Язык в меняющемся мире. Эссе на тему «Меняется мир – меняемся мы

Язык меняется столь же стремительно, как и мир вокруг нас. Профессор Максим Кронгауз изучает лексические новации.

Вы говорите, вас уже просто достали такие слова и выражения, как « вау», « как бы», « по-любому», « правильное пиво»? Вы говорите, вам выносят мозг « мерчендайзеры» и « сейлзменеджеры» вкупе с « супервайзерами» и « манимейкерами»? Прочитайте книгу Максима Кронгауза « Русский язык на грани нервного срыва» – и вы успокоитесь. Автор, в котором попеременно борются раздраженный обыватель и хладнокровный лингвист, объяснит вам, что язык меняется, потому что меняется мир, и не надо бояться лексических новаций. Вы ведь сами только что слово « достали» употребили в новом значении. А « выносят мозг» – это, простите, что такое? Где вы этого набрались? Побеседуем с профессором.

« Если неправильное повторяется ежедневно, оно перестает быть неправильным»

– Не боюсь вам признаться: я беспримесный раздраженный обыватель. Я не могу спокойно воспринимать многое из того, чем сегодня переполнена устная и письменная речь: « он по жизни оптимист», « доброго времени суток!», « в Украине», « элитные окна», « эксклюзивная баранина», « стритрейсеры», « трендсеттеры»... А вот в вас раздраженный обыватель борется с лингвистом. И кто побеждает в конце концов?

– Побеждает, конечно, лингвист, а раздраженный обыватель привыкает. Все-таки мы с вами сегодня говорим иначе, чем говорили в 80-е годы XX века. И как ни сопротивляемся неприятным нам лексическим новообразованиям (а они – производное от современной действительности), все равно постепенно привыкаем.

– А кто узаконивает новое в языке, превращает это новое в норму?

– Это происходит путем переиздания Большого словаря русского языка. Иногда он, обновленный, вызывает ожесточенные споры. Так было несколько лет назад, когда журналисты обнаружили, что слово « кофе» из мужского рода перекочевало в средний. Между прочим, это был не первый словарь с « кофе» среднего рода, но первый, на который обратили внимание. Теперь к словарям вообще обращаются редко. Поэтому изменение нормы обычно остается незамеченным: как мы говорили и писали, так и продолжаем говорить и писать. Но лингвисты, они ведь не с потолка берут изменение нормы, а опираются на речевую практику. Причем на речевую практику образованных людей, которая тоже меняется. С одной стороны, имеется предыдущий словарь, который нормы удерживает. А с другой – существует речевая практика, которая нормы меняет. И вот лингвист взвешивает все « за» и « против» и в каких-то случаях узаконивает речевую практику, противоречащую словарям.

« Мы потеряли общее культурное пространство»

– А почему долговечными оказались « мемы» советской эпохи? Столько лет прошло, но и сегодня можно услышать: « а казачок-то засланный», « наши люди на такси в булочную не ездят», « короче, Склифосовский», « это нога у кого надо нога»...

– Я недавно опубликовал статью, которая называлась « Нечем аукаться, нечем откликаться». Про то, что раньше у нас было общее культурное пространство, а теперь его нет. Цитаты, которые вы привели, они же вне контекста абсолютно бессмысленны, но они объединяли людей из разных слоев общества. Это был способ опознать своего. И этот цитатный диалог вели десятки миллионов людей. Был диалог и более узкий. Скажем, интеллигенция могла перекликаться цитатами из Окуджавы, братьев Стругацких. Были и другие языковые круги. Но был и общий круг. Сегодня же цитатный диалог идет лишь в Интернете, потому что кино, литература цитат почти не дают. Пожалуй, только фильмы « Брат» и « Брат-2» дали несколько емких цитат. И прежде всего благодаря Сергею Бодрову, сыгравшему в этих фильмах главную роль. Герой Бодрова в некотором смысле скреплял людей из разных социальных слоев. Но и это ушло. Наше общество расколото, и расколото, в частности, по языку. И никак не желает скрепляться. Сегодня, ведя занятия на семинаре, я не могу найти для общения со студентами ни одной общей, прочитанной всеми книги, ни даже одного фильма, который бы они все недавно посмотрели. А раз нет общего культурного пространства, то и цитаты функционируют внутри маленьких разрозненных сообществ, не преодолевая их границ. Отсутствие общих культурных героев и общих цитат, с помощью которых мы бы могли аукаться, перекликаться друг с другом, – явления одного порядка.

– Каково влияние Интер-нета на язык?

– Оно огромно. Влияние идет ведь сначала не на язык, а на коммуникацию. Появление блогосферы, социальных сетей – это появление новых видов коммуникации. Возник некий промежуточный тип речи. По виду это письменная речь, мы ее глазами воспринимаем, а структурно это речь устная. И здесь происходят интересные процессы. Например, письменная речь, существующая в Интернете, все настойчивее приобретает качество, которое условно можно назвать устностью. И формальных средств для выражения этой устности сегодня уже не хватает. Поэтому все время что-нибудь изобретается. Самые распространенные средства для выражения устности – это, конечно, смайлики. Они компенсируют отсутствие интонации, отсутствие мимики и очень активно используются. Теперь вот появилось зачеркивание. То есть ты что-то вроде бы стер, но... оставил. Возникает, таким образом, новое измерение речи. Это уже не линейный текст, во всяком случае не та письменная речь, к которой мы привыкли. Так что в Интернете сегодня идет очень активный эксперимент. И то новое, что появляется, влияет на язык. Скажем, смайлики уже встречаются и в книжках, где они вроде бы неуместны.

« Чиновника легко опознать по его речевому портрету»

– Знаменитое « мочить в сортире», « замучаетесь пыль глотать», « шакалят у иностранных посольств» или недавнее словечко « отбуцкать» – это и есть « путинизмы»?

– Не совсем так. В чем особенность « путинизмов»? В том, что это сниженная лексика на фоне грамотной речи. Именно так. Ведь когда человек говорит грамотно, соблюдает языковые нормы и вдруг вставляет резкое словцо или выражение, его речь воспринимается острее. От многих своих предшественников Путин отличается еще и тем, что, будучи главой государства, создает образ жесткого носителя языка, такого речевого мачо.

– Это сознательно создаваемый образ или просто таковы речевые особенности нашего национального лидера?

