Стихи ирины кнорринг.

После всего. Третья книга стихов (посмертная)

Предисловие

В эту книгу стихов моей покойной дочери вошли прежде всего стихи, подобранные ею самою, название сборника дано ею же. К ним прибавлены стихи из написанных в последние годы, частью напечатанные в разных изданиях, а также несколько стихотворений, написанных в Африке, характерных для того периода ее жизни. Таким образом, это издание является в смысле материала для характеристики ее творчества и жизни, как бы дополнением к ее первым двум сборникам - «Стихи о себе» (1931) и «Окна на север» (1939).

Ирина родилась 21 апреля (ст. ст.) 1906 года в нашем маленьком родовом имении Самарской губернии и уезда. Там же, обычно, мы проводили летние каникулы, а остальное время года в Харькове - месте моей службы. Ее гимназические годы шли очень успешно до 1920 года, когда с четвертого класса гимназии, началась наша скитальческая жизнь, лишившая ее систематического образования. В течение нескольких месяцев Ирина побывала в гимназиях Туапсе, Симферополя, Севастополя, пока, наконец, не очутилась в Африке, в Бизерте, где она и сдала экзамены при Морском Корпусе, получивши из него «свидетельство» зрелости (случай едва ли не единственный в истории).

За четыре с половиной года жизни в Бизерте (в лагере Сфаят), предоставленная в значительной степени себе самой, Ирина внимательно изучала современных поэтов, как всегда много писала, овладев техникой стиха, тогда же начала печататься и приехала в 1925 году в Париж с довольно солидной стихотворной подготовкой.

Какой же нежданной тревогой,
Какой же тоской одаришь,
Ты, серый, холодный и строгий,
Так долго желанный Париж?

Здесь она училась во Франко-Русском Институте и в 1928 г. вышла замуж за Ю. Б. Бек-Софиева-Софиева, тоже поэта. Через год у них родился сын, ее утешение и надежда. Начиналась новая жизнь…

В 1927 году Ирина заболела диабетом

(…….я не могу изжить,
Как это ни обидно и ни странно:
Стакан наполнить прямо из под крана
И крупными глотками воду пить…)

Эта тяжелая, неизлечимая болезнь, разрушающая нервы, особенно опасна в молодом возрасте, сделала ее обреченной.

Она долго и упорно боролась с нею, часто ложилась в госпиталь, но силы ее слабели с каждым годом, и слова «усталость» и «больше не могу» все чаще появляются в ее стихах, как и темы о смерти.

Ну, что ж? И счастье станет прахом
И не во сне и не в бреду -
Я без волненья и без страха
Покорно очереди жду.

Последняя война с ее лишениями окончательно сломили силы Ирины, и 23 января 1943 года она умерла, с точностью предсказав в ряде стихов больничные подробности своей смерти… Могила ее на кладбище Ирви.

Стихи Ирина начала писать, вернее «слагать», с 8-ми лет, с трудом записывая их в тетрадь по двум линейкам. Уроки стихосложения ей дались необычайно легко - у нее было органическое чувство стихотворного ритма. После первых лет детского творчества, с революции, в ее стихах начинают появляться очень грустные, тоскливые ноты. Очень впечатлительная, она болезненно переживала события этих «страшных лет». На все он смотрела из своего угла малопонятной для нее беженской жизни, замыкаясь все более и более в себя, хотя по натуре была веселой и деловитой. Отсюда - стихи всей ее жизни это подлинно «стихи о себе»… Насыщенная с детских лет поэтическим чувством, она не была стихотворцем-сочинителем, и в последствии не умела и, к сожалению, не хотела им быть (что потом мешало ей в писательском ремесле), - она была прежде всего певцом своих переживаний. Она не могла не писать стихи, когда это являлось ее внутренней потребностью, как не может певец не петь, если ему поется. Стихи складывались в ее голове как-то целиком, она просто записывала их, сразу на бело, обычно без всяких помарок.

