возбужденной появлением пелагианской ереси, высказана была позиция, критическая по отношению к Пелагию, но отличающаяся и от августиновской. Она была сформулирована и обоснована марсельским монахом преподобным Иоанном Кассианом, который утверждал, что спасение человека совершается не одной только волей Божией, но синэргией Божественной благодати и человеческого произволения. Не разделяя оптимистического и «розового», если так можно выразиться, представления Пелагия о состоянии человеческой природы после грехопадения, Иоанн Кассиан не представлял падшего человека и в столь плачевном и бессильном положении, как Августин. Мысли Августина, при последовательном доведении их до абсурдных крайностей, много веков спустя вылились в доктрину Кальвина о божественном предопределении одних ко спасению, а других к вечной погибели - и тоже ради вящей славы Божией. На Августина, а не только на однобоко понятое Послание к римлянам опирался и Лютер в своем учении о спасительности одной только веры, без дел закона. Августин, а вслед за ним и Западная Церковь, отвергли мысли преподобного Иоанна Кассиана о синэргии как полупелагианские, но его учение принято было на Востоке, и оно лежит в основе православной антропологии и сотериологии.

Литературное наследие Августина, по его собственному подсчету, включает 97 сочинений, 224 письма и более 500 проповедей. Сохранились его труды, написанные до обращения: «Против академиков (скептиков)», «О жизни блаженной», «О порядке», - но большая часть написанного им относится ко времени, последовавшему за его крещением. Среди его христианских сочинений слова «О бессмертии души», «Об истинной религии», «О свободной воле (О свободе выбора)», «Против послания Мани, именуемого Основоположным», «Против Фавста», «О духе и букве», «О Троице».

К самым значительным его творениям принадлежат трактаты «О христианском учении», «О Книге Бытия дословно», «О природе и благодати»; две его книги оказали колоссальное влияние не только на богословскую мысль последующих веков, но и на формирование самой парадигмы западноевропейской культуры - это «Исповедь», написанная в 400 году, и колоссальное творение «О Граде Божием», над которым Августин трудился с 412 по 426 год.

Поводом к написанию книги «О Граде Божием» стало падение Рима, захваченного вестготами во главе с Аларихом. Язычники утверждали, что причиной падения стало отступничество римлян от веры отцов. Августин возражал им. Этот грандиозный труд явился первым опытом построения целостной концепции истории человечества. Земная история, по Августину, представляет собой чреду появлений и гибели государств, и настоящая причина переживаемых народных бедствий: войн, переворотов, падения царств, голода и болезней - коренится в человеческой греховности. Но над историей земных царств, пребывающих во власти сатаны, которому отдельные люди, народы и государства покоряются в силу своих грехов, возвышается иное царство - Град Божий, который покорствует воле Божией и который в известном смысле слова тождествен Церкви; этому Граду предстоит при кончине века влиться в вечный блаженный покой Небесного Царства. Начало земным греховным царствам положило падение ангелов и последовавшее за ним грехопадение прародителей. Противостояние града земного и Града Небесного составляет стержень мировой истории, которая имеет свое начало - в творении, свое центральное событие - Боговоплощение и свой эсхатологический конец.

«Исповедь» Августина посвящена реконструкции духовного становления автора, который из язычника стал христианином. Эта книга написана с предельной искренностью, в ней с удивительной глубиной, проницательностью и тонкостью представлена драма человеческой души, стремящейся к свету и истине, но бессильной вырваться из тенет страстей и заблуждений без всесильного действия на нее благодати, так что примером собственной жизни, примером личного опыта писатель иллюстрирует в «Исповеди» выношенные им антропологические и сотериологические идеи.

Августин преставился в своем кафедральном городе Иппоне во время его осады вандалами 28 августа 430 года. В Православной Церкви он, как и Иероним, признан блаженным, а католиками он почитается как великий святой и один из учителей Церкви.

В 417 году скончался папа Римский Иннокентий. Его преемником стал Зосима, грек по происхождению и родному языку, скончавшийся через год с малым после своего возведения на Римскую кафедру. За его кончиной последовало разделение в римском клире и пастве. Избрано было два папы: большинство субурбикарных епископов (названных так потому, что они занимали кафедры в пригородах Рима), а также представителей римских клириков и паствы проголосовало на избирательном соборе, состоявшемся в храме святого Марцелла, за Бонифация, но на параллельных выборах в кафедральном Латеранском соборе папой избран был ставленник префекта Симмаха, остававшегося язычником, его друг Евлалий. Благодаря настояниям Симмаха император Гонорий, имевший резиденцию в Равенне, своим эдиктом признал епископом Рима Евлалия. По приказу императора Бонифаций был удален из города и укрылся в базилике святого Павла, которая тогда находилась за городской чертой. В Риме начались волнения, и Гонорий изменил свою позицию. Он приказал обоим - Бонифацию и Евлалию - пребывать вне Рима, пока представители спорящих партий не явятся в Равенну, а затем в Сполето, где для разрешения конфликта должен быть созван собор. Бонифаций подчинился приказу императора, а Евлалий самовольно явился в Рим, чтобы совершить литургию в Латеранском соборе. Реакцией на это стало признание Гонорием законным папой Бонифация и удаление из Рима антипапы Евлалия.

