Зрелые годы анастасии цветаевой.

Ода пешему ходу

И. Артоболевский и А. Кобринский, основываясь на плодотворной аналогии между роботом и человеком, условно разделили совершаемые ими производственные движения на три типа: локальные, региональные и глобальные. Локальные движения - это все то многообразие манипуляций, которое мы совершаем посредством кистей рук: взять, положить, перевернуть, вставить, вынуть. Региональные движения совершаются с использованием механических возможностей всей руки: перенос детали с одного места в другое при неподвижном основании робота. Наконец, глобальные движения - это перемещение самого робота.

Специфику локальных и региональных движений мы интенсивно обсуждали выше, в то время как глобальные перемещения робота остались в тени. Это и понятно, глобальные движения - прерогатива транспортных систем: автомобилей, электрокаров, вездеходов и луноходов. Здесь используется весь инструментарий многовековой истории транспорта: колесо, рельс, монорельс, гусеница и т. п. Однако существуют и специфические, только роботу присущие средства передвижения. Это ближайшие родственники манипуляторов - педипуляторы, или, попросту говоря, ноги (manus по-гречески - рука, pedis - нога). Ну уж это ненужная экзотика, скажет читатель, неужели им мало колеса, не слишком ли далеко заходят эти роботехники в своем ненасытном желании внедрить природные патенты? Разумеется, читатель вправе так рассуждать.

Имея перед глазами многовековую историю колесных транспортных средств от телеги до современного лунохода, мы склонны считать шаговый принцип передвижения более примитивным и недостойным нашего технического века. С первого взгляда нам кажется, что колесо, несомненно, эффективнее ног. К примеру говоря, человек на велосипеде тратит лишь половину энергии пешехода. Почему же тогда природа избегает колес? Почему колесо - эффективное средство передвижения, изобретенное человеком, - никогда не использовалось природой в процессе эволюции животного мира? Почему, скажем, нет крыс на колесах или рыб, использующих гребной винт? Ответ, возможно, состоит в том, что они имеют нечто лучшее...

Рыбы перемещаются в воде с помощью движений хвоста, при этом КПД оказывается равным 95 процентам, в то время как гребной винт обеспечивает максимум 60 процентов. Загадка скорее состоит в том, почему технические специалисты не обращают внимания на способ передвижения рыб.

Но ведь колеса точно эффективней ног. Однако и здесь разгадка может крыться в том, что колеса хороши лишь на гладкой и твердой поверхности. А в природе она встречается редко. Поэтому естественный отбор не благоприятствовал появлению животных на колесах в процессе эволюции. Известно, что колеса беспомощны на мягкой почве - вспомним автомобиль, засевший в грязи, - не приспособлены для перемещений по вертикали, стесняют повороты на ограниченной площади. Такие соображения кажутся более убедительными, чем теория о плохой сочетаемости кровеносных сосудов и нервов с вращающимися соединениями или гипотеза о том, что эволюция просто случайно не "наткнулась" на принцип колеса.

А как же вездеход? Он ходит "везде" без всякой дороги? Ну, во-первых, не везде, а во-вторых, его колесо покоится на жесткой мостовой - гусенице, которую вездеход сначала прокладывает "перед собой", а затем сам по ней передвигается. Шагоход же эффективно перемещается по любой поверхности. Он может легко менять походку: подниматься на "цыпочки", чтобы не зацепить днищем за стоящий поперек дороги станок, присесть, чтобы пролезть под низко расположенный трубопровод, повернуться, переступая ногами почти на пятачке. Всюду здесь ноги удобней, чем колеса, поскольку современное промышленное предприятие порой так же "непроходимо", как "коварные джунгли Амазонки".

Прежде всего у конструкторов возник вопрос: каково оптимальное количество ног? Почему у сороконожки сорок ног, у жука - шесть, у животного - четыре, а у человека - две? Много ног - это высокая устойчивость машины, но и необычайно сложная задача координации их движения. Не стоит ли в прямой зависимости от количества ног развитие двигательного мозгового центра? В природе сороконожка не задумывается над своей походкой. Однако инженер, конструирующий сороканожной механизм, обязан растолковать машине все тонкости ее перемещений, и если в известной притче сороконожка, пытающаяся понять, как же она ходит, немедленно запутывалась, то конструктор шагохода работает "без права на ошибку", исключая многосложные варианты конструкции, стараясь найти минимальную конфигурацию.

Специалисты пришли к заключению, что для надежной устойчивости движения машине достаточно шести ног, так как три точки опоры в состоянии покоя - самое устойчивое положение. Не случайно штатив фотоаппарата или теодолита - это популярный треножник.

История создания ноги робота начинается с середины XIX века. Русский математик П. Чебышев стал родоначальником целого направления в конструировании шагоходов. Он сконструировал знаменитую "стопоходящую машину", представляющую собой комбинацию четырех лямбдаобразных механизмов в виде греческой буквы λ. Пока башмак ноги опирается на грунт, корпус машины горизонтально перемещается вперед. Оторвавшись от земли, башмак описывает в воздухе кривую, напоминающую траекторию стопы пешехода. Последователи П. Чебышева работают в направлении, при котором "лапы" машины копируют движение ног человека или животного - так называемый "траекторный синтез" походки.

И. Артоболевский работал также и над проблемой шагающих механизмов. В докладе, подготовленном им с соавторами и прочитанном на четвертом совещании по проблемам теории механизмов и машин в Ленинграде, были определены требования к шагающему механизму и решены важнейшие динамические задачи, связанные с этой проблемой. Одними из первых в нашей стране шагающую машину создали специалисты Ленинградского института приборостроения. Ее шесть ног усеяны датчиками, так что в электронный мозг машины непрерывно поступают данные и о положении ног в пространстве, и о поверхности, на которую они ступают.