В предельной интимности ее стихов нужно прибавить их своеобразную автобиографичность. Она была не только «певцом своей печали», но вообще летописцем своих дней - с этим согласятся все, знавшие ее близко. Кажется, не было сколько-нибудь значительного события в ее жизни, которое с удивительной точностью не было бы отмечено в стихах, как и в дневнике (она превосходно писала прозой). Напр. - готовится она к экзамену по космографии и… вот стихи:

…Из формул математики
Легко искать нетленное
Хоть до потели сил…
А вечером слагать стихи
Про вечную вселенную,
Про шествие светил…

Конечно, мне трудно быть судьей стихов своей дочери, но все же я думаю, что их музыкальное достоинство бесспорно. Ее много и охотно печатали, она была сотрудницей многих изданий. Певучие формы ее стихотворений, глубокая задушевность и подлинная их поэтическая взволнованность легко находили отклики среди читателей, и у нее было много друзей-почитателей ее поэзии. Это было наградой за ее страстную любовь к русскому словесному искусству, которую она пронесла через всю свою короткую и скорбную жизнь.

Н. Кнорринг

Стихотворения

«Я не умею говорить слова…»

Я не умею говорить слова,
Звучащие одними лишь словами.
Я говорю мгновенными стихами,
Когда в огне пылает голова.

Мне слух не ранит острая молва,
Упрек не тронет грязными руками.
А восемнадцать лет - как ураган, как пламя, -
Вступили, наконец, в свои права.

И если кто-нибудь войдет ко мне,
И взглянет мне в глаза улыбкой ясной, -
Он не таким уйдет назад. Напрасно

Он будет думать о своей весне.
Я так беспомощно, так безучастно
Томлюсь в каком-то жутком полусне.

Сфаят-Бизерта

МАМОЧКЕ

День прошел - и слава Богу.
Жизнь ясна и хороша.
Ты не вслушивайся строго
В то, над чем скорбит душа.

Подожди - и перед нами
Заблестит морская даль…
Будь, что будет! Не годами,
Днями счет ведет печаль.

«Пера-Гюнта» вслух прочту я, -
Пролетит за часом час.
Стол тебе освобожу я -
Ты раскладывай пасьянс.

Ведь не могут по-другому
Пролетать пустые дни…
Хочешь плакать? - выпей брому,
Ляг спокойно - и усни.

На холод зловещий

Судьба взяла.

Тела вповалку,

На чемоданах…

И не было жалко,

И не было странно…

Как омут бездонный

Зданье вокзала,

Когда по перрону

Толпа бежала.

парадных залах

Валялись солдаты.

Со стен вокзала

Дразнили плакаты.

На сердце стоны:

Возьмут?.. Прицепят?..

Вагоны, вагоны —

Красные цепи.

Глухие зарницы

Последних боев,

Тифозные лица

Красных гробов.

Берут, увозят

Танки и пушки.

Визжат паровозы,

Теплушки, теплушки, —

Широкие двери

Вдоль красной стены.

Не люди, а звери

Там спасены.

Тревожные вести

Издалека.

Отчаянья мести

сжатых руках.

Лишь тихие стоны,

Лишь взгляд несмелый,

Когда за вагоном

Толпа ревела.

Сжимала сильнее

На шее крестик.

О, только б скорее!

О, только б вместе!

Вдали канонада.

Догонят?.. Да?..

Не надо, не надо.

О, никогда!..

Прощальная ласка

Весёлого детства —

Весь ужас Батайска,

Безумие бегства.

«Я верю в Россию. Пройдут года…»

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может, совсем немного,

И я, озираясь, вернусь туда

Далекой, ночной дорогой.

Я верю в Россию. Там жизнь идет,

Там бьются скрытые силы.

А здесь у нас темных дней хоровод,

Влекущий запах могилы.

Я верю в Россию. Не нам, не нам

Готовить ей дни иные.

Ведь все, что вершится, так только там,

далекой Святой России.