Первосвятительское служение Бонифация продолжалось до его кончины в 422 году, после которой Римскую кафедру занял святой Целестин. В том же году умер предстоятель Антиохийской Церкви Феодот, и на вдовствующий престол был возведен архиепископ Иоанн. Иерусалимскую кафедру после кончины святого Иоанна, последовавшей в 417 году, в течение трех лет занимал Праилий, преемником которого стал святой Ювеналий. До своей смерти в 425 году Церковь Нового Рима возглавлял Аттик.

Благодаря сложившимся на короткое время дружественным отношениям между Римской империей и Ираном, когда им правил шах Йездигерд, положение персидских христиан изменилось в лучшую сторону. Они фактически обрели не только свободу вероисповедания, но и легальную возможность проповеди Евангелия. В 409 году христианским общинам даровано было право открыто совершать богослужение и восстанавливать ранее разрушенные храмы. В 410 году в восточной столице Ирана Селевкии был созван собор, на котором с титулом католикоса Селевкии и Ктесифона был избран предстоятель Персидской Церкви Авда, который признавал над собою юрисдикцию архиепископа Антиохии. Собор выразил совершенную лояльность монарху: «Мы все единодушно умоляем нашего милостивого Бога, чтобы Он продлил дни победоносного и знаменитого царя Йездигерда, царя царей, и чтобы его годы были продолжены на поколения поколений и на годы годов» .

По словам историка Феофана Исповедника, «персидский царь Исдигерд, следуя убеждениям Маруфы, епископа Месопотамского, и Авды, епископа царствующего града в Персии, вполне сделался благочестив. Он было хотел уже принять крещение из рук чудотворящего Маруфы, наказывая волхвов (магов) как обманщиков, но на двадцатом году скончался» . Этому сообщению вполне соответствует репутация Йездигерда, которую он снискал среди приверженцев зороастризма: «Персидская традиция, которая отражает умонастроение магов и знати, - пишет А.А. Васильев, - называет Йездигерда “отступником”, “безнравственным”… другом Рима и христиан и преследователем магов» .

После смерти Йездигерда в 420 году на престол шахиншахов вступил сын Йездигерда Бахрам, прозванный Гором, что значит «дикий осел». При нем начались кровавые гонения христиан. Повод для них дал католикос Авда одним своим неблагоразумным поступком. Как рассказывает Феофан Исповедник, «Авда, епископ столицы Персии… увлекаясь божественной ревностью и не по должному пользуясь ею, сжег храм огня. Узнав о сем, царь велел разрушить все христианские церкви в Персии, Авду же казнил разными муками. Это гонение продолжалось пять лет, пострадали бесчисленные мученики, ибо волхвы тщательно отыскивали христиан, укрывавшихся по городам и селам; некоторые сами объявляли о себе, чтобы молчанием не показать, что они отрекаются от Христа. Когда нещадно истребляли христиан, то очень многие скончались среди мучений, а другие бежали к римлянам» .

Преследование христиан послужило причиной войны между Римской империей и Ираном, которая закончилась для Рима в 422 году победой. Шах Бахрам в мирном договоре брал на себя обязательство не преследовать христиан. Прямые гонения действительно прекратились, но христиане оставались в Иране дискриминируемой общиной. Никогда уже они не пользовались в этой стране такой свободой, какая существовала для них в правление Йездигерда.

Прокрутите Вниз

1 && "cover" == "gallery"">

Место для будущего города Хабаровска было в июне 1854 года, за несколько лет до окончательного к России левого берега Амура. «Вот где будет город», - указал тогда с борта парохода «Аргунь» на прибрежную скалу Восточно-сибирский генерал-губернатор Николай Муравьёв. Но мало было выбрать подходящее место, город ещё предстояло построить на пустынном берегу посреди амурской тайги. Эта нелёгкая задача выпала на долю солдат и офицеров 13-го Сибирского линейного батальона. Об их непростой судьбе специально для DV расскажет историк Алексей Волынец

«13-й линейный…»

Так сложилось, что у многих народов есть предубеждение к числу 13, которое считается несчастливым и приносящим неудачи. Едва ли это суеверие имеет реальные основания, но в истории первых строителей Хабаровска «чёртова дюжина», действительно, соседствует с трагедией.

13-й батальон был создан в Иркутске в 1829 году в числе пятнадцати других «линейных батальонов». На языке военных Российской империи «линией» тогда называли государственную границу - по сути это были именно пограничные части, охранявшие на востоке Сибири самые отдалённые рубежи нашей страны. Казалось бы, солдатам этих батальонов не угрожали никакие беды, кроме обычных тягот жизни в глухих гарнизонах, отдалённых на тысячи вёрст от всех войн, гремевших в то время в Европе и Азии.

Но середина XIX столетия изменила размеренную жизнь «линейцев», как именовали в ту эпоху пограничников. Когда Восточно-сибирский генерал-губернатор Николай Муравьёв в Забайкалье на берегах реки Шилки стал первые пароходы и речные суда для Амура, именно солдатам 13-го батальона, чьи пуговицы на мундирах и шинелях украшала соответствующая цифра, пришлось немало потрудиться на подсобных работах. Как вспоминал весну 1855 года один из очевидцев: «Солдаты таскали громадные брёвна, распиливали их на доски, сбивали плоты и сооружали баржи. Солдатики копошились везде, как муравьи, и отовсюду раздавались то глухие постукивания топоров, то звонкий грохот кузнечных молотов, то пронзительный визг пил. А над всем этим хаосом суетливой работы носились звуки возбудительной песни: “Эй, дубинушка, ухнем! Эй, зелёная, сама пойдёт!..”»