– Я думаю, здесь и то и другое. Хотя многие упрекают Путина за нарушение литературной нормы, его речи запоминаются. И журналисты на пресс-конференциях всегда ждут, когда Путин скажет что-нибудь выразительное. Очевидно, что этот прием работает. Медведев в пору своего президентства породил пару брутальных фраз (например, « кошмарить бизнес»), но было видно, что для него это не органично, и что он просто пытается подражать своему старшему коллеге. В этом смысле эпоха Медведева была метанием между своим и чужим языковым портретом. Но « медведизмов» так и не появилось. В публичной речи Медведев свою натуру не проявил. Мы так и не знаем, как он говорит на самом деле.

– А речевой портрет других наших политиков можете составить?

– Подарок для лингвиста – речь Жириновского. Блестящий оратор, который может противоречить себе в двух соседних фразах и тем не менее быть убедительным. Если ему важно эмоционально подавить собеседника, то на нормы он не обращает внимания, говорит, может быть, и неправильно, но очень убедительно, очень ярко. Я бы еще вспомнил Виктора Степановича Черномырдина. Если у Путина « путинизмы», то у Черномырдина « черномырдинки». Это была поразительная фигура. Говорил он как советский директор, был косноязычен, но при этом выдавал потрясающие афоризмы. Например, самый известный: « Хотели как лучше, а получилось как всегда». Или: « Никогда такого на Руси не было, и вот снова». Это удивительно, как косноязычие приводило к глубоким и ярким высказываниям.

– Почему чиновники говорят таким стертым, таким... никаким языком? Публичная лексика зависит от степени человеческой свободы?

– Конечно. Я знаю чиновников, которые в бытовом общении люди как люди. Но когда они выступают публично, начинают говорить стерто и даже косноязычно. Это такой правильный режим речи.

– Так надо для должностного самосохранения?

– Да. Они живут в среде, где главная задача – говоря в течение часа, ничего не сказать. Задача непростая, но чиновники обучаются такому ораторству. При всем уважении к Михаилу Сергеевичу Горбачеву надо признать, что он умел долго говорить и ничего не сказать. Сейчас он говорит намного лучше. Он говорит свободнее. Потому что стал менее зависимым человеком. А чиновник – зависим. И его легко опознать по речевому портрету. Хотя чиновники теперь и в « Твиттере» общаются, и в « Фейсбуке», и еще где-то, и вроде как должны освободиться, но очень трудно скинуть кожу: человек только начал фразу, а через несколько слов уже понятно, что он чиновник.

« Предсказать появление нового слова невозможно»

– Достоевский ввел в обращение слово « стушевался», а также « лимонничать» и « апельсинничать» – в значении « проявлять чрезвычайную деликатность чувств». Лингвисты могут предсказывать рождение каких-то новых слов?

– Существует лингвистическая футурология, но очень научная, и про нее даже не очень интересно говорить. А ненаучные предсказания столь же забавны, сколь и несерьезны. Да и едва ли сегодня найдется писатель, способный обогатить язык каким-нибудь новым словом. Вот журналист или блогер, случайно обронив что-нибудь этакое, мгновенно становится автором нового слова. Предсказать же появление этого слова лингвисты не в состоянии. Допустим, некое выражение вдруг стало чрезвычайно популярным. Мы можем тогда отследить, где оно появилось, сколько раз повторялось, как вышло за пределы сайта и как распространялось дальше. А вымучить фразу, запустить ее в Интернет и добиться, чтобы она стала популярной, невозможно. Хотя попытки предпринимаются, есть даже специальный сайт, где пробуют сочинять мемы. Но это как написать шлягер, создать хит. У кого-то получается, у кого-то нет. Поэтому лингвистическая футурология – приятная, но безответственная забава.

« Мне претит лингвистическое высокомерие»

– Все-таки до какого предела нам надо быть толерантными к языковым гримасам? Неужели доживем до времен, когда станут словарными « вклЮчит», « звОнит», « по-любому»?

– Прогнозы лингвиста – дело сомнительное. Неправильные слова могут быть узаконены, если образованные люди, которые придут на смену нам, не будут вздрагивать при произнесении этих слов. А до тех пор, пока эти слова у нас вызывают отторжение, пока являются речевой характеристикой и многое говорят нам о собеседнике, о его месте в социальном пространстве, их нельзя возвести в норму. Но по мере того, как эти слова становятся нейтральными, они получают все больше шансов войти в словарь. « По-любому» и « по жизни» таких шансов не имеют, хотя кто знает. Меня часто спрашивают: надо ли собеседника поправлять и требовать от него грамотной речи? Это вопрос индивидуальной стратегии. Думаю, нам бы не помешало проявлять больше терпимости к чьим-то речевым ошибкам. Имеет смысл поправлять только детей, речь которых еще можно откорректировать. А поправлять взрослых людей, даже если они говорят не вполне так, как тебе хочется, самоутверждаться за их счет, выставляя напоказ свою безупречную грамотность... Я назвал бы это лингвистическим высокомерием, мне оно претит.

Эссе на тему «Меняется мир – меняемся мы»

Мир- какое маленькое слово, а сколько в нём всего… Окружающая нас природа, человечество, космос, даже мысли, желания, чувства. И всё это меняется у нас на глазах каждый день, каждую минуту, каждую секунду. Процесс этот беспрерывен и в этом его прелесть. С наступлением нового тысячелетия мы вступили в эпоху нанотехнологий, компьютерной грамотности, в век, где многими вещами управляют роботы. Разве могли мы мечтать об этом ещё несколько лет назад?

Наш современный мир – это поезд, который несётся по рельсам времени без остановок. Приходится запрыгивать в него на полном ходу – если, конечно, есть желание не отстать от жизни, её нынешних требований, жить насыщенно и интересно. За окнами пролетающих мимо вагонов маячат мировые события, необыкновенные открытия, мода, не только на одежду, мебель, марки авто, но и на последние модели мобильных телефонов (мне кажется, что скоро они начнут угадывать , кому мы хотим позвонить ).

Смотришь в открытое окно вагона, не отрывая глаз, боясь упустить момент: поезд исчезнет, оставив нас на перроне в облаке старой печальной пыли с жалобно пищащим телефоном без всякой полифонии.

Ещё вчера мы слушали музыку на кассетном магнитофоне, а сегодня слово «аудиокассета» удалили из ведущих словарей, сделав его архаизмом. Мы не замечаем, как меняется мир вокруг нас. Мы не замечаем, как меняемся мы сами. Мы не замечаем, как кто-то меняет нас. Всё происходит настолько постепенно, и в то же время парадоксально быстро, что мы не успеваем задуматься и испугаться – что же на самом деле происходит?