«Мы бездомные, глупые дети…»

Мы бездомные, глупые дети

Из далекой, далекой страны.

На холодном, мглистом рассвете

Нам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные,

Повторяя чужие слова,

Что себя бережем для России,

Что Россия как будто жива.

Мы в душе — и не ждем, и не верим,

По привычке — и верим, и ждем.

Ведь приятно грустить о потере

Под холодным и мутным дождем.

Но протянутся десятилетья,

За весною считая весну.

Мы — бездомные, глупые дети,

Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,

Наученные долго молчать,

край чужой, непонятный, но милый

Мы покорно придем умирать.

«Умеренный, твердый, железный…»

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид…

М.Ю. Лермонтов

Умеренный, твердый, железный,

Презревший лишенья и страх,

Взлетающий в звездные бездны,

Ныряющий в темных морях,

Еще — победитель-удачник —

(«Куда только мы ни зашли!»)

Немецкий мечтательный мальчик

Гуляет но карте земли.

Он так подкупающе молод,

Так бодро шагает вперед,

Неся разоренье и голод

Повсюду,

Куда ни придет.

Его на бульварах Парижа

Так радует каждый пустяк:

Он губы застенчиво лижет,

Косясь на французский коньяк.

У пестрых витрин магазинов

Часами стоит, не идет,

Совсем по-ребячьи разинув

Свой красный, смеющийся рот.

А завтра, послушный приказу,

С винтовкой на твердом плече

Пойдет… и не бросит ни разу

Простого вопроса: «Зачем?»

Зачем ему русские вьюги?

Разрушенные города?

На севере или на юге —

Везде — непременно — всегда?

Зачем ему гибнуть и драться

Среди разрушений и бед,

Когда за плечами лишь двадцать

Восторгом обманутых лет?

Неужто такая отрада —

Недолгих побед торжество?

Ведь запах смолы из Шварцвальда

Уже не коснется его.

И над безымянной могилой

Уже не поплачет никто.

Далекий, обманутый, милый…

За что?

Ирина Николаевна Кнорринг родилась 21 апреля (4 мая по новому стилю) 1906 г. в селе Елшанка Самарской губернии, в родовом поместье семьи Кноррингов. Отец Ирины Николай Николаевич Кнорринг происходил из дворянского рода поволжских немцев, мать Мария Владимировна (урожденная Щепетильникова) была дочерью статского советника.

После революции, в разгар гражданской войны, Ирина напишет в одном из рассказов (не опубликован) об отъезде из Харькова и о своем последнем взгляде на город детства:

«Быстро шли мы, хлюпая по мокрому снегу, и вот уже свернули на Пушкинскую улицу. Тут я в последний раз остановилась и глянула на милую Чайковскую, с которой связано было столько воспоминаний. И так ясно запечатлелась она у меня в памяти: тающий снег, широкая поляна, а вдали, едва окутанный легким туманом, - большой красный дом. Как полюбила я его в этот миг».

Именно в этом «большом красном доме» (ул. Чайковская, д. 16), стоящем на краю улицы, у глубокого оврага, в мае-июне 1919 г. была одна их харьковских «чрезвычаек» - концентрационный лагерь ЧК, где томились сотни заключенных, узников «красного террора» (он был объявлен якобы в ответ на «белый террор»). Узники чрезвычаек будут замучены и закопаны там же, - во дворе, в подвале, в окрестностях дома, в овраге. В «Дневнике» Ирина запечатлела начало этой страшной «работы» новых властей (подчеркнем, что записи принадлежат девочке, которой нет и 14 лет, всё это ей пришлось пережить, как ни пытались родители оградить свое чадо от страшных реалий):

«В нашем доме будет карательный отряд. Может быть, в наших комнатах будут пытки! Фу! Саенко (товарищ Кина, комендант города) говорил, что людей расстреливать он не будет: пули нужны на войне, а он просто - ножом» (запись от 29 апреля 1919 г.).