Спустя год рядовые и офицеры 13-го батальона встречали новую весну уже не в Забайкалье, а на тысячи вёрст к востоку - в устье Амура. Им довелось проплыть всю великую реку до побережья Татарского пролива, где осенью минувшего 1855 года их товарищи, участники первых «сплавов», отразили атаку британского флота. Сам 13-й батальон так и не поучаствовал в боях - его встреча со смертью была впереди…

Весной 1856 года, когда закончилась война России против коалиции Англии и Франции, в дикой тайге возле устья Амура находилось около четырёх тысяч русских войск. Прокормить их в этой глуши стоило больших усилий и средств, поэтому командование решило немедленно вернуть большую часть солдат в Забайкалье, поближе к обжитым местам Сибири. Если ранее солдаты преодолели весь Амур, плывя вниз по течению, то теперь им требовалось проделать обратный путь вверх по реке. Для возвращавшихся от устья амурские волны становились не удобной речной дорогой, а тяжелейшим препятствием - почти три тысячи вёрст по извилистому руслу предстояло пройти против сильного течения, двигаясь между безлюдными таёжными берегами.

Первые отряды возвращавшихся двинулись в обратную дорогу в июне 1859 года. Самая же последняя группа из трёх рот 13-го и 14-го батальонов начала возвращение на исходе лета, двинувшись вверх по Амуру лишь 8 августа. Этой группе предстояло идти тысячи вёрст под началом командира 13-го батальона подполковника Облеухова.

32-летний Александр Никанорович Облеухов командовал своим батальоном второй год. Сын генерала, военную службу он начал гвардейцем в столичном Петербурге, но опыта реальных боёв не имел. Во время подготовки первого «сплава» по Амуру весной 1854 года подполковник Облеухов поразил штабное начальство стихами собственного сочинения, посвящёнными генерал-губернатору Муравьёву:

Порадовал ты нас приездом,

Но дал лишь на себя взглянуть

И уж сулишь нам грусть отъездом,

Собравшись в дальний, дивный путь.

Хоть нам и жаль с тобой расстаться,

Но ведь Амур тебя зовёт,

И мы должны тем утешаться,

Что там тебя бессмертье ждёт.

Гряди ж, герой, среди молений,

Теплящихся во всех сердцах;

Русь от тебя ждёт приношений,

Каких не сделал и Ермак!

Молниеносным соображеньям

Твоим ни в чём препятствий нет:

Ты нам назначен провиденьем,

Чтоб Старый с Новым сблизить свет.

Самому герою этих рифм, генералу Муравьёву, лесть Облеухова по вкусу не пришлась. Однако, в остальном экзальтированный поэт в подполковничьих эполетах казался всем примерным служакой - причиной трагедии он станет, лишь оказавшись в экстремальной ситуации, посреди Амурской тайги.

«Батальон ждал пробуждения командира…»

В низовьях Амура за организацию движения войск отвечал капитан 1-го ранга Пётр Казакевич. Опытный моряк, участвовавший во всех трёх «сплавах», он предупредил подполковника Облеухова о риске позднего возвращения - «запоздав почти на месяц, подъём по Амуру будет тяжёл». Казакевич советовал командиру 13-го батальона отложить возвращение до весны следующего 1857 года. Но Облеухов отказался - у него были личные поводы для спешки, а единственный раз проплыв вниз по Амуру, он не представлял всю сложность обратной дороги.

Главный руководитель русских сил на Амуре, генерал-губернатор Муравьёв, лично проведя два первых «сплава» 1854-55 годов, в третьем не участвовал, отбыв в столицу на коронацию нового императора. Очередной «сплав» 1856 года и подготовка к выводу войск из устья Амура велись без него. Поэтому подполковник Облеухов имел возможность проигнорировать мнение опытного Казакевича, ссылаясь на «решительное приказание вернуться», якобы полученное от начальства в Забайкалье.

Реальная причина для спешки была совсем иной. Как вспоминал позднее один из сослуживцев подполковника: «Облеухов в это время был женихом красивой и очень богатой девушки Александры Курбатовой, свадьба его была отложена до возвращения; кроме того, он не хотел упустить случая отличиться более других, проплыв на устье Амура и возвратясь в Шилку в одну навигацию…»

Командир 13-го батальона спешил вернуться в Забайкалье к невесте - дочери самого богатого купца в забайкальском городе Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ). Поэтому все предупреждения о риске оказались бесполезны, и 8 августа 1856 года 374 человека, включая самого Облеухова, на тридцати лодках двинулись против течения могучей реки, стартовав от Мариинского поста в устье Амура.

С собой отряд Облеухова, помимо оружия, захватил продовольствия на 45 суток. В дальнейшем продовольствие планировали получать на немногочисленных казачьих постах, расставленных вдоль северного берега Амура.

Преодолеть весь путь против течения на вёслах было невозможно, и солдатам нередко приходилось идти по дикому берегу, вытягивая за собой лодки подобно бурлакам. Свидетелем этого стал забайкальский казак Роман Богданов: «13-й батальон мы обогнали в 15 или 20 верстах выше Мариинска; солдаты совсем не умели идти бичевой и страшно мучились, чем только напрасно изнуряли себя… Жара была страшная».