Примерно по тому же принципу работает и шагающий агрегат, созданный совместными усилиями специалистов Института механики МГУ и Института проблем передачи информации АН СССР. В Институте машиноведения создан прообраз машины, объединяющий в себе достоинства многих предыдущих конструкций.

В фильме "Человек и робот" мы видели знаменитую "шестиножку", над которой работал коллектив ученых Института проблем управления - целое содружество математиков, медиков и механиков. "Шестиножка" ходит, преодолевая препятствия из коробок и кубиков, выбирая при этом наиболее удобный маршрут. У нее есть органы зрения и осязания, есть электронный мозг, расположенный, правда, на расстоянии. Машина соединена с ним электрическим кабелем (ведь для этих "простых" шагов нужна целая современная ЭВМ). Однако шесть ног порождают все еще большое число вариантов походок. Переставляя поочередно по одной ноге и варьируя при этом очередность, мы имеем возможность выбрать один из 120 вариантов походок. Перемещая по две ноги, имеем еще девять вариантов. Наконец, можно переставлять по три ноги сразу: две левых - одну правую, две правых - одну левую.

Шестиногий "жук" может идти и быстро и медленно, находясь все время в устойчивом положении. Для четвероногих машин проблема поддержания устойчивости становится уже более актуальной, хотя здесь у нас перед глазами все еще есть природный прообраз.

Четырехногий "конь" американского инженера М. "Пистона, снабженный манипулятором, может оказаться полезным в металлургическом производстве, например для транспортировки массивных и горячих заготовок из цехов термической обработки на участки ковки или штамповки. Первый весьма маневренный вариант такого агрегата обладает грузоподъемностью 300 килограммов. Хотя в нем предусмотрено место для оператора, оно используется лишь при обучении робота. В движение ноги этого робота приводятся электрическими сервомоторами. Логика перемещения ног фиксируется и воспроизводится с помощью современной мини-ЭВМ.

Национальное управление по космическим исследованиям США ведет активные разработки транспортных восьминогих и шестиногих машин для разведки лунной поверхности. В этих вариантах функции распределяются так: четыре или три ноги служат для сохранения равновесия, а остальные четыре или три - для передвижения. Внешне эти машины напоминают два соединенных между собой стоящих чемодана. Каждый чемодан скрывает в себе двигатель и шарнирные механизмы четырех ног, одна пара ног шагает коленями вперед, а другая пара - коленями назад в полном соответствии с кинематикой животного.

В Японии доктор А. Мори с сотрудниками в Токийском технологическом институте занимается созданием опытной шестиногой машины.

Из четырехногих машин известны следующие: транспортная машина, созданная фирмой "Дженерал электрик", и конструкция Маг Ги, имитирующая движение лошади.

Из двуногих машин известна транспортная модель фирмы "Дженерал электрик", а доктор Като из университета Васэда в Японии успешно занимается созданием шагающего на двух ногах устройства, имитирующего походку человека. В этом антропоморфном шагоходе используются специально разработанные искусственные мускулы. Они представляют собой гибкие резиновые шланги, соединенные в небольшие грозди по три секции. В обычном, расслабленном состоянии мышцы пассивно провисают. Для того чтобы привести мышцу в напряжение, в нее подается с помощью тонкого шланга сжатый воздух, и три секции мышцы раздуваются в круглые шарики, в результате чего мышца укорачивается, и соответствующая ей часть скелета ноги поднимается и передвигается.

На сегодняшний день во всех странах мира созданы самые разнообразные шагающие механизмы. Но все они "ходят" совсем не так, как мы. Человек при ходьбе или беге находится в неустойчивом состоянии - если прервать движение, он упадет. Все созданные же до сих пор шагающие механизмы, напротив, постоянно пребывают в состоянии не только динамического, но и статического равновесия, и это сильно ограничивает их подвижность. Чтобы двуногий робот стал полноценным "ходоком", нужно научить его преодолевать неустойчивость.

Над этой проблемой работает группа ученых из Массачусетского технологического института. Они разработали автономную прыгающую кибернетическую ногу, оснащенную микрокомпьютером и источником питания. Единственный ее "сустав" - колено, "ступней" служит поперечина, не позволяющая ноге падать набок. Полутораметровая конечность способна стоять, выпрямляться, падать вперед и вновь подниматься. Цель ученых - заставить ее перемещаться прыжками в произвольном направлении. В настоящее время робот-одноножка проходит процесс обучения. Его компьютер программирует себя сам, вырабатывая методом проб и ошибок оптимальный способ прыгания. Ошибаясь и "запоминая" свои ошибки, нога по мере приобретения опыта перемещается все более уверенно. "Иногда ее усилия просто трогательны", - заявил помощник руководителя группы. В исходном положении она лежит на полу. Затем поднимается, медленно падает вперед и достигает позиции готовности к прыжку. Затем подпрыгивает, оттолкнувшись "ступней". После приземления нога попадает в неустойчивое состояние, ее увлекает инерция, и она опять падает вперед. Теперь одноножка готова к новому прыжку.

"Мы бы хотели создать в будущем робота, обладающего силой бульдозера, грацией балерины и ловкостью кошки", - говорят авторы проекта. Возможно, где-то в XXI веке в одной из сказок можно будет прочесть примерно следующее: "Стоит в цеху коттеджик на птичьих педипуляторах, а в коттеджике живет Баба Яга - с микрокомпьютером нога".