После принудительного выселения Кнорринги сняли две комнаты на Лермонтовской улице, где прожили весь период «первого большевизма».

В июне 1919 г. Харьков перешел в руки Добрармии. В газетной хронике тех дней мы читаем о митингах и молебнах, проходящих во всех церквах города, о поминовении и погребении жертв «красного террора»:

«16 июня 1919 г. вся улица (Чайковская. - И. Н.), прилегающие к ней сады, пустыри и огороды, заборы, соседние дома, балконы, крыши, ниши окон… были сплошь усеяны тысячной толпой народа, пришедшей с крестным ходом к жутким помещениям, где… томились, мучились и умирали сотни жертв “красного террора”».

В числе других беженцев Кнорринги покинули Харьков, спасаясь от «второго большевизма»: им хватило ужасов «первого».

Начиная с 1924 г. стихи Кнорринг публикуются в четверговых номерах газеты "Последние новости", ее имя становится известно русской читающей аудитории в Париже. Ирина Кнорринг начала писать стихи еще в детстве. Ее стихи нравились многим. В те редкие времена, когда Кнорринг выступала перед публикой, она имела успех, и критика была к ней благосклонна. При жизни увидели свет два сборника - "Стихи о себе" в 1931 г. и "Окна на север" в 1939 г. Уже после войны появилась ее посмертная книга "После всего". Начавшая прогрессировать в конце 20-х болезнь - диабет - все больше и больше погружала поэтессу в мир собственных переживаний. Основная тема поэзии Кнорринг - горькая и грустная - походит на личную исповедь.

О стихах (от редакции)

Прекрасно видно в стихах поэтессы трагическое мироощущение человека больного, фактически бездомного.

Несмотря на то, что ужасы большевистской реальности разыгрывались почти у нее на глазах, она, и это характерно для многих эмигрантов, идеализирует Россию, мечтает, что сможет когда-нибудь в нее вернуться. Какой стала прекрасная страна детства в реальности, мало кто мог представить и даже не все хотели верить тем редким счастливцам, кто, как Иван Солоневич, вырвался на волю и рассказал правду о сталинской России. Казалось, что террор должен был сойти на нет, как это произошло во Франции, стране, приютившей многих русских скитальцев, и жизнь - вернуться в нормальную колею. Начало новой войны, Второй мировой - для многих это не возможность продолжения борьбы, а риск потерять даже то немногое, что нажито на чужбине и тревога за далекую Россию.

В этом контексте мы смотрим на стихотворение, приведенное здесь последним. Характерен эпиграф - строчки из знаменитого лермонтовского Воздушного корабля, где романтически переосмыслен образ императора Наполеона:

На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.

Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.

Немецкий мечтательный мальчик, герой стихотворения - это собирательный образ юного солдата, которому приходится умирать на чужой земле. Такой образ всегда трагичен и противоречив. Поэтесса смотрит на него глазами женщины, которой нет дела до политики, до борьбы жестокого мужского мира. Она видит только юное существо, обреченное на смерть. Удивительное стихотворение, где переплетаются такие разные эмоции, такие разные стороны образа «мечтательного мальчика».

В сборник вошли избранные стихи одной из ярких представительниц русского литературного зарубежья поэтессы Ирины Кнорринг (1906–1943). Глубоко личное содержание ее лирики, пронизанной тоской по Родине и мотивами безрадостной эмигрантской жизни, найдут отклик у истинных ценителей поэзии.

Примечание: наиболее представительное издание стихотворений Ирины Кнорринг на данный момент. Литературное же наследие ее составляет шесть машинописных тетрадей.

ИРИНА КНОРРИНГ. ПОСЛЕ ВСЕГО: СТИХИ 1920–1942 (Алма-Ата: Вариант, 1993)

Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?