Казак Богданов, будучи одним из немногих грамотных, служил курьером, перевозившим сообщения между Забайкальем и устьем Амура. У него было немало знакомых в батальоне с несчастливым номером, их рассказы и личные наблюдения Богданов записал в дневнике, сохранив до наших дней эту страшную историю, как она виделась не большому начальству в штабах, а простым «нижним чинам», казакам и солдатам.

Ещё ничто не предвещало трагедию, но многие из отряда, возглавляемого командиром 13-го батальона, уже были обречены на смерть. Офицеры и генералы потом попробуют разобраться в причинах и виновниках трагедии, но рядовые однозначно возлагали вину на своего командира, подполковника Облеухова. «Очевидцы, которых мне пришлось спасти от голодной смерти, - свидетельствуют записки казака Романа Богданова, - рассказывали следующее: полковник Облеухов, пред отправкой его на Амур с батальоном, высватал себе невесту у богатого верхнеудинского купца и так был огорчён разлукой, так часто бредил скорейшим свиданием с нею, что целые ночи проводил без сна, а утром засыпал и не приказывал беспокоить его; вследствие этого, весь батальон ждал пробуждения командира и не имел права трогаться с места. Также говорили, что на одном и том же ночлеге приходилось жить от 2 до 3 дней; дорогой задавались пиры в честь именин будущей жены, тестя и тёщи, а равно праздновались стоянкой на месте все царские и церковные праздники. В этих торжествах и стоянках незаметно прошло лето…»

«Это обстоятельство немного опечалило солдат…»

Спустя два месяца тяжёлого пути, в начале октября 1856 года, отряд Облеухова достиг лишь местности, где ныне находится город Благовещенск. Отсюда до истоков Амура, где в месте слияния рек Шилки и Аругни в то время начинались русские поселения, оставалось ещё долгих 883 километра.

Первый тревожный признак заметили 4 октября. «Утро чрезвычайно холодное, в стакане на лодке замёрзла вода», - записал в походном дневнике подполковник Облеухов. Зима в тот год, действительно, пришла на Амур рано и оказалась очень суровой. Спустя трое суток подполковник запишет: «В первый раз выпал довольно глубокий снег. Это обстоятельство немного опечалило солдат…»

Прокрутите Вниз

1 && "cover" == "gallery"">

{{currentSlide + 1}} / {{countSlides}}

21 октября в 150 верстах к северо-западу от современного Благовещенска лодки отряда Облеухова достигли небольшого казачьего поста, располагавшегося на левом берегу Амура, напротив устья одного из его южных притоков - речки Кумары. Три века назад именно здесь располагался хорошо укреплённый Кумарский острог, основанный первопроходцами Ерофея Хабарова. В 1856 году казачий пост представлял из себя лишь одну землянку с печью.

У Кумарского поста отряд Облеухова и застигла зима - не календарная, а природная, начавшаяся в том году рано. Если 23 октября на Амуре заметили первые льдины, то спустя всего двое суток гладь реки покрыла «шуга» - мелкое ледяное крошево, предшествующее замерзанию. Отряд всё же попытался плыть дальше, но как записал в дневнике Облеухов: «Пройдя вёрст пять, были остановлены густым льдом, заставившим нас возвратиться…»

Свыше двух недель отряд оставался у Кумарского поста - доедали остатки припасов и ждали, когда Амур окончательно покроется крепким ледяным панцирем, по которому можно будет, как по дороге, идти сквозь заснеженную тайгу. Солдаты рубили берёзы и готовили самодельные сани. Продукты тем временем подходили к концу. За долгие месяцы таёжного похода износились и обувь с обмундированием, что ещё больше усугубляло трудности начинающейся зимы.

«Казалось, что сама природа вооружилась против нас, - вспоминал позднее Облеухов. - Кругом утёсы и густой лес, а дичи нет. Несколько отличных стрелков два дня ходили в хребтах и не имели случая разрядить винтовки. Пробовали ставить морды (плетёные из ветвей рыбацкие снасти - DV ) и не добыли ни одной рыбы, а её здесь летом так много, что иногда сазан из камыша у берега сам прыгает в лодку к немалому удивлению гребцов…»

Дичи в окрестностях, действительно не было - её распугали войска, проходившие по берегам Амура три последних года подряд. К 7 ноября река наконец полностью покрылась прочным льдом и через двое суток отряд двинулся пешком по Амуру, обходя встречавшиеся полыньи. С 11 ноября из продуктов у солдат оставался лишь небольшой запас сухарей.