Werner Herzog , filmmaker (создатель фильмов? фильмотворец? а то и поэт фильмов, принимая во внимание эстетику кино Вернера Херцога и одно из значений "maker": "поэт" в первоначальном смысле "творец"), словом, поэт кино Херцог как-то сформулировал предварительное требование для поступления в киношколу, существующую пока лишь в его мысленных прикидках: "В последнее время я иногда думаю, не открыть ли школу. Но если я действительно начал бы что-нибудь такое, анкету для поступления вам разрешалось бы заполнить лишь после того, как вы в одиночку прошли пешком, скажем, из Мадрида в Киев, это около 5 тыс. км" . Если это шутка, то в устах Херцога не совсем неуместная, сам он в кино пришел, изрядно помяв бока земле ногами.

А школы, подготавливающие абитуриентов для Херцога, проектировала уже Марина Ивановна Цветаева в "Оде пешему ходу" (1933): "Я костьми, други, лягу - / За раскрытие школ! / Чтоб от первого шага / до последнего - шел / Внук мой! отпрыск мой! мускул, / Посрамивший Аид! / Чтобы в царстве моллюсков - / На своих-на двоих". Обратите внимание на рифму "школ" - "шел", неточную и смыслообразующую.

Херцог, если и не "внук", то определенно из великих цветаевских "заочников", только уже не в пространстве (Рильке, Пастернак), а во времени. (К сведению тех, кто неравнодушен к мистике дат: Херцог родился 5 сент. 1942-го, т.е. почти ровно через год после гибели Цветаевой.) Поэту не заказано обрести родственную душу даже в кинорежиссере. Даже - поскольку даже в авторском кино групповая специфика производственного процесса противоречит индивидуальной природе поэтического творчества. В той мере, в какой не бессмысленно говорить о поэте в кино, Вернер Херцог - большой поэт. И - диаметрально противоположный Цветаевой по месту "видимого" в художественном пространстве. Как это было в случае Пастернака.

Цветаева выходит на "пейзажи души", минуя (словом, а не душой, конечно) пейзажи земного мира. А именно ими завораживает Херцог - теми "земными приметами", что образами и метафорами с экрана раздвигают духовное пространство, как и цветаевское слово. В глазах того, кто видел, к примеру, фильм "Каждый за себя, а Бог против всех" (в американском прокате "The Enigma of Kasper Hauser"), навсегда застыла предрассветная площадь средневекового немецкого городка и посредине, как остановившаяся заводная гигантская кукла, бомж-найденыш, по старинной легенде, неизвестно кем продержанный с рождения в одиночном заточении в подземелье и вот "заброшенный в мир" - зачем?

Оба "немцы": романтизм - сильнейшее влияние, но если Цветаева, не колеблясь, верит в двоемирие, "высшую реальность", Херцог, скрепя сердце, вступает с традиционным романтизмом в полемику. Что не исключает для него приятие романтизма в столь любимом Цветаевой определении Жуковского: "Романтизм - это душа".

И Цветаева, и Херцог, каждый в своей сфере, создали вершинные произведения модернизма, причем Херцог не поддался постмодернистским веяниям века, как бы они ни набирали силу. Кинокритики числят Херцога по ведомству культурной антропологии: человека он исследует между сильно заряженными полюсами природы и культуры. Именно в этом поле высокого и для неё напряжения выживала поэзия Цветаевой. Ничего сравнимого по радикальности эксперимента противостояния культуре в пользу природы, проведенного цветаевской "Поэмой Лестницы" (1926), в русской поэзии нет. Безумный и гениальный эксперимент. Опыты в поэтической антропологии, которые ставят фильмы Херцога, экстремальны не меньше, а иначе. Если центральная антропологическая антиномия для Цветаевой - конфликт тела и психики (вечная душа в плену косного тела) - сублимируется её поэзией в "эмиграцию" души из общества, истории, культуры и, наконец, природы в "иной" мир, то Херцог экзистенциальные конфликты решает способностью души заставить работать тело на границе возможностей и выйти в "иной" мир, оставаясь в нешуточной реальности земного.

Оба художника обнаруживают тот экстатический склад творческой личности, что никакого ущерба контролю над материалом не наносит. Ван Гог тут всем известный эталон. Словесная экспрессия Цветаевой, как и визуальная у Херцога, отливается в отчетливую, часто формульную структуру (цветаевская песня-формула и херцоговские пейзажи-формулы). "Безмерность в мире мер " - это сказано (предсказано) и про Вернера Херцога.

Примером херцоговской "безмерности" мог бы служить каждый из его полсотни фильмов, художественных или документальных. Неумолимый противник cinema verite (кино голого факта), Херцог не проводит для себя границы между fiction и non-fiction, рассматривая только документы ecstatic truth - "экстатической истины". Самый наглядный пример, это, конечно, фильм "Фицкарральдо", вошедший в историю и фолькор мирового кинематографа именно что "безмерными" съемками. Среди всяческих мытарств труппы в перуанских джунглях было и перетаскивание настоящего парохода из одного ущелья в другое - через гору волоком! Не столько ради того, чтобы воссоздать реалистично случай из истории освоения джунглей каучковыми баронами, сколько для того, чтобы пережить самим и передать зрителю экстатическую истину Херцога: подлинного человека создает тот непосильный труд, силы на который поставляет энергия мечты. Мечта для Херцога это и есть культура: только вооружившись мечтой, культура может играть с природой на равных. Может и проиграть, но игра стоит жизни.

Не во всех своих фильмах Херцог "одержим одержимостью" и сдвигает горы чуть ли не буквально, но пока (ему 65) все его фильмы создаются на полном подъеме сил познания - ума, сердца и тела. "Кино не приходит из абстрактного академического мышления, кино выходит из бедер и колен". Поэтому так живы и занимательны документальные ленты о том, как снимается кино Херцога ("Werner Herzog: portrait", "I am my films", "The burden of dreams", "My best friend" и др.)