А.Л. Жовтис. Жизнь и судьба Ирины Кнорринг (Предисловие)

Поэтесса Ирина Николаевна Кнорринг (12/IV.1906-23/I.1943) умерла в оккупированном гитлеровцами Париже и похоронена на кладбище Иври. Извещение о ее кончине можно было опубликовать только в единственной выходившей тогда в городе русской газете "Парижский вестник", сотрудничавшей с фашистами, но близкие покойной на это не пошли. Среди небольшой кучки друзей, присутствовавших на отпевании в церкви Рю Люрмель, была знаменитая теперь мать Мария (Е.Кузьмина-Караваева), активная участница Сопротивления…

Девочкой И. Кнорринг увезли поздней осенью 1920 года из Севастополя, в который вот-вот должны были войти форсировавшие Перекоп красные войска. К трагическим событиям тех лет, стремясь осмыслить происшедшее, она не раз обращалась в своем дневнике, который вела на протяжении почти всей жизни. Тоска по родине становится одним из главных мотивов в стихах, написанных в Тунисе (где нашла приют русская эскадра и где в эвакуированном Морском корпусе служил отец Ирины) и позднее во Франции, в которой суждено ей было закончить свою сравнительно недолгую печальную жизнь.

В книге "Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы" (Нью-Йорк, 1956) Глеб Струве следующим образом характеризует творчество Ирины Кнорринг: "Поэзия ее очень личная - едва ли не самая грустная во всей зарубежной литературе. Через нее проходит тема тяжелой эмигрантской доли (с 1928 г. - жены и матери), безысходной усталости и неприкаянности. Тема эта трактуется без всякой позы, без всяких формальных поисков".

Во многих удивительных в своей искренности и эмоциональной насыщенности стихах И. Кнорринг звучит мысль о грядущем непременном возвращении на родину:

Я верю в Россию. Пройдут года,
Быть может, совсем немного,
И я, озираясь, вернусь туда
Далекой ночной дорогой…

Или в другом стихотворении:

И больно вспоминая марш победный,
Я поклонюсь вчерашнему врагу,
И если он мне бросит грошик медный -
Я этот грош до гроба сберегу.

Так писала она в свои неполные восемнадцать лет…

В середине двадцатых годов Николай Николаевич Кнорринг с женой и дочерью перебирается в Париж, где Ирина учится в организованном П.Н. Милюковым "Франко-русском институте социальных и политических знаний", изредка печатается в издаваемой им газете "Последние новости". Там же сотрудничал в течение многих лет в качестве музыкального критика ее отец.

Нелегко жилось семье в эмиграции. Приходилось перебиваться случайными заработками (некоторое время девушка с матерью работали в кукольной мастерской). Приобщение И. Кнорринг к поэтическому творчеству определило ее эпизодические контакты с К. Бальмонтом, Б.Зайцевым, М.Цветаевой, Тэффи, Г.Ивановым и совсем молодыми русскими поэтам эмигрантами, среди которых был и ее будущий муж Юрий Борисович Бек-Софиев (умер в Алма-Ате в 1975 году). Посещала она и собрания кружка "Зеленая лампа" у З.Н. Гиппиус и Д.С.Мережковского. Однако сколько-нибудь заметной активности в политической и литературно-общественной деятельности эмиграции И.Кнорринг не проявляла и кроме лирических стихов ничего не печатала. Кажется, лишь однажды, как писала мне не так давно ныне покойная И.В. Одоевцева, "Ирина Николаевна взяла на себя труд по редактированию" одной из ее книг.

В 1927 году И. Кнорринг вышла замуж. Родился сын. Семейные проблемы в жизни и творчестве стали занимать все больше места. В стихах молодой поэтессы находит отражение скромный и трудный быт русских парижан, тех, кто встает "в шестом часу утра", кто думает о простых и важных вещах - хлебе и работе. Она пишет о маленьком сыне, о его будущем, которое в чужой стране представляется туманным и проблематичным ("Кто ты? Русский? Француз? Апатрид?"), о тихих домашних радостях, о своей болезни (диабет), которая была мучительной и неизлечимой. Она вспоминает о бегстве из Крыма, об отрочестве, проведенном в лагере эмигрантов в Бизерте, там, где доныне видятся ей "пересветы арабских костров", и - еще и еще! - о золотых кувшинках и голубой полыни родной недоступной земли.