Мир меняется так быстро, что каждому из нас необходимо меняться самому, чтобы успеть за семимильно шагающей современной жизнью. За какое-то десятилетие рядовой гражданин социума получил доступ к неограниченному количеству информации, к невероятным возможностям коммуникации, к тысячам немыслимых ранее функций. Наш мир захлёстывает поток неограниченных возможностей самовыражения. Сегодня необходимо самосовершенствоваться, обновляться, чтобы всегда быть на гребне стремительной волны. По данным исследований, современный человек решает проблему в два с половиной раза быстрее, чем его собрат из середины двадцатого века. Сами того не замечая, последнее десятилетие мы живём, думаем, анализируем на головокружительной скорости, как будто наш мозг вдруг стал стремительно набирать обороты. Ведь уже сегодня большинство детей приходят в школу пишущими, читающими, да что там говорить, владеющими всеми видами ИКТ. И как должен выглядеть рядом с этими «гениями » простой сельский учитель, обременённый проблемами школы, семьи, хозяйства? Сможет ли он заменить собой компьютер? Нет! Нет! И ещё раз нет! Ничто не может заменить живое учительское слово (но об этом в другой раз). Учителей, посвятивших свою жизнь школе, немало. Несмотря на трудности, они остались верны своему призванию. Они с гордостью могут сказать, что в каждом ученике – частица их души. Они убеждены: от личности учителя зависит многое.
Наши дети – это будущее государства, а престиж учителя – инвестиции, которые окупятся сторицей. Может, когда–нибудь, кто-нибудь из учеников скажет подобно Александру Македонскому: «Отец дал мне жизнь, а учитель – бессмертие».

C овременный мир меняется очень быстро и педагог должен меняться вместе с миром, чтобы соответствовать этим изменениям. В этот стремительный век нам просто надо стремиться не отставать от времени и потребностей этих детей, быть находчивыми оптимистами с лукавым взглядом и богатой фантазией. Научиться, наконец, быть сценаристом и режиссёром своей жизни, научиться общаться с яркими творческими людьми (пусть они и младше нас), научиться у них внутреннему ощущению свободы. И в один прекрасный день сможем обнаружить, что мы уже не случайные пассажиры, каким - то образом вскочившие на подножку уходящего поезда, нет, мы – машинисты. У нас форменная фуражка и взгляд, устремлённый в будущее. И, наш паровоз, вперёд лети!

В нашей жизни невозможно раз и навсегда получить ответы на все вопросы – меняемся мы, меняется мир, но неизменным остаётся стремление к постижению истины.

Современная школа сегодня учит решать закрытые задачи. А жизнь требует решения открытых задач. И в этот зазор между требованием школы и реальностью жизни проваливаются усилия учителей и мотивация большинства школьников.

Нынешняя школа, это своеобразная фабрика, целью которой было научить ученика чётко выполнять стандартные функции и действовать по предложенному алгоритму. Но я так чувствую, что такая школа-фабрика уже отживает свои дни и на смену ей приходит обновлённая школа. И ее главная цель ясна – учить жить и работать в нестандартных ситуациях, решать открытые задачи. Уверенные шаги в этом направлении делает АОО «Назарбаев Интеллектуальная школа».

Теперь я понимаю, что работать так, как раньше, я просто не смогу. Что изменили во мне эти курсы? Что надо не только давать знания, но и воспитывать в учениках любознательность или лучше сказать «жадность», такую «симпатичную жадность» к саморазвитию, самопознанию, потому что «образование никогда не достигает точки насыщения». (Эти слова высечены на постаменте у Центра подготовки кадров компании IBM в Нью – Йорке). И когда это поймут мои ученики, то они будут сами тянуться к знаниям так, что ничто им не сможет в этом помешать. «Погаснет свет, а они будут учиться при свечах».

текст: Анна Чайковская

Недавняя книга Максима Кронгауза, вышедшая в свет три года назад, называлась резко и провокационно – «Русский язык на грани нервного срыва». Из самой книги, впрочем, следует, что волноваться не стоит: «Слухи о скорой смерти русского языка сильно преувеличены».

Максим Анисимович Кронгауз – профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка и директор Института лингвистики Российского государственнного гуманитарного университета. Наш разговор начинается с вопроса о фактической легализации мата в русском языке. Проникновение брани во все формы человеческого общения очень огорчает 52-летнего филолога как человека и как педагога, но как лингвист он рассматривает этот процесс с рациональных позиций.

«Мат в русской традиции был очень сильно табуированной частью лексики, – объясняет Кронгауз. – Но именно из-за этого нарушения табу производили всегда очень сильный эффект – эффект такого оскорбления, за которое можно было убить. Сейчас запреты слабеют – и брань не производит былого эффекта». По его словам, пропадает энергетика брани, из слова уходит энергия.

Чем же тогда будет ругаться следующее поколение? Трудно сказать. «Рассказывают же историю про Толстого, что он, пытаясь отучить севастопольских солдат от ругательств, придумал новые слова. И в результате прослыл матерщинником даже еще более грубым, чем его солдаты», – говорит Кронгауз.

В рабочем кабинете профессора – ничего от чиновной роскоши или «икейского» минимализма офисных помещений. Этакий стиль 1960-х: с пренебрежением к материальному, с искренним пиететом перед Словом. Главное место занимает не рабочий стол профессора, а легкомысленный, без тумб и украшений, овальный столик для общих бесед... В коридорах института шумно. Только что закончились занятия, и студенты расходятся, переговариваясь между собой на вполне живом русском языке, где слова, порицаемые профессорами, звучат не чаще, чем профессиональные лингвистические термины. Кронгауз говорит, что слышит по крайней мере одно-два из «этих слов» каждый раз, когда переходит внутренний дворик института.

На доске объявлений в здании – сообщения о конференциях с привлекательными для гуманитариев темами «Культура сериала: история, повседневность, нарратив» или «Археология советского». Рядом листочек, приглашающий тех, кто нуждается в книгах по историко-архивной тематике старых лет издания, заглянуть на седьмой этаж книгохранения. Обещана также лекция «Что такое любительская лингвистика» в Политехническом музее и семинар по невербальной семиотике «Тело в языке и культуре».

«В языке должна быть брань, – продолжает Максим Кронгауз. – И должна быть табуированная брань. Какие-то слова должны быть сильнее, какие-то слабее». Поэтому призывы чиновников наподобие «Давайте избавимся от брани» – позиция ханжеская и абсолютно нереалистическая, считает профессор. Но то, что происходит сейчас, означает, что самые запретные слова переходят в разряд обыденной словесной грязи.