Именно тело - тот параметр в познании, по которому не только осмысленно, но и насущно для культурного здоровья нашей цивилизации сближать таких поэтов-антропологов, как Цветаева и Херцог. Точнее, по одной его, тела, функции. Это ходьба, функция отмирающая в homo sapiens медленно, но верно - за ненадобностью в машинной цивилизации. Мы вернулись к сердцевине нашего странного сближения: Цветаева и Херцог - поэты ходьбы .

Херцог: "Я бы скорее согласился потерять глаз, чем ногу". И это говорит кинорежиссер?! Нет, поэт - как и Цветаева: "Пушкин ножки воспевал, а я - ноги!".

Вымирание "чуда ходячего " было оплакано в "Оде пешему ходу" с экспрессией не меньшей, чем когда Цветаева говорила о тяге в тот мир, где ноги не понадобятся, в мир "иной", подальше от "этого", земного (и всё-таки хочется ходить по нему "на своих-на двоих"! а, может быть, он был бы милее, будь он менее машинным, более земным?). Столь пронзительного крика пешехода русская поэзия никогда не слышала, да и вообще русская литература пешеходом как таковым не занималась, так что недаром оригинальнейшую эту оду журнал "Современные записки", уже набрав в типографии, вернул таки автору, в последнюю минуту усомнившись в понятности ее "среднему читателю".

Напророченные в финале "Оды" автомобильные царства "моллюсков" (size ХХХL) повсеместны.

По правде говоря, природная потребность homo sapiens в ходьбе подавлялась культурой и до воцарения автомобиля. Высшие сословия не знали радостей ходьбы в полной мере вплоть до прихода эпохи романтизма, впервые их артикулировавшего и введшего в моду. Англичанин Вордсворт первым из европейских поэтов воспел "не ножки, а ноги" (кстати, он славился изяществом своих ног! ) с размахом не менее цветаевского, но, само собой, без обреченности ХХ века. С безоблачным упоением первопроходец в пешеходной поэзии открывал новый (самый старый) достойный способ быть счастливым в познании мира. И вот уже в европейскую литературу потянулся положительный образ человека, не едущего в экипаже, а шагающего по земле при любой возможности (а нет такой возможности - да здравствует "экипаж"!: поэты ходьбы - не догматики).

На женщину шагающую, однако, смотрели косо и гораздо позже. А как смотрели и смотрят теперь в мире ислама, полмира которого составляет женское трагическое "царство моллюсков" в черных саванах? Как на главного своего врага. Cherchez la femme и в корне современного столкновения цивилизаций.

Расхаживай женщина свободнее по Вене, глядишь, и Зигмунд Фрейд не зациклился бы на сексуальных комплексах. Пешеходные комплексы не менее актуальны в процессе формирования и развития личности, но расшифровываться они стали значительно позже победоносного шествия фрейдизма.

То, что ходьба не одна лишь физкультура, а важная часть культуры в её взаимоотношениях с природой, поэты-антропологи Цветаева и Херцог выявили не только в творчестве, но и в способе жить. Херцог, тот вообще совершал "ходячие чудеса" в повседневной жизни. В сборнике интервью "Herzog on Herzog", сумевшем подняться до уровня великолепной литературы, невероятной увлекательной (безусловно, это "Евангелие от Вернера", пусть простят мне банальность перефразировки), Херцог рассказывает о запомнившихся ему своих пеших прогулках. Трудно не запомнить.

Как-то вышел он из родной деревни Sachrang в Верхней Баварии и - пошел вдоль границы Западной Германии и Восточной. С какой, простите, целью? Ответ: "I simply do not have goals in life. Rather, I have goals in existence". Тогда, в 1984 г. до падения берлинской стены оставалось неизвестно сколько времени, и ощущение Херцогом разрыва родины достигло, выражаясь в терминах близкой ему философии экзистенциализма, "пограничной ситуации", потребовавшей от его тела заменить собой разрыв. Так он прошел 2 тыс. км, существуя в символическом наполнении пешего хода буквально всем телом и душой, пока не заболел и не вернулся домой - с чувством незавершенности, оставшейся, несмотря на объединение Германии, до сих пор.

О ещё одном долгом пешем путешествии Херцога, уже доведенном до конца, рассказывает книга "Of walking in ice" - дневной журнал его трехнедельного похода в одиночку из Мюнхена в Париж к старой Лотте Айснер, известному критику, наставнику молодых кинематографистов. Шел он по азимуту, не обходя самые непривлекательные индустриальные пейзажи, да ещё погода стояла скверная - ноябрь, декабрь. Экзистенциальную цель столь странного занятия он вот как объясняет:

"В 1974 году мы, создававшие новое немецкое кино, были ещё не на коне, и когда приятель оповестил меня, что Лотта Айснер тяжело заболела и что мне надо вылететь ближайшим рейсом в Париж, если я хочу застать её в живых, я решил, что это не правильно для меня. Я не был готов к смерти Лотты, и поэтому пошел из Мюнхена прямиком до её парижской квартиры. Запихнул в рюкзак кое-что из одежды, взял карту, компас и пошел по прямой на Париж, ночуя под мостами, на фермах, в необитаемых строениях и пр. Я знал, что если пройду весь путь ногами, она не умрет, пока я не дойду. И именно это произошло. Лотта прожила до девяноста лет, и годы прошли после моего похода прежде, чем она, почти слепая, не в состоянии читать и ходить на фильмы, сказала: "Вернер, я всё ещё чувствую твое заклятие не умирать. Но я устала от жизни. Теперь для меня настало подходящее время". Я пошутил: "ОК, Лотта, я снимаю свое заклятие". Через три недели она умерла. Сказать по правде, моя книга "Of walking in ice" ближе моему сердцу, чем все мои фильмы, вместе взятые - думаю, потому что в ней нет компромиссов, неизбежных при создании фильмов".