Особенно мучительными становились ночи в тайге на морозе. Спустя почти два десятилетия, сам подполковник Облеухов вспоминал их так: «Выбрав место вблизи леса, солдаты тотчас же принимались разгребать снег, чтобы достать травы: без неё невозможно было зажечь обледенелые древесные ветви. Затем кипятили в походных котлах воду. Вместо чая солдаты варили траву и древесную кору, отогревая этой безвкусной жидкостью свои окоченелые члены. Под открытым небом, при 20° мороза и без тёплой одежды, солдаты не могли заснуть, не рискуя отморозить руки или ноги, а потому дремота ещё более изнуряла их. В таком апатическом состоянии мы проводили семнадцать часов в сутки. К довершению грустной картины часто слышен был вой волков, бродивших стаями в ожидании верной добычи. Изнурённые солдаты не имели сил глубоко закапывать трупы умерших. Не ради эффекта упомяну о том, что нападениям волков случалось подвергаться солдатам совершенно обессилившим, но ещё с признаками жизни…»

«Питаясь человеческим мясом, ожидая смерти…»

С этого времени начался распад отряда - отдельные группы голодных, обессилевших людей либо брели в снегу, либо надолго оставались у костров, не имея сил двигаться дальше. Подполковник Облеухов фактически бросил своих солдат - прихватив оставшуюся лошадь и последние четыре фунта крупы, он отправился вперёд под предлогом поиска помощи. От голода подполковник не умирал - накануне, по показаниям очевидцев, он съел свою любимую собаку.

Остававшимся в тайге солдатам подполковник отдал бычью шкуру, которой укрывался от мороза. Измученные голодом люди начали варить её, чтобы попытаться съесть. Согласно позднейшим воспоминаниям Облеухова, перед отъездом к нему обратился унтер-офицер по фамилии Просеков «с вопросом, заставившим меня содрогнуться, он интересовался нельзя ли взять на съедение труп умершего утром солдата...»

Дальнейший ужас описал простой забайкальский казак Роман Богданов, ставший спасителем для многих из несчастного отряда Облеухова. К середине декабря 1856 года в посёлке Усть-Стрелка, на тот момент самом восточном из русских селений близ Амура, от кочевников-эвенков узнали про умирающий отряд. Местные казаки тут же отправились на помощь.

Как вспоминал Роман Богданов: «В Усть-Стрелке снарядили транспорт из 24-х казачьих лошадей, и, снабдивши его провизией и тёплой одеждой, которую можно было найти в Усть-Стрелке, отправили меня и 6 казаков встречать голодающих и снабжать их провизией. Подполковник Облеухов приехал в Усть-Стрелку в день нашего выезда. Это было около середины декабря».

Прокрутите Вниз

1 && "cover" == "gallery"">

{{currentSlide + 1}} / {{countSlides}}

Дальнейшие воспоминания забайкальского казака рисуют страшную картину: «Ниже Албазина, около сидевшей на мели баржи с мукой, было несколько трупов умерших солдат - объелись с голода мукой и померли. Ниже этой баржи встречались раздирающие душу картины: солдаты, голодные, шли пешком при 35° мороза, в одних шинелях и фуражках, полуживые, обезображенные морозом, закоптевшие от дыма до неузнаваемости; одним словом, близко знакомого человека нельзя было узнать; руки и ноги изуродованы морозом…

На одном острове посреди Амура было много трупов, замёрзших в разных позах и, большей частию, погибших, должно полагать, от голода; у некоторых трупов были обрезаны задние части. На этом острове застали человек 20 или 25 живыми, которые по случаю неимения сапогов и разным другим причинам, не могли идти далее и остались тут, питаясь человеческим мясом, ожидая смерти.

В числе этих людей был раньше мне знакомый, унтер-офицер Безобразов; этот сознался, что ел человеческое мясо; а другой, юнкер Комаров (забайкальский уроженец), отпирался, что человеческое мясо не ел, а питался ремнями и кожей от ранцев и разной брошенной обувью. Он рассказывал случай, бывший с ним до нас дней за 10-ть: На острове было всего не менее 50 человек, почти все ели мясо мёртвых солдат, которое всем опротивело. В один прекрасный день, вечером, придумали бросить жребий - кого утром зарезать из живых, не будет ли мясо приятнее для пищи; жребий выпал на Комарова. С отчаяния, Комаров не спал всю ночь, молился Богу об избавлении его от этой смерти и, почти в чувстве невменяемости, пошёл в лес, чтоб помереть с голоду, чем хотел избавиться от съедения. Только что начало светать, он побежал с острова в протоку, против которого большая скала, увидел на протоке под скалой волка и убившегося падением со скалы изюбря; не веря глазам, Комаров начал звать своих товарищей; кто был в состоянии ходить, явились на зов, бывшие в силах разрезали зверя на куски и ушли с острова, а те, кто не мог идти далее, остались опять на этом острове ждать смерти…»

«Всякое следствие было бы слишком невыгодно…»

Казачий караван с едой и одеждой спас многих. Но из 374 человек отряда Облеухова к декабрю 1856 года умерли 98. Трагедия потрясла всех - однако никаких официальных последствий не было. Как позднее вспоминал генерал-майор Иван Венюков, прибывший в то время на берега Амура: «Несомненно, что случай людоедства был... В 1857 году один из этих людоедов находился на устье Зеи, то есть в теперешнем Благовещенске, и отбывал эпитимию (церковное наказание - DV ), которая была на него наложена духовными властями. Об уголовном преследовании, разумеется, не было и речи, потому что всякое следствие было бы слишком невыгодно - не для солдата, а для начальников».

Подполковник Облеухов отделался минимальными последствиями: вернувшись из несчастного похода, он сразу начал лечиться от «расстройства рассудка». Его понизили на один чин и вскоре уволили из армии «по болезни», что, однако, не помешало Облеухову в дальнейшем служить начальником полиции в нескольких сибирских городах. Спустя полтора десятилетия он даже опубликовал в одной из столичных газет мемуары, попытавшись отрицать свою вину в трагических событиях 1856 года. Лучше бы Облеухов этого не делал - вместе с рассказами других очевидцев, неловкие попытки оправданий лишь подчеркнули его неблаговидную роль.