Можно ли бороться с этим? Ведь уже в 2005 году администрация Белгородской области запретила ругаться матом, позднее ее примеру последовала Омская область. Но профессор особых перспектив у такой затеи не видит: «Возврат к старой реальности возможен только через запреты. Хотя непонятно, как их реализовывать. Нужен штраф или какое-то наказание, но их осуществляет милиция. А милиция что, этих слов не употребляет?»

Интеллигенция должна бы держаться за старые нормы, но нередко поддается соблазну, нарушая прежние запреты и нормы. В этом году специальный приз национальной театральной премии «Золотая маска» получил спектакль, в котором персонажи не ругаются матом, а матом – как в жизни – говорят. Приз был вручен «За смелость и точность художественного диагноза языковой реальности, в которой живет Россия». «Мат в этом спектакле звучит как музыка», – написал один еженедельный журнал.

нашему разговору, естественно, предшествовала переписка, и это – тоже одно из новых явлений в речевой практике. Писание письма двадцать лет назад было важным событием, делом, требующим сосредоточенности: «Здравствуй, бабушка! Как у тебя дела? У нас все хорошо…» В моем детстве мучения начинались после этих трех фраз – они-то были постоянными и практически ритуальными. Для всего остального надо было, мучаясь, подбирать слова. За десять лет нового века мы привыкли стучать по клавишам, договариваясь о встрече, передавая приветы или насмерть ругаясь с оппонентами в «Живом журнале».

«На мой взгляд, – говорит Максим Кронгауз, – это переворот в языке!» В самом деле, за всю свою историю человечество выработало строго устную и строго письменную речь. А сейчас происходит их смешение. Смс, аська, электронные письма – это письменная по технологии, но по характеру – устная речь. В ней используются слова и выражения, которые прежде считались только разговорными. Сейчас, особенно в личной переписке, возможно все, от собственных, придуманных слов, используемых только в одной компании, до молодежных «чмоки-чмоки». И как не ввести в письмо английские слова, коль уж пишется оно на компьютере? И началось! «Копипастить», «лытдыбр», «ЗЫ» вместо «PS»… Родился «олбанский язык» с нарочно придуманными словами-монстрами вроде «аффтора» и «красавчега». «То была детская эпоха интернета, песочница, в которой все играли. И, кажется, уже наигрались», – говорит Кронгауз.

То есть недавние страсти по «олбанскому языку» уже улеглись. «Наверное, да, – отвечает Максим Кронгауз. – Останется какой-нибудь «превед», а как регулярное явление игра в создание новых слов сходит на нет».

как и обо всех других изменениях в русском языке, о волне американизмов, накрывшей нас на рубеже столетий, Максим Кронгауз говорит с хладнокровием естествоиспытателя. «Если в 1990-х годах у нас возникли испуг и чувство протеста при столкновении с десятками иностранных слов, то сейчас – ну сталкиваюсь и сталкиваюсь… Это феномен неполного понимания – и я готов смириться с тем, что не все понимаю в тексте, хотя написан этот текст по-русски».

В прошлом советским людям язык представлялся такой же собственностью государства, как земля или тяжелая промышленность. Языком можно было пользоваться – но строго в соответствии с правилами, предписанными его собственником. Словарь казался кодексом законов, словарная норма – необсуждаемой истиной, как СНиПы в строительстве. И если вслух каждый говорил как умел, то любой письменный текст был образцом грамматического совершенства – корректор стоял на страже грамматики, как пограничник на рубежах страны. Вот только сегодняшняя жизнь обошла того и другого огородами, и не успели мы оглянуться, как пришла свобода разбираться с языком самостоятельно – равно как со всем остальным: идеологией, собственностью, образом мыслей.

Пока одни носители русского языка огорчаются из-за вторжения в него англицизмов, другие, напротив, считают, что сам по себе русский язык, сама «женственная расплывчатость нашей речи» (как говорит Александр Генис) не соответствуют реалиям современного мира в принципе.

В русском языке действительно меньше слов, чем, например, в английском. Но английский – это язык корней, а русский – язык приставок и суффиксов, которые дают бесчисленное количество потенциальных форм слова. Например, с приставкой «от-» или «про-» можно образовать огромное количество новых форм от огромного количества глаголов. Однако лексикографическая традиция такова, что они не включаются в словарь.

Например? «Ну что бы такое придумать, – Максим Кронгауз задумывается: – «Отпел», «отговорил» или «отфыркал? Русский язык обладает огромным потенциалом создания некоего слова, если оно нужно. Но лексикографическая традиция такова, что все эти слова мы не включаем в словарь».

Сильно упрощая, можно сказать, что количественная разница между языками во многом объясняется разными методиками подсчета слов. Возьмем, к примеру, слово «дом». Идея маленького дома по-английски передается двумя словами – small house, а по-русски мы можем выстроить огромное количество слов: «домик», «домишко», «домичек», «домишек»… Но далеко не все включаются в словарь. Русский словарь по определению неполон и не будет полон никогда.

слова рождаются, живут и умирают. В «эпохи перемен» рождаются чаще и умирают быстрее, но с какого момента слово «пиар», например, или «бренд-менеджер» становится словом русского языка? Единого мнения среди лингвистов на этот счет нет. Максим Кронгауз называет свою позицию либеральной: «Меня больше интересует, что происходит с языком в реальности. То есть не «как надо», а «как есть».

Языковая мода поднимает на гребень волны некоторые слова, они становятся вдруг популярными, потом уходят или существуют где-то на периферии. Но для меня очень важным фактом является всплеск популярности слов. И мне кажется, что задача лингвиста – фиксировать эти слова. Но с этой точкой зрения согласны далеко не все».

Подобно Королю из «Маленького принца», Максим Кронгауз придерживается здравого взгляда на вещи: и короли, и лингвисты имеют право требовать повиновения только тогда, когда их требования разумны. Кронгауз меньше всего претендует на звание судьи, отделящего правильное от неправильного. И поэтому скептически относится к попыткам навести порядок в русском языке «силовыми» методами.

Максим Кронгауз смотрит на происходящее в языке без излишней драматизации. Остановить порчу русского языка можно единственным способом – по мере сил постараться сделать грамотней и богаче собственную речь. Затем – речь своих детей. И только потом сокрушаться, что молодежь восклицает «Вау!», телеведущие говорят «в разы», а блоггер Тема пишет сплошную нецензурщину.