Меньше всего компромиссов, должно быть, приходится делать при съемках одинокого пешехода. Во всяком случае, впечатление совершенной естественности, музыкального, даже песенного какого-то слияния с пейзажем производит в фильме "Invincible" ("Непобедимый") шагающий среди полей и рощ богатырь с нежным лицом, идущий пешком из Восточной Польши в Берлин навстречу своей судьбе "Нового Самсона" еврейского народа (прототип - знаменитый силач в шоу-бизнесе Германии перед приходом Гитлера). Херцог, подарив ему свой уникальный талант пешехода, не скрывает своего любовного отношения к персонажу. Подобная идентификация автора-немца с персонажем-евреем важна для понимания позиции автора в "еврейском вопросе". Спасти "непобедимому" свой народ не удалось, но для Херцога, вспомним, человеческая мечта важнее, чем исход её игры с реальностью. Недаром свой манифест "Уроки темноты" он заканчивает единственно возможным для художника образом: "Мы должны быть благодарны Вселенной за то, что она не знает улыбки". Знает зато искусство.

Пешеходчество нашей Марины Ивановны было не столь "безмерно в мире мер", как у Херцога. Она, однако, не преувеличивала, когда говорила о себе: "Я не любовная героиня, Борис. Я по чести - герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего " . Удивительно всё-таки это подчеркивание "пешего" труда вкупе с "честью"! В дни смятения (новость о неожиданной женитьбе Пастернака) она черпала силу духа в опоре и на свои "ноги герои" (из того же письма).

О цветаевской психофизике ходьбы неплохое представление дает переписка Цветаевой и Гронского . Сразу бросается в глаза, что Цветаева чаще, чем о пеших прогулках, пишет о ходьбе пешком, то есть ставит акцент на физический момент. Вот как высказано приглашение к прогулке: "Мы сможем с Вами походить пешком - предмет моей вечной тоски. Я чудный ходок". В первом письме из Понтайяка, морского курорта, куда она уезжает из Парижа на лето, пишет Гронскому о ходьбе прежде, чем о море: "Вчера целый день ходила, - разгон еще мёдонский - дохаживала"! Примечателен словарь: дохаживала. Вот, кстати, как она отправляет свои письма Гронскому: "Сейчас тороплюсь на почту. Буду идти чудным выжженным холмом, который - один - предпочитаю всему морю. (Холм - земная волна)". Через месяц: "Стосковалась по ходьбе, никто не хочет ходить, все всё время: к морю, к морю! Здесь чудесные поля". Через неделю: "У меня тоска в ногах, как у лошади. Сегодня, за ужином cri du coeur : ""Господи, да когда ж, наконец, Гронский приедет?" - В. А.: "А что?" - "ХО-ДИТЬ!!!"".

По крайней мере, один из восклицательных знаков надо, конечно, отнести к незримо написанному "ЛЮБИТЬ!": Цветаева сильно увлечена адресатом своих "огненных Letters d"amour". В истоках же цветаевской "тоски в ногах" - генетическое наследие: "Отец мой - страстный, вернее - отчаянный, еще вернее - естественный ходок, ибо шагает - как дышит, не осознавая самого действия . Перестать ходить для него то же, что для другого - дышать" (эссе "Шарлоттенбург").

Как и для Вернера Херцога: "Путешествие пешком не имеет ничего общего с физкультурой. Обычно мне не снятся ночью сны, но когда я иду, я проваливаюсь в сны, плаваю в фантазиях, нахожу себя внутри невероятных историй. Я буквально шагаю сквозь целые романы, фильмы и футбольные матчи. Когда вы идете пешком с напряжением всех сил, это не вопрос покрытия расстояния, это скорее движение через пейзажи внутри вас".

Он, однако, нигде не подчеркивает один аспект ходьбы, особенно любимый Цветаевой. Херцог - пешеход-одиночка, а Цветаева - пешеход-собеседник. "Мне после Вас ни с кем не ходится и не беседуется", - писала она Гронскому,- "ходьба: беседа: одно". Та же формула определяла психофизику давних коктебельских походов с Волошиным - "в непрерывности беседы и ходьбы - он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова".

А вот формула и цветаевской метафизики ходьбы (в письме, приглашающем Гронского в гости): "Решение: мы с Вами не будем жить, мы будем ходить. Уходить с утра и возвращаться вечером - обратно. Мы все время будем отсутствовать. Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ". Надо не забывать, что "жизнь" (с малой буквы) для Цветаевой - это самый благосклонный синоним "быта". Да она и сама поясняет Гронскому далее в том же письме: "Жить, это, для меня, все мои обязанности, всё, что я на себя взяла". Стало быть, "ходить" означало, во-первых, уйти от быта. Куда? В бытие, конечно. "Нас нигде не будет, мы будем ВЕЗДЕ". Это и есть метафизический выход homo sapience из элементарной физики ходьбы - если "человек разумный", в самом деле, "ходячее чудо ", способное интегрировать множество "здесь" в "ВЕЗДЕ". А то впечатление "ВЕЗДЕ", которое дает перемещение на машине, качественно ниже: не цельное, пунктирное. В нем есть своя ценность для человеческого познания, но Цветаевой, как всегда, нужна цельность состояния души; "дробления" она не чтит.

"- Нет, безногое племя, / Даль ногами добудь!" - в этой строчке из "Оды" надо прочитывать "даль" и количественно, и качественно (горизонтально и вертикально): как расстояние и как "даль" мировидения, открывающуюся пешеходу в движении.