Генерал-губернатор Муравьёв, хотя и был в 1856 году за тысячи вёрст от Амура, однако считал себя ответственным за всё, что происходит на далёкой реке. Именно по его приказу главный участник спасения людей из несчастного отряда, казак Роман Богданов, тщательно и без прикрас записал воспоминания обо всех ужасах. Генерал-губернатор просил «хранить эти записки для будущего потомства», но опубликовать лишь после его смерти.

Новым командиром несчастного 13-го батальона стал штабс-капитан Яков Дьяченко. Его воинский чин соответствовал современному званию лейтенанта, в армии Российской империи штабс-капитаны обычно командовали ротами. Поэтому в соответствии со всеми нормами армейской бюрократии Дьяченко будет окончательно утверждён на более высокую должность лишь спустя два года.

Но именно в этот промежуток времени переживший трагедию 13-й батальон и его до конца не оформленный командир навсегда войдут в историю Дальнего Востока - ими будет заложен будущий город Хабаровск.

30-летний штабс-капитан Яков Васильевич Дьяченко происходил, как тогда говорили, из «малороссийских дворян» - был уроженцем Полтавской губернии, поместий и богатств не имел. Родился он ровно 200 лет назад - 21 марта (2 апреля по новому стилю) 1817 года. В отличие от прежнего командира 13-го батальона свою службу Дьяченко начал не в столичной гвардии, а в провинциальных полках на западной границе необъятной Российской империи. В биографии нового комбата не было громких военных событий, он, что называется, всего лишь честно тянул лямку трудного армейского быта в забытых богом глухих гарнизонах. Но именно ему предстояло стать первостроителем самого крупного русского города в Приамурье.

«Войска эти способствуют заселению края…»

Лето 1857 года 13-й батальон вновь встретил в тайге на берегу Амура. Земли к северу от великой реки ещё не были окончательно присоединены к России, и генерал-губернатор Муравьёв спешил до начала пограничных переговоров с китайцами построить здесь первые русские посты и селения.

Спустя два десятилетия очевидец и участник этих событий генерал-майор Иван Венюков издаст книгу «Воспоминания о заселении Амура». Он так опишет первые дни лета 1857 года в устье реки Зеи, там, где сегодня находится город Благовещенск: «Прибыл третий курьер, он привёз план предположенной Усть-Зейской станицы, очень изящно начерченный. Тут было всё: и церковь, и больница, и дома разных властей, и разные канцелярии (без этого уж нельзя); но проект, совершенно годный для сооружения города на Семёновском плацу в Петербурге или вообще где угодно, не подходил именно к равнине, на которой предполагалось его осуществить. Реки Зея и Амур дали почве этой равнины совсем не то очертание, какое требовалось по проекту. И вот чертежом полюбовались и свернули его, а первая улица в новой колонии потянулась вдоль гребня небольшой высоты по проекту капитана Дьяченко…»

Так новый командир 13-го батальона оказался среди строителей будущего города Благовещенска, который первые два года с момента основания назывался Усть-Зейской станицей. В конце лета 1857 года Яков Дьяченко трудился уже в 150 верстах к северо-западу от будущего города - строил вместе с солдатами ещё одно новое поселение. «На Кумаре, - вспоминал генерал Венюков, - в небольшой узкой долине левого берега Амура, против устья Кумары, где строилась станица Кумарская, я нашёл командовавшего 13-м батальоном капитана Дьяченко. Это был один из наиболее полезных деятелей по заселению Амура. Спокойный, ровный характер, распорядительность, умение обходиться с солдатами и казаками, с начальствами, доставили ему общее уважение амурцев. И у него в станице постройки шли живо, а число домов было значительнее, чем где-нибудь…»

В следующем 1858 году 13-му батальону и его командиру предстояло вести строительство ещё восточнее - там, где в Амур впадает река Уссури. Для восполнения прежних потерь в батальон прислали несколько десятков солдат из европейской части России - благодаря архивам, мы сегодня знаем, что новые строители прибыли на Амур из Саратова, Пензы, Перми и Нижнего Новгорода.

Так в последний день мая 1858 года капитан Яков Дьяченко и солдаты его 13-го батальона оказались на месте будущего Хабаровска. Именно они начали первые работы по строительству Хабаровки - военного поста, из которого позднее вырастет самый большой русский город на Амуре. Генерал Иван Венюков, тогда служивший офицером в штабе губернатора Муравьёва, сравнивая ход работ в новых поселениях, отметил, что лучше всего шло строительство у 13-го батальона: «Зато Хабаровка, поставленная на превосходном, возвышенном берегу, представляла утешительный вид. Здесь работы, под управлением того же Дьяченко, который в прошлом году строил станицу Кумарскую, шли очень успешно, возникали не только дома, но и лавки с товарами, даже заложена была небольшая церковь или часовня на пригорке, видном издалека».

Казармы 13-го батальона и первые строения будущего города располагались на склонах утёса, который сегодня украшает памятник Муравьёву-Амурскому. Полтора века назад здесь стояла и упомянутая Венюковым церковь - часовня Марии Магдалины, построенная солдатами 2-й роты 13-го батальона.