«Я не думаю, что мы с вами говорим на каком-то плохом русском языке. На двадцать послеперестроечных лет пришлось несколько разных эпох и, соответственно, несколько разных срезов языка. Рассматривать их как постоянный регресс или как постоянный прогресс? Думаю, ни то, ни другое неверно».

Надоело быть лингвистом

Я никак не мог понять, почему эта статья дается мне с таким трудом. Казалось бы, около десяти лет я регулярно пишу о современном состоянии русского языка, выступая, как бы это помягче сказать, с позиции просвещенного лингвиста .

В этот же раз откровенно ничего не получалось, пока, наконец, я не понял, что просто не хочу писать эту статью, не хочу снова выступать с позиции просвещенного лингвиста и объяснять, что русскому языку никакие такие беды не грозят. Не потому, что эта позиция неправильная. Она правильная, но она не учитывает меня же самого как конкретного человека, для которого русский язык родной. А у этого конкретного человека имеются свои вкусы и свои предпочтения, а также, безусловно, свои болевые точки. Отношение к родному языку не может быть только профессиональным, просто потому, что язык - это часть любого из нас, и то, что происходит в нем и с ним, задевает нас лично, меня, по крайней мере .

Чтобы наглядно объяснить разницу между позициями лингвиста и обычного носителя языка, достаточно привести один небольшой пример. Как лингвист я с большим интересом отношусь к русскому мату, считаю его интересным культурным явлением, которое нужно изучать и описывать. Кроме того, я уверен, что искоренить русский мат невозможно ни мягкими просветительскими мерами (т. е. внедрением культуры в массы), ни жесткими законодательными. А вот как человек я почему-то очень не люблю, когда рядом ругаются матом. Я готов даже признать, что реакция эта, возможно, не самая типичная, но уж как есть. Таким образом, как просвещенный лингвист я мат не то чтобы поддерживаю, но отношусь к нему с интересом, пусть исследовательским, и с определенным почтением как к яркому языковому и культурному явлению, ну а как - да чего уж там - обыватель, мат не люблю и, грубо говоря, не уважаю. Вот такая получается диалектика.

Следует сразу сказать, что, называя себя обывателем, я не имею в виду ничего дурного. Я называю себя так просто потому, что защищаю свои личные взгляды, вкусы, привычки и интересы. При этом у меня, безусловно, есть два положительных свойства, которыми, к сожалению, не всякий обыватель обладает. Во-первых, я не агрессивен (я - не воинствующий обыватель), что в данном конкретном случае означает следующее: я не стремлюсь запретить все, что мне не нравится, я просто хочу иметь возможность выражать свое отношение, в том числе и отрицательное, не предполагая никаких дальнейших репрессий или даже просто введения новых законов. Во-вторых, я - образованный обыватель, или, если снизить пафос, грамотный, т. е. владею литературным языком и уважаю его нормы.

Вообще, как любой обыватель я больше всего ценю спокойствие и постоянство. А резких и быстрых изменений, наоборот, боюсь и не люблю. Но так уж выпало мне - жить в эпоху больших перемен. Прежде всего, конечно, меняется окружающий мир, но брюзжать по этому поводу как-то неприлично (к тому же кое-что меняется к лучшему), а кроме того, все-таки темой статьи является язык. Может ли язык оставаться неизменным, когда вокруг меняется все: общество, психология, техника, политика?

Мы тоже эскимосы

Как-то, роясь в Интернете, на lenta.ru я нашел статью об эскимосах, которую частично процитирую :

Глобальное потепление сделало жизнь эскимосов такой богатой, что у них не хватает слов в языке, чтобы давать названия животным, переселяющимся в полярные области земного шара. В местном языке просто нет аналогов для обозначения разновидностей, которые характерны для более южных климатических поясов.

Однако вместе с потеплением флора и фауна таежной зоны смещается к северу, тайга начинает теснить тундру и эскимосам приходится теперь ломать голову, как называть лосей, малиновок, шмелей, лосося, домовых сычей и прочую живность, осваивающую заполярные области.

Как заявила в интервью агентству Reuters председатель Эскимосской полярной конференции Шейла Уотт-Клутье (Sheila Watt-Cloutier), чья организация представляет интересы около 155 тысяч человек, «эскимосы даже не могут сейчас объяснить, что они видят в природе». Местные охотники часто встречают незнакомых животных, но затрудняются рассказать о них, так как не знают их названия.

В арктической части Европы вместе с распространением березовых лесов появились олени, лоси и даже домовые сычи. «Я знаю приблизительно 1 200 слов для обозначения северных оленей, которых мы различаем по возрасту, полу, окрасу, форме и размеру рогов, - цитирует Reuters скотовода саами из северной Норвегии. - Однако лося у нас называют одним словом “елг”, но я всегда думал, что это мифическое существо» .

Эта заметка, в общем-то, не нуждается ни в каком комментарии, настолько все очевидно. Все мы немного эскимосы. А может, даже и «много». Мир вокруг нас (неважно, эскимосов или русских) меняется. Язык, который существует в меняющемся мире и не меняется сам, перестает выполнять свою функцию. Мы не можем говорить на нем об этом мире просто потому, что у нас не хватает слов. И не так уж важно, идет ли речь о домовых сычах, новых технологиях или новых политических и экономических реалиях.

Итак, объективно все правильно, язык должен меняться, и он меняется. Более того, если изменения запаздывают, то обывателям это доставляет значительные неудобства: так, «эскимосы даже не могут сейчас объяснить, что они видят в природе». Однако случается, что очень быстрые изменения мешают и раздражают. Что же конкретно мешает мне и раздражает меня?

Случаи из жизни

Проще всего начать с реальных примеров, а потом уж, если получится, обобщить их и поднять на принципиальную высоту. Все эти случаи вызвали у меня разные чувства - раздражение, смущение, недоумение, но общим было одно: языковой шок. Тем и запомнились.

Случай первый
Я не люблю слово блин. Естественно, только в его новом значении, как своего рода междометие, когда оно используется в качестве замены сходного по звучанию матерного слова. Когда на моем семинаре один вполне воспитанный юноша произнес его, не желая при этом обидеть окружающих и вообще не имея в виду ничего дурного, я вздрогнул. Точно так же я вздрогнул, когда его произнес артист Евгений Миронов при вручении какой-то премии (кажется, за роль князя Мышкина). Объяснить свою неприязненную реакцию я, вообще говоря, не могу. Точнее, могу только сказать, что считаю это слово вульгарным (замечу, более вульгарным, чем соответствующее матерное слово), однако подтвердить свое мнение мне нечем, в словарях этого значения нет, грамматики его никак не комментируют. Но когда это слово публично произносят воспитанные и интеллигентные люди, я от неожиданности вздрагиваю.