"Мой спутник и путевод / Вдоль теми лесов медонских, / Спасибо за пеший ход: / За звезды, луну и солнце". Поначалу этот набросок кажется не четко сфокусированным: ведь именно "звезды, луну и солнце" может сколько угодно созерцать не только пешеход. Не характернее ли была бы выражена суть "пешего хода" посредством, скажем, метонимии меняющегося при ходьбе окрестного пейзажа? Так-то оно так, но метонимией мироздания ("звезды, луна и солнце") Цветаева хочет подчеркнуть то особо полное ощущение связи со всем мирозданием, что дает ходьба.

"Cote sauvage, в 20-ти верстах от Понтайка, 15 из коих сплошной сосной: смолой и иглой. К соснам приделаны ведрышки: сосна дойная . Смолу эту ела. Иные места - Россия, иные - Чехия, иные - Шварцвальд, все вместе - рай. Океан хвои, за которым - за невидимым валом дюн - другой океан. И все это не кончается, ты все время по самой середине, как в любви. И - Сахара. Настоящая. Только приморская. Точнее две Сахары. (Ведь сущность Сахары не в безводии, а в жажде!) Сахара соли и Сахара песка. Купались. Перемежение созерцания (здесь это слово уместно, что иного делать с океаном??) и игры. Созерцаешь океан и играешь с берегом. Купалась с упоением. Но дело не в купании (подробность!) а в осознании: тебя лицом к лицу со - ВСЕМ! Другой мир. Я сегодня не жила, я была". О своей нелюбви к морю, разъясненной в других письмах к Гронскому, здесь ни слова, поскольку и море становится наконец-то частью "другого мира", которого не найти на пляже, но который можно добыть многочасовым походом.

Максимум поэтизации ходьбы, может быть, в следующих завлекающих Гронского словах: "Сентябрь здесь почти всегда ясный и бурный, будем втроем ходить: он, Вы и я". Он - это сентябрь!

На столь экстатический уровень цветаевский "пеший ход" возносился, во многом благодаря взаимопониманию по этой части с Гронским, кто сам был поэтом ходьбы: "Одержимый демоном ходьбы, я предпринял труднейшее восхождение", "Как я люблю горы руками, ногами и дыханием - видит Бог, но Мёдонский лес тоже моя жизнь, мой ход (и ходьба)". Заметно влияние цветаевского словаря.

Гронский пришел спасителем столь же тоскующего без спутника пешехода, сколько и женщины, почти утратившей веру в возможность для нее счастливой любви. "Никогда до встречи с Вами я не думала, что могу быть счастлива в любви: для меня люблю всегда означало больно. Мне пару найти трудно - не потому что я пишу стихи, а потому что состояние парой для меня противоестественно: кто-то здесь лишний, чаще - я. Дело в несвойственности для меня взаимной любви, которую я всегда чувствовала тупиком: точно двое друг в друга уперлись - и всё стоит". Но с Гронским всё двигалось с самого начала их знакомства! "Всё случилось", как можно прочесть между строк переписки, на "пешем ходу", в прогулках по медонскому лесу. Ранее отмеченную нами цветаевскую формулу "ходьба: беседа: одно" вполне законно в случае Цветаевой перефразировать в "ходьба: любовь: одно". "Я тебя люблю за то, что мне с тобой в любую сторону просторно" - это было главное для Цветаевой в отношениях с Гронским, и хотя любовь к ходьбе, разумеется, была не самым важным, а лишь одним из многих счастливых совпадений их пристрастий, примечательна метафора "простора", обретаемого как в ходьбе, так и в счастливой любви.

На мировоззренческое противостояние машинной цивилизации (проявившееся в "Поэме Лестницы", "Оде пешему ходу", "Читателям газет" и других демографических произведениях Цветаевой) накладывался опыт дружбы-любви с "поэтом-альпинистом" Гронским. Отсюда, вероятно, усилившаяся с конца двадцатых по середину тридцатых годов артикуляция Цветаевой своего кредо пешехода и прославление мускульной формы, как телесной, так и стихотворной.

Из "Истории одного посвящения", из описания своего рода по отцу: "Оттуда - сердце, не аллегория, а анатомия, орган, сплошной мускул. Сердце не поэта, а пешехода". Это она о своем сердце.

В четвертой части "Стихов к Пушкину" на все лады славится "мускул" пушкинского бытия, творчества: "Атлета / Мускулатура, / А не поэта", "Мускул полета, / Бега, / Борьбы", "Мускул гимнаста", "Мускул - крыла" и др. и прямо говорится о своем родстве с "пушкинским мускулом": "Конского сердца - / Мышца моя!".

"Мускул" - ключевая характеристика, данная Цветаевой в эссе "Поэт-альпинист" поэтическому веществу поэмы Гронского "Белладонна" - "альпийской поэмы" о горном восхождении: "То, без чего всё - ничто - мускул. Мускул атлета, перенесенный в область духа". А что роднит, по мнению Цветаевой, "Белладонну" и ее собственную поэзию? "Мускул и свобода". Свойства также пешехода.