Подавляющее большинство рядовых тогда были неграмотными, поэтому они не оставили для нас мемуаров. В отличие от боевых подвигов или тяжёлых походов их труд посреди дикой тайги не считался у современников достойным подробного описания. Сегодня мы знаем лишь отдельные имена тех, кто основал столицу Хабаровского края - благодаря сохранившимся в архивах отдельным рапортам капитана Дьяченко поимённо известны примерно двести первостроителей. Среди них было несколько «нижних чинов», приехавших на берега Амура с семьями. Унтер-офицер (сержант) Пётр Казаков прибыл с женой Александрой и маленькой дочерью, рядовой Александр Мисюрокеев - с женой Марьей и двумя сыновьями. С жёнами приехали рядовые Харлампий Мурашев, Иван Гадольшин и Григорий Большешапов. Именно эти солдаты 13-го батальона и их родные стали первыми жителями будущего Хабаровска.

«Зная лично командира этого батальона…»

Только осенью 1859 года Яков Дьяченко получил чин майора и был официально утверждён в должности командира своего батальона. В июне 1860 года один из очевидцев освоения Амура так отозвался о 13-ом батальоне, сравнивая деятельность Дьяченко с прежней ситуацией: «Зная же лично командира этого батальона, смело могу сказать, что, не смотря на неимоверные труды, понесённые нижними чинами батальона, они и здоровы, и обеспечены всем необходимым».

Батальон основателей Хабаровска к тому времени не только оправился от былой трагедии, но и расстался со своим «несчастливым» номером. Отныне он официально именовался «3-й Восточно-Сибирский линейный батальон». Майору Дьяченко в то время пришлось, помимо своих солдат, заниматься и созданием Амурского казачьего войска, и размещением первых русских крестьян, переселявшихся в Приамурье и Приморье.

В 1859 году эти края по поручению Императорского географического общества посетил петербургский учёный-натуралист Ричард Маак. Он так описал плоды деятельности Якова Дьяченко и его батальона: «Многие места правого берега Уссури кипели жизнью; всё было в движении и занято постройкою необходимых для первого обзаведения изб и зданий, которые строились солдатами линейного батальона из Хабаровки».

«Батальон из Хабаровки» основал на берегах Амура и Уссури десятки сёл. Одна из новых казачьих станиц получила наименование Дьяченкова - в честь командира первостроителей.

В 1866 году, спустя восемь лет после рождения будущей столицы Хабаровского края, Яков Дьяченко был переведён на 700 вёрст дальше, в самую тогда глушь - руководить «Новгородской постовой командой», ныне территория посёлка Посьет на южной оконечности Приморья, где соприкасаются границы России, Кореи и Китая. Эти земли начали обживать ещё позже, чем берега Амура. Здесь Якову Дьяченко пришлось не только осваивать самый край нашей страны, но и руководить борьбой с набегами китайских бандитов-«хунхузов». Среди его подчинённых были и солдаты, составлявшие первый гарнизон будущего города Владивостока.

editorial@сайт

Задание 1. Перепишите текст, вставляя, где необходимо, пропущенные буквы, раскрывая скобки, расставляя знаки препинания. Внесенные исправления выделите (подчеркните).

Мы очень часто наход...мся во власти ист...рических предра...судков. Одним из таких предра...судков являет...ся убежде...ность в том что древняя «(до)петровская» Русь была страной (со)сплошной малой гра...мотностью.

Тысячи и тысячи рук...писных книг хранят...ся в наших библиотеках и архивах сотни берестя...ных гра...мот найде...ны в Новгороде - гра...мот пр...надлежащих р...месле...никам кр...стьянам мужчинам и женщинам пр...стым людям и людям высокого с...циального пол...жения. П...чатные книги п...казывают высокий ур...вень тип...графического иску...тва. Рук...писи «цв...тут» изумит...льными заставками к...нцовками ин...циалами и м...ниатюрами. П...чатные шрифты и рук...писные буквы пор...зительны по красоте.

Все новые и новые центры книжной культуры...бнаруживают...ся в м...настырях Древ...ей Руси среди лесов и болот на островах даже (в)дали от городов и сёл. В рук...писном наследи... Древ...ей Руси мы всё больше и больше...ткрываем новых ор...гинальных пр...изведений и переводных. Уже давно ясно что б...лгарское и сербское рук...писное наследие шире пр...дставле...но в ру...ских рук...писях, чем у себя на родине. Высокое иску...тво слова...круже...но о...ткрытиями в области (древне)ру...ской музыкальной культуры. Всеобщее пр...знание во всем мире получили (древне)ру...ские фрески и иконы ру...ское пр...кладное иску...тво. (Древне)ру...ское зодч...ство...казалось целым миром изумительно разн...образным буд(то) принадл...жащ...м разным странам и народам с различной эст...тической культурой. Мы получили из рук...писей пр...дставление о (древне)ру...ской медицине о ру...ской философии о п...разительном разн...образи... жан...ров об иску...тве и...люстрирования и чтения о различных системах прав...писания и пунктуации… А мы всё твердим Русь бе...грам...отная, Русь лап...тная и бе...молвная!

По Д.Лихачёву

Задание 2. Выпишите те пары слов, в которых ударение выполняет смыслоразличительную функцию. Составьте с этими словами предложения.