Случай второй
Мы не очень запоминаем то, что говорят политики, в частности наши президенты. Если порыться в памяти, то в ней хранятся сплошные анекдоты. От Горбачева, например, остались глагол начать с ударением на первом слоге, слово консенсус, исчезнувшее вскоре после завершения его президентства, и странное выражение процесс пошел. От Ельцина - загогулина и неправильно сидим, связанные с конкретными ситуациями, да еще словцо понимаешь. А самой яркой фразой Путина, по-видимому, навсегда останется мочить в сортире. Рекомендация сделать обрезание, данная западному журналисту на пресс-конференции, тоже запомнилась, но все-таки она оказалась менее выразительной. Как и в случае с Ельциным, в памяти остались выражения в каком-то смысле неадекватные, не соответствующие - не ситуации даже, а статусу участников коммуникации, и прежде всего самого президента. Проще говоря, президент страны не должен этого произносить. В отличие от «бушизмов», которые так любят американцы, т. е. нелепостей, произнесенных Бушем, путинские фразы более чем осмысленны, и даже соответствующий стиль выбран вполне сознательно. Впрочем, приме ры с Путиным, конечно же, не уникальны. Они в значительной степени напоминают хрущевскую кузькину мать - естественно, не только саму фразу, но и всю ситуацию.

Случай третий
После долгого отсутствия в России я бреду с дочерью по Даниловскому рынку и натыкаюсь на броскую вывеску-плакат, этакую растяжку над прилавком: «Эксклюзивная баранина».

- Совсем с ума посходили, - громко и непедагогично говорю я.
- А что тебе, собственно, не нравится, папа? - удивляется моя взрослая дочь.
- Да нет, нет, - успокаиваю я то ли ее, то ли себя. - Так, померещилось.

Естественно, позднее, встретив в объявлении о продаже машины фразу: «Машина находится в эксклюзивном виде», я не обнаружил никаких особенных эмоций. Сказался полученный языковой опыт.

Похожую эволюцию прошло и слово элитный. От элитных сортов пшеницы и элитных щенков мы пришли к такому словоупотреблению: «Элитные семинары по умеренным ценам» (объявление из электронной рассылки).

Скажу просто: мне не нравится, что некоторые вполне известные слова так быстро меняют значения.

Случай четвертый
К заимствованиям быстро привыкаешь, и сейчас уже трудно представить себе русский язык без слова компьютер или даже без слова пиар (хотя многие его и недолюбливают). Я, например, давно привык к слову менеджер, но вот никак не могу разобраться во всех этих сейлзменеджерах, акаунтменеджерах и им подобных. Я понимаю, что без «специалиста по недвижимости» или «специалиста по порождению идей» не обойтись, но ужасно раздражает, что одновременно существуют риэлтор, риелтор, риэлтер и риелтер, а также криэйтор, криейтор и креатор. А лингвисты при этом либо не успевают советовать, либо дают взаимоисключающие рекомендации.

Было время, когда я с легкой иронией относился к эмигрантам, приезжающим в Россию и не понимающих каких-то важных слов, того же пиара, скажем. Однако вскоре, даже никуда не уезжая, я сам обнаружил, что некоторых слов не то чтобы совсем не понимаю, но понимаю их только потому, что знаю иностранные языки, прежде всего английский. Мне, например, стало трудно читать спортивные газеты (почему-то спортивные журналисты особенно не любят переводить с английского на русский, предпочитая сразу заимствовать). В репортажах о боксе появились загадочные панчеры и круизеры, в футбольных репортажах - дерби, легионеры, монегаски и манкунианцы (последние столь загадочны, что придется пояснить: имеются в виду, соответственно, жители Монако и Манчестера). Да что говорить, я перестал понимать, о каких видах спорта идет речь. Я не знал, что такое кёрлинг или шейпинг (теперь знаю). Окончательно добил меня хоккейный репортаж, в котором о канадском хоккеисте было сказано, что он забил гол и сделал две ассистенции. Когда я понял, что речь идет о голевых пасах (или передачах), я, во-первых, поразился возможностям языка, а во-вторых, разозлился на журналиста, которому то ли лень было перевести слово, то ли, как говорится, западло. Впрочем, потом я сообразил, что был не вполне прав не только по отношению к эмигрантам, но и к спортивному журналисту. Ведь глагол ассистировать (в значении ‘делать голевой пас’), да и слово ассистент в соответствующем значении уже стали частью русской спортивной терминологии. Так чем хуже ассистенция? Однако, справедливости ради, должен сказать, что более я этого слова не встречал.

Случай пятый
К сленгу и всяким жаргонам я отношусь в целом неплохо. В них происходит активное словотворчество, которое литературный язык не всегда может себе позволить. По существу, они являются полигонами для всевозможных языковых экспериментов. Использование сленга в обычном разговоре создает особый эффект и делает речь довольно выразительной. И я даже завидую всем этим «колбасить не по-детски», «стопудово» и «атомно» (сам-то их использую не очень), потому что говорить по-русски значит не только «говорить правильно», как время от времени требует канал «Культура», но и с удовольствием, а стало быть, эмоционально и творчески (или, может быть, сейчас лучше сказать - креативно?). А сленг, конечно же, эмоциональнее литературного языка.

Иногда жаргонные слова заполняют некоторую лакуну в литературном языке, т. е. выражают важную идею, для которой не было отдельного слова. Такими словами стали, например, достать и наезд. Они очень популярны и часто встречаются в устном общении, хотя бы потому, что точнее одним словом не скажешь. Не только в разговорной речи, но и в письменных текстах теперь вообще используется очень много жаргонных словечек. Но все-таки я удивился, прочтя в заявлении МИД фразу «акт террористического беспредела». Меня поразило, как легко слово беспредел, еще недавно «криминальный жаргонизм», описывавший прежде всего ситуацию в лагере, преодолело границы зоны и вошло в официальный язык.

Пожалуй, этих примеров достаточно. Думаю, что почти у каждого, кто обращает внимание на родной язык, найдутся претензии к сегодняшнему его состоянию - похожие или, может быть, какие-то другие (вкусы ведь у нас у всех разные, в том числе и языковые).

Русский язык под контролем

Вот и властные структуры отреагировали на языковые изменения. И действия властей, как ни странно, испугали меня значительно больше, чем сами эти изменения. Впрочем, чего уж тут странного. Язык, как и природа, не имеет злой воли, а вот про власть этого с уверенностью сказать нельзя. Несколько лет журналисты твердили мне о чем-то страшном - о том, что они упорно называли реформой русского языка. Честно говоря, трудно даже себе представить, что бы это могло значить. Однако в действительности речь шла о двух абсолютно не связанных между собой проектах: об издании нового свода правил орфографии и пунктуации, что иногда называли реформой правописания, а иногда нет, а также законе о русском языке, впоследствии более корректно названном «законом о государственном языке».

В публичной дискуссии о реформе правописания обсуждалась прежде всего замена буквы «ю» на «у» в словах брошюра и парашют. Образованный носитель языка сопротивляется любым изменениям орфографии и имеет на это полное право. У меня, например, нет желания переходить на новые написания, потому что я когда-то выучил старые и привык к ним. Я подробно писал об этом и не буду повторяться . Скажу только, что, вообще говоря, привыкнуть можно ко всему, да и, как показывают эксперименты, не слишком мы вдумываемся в орфографию, когда читаем текст. Забавное доказательство этого найдено мной в Интернете, где в качестве анекдота фигурирует следующий текст:

По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, вкокам пряокде рсапожолена бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все рвано ткест чтаитсея без побрелм. Пичрионй эгото ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом.

Действительно, текст читается достаточно легко, хотя перепутаны все буквы, кроме первой и последней. Конечно, не надо стремиться к такой практически абсолютной свободе (все-таки слова выглядят как-то неприятно), но не надо и драматизировать ситуацию. Итак, реформа правописания, направленная на ее изменения, меня напугала, но не слишком. Консервативный закон о языке напугал гораздо больше .

Идея государственного или общественного регулирования языка не нова. И осуществляется она не только в тоталитарных государствах. Самым ярким примером общественного воздействия на язык является борьба за политическую корректность (прежде всего, ее феминистская составляющая). Но это, безусловно, тема отдельного разговора . Интересно было бы обратить внимание только на один факт. Считается, что в русском языке феминистское, или гендерное, влияние ничтожно. Однако задолго до «политкорректных» изменений в английском и других языках в русском был сделан первый серьезный шаг в этом направлении. Сразу после революции фактически были отменены обращения, учитывающие пол адресата (господин, госпожа, сударь, сударыня), точнее, они были заменены бесполым и потому равноправным - товарищ.

Приведу пример того, как регулируют язык официальные структуры. В компьютерной (и интернетной) области сейчас появляется очень много слов. Так, для называния значка «@» в адресе электронной почты разные языки использовали различные механизмы словообразования. В английском языке «@» обычно называется просто at, поскольку предположительно является слитным изображением этих двух букв (лигатурой) . Большинство языков пошло по пути поиска подходящей метафоры. Некоторые языки усмотрели в этом значке сходство с улиткой (например, итальянский и корейский), некоторые - с обезьяной (например, немецкий, голландский и польский), некоторые - с кошкой (например, финский). Русский язык увидел здесь собачку. Честно говоря, объяснить визуальное сходство с собакой здесь довольно трудно, но, может быть, в этом и заключается русская самобытность. Я сначала не мог ответить на вопрос, который часто задают иностранцы, - почему собака, - а потом придумал будку с собакой на длинной цепи, и это почему-то помогает.

Совершенно особый путь избрали французы. Он-то как раз и демонстрирует возможности сегодняшнего государственного регулирования языка. Приведу фрагмент информационной заметки в Интернете: «Генеральный комитет Франции по терминологии официально одобрил несколько неологизмов, связанных с Интернетом и официально включил их в состав французского языка, - сообщает Компьюлента. - Новые слова введены вместо англоязычных заимствований и призваны сохранить чистоту французского языка. Теперь использование новых слов на французских сайтах и в прессе является предпочтительным по отношению к английским терминам или их переводам.

Наиболее интересным является новое французское название для символа “@” - обязательного элемента любого адреса электронной почты. <…> Французы отныне обязаны читать этот символ как arobase. Это название происходит от старинной испанской и португальской меры arrobe, которая в свое время обозначалась именно обведенной в круг буквой “a”. Ее название, в свою очередь, происходит от арабского “ар-руб”, что означает “четверть”». И далее: «Интересно, что пять лет назад Генеральному комитету по терминологии не удалось добиться замены англоязычного термина e-mail на французское слово mel».

Последнее замечание показывает, что даже у государственного регулирования языка на французский манер есть определенные границы, но все же достижения Франции впечатляют. Представить себе, что, скажем, Академия наук РФ постановила называть значок «@» так-то и так-то, а народ это выполнил, довольно трудно. Именно поэтому попытки наших законодателей ориентироваться на Францию в смысле отношения власти и языка не просто выглядят неубедительно, а обречены на провал. Неуклюжий закон сначала о русском, а потом о государственном языке был, без сомнения, политической акцией, а никак не лингвистической и не общественной, и даже не юридической. Он содержал абстрактные декларации в поддержку и защиту русского языка, а также запреты, касающиеся брани и оскорблений и использования иностранных слов. При этом настораживала некоторая невнятность формулировок, а также тот факт, что из текста закона не было ясно, как будут наказываться соответствующие нарушения. По сути, это был вовсе даже не закон, а особого рода патриотическое высказывание о русском языке, в «декларативной части» содержащее его восхваление, а в «запретительной части» - не вполне ясную угрозу, непонятно кому адресованную.

Закон, который вроде бы должен защищать мои обывательские интересы, в действительности представлял для меня пусть смутную, но все-таки опасность.

Я в принципе не против…

Итак, как же все-таки сформулировать эту самую мою обывательскую позицию и суть моих претензий?

Я в принципе не против сленга (и других жаргонов). Я просто хочу понимать, где граница между ним и литературным языком. Ну, я-то, скажем, это понимаю, потому что раньше, когда я еще только овладевал языком, сленг и литературный язык «жили» в разных местах. А вот, как говорится, нынешнее молодое поколение, т. е. люди до двадцати пяти, не всегда могут их различить и, например, не понимают языковой игры, основанной на смешении стилей, которая так характерна для русской литературы.

Я в принципе не против брани. То есть если мне сейчас дать в руки волшебную палочку и сказать, что одним взмахом я могу ликвидировать брань в русском языке или, по крайней мере, русский мат, я этого не сделаю. Просто испугаюсь. Ведь ни один язык не обходится без так называемой обсценной лексики, значит, это кому-то нужно. Другое дело, что чем грубее и оскорбительнее брань, тем жестче ограничения на ее употребление. То, что можно (скорее, нужно) в армии, недопустимо при детях, что можно в мужской компании, недопустимо при дамах, ну и так далее. Поэтому, например, мат, несущийся с экрана телевизора, свидетельствует не о свободе, а о недостатке культуры или просто о невоспитанности.

Я в принципе не против заимствований, я только хочу, чтобы русский язык успевал их осваивать, я хочу знать, где в них ставить ударение и как их правильно писать.

Я в принципе не против языковой свободы, она способствует творчеству и делает речь более выразительной. Мне не нравится языковой хаос (вообще-то обратная сторона свободы), когда уже не понимаешь, игра это или безграмотность, выразительность или грубость.

А еще у меня есть одно важное желание и одно, так сказать, нежелание.

Главное мое желание состоит в том, что я хочу понимать тексты на русском языке, т. е. знать слова, которые в них используются, и понимать значения этих слов. Грубо говоря, я не хочу проснуться однажды утром и узнать, что, скажем, слово стол модно теперь употреблять в совсем другом смысле. Увы, пока что при чтении сегодняшних текстов я часто использую стратегию неполного понимания, т. е. стараюсь уловить главное, заранее смиряясь с тем, что что-то останется непонятым. Что же касается «нежелания», то о нем чуть дальше.

Проклятые вопросы

Ну вот, высказался, и вроде полегче стало. Другое дело, что читатель вправе теперь спросить, кто во всем этом безобразии виноват и что именно я предлагаю. Здесь, если быть последовательным, я мог бы ответить, что, будучи простым обывателем, я ничего конструктивного предлагать и не должен. Не мое это дело. Просто мне почему-то хочется верить, что все само собой образуется и наладится. И очень не хочется, чтобы власть издавала по этому поводу какие-то новые законы и меня и мой родной язык таким образом регулировала, или, что еще хуже, мой язык от меня таким образом защищала . Как и любой носитель языка, я имею полное право считать себя его хозяином, хотя и не единоличным, конечно.

А вот обсуждать существующие проблемы необходимо. Причем не в жанре «давайте говорить правильно», как это делают на радио и телевидении, или, по крайней мере, не только в нем, а, скорее, в жанре наблюдения над тем, как мы говорим на самом деле, - это, как ни удивительно, интересно очень и очень многим.

Все-таки напоследок придется дать слово сидящему во мне лингвисту.

В России в любой ситуации сразу начинают с главных вопросов - «кто виноват?» и «что делать?», часто забывая поинтересоваться: «А что, собственно, случилось?» А случилось вот что: произошла гигантская перестройка (слово горбачевской эпохи сюда, безусловно, подходит) языка - под влиянием сложнейших социальных, технологических и даже природных изменений. А значит, выживает тот, кто успевает приспособиться. Русский язык успел, хотя для этого ему пришлось сильно измениться. Как и всем нам. К сожалению, он уже никогда не будет таким, как прежде. Но, как сказал И. Б. Зингер, «ошибки одного поколения становятся признанным стилем и грамматикой для следующих». Дай-то Бог, чтобы из наших ошибок вышла какая-нибудь грамматика. И мне, раздраженному обывателю, надо будет с этим смириться, а может, даже и гордиться этим.

В любом случае, у живших в эпоху больших перемен есть одно очевидное преимущество. Им есть что вспомнить.

Точнее всего об этом сказал Николай Глазков, которого я когда-то уже цитировал, но избежать цитаты и в этот раз не получится:
Я на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный.
Чем он интересней для историка,
Тем для современника печальней.

См. в настоящем номере «ОЗ» публикацию М. Бурас «Правословие как религия новых чутких». - Примеч. ред.

Следует отметить, что и в английском языке иногда используются и другие названия, например strudel, и реже - whorl, cyclone, snail, ape, cat, rose, cabbage, amphora…

Не могу удержаться, чтобы не рассказать по этому поводу, хочется сказать - один анекдот, но увы, не анекдот, а вполне реальную историю (вычитанную опять же из Интернета). Lenta.ru сообщила, что 5 апреля вице-премьер Жуков на конференции Высшей школы экономики «Модернизация экономики и выращивание институтов» сказал буквально следующее: «Люди устали от реформ. Но люди устали и от плохой системы здравоохранения, образования, жилищно-коммунального хозяйства. От этих плохих вещей люди устали еще больше. Наверное, нужно использовать какое-то другое слово вместо “реформа”, например “изменение к лучшему”».
Вице-премьер - остроумный человек, но не проще ли не проводить таких реформ? Тем более что обмануть ни язык, ни людей все равно не удастся - не пройдет и полгода, как люди начнуть уставать от «изменений к лучшему». Подобное реформирование (не в обиду вице-премьеру будет сказано) языка уже давно описал Дж. Оруэлл в романе «1984». И называлось это newspeak, а если по-русски - новояз.

Максим Анисимович Кронгауз (родился в 1958) - доктор филологических наук, автор многочисленных публикаций. В своей статье отражает проблему изменений русского языка.

Максим Анисимович пишет, «Я, в принципе, не против сленга». В своем предложении автор говорит о том, что он пойдет навстречу новому поколению, употребляющему новые слова. Только условие автора таково, что он просит, Нас, соблюдать некоторые нормы языка.

Доктор повествует, «Язык должен меняться, и он меняется». Писатель говорит о необходимости новых изменений и улучшений в родном языке, которые, может быть, приведут нас к чему-то необыкновенному и красивому!

Кронгауз говорит, «Не люблю, когда я не понимаю слов в тексте или в чей-то речи». Доктор говорит о том, что слова до того изменились, что порой людям очень тяжело понять их и разобрать.

Я согласна с писателем. Действительно, язык должен быть всегда простым и понятным для всех народов мира.

Во-первых, давайте вспомним стихотворение Михаила Крюкова «Стих о Русском языке». Автор описывает свою любовь и преданность родному языку. Мы видим с каким теплом и трепетом автор относиться к остальным языкам мира. Как он нежно и ласково говорит о них.

Во- вторых, в настоящее время почти все люди сквернословят. Это усугубляет наш Великий Русский язык. Почти вся молодежь использует эти слова, употребляя их в речь при разговоре с другом или подругой.

Таким образом, я хочу сделать вывод. Изменения в русском языке, употребление сквернословия все это вредит языку. И в скором времени он измениться совсем координально.