И, разумеется, без "мускула" не обойдется "Ода пешему ходу": "Внук мой! отпрыск мой! мускул". Как тут не вспомнить известный афоризм "внука": "Film has to be physical".
Переписка Цветаевой с Гронским оставила интереснейшее свидетельство о том, как Цветаева видела, понимала свое тело - не в обычной для нее оппозиции душе (многократно артикулированной в поэзии), а в редком ракурсе анатомии. Поэтической анатомии, так сказать: "Я бы тоже твоей маме могла попозировать - тело. Меня тоже во второй раз не найдешь, не шучу, худых много, но моей худобы (худоба не как отсутствие, а как присутствие, наличность, самоутверждение, насущность, - сущность! ) я еще не встречала. Собственно, - мужская сущность женского тела. Верней - женская трактовка мужского тела". "Мужское" здесь символизирует активность, а не пол. Обстоятельства жизни, увы, оставили нас без этой "земной приметы" Цветаевой в скульптуре (мать Гронского была скульптуром). До какой-то степени ее худое, стройное, сильное и вполне женственное тело запечатлели любительские пляжные фотоснимки. "Я, Мур, худая и ходячая , ноговая". Когда Цветаева говорит о своей особой "худобе", мысленно звучит рифма "ходьба" - тоже особая, тоже как "насущность, - сущность !".

Говоря о теле как сущности, то есть говоря о том, насколько тело ощущается слитым с психикой - в том смысле, который Цветаева вкладывала в слова, обращенные к Пастернаку: "Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, всё отсветом, через, в переводе с (или на!)", мы осмелимся на свой постскриптум к поразительному письму-исповеди, опубликованному недавно в полной переписке Цветаевой и Пастернака. Она безусловно была телом - в той области, куда не ступала нога множества ее современников - в пешеходчестве. У неё были тело и душа пешехода, и здесь возможно исток центробежности её поэтики.

Психофизика ходьбы не меньше, может быть, чем психофизика сексуальности подсознательно мотивирует искусство. Кстати, вот ещё сближение между Цветаевой и Херцогом - по слабой артикулированности пола: земной эрос Цветаевой почти всегда сублимирован в "небожительство любви", а в фильмах Херцога любовные сюжеты вообще играют вспомогательную роль, сквозной сюжет его творчества - это любовь-ненависть со всем миром, Вселенной.

Страсть к передвижению "на своих-на двоих" - часть глубинных эротических отношений человека с природой. Дело тут не только в живом, вне скорлупы машины, слиянии с объектом познания (миром), но и в том символическом, метафорическом пространстве, которое подсознательно, а то и сознательно создает пешеход. Затем и идет. Во всяком случае, поэт пешего хода. Каждая основательная пешая прогулка - метафора жизненного пути, а человеку жить в символическом пространстве как-то отраднее, чем в прямолинейном. Может быть это пошло с тех пор, как наши предки встали с четверенек на задние лапы и зашагали. Человек шагающий, по мнению современных антропологов, предшествовал homo sapiens. Человек разумный разум свой создавал, расширив поле зрения, на пешем ходу. Когда бы ни появился человек любящий, способность любить связана с пешим ходом на большей глубине, чем кажется на первый взгляд. И поэты пешего хода - Цветаева и Херцог - не могут не проговориться об этой неочевидной связи.

Марина Цветаева в письме к Николаю Гронскому: "Если бы у тебя не было родных, я бы к тебе нынче, до второй прививки - сбежала, (т.е. шла бы к тебе ровно 2 ч.!) - просто поцеловать". Она предпочитает идти к возлюбленному пешком два часа при том, что есть метро, а времени у неё в обрез ("до второй прививки": она к тому же ещё и хворает), поскольку на пешем ходу она перейдет в столь трудно ей дающееся мирное существование души с телом, без чего эротическая любовь для неё невозможна - в состояние, на её языке, ВЕЗДЕ.

Вернер Херцог: "Я предпочитаю самые важные вещи в жизни делать на ногах. Если вы живете в Англии, а ваша подруга в Сицилии, и вам ясно, что вы хотите на ней жениться, вы должны идти к ней пешком, чтобы сделать предложение. Автомобиль или самолет тут не годятся. Размах, глубину и силу мира можно пережить только на ногах".

Не знаю, как он женился, но свое призвание - делать movies - четырнадцатилетний Вернер нашел определенно on the move, в первом же многодневном путешествии пешком.

_______________________________________

Павел Григорьевич Антокольский:

Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, – не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия .

Роман Борисович Гуль:

Ходила широким шагом, на ногах – полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»).

Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила: «Вы любите ходить?» – «Люблю, много хожу». – «Я тоже. Пойдемте по городу?»

Вадим Леонидович Андреев:

Для того, чтобы узнать по-настоящему М. И. и дружить с нею, нужно было оторвать ее от быта, вывести из дому, уйти с нею на прогулку. Она любила дальние прогулки, ходила быстро и бывала неутомима. Во время таких прогулок она, наконец, становилась настоящей – умной, зоркой, несмотря на свою близорукость, всегда интересной и живой .

Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма М. С. Булгаковой. 1968 г.:

Ходьба, природа были маме необходимы; у нее было стремление одолевать пространство, больше всего любила горы, холмы, не гладкую местность. ‹…› В ходьбе, как и в труде, была неутомима и неутолима. Любила и одинокие прогулки, и с людьми .

Эмилий Львович Миндлин:

Москву, всю Москву впервые мне показывала она. Но как показывала! У каждого камня, у каждой кирпичины останавливалась и читала все, какие только написаны об этом камне, стихи русских поэтов! И свои, разумеется. Стихов о Москве у нее множество, и о Москве она писала с какой-то удивительной радостью.

– Я в грудь тебя целую,

Московская земля!

Мы ходили с ней вокруг Кремля и подолгу останавливались возле каждой кремлевской башни. Хорошо, что в те дни люди в Москве не многому удивлялись. Они едва оглядывались на молодую женщину с короткими волнистыми волосами, с челкой на лбу, в цыганской одежде с белым воротничком гувернантки, читающую стихи, будто колдовской заговор творящую!

В Александровском саду – тогда без цветов, заброшенном и безлюдном – она подвела меня к гроту.

– Это – детство. – Она заглянула в грот, он был завален щебнем, замусорен. – Бедный, – вздохнула Марина. – В детстве нас с Алей водили сюда. Александровский сад был как праздник. – И вспомнила: – Нас редко водили в Александровский сад.

Кажется, это единственный случай, когда при мне она вспомнила свои детские годы. Да, она вообще никогда не говорила о прошлом.

Мы обошли с ней пустынный, неухоженный Александровский сад. Цветаева почти все время молчала, не возвращалась к стихам, нигде после грота не задерживалась и зелеными, прозрачными до самого дна глазами недоуменно смотрела на опустошение.

Прогулка по Александровскому саду была безмолвной – первой без рассказов о старой Москве и без стихов.

Ходили и вокруг уже не существующего теперь храма Христа Спасителя. Она с увлечением рассказывала о проекте Витберга – памятника на Воробьевых горах, вместо которого построен был этот огромный храм. Всегда вспоминаю прогулки с Цветаевой, когда прохожу мимо плавательного бассейна на месте снесенного храма Христа…

Вспоминаю прогулки и по Тверской – тогда еще узкой, тесной – от древней церквушки Дмитрия Солунского, что на углу площади – в те времена Страстной, ныне Пушкинской, – вниз по направлению к Иверской часовне возле Исторического музея. По пути Цветаева всегда останавливалась возле Московского Совета лицом к обелиску Свободы. Она называла обелиск лучшим, единственным красивым памятником, воздвигнутым в первые годы советской власти. Прочие наспех сооруженные памятники, скульптуры – конструктивистские – скорее огорчали, чем возмущали Марину Ивановну. Увидев какой-либо из них, она вздыхала: «Портят Москву!» Но обелиск Свободы на площади Моссовета любила. «Смотрите, как ему здесь хорошо! И всей площади с ним хорошо! И домам вокруг!» ‹…›

Она очень любила Новодевичий монастырь. Однажды отправились туда втроем – Марина, Аля и я. У стен монастыря, на заросшем травой берегу Москвы-реки, Цветаева читала то самое стихотворение о Москве, которое позднее, при нашем прощании, переписала на чистой странице книжки «Москва» своим бисерным почерком красными и поныне не выцветшими чернилами. Стихи были старые – еще 1916 года. А книжку она сама переплела для меня и написала на ней: «В добрый путь…» Путь добрым не был. Но книжка – вот она стоит рядом с другими ею подаренными, и, открывая ее, читаю:

Москва! Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси – бездомный.

Мы все к тебе придем.

Но бывали у нас и не лирические и не исторические прогулки, а просто-напросто веселые.

Как-то Марина повела меня и Алю и не сказала – куда. «После узнаете!» И пока не подошла к воротам Зоопарка, я и не знал, куда она ведет нас. Зоопарк в ту пору был беден, птиц и зверей в нем – немного, и все звери – голодные. Мы забавлялись тем, что, переходя от клетки к клетке, загадывали – на кого из наших знакомых похоже то или иное животное в клетке .

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. В. Бахраху. Мокропсы, 28 августа 1923 г.:

Поздно вечером.

Только что вернулась с огромной прогулки (27 километров!) Скалы, овраги, обвалы, обломы – не то разрушенные храмы, не то разбойничьи пещеры, все это заплетено ежевикой и задушено огромными папоротниками, я стояла на всех отвесах, сидела на всех деревьях, вернулась изодранная, голодная, просквоженная ветром насквозь, – уходила свою тоску!

Елена Александровна Извольская:

Марина с семьей наняла в Медоне же квартирку на улице Жанны д’Арк. От меня к ней пешком не больше пятнадцати минут.

Мы много ходили с Мариной Ивановной по этим местам, подымались на террасу, бродили по улочкам и переулкам с историческими названиями. Но нас особенно тянуло в леса, которые простирались от Медона до Кламара (где жил Бердяев). То были старинные леса королевских охот, прорезанные широкими аллеями, ведущими к очищенным многими поколениями «рон-пуэн» – гладко выстриженным полянам-перепутьям. Марина очень любила эти прогулки, и я тоже ими наслаждалась. К нам часто присоединялась ныне покойная Анна Ильинична Андреева, вдова Леонида Андреева. Мы блуждали часами по лесу. Много говорили о поэзии, о поэтах. Цветаева говорила, разумеется, и о своем творчестве, но никогда при нас не рисовалась. Она цитировала чаще всего своих любимых авторов. Пушкина, которого называла просто «Александр Сергеевич», точно он был ее хорошим знакомым… Гете, Рильке, Пастернака, Блока, Мандельштама. Кроме друзей-поэтов у нее был еще друг – природа. Она была в тесном контакте с лесом, с лесными цветами, грибами, ягодами. Во время наших прогулок Марина собирала хворост, а порою и дрова для отопления квартиры. Посягательство на государственное лесное имущество было запрещено законом, но лесничие редко попадались нам на глаза. Топлива было в этих чащах сколько угодно. А для Марины это был клад, вроде пришвинского .

Ариадна Сергеевна Эфрон:

В прогулках чаще всего преследовала цель: дойти до…, взобраться на…; радовалась более, чем купленному, «добыче»: собранным грибам, ягодам и, в трудную чешскую пору, когда мы жили на убогих деревенских окраинах, – хворосту, которым топили печи .

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ванв, 26 января 1937 г.:

К путешествию у меня отношение сложное и думаю, что я пешеход, а не путешественник. Я люблю ходьбу, дорогу под ногами – а не из окна того или иного движущегося. Еще люблю жить, а не посещать, – случайно увидеть, а не осматривать .