До´суг – досу´г, бро´ня – броня´, изба´лованный - избало´ванный, воздухопро´вод –воздухопрово´д, остро´та -острота´, кру´жки - кружки´, засы´пал - засыпа´л.

Задание 3.Образуйте словосочетания, выбрав подходящий по смыслу пароним.

Занимать (выборный, выборочный) должности, дал (дружеский, дружественный) совет, работать (методически, методично), (оговорить, обговорить) вопросы, (удачный, удачливый) день, (хозяйственный, хозяйский) заинтересованность, (спасательный, спасительный) жилет.

Задание 4. Перепишите предложения, выделяя лексические ошибки и указывая тип каждой. Напишите свой вариант исправления.

Всё, и даже природа, вооружилась против него.

И я не желаю через несколько лет горевать за неверный выбор пути.

Рассматривая редакционную почту, моё внимание привлекло письмо из Гусева.

Он открыл то, что было скрыто от нас.

Судя по находкам, которые нашли археологи, первые поселения здесь появились еще в каменном веке.

Задание 5. Перепишите словосочетания, раскрывая скобки.

Обращаться к (Илья Авербух), в (семья Дубовик), к (город Малоярославец), у (река Нигер), восхищаться (Жак Вильнёв), для (Анатолий Стреляный), от (Кристина Красная), для (Кондрат Крапива).

Задание 6. Перепишите, выбирая нормативный вариант из приведенных в скобках пар слов или словосочетаний.

В университет я поступил в (двухтысячном четвертом, две тысячи четвертом) году.

На (трёхсот пятьдесят, трёхстах пятидесяти) избирательных участках области голосование закончено.

(Четверых, четырёх) студенток нашего факультета наградили за спортивные достижения.

К (первому маю - первому мая) погода установится.

На вертолетах в госпиталь доставили (двадцать трёх – двадцать три) раненых.

Задание 7. От данных существительных образуйте форму родительного падежа множественного числа.

Браслет, клипсы, грамм, ущелье, зеркальце, валенки, кочерга, ясли, шорты.

Задание 8. Закончите предложения.

Заметив, что ворота открыты… Возвращаясь вечером домой… Выбирая подарок… Читая статью… Засыпая на ходу…

Задание 9. Перепишите предложения, исправляя грамматические ошибки.

В конце рассказа он застреливает себя.

Ремонт автобусов не выполнен за неимением запасных частей.

Приведенные факты в докладе депутата свидетельствуют о недобросовестности подрядчика.

Для достижения её заветной цели Анне помогали свои любимые герои.

Люди способны наиболее остро чувствовать, чем другие существа.

Небольшие балконы обрамляют экраны из армированного стекла.

Задание 10. Прочитайте приведенный ниже отрывок и определите, к какому функциональному стилю он относится. Аргументируйте своё мнение (перечислите особенности данного стиля с примерами из текста).

«Каждая профессия требует специальных знаний. Бухгалтеры и астрономы, инженеры и археологи, сапожники и космонавты знают множество вещей, а вместе с ними и множество слов, до которых прочим гражданам в общем-то нет дела. Получая профессиональную подготовку, человек узнает термины, без значения которых невозможно заниматься делом.

Термин отличается от обычного слова. Латинское слово terminus значит «граница». Термином называли римляне божество границ и пограничных межевых знаков. В честь него каждый год 23 января устраивались даже особые празднества – терминалии. Сейчас мы называем терминами слова со строго определённым значением, используемые в науке, технике, производстве, искусстве…».

Задание 11. Прочитайте главу «Культура дискутивно-полемической речи» из учебника «Культура русской речи» и составьте к ней рекомендательную аннотацию .

Задание 12. Отредактируйте предложения в соответствии с нормами деловой речи.

Разработать и утвердить Положение об утверждении порядка подготовки и выдачи членам ТСЖ правоустанавливающих документов на право владения земельным участком.

Предприятие оплачивает Автоцентру стоимость запасных частей по действующим прейскурантам.

Каждая из сторон имеет право прекратить действие Договора, уведомив не менее чем за 20 рабочих дней другую сторону в письменном виде.

В результате служебного расследования факт о даче взятки был подтвержден.

На совещании директор подробно остановился о разных сторонах проблемы.

Задание 13.При поступлении на работу Вам необходимо сообщить сведения о себе. Напишите резюме.

Задание 14. Прочтите 10 заповедей человечности, которые выработал Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Десять заповедей человечности Дмитрия Лихачева

1. Не убий и не начинай войны

2. Не помысли народ свой врагом других народов

3. Не укради и не присваивай труда брата своего

4. Не ищи в науке только истину и не пользуйся ею во зло или ради корысти

5. Уважай мысли и чувства братьев своих

6. Чти родителей и прародителей своих и все сотворённое ими сохраняй и почитай

7. Чти природу как матерь свою и помощницу

8. Пусть труд и мысли твои будут трудом и мыслями свободного творца, а не раба

9. Пусть живет все живое, мыслится мыслимое

10. Пусть будет свободным всё, ибо всё рождается свободным

Напишите текст публичной убеждающей речи, адресованной Вашим сверстникам, на основе заповеди: «Пусть будет свободным всё, ибо всё рождается свободным» . Объем текста от 60 до 100 слов.