Тема тяжелой болезни и неминуемости близкой смерти, как справедливо замечает в своей рукописи "Повесть о моей дочери" Николай Николаевич, "замыкала образы ее поэтических переживаний в узкие рамки личной жизни, очень бедной внешними впечатлениями". Думаю, что именно это обстоятельство ограничило творческий диапазон Ирины Кнорринг. Можно только удивляться тому, что именно в последние годы, в промежутках между долговременными периодами пребывания в больнице, а часто и в больничной палате она создает самые яркие свои стихи, такие, как "Я человек второго сорта…", "Уверенный, твердый, железный…", или "Темнота. Не светят фонари…", произведения, которые становятся в ряд с лучшими образцами русской лирики первой половины XX столетия.

Лишенное броских примет версификаторского модернизма (разве что неточная рифма "в стиле" поэзии 20-х годов) творчество Ирины Кнорринг развивалось в русле классической русской поэзии. Из современников ей ближе всех Ахматова да еще, пожалуй, Бунин - с ясностью и завершенностью его лирических композиций, с безусловностью его реалистической художественной детали. Известную роль в становлении таланта поэтессы сыграла Марина Цветаева, которая правила некоторые ее стихи.

Годы второй мировой войны и гитлеровского нашествия - сначала на Польщу и Францию, а затем и на Советский Союз - дали новый стимул поэзии Ирины Кнорринг (мысль о возможном бегстве в Америку пришлось оставить). Тяжелобольная, она с напряженным вниманием следит за ходом событий. Всей душой она с теми молодыми выходцами из России, которые присоединились к французским подпольщикам, с теми, чье неприятие фашизма было ознаменовано уже после смерти Кнорринг подвигом матери Марии. В больнице были написаны стихи о черной ночи оккупации, о страшных минутах, когда,

…устав от смутных дел,
Город спит, как зверь настороженный,
А в тюрьме выводят на расстрел
Самых лучших и непримиренных.

В январе 1942 года, когда немецко-фашистские войска вгрызались в землю Подмосковья и наши союзники рассчитывали и гадали, сколько времени осталось Советскому Союзу до полного поражения, Ирина Кнорринг пишет удивительное стихотворение, пафосом своим близкое светловскому "Итальянцу" (написанному год спустя!). Речь в нем идет о "мечтательном немецком мальчике", которого тешит "недолгих побед торжество", который никогда уже не вдохнет запах шварцвальдских сосен, ибо суждено ему погибнуть "под снегом холодной России" (лермонтовские строки стоят в эпиграфе). И из уст поэта, гуманиста и пацифиста, вырывается короткое, исполненное боли и глубочайшего сочувствия:

Далекий, обманутый, милый…
За что?

В то же время для Ирины Кнорринг, как для всей ее семьи, как для Павла Николаевича Милюкова (в это время уже одного из друзей Н.Н.Кнорринга) было абсолютно невозможно какое бы то ни было сотрудничество с дьявольской гитлеровской системой. Даже во имя борьбы против Сталина. В "Повести о моей дочери" Н.Н.Кнорринг с осуждением вспоминает о немногочисленной группе русских литераторов - "пораженцев" (Н.Берберова и другие), вступившей в такой альянс.

…А.А.Ахматова, ознакомившись с шестью толстыми машинописными тетрадями, которые в середине 50-х годов привез из-за рубежа репатриировавшийся в Советский Союз Николай Николаевич , писала о стихах до того неизвестной ей поэтессы: "По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для нее судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далекой и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие и честные стихи".

В 1933 году, знаменательном миллионами безвинных жертв коллективизации, Ирина Кнорринг написала такие пронзительной силы строки:

Зачем меня девочкой глупой
От страшной родